Редактор моего сердца

      Это человек, без которого на Мурмане, я думаю,  не было бы своего отделения Союза писателей СССР. Были бы отдельные разрозненные старатели пера, – они всегда есть, в любых городах и весях. Но чтобы  создать из этой разношерстной публики цельный живой организм, нужен личный подвиг.
      Таким подвижником литературного процесса на Мурмане стал Александр Борисович Тимофеев, или АБТ, как мы его обычно сокращали в дружеском обиходе.
Он родился в Мурманске, в 37-м, в учительской семье, а в 40-м его отца, Бориса Райхмана, репрессировали. В 43-м «освободили» в штрафбат, и отец  погиб на Курской дуге, успев заработать звание старшего сержанта и орден Отечественной войны II степени. Я читал его письма (два из лагеря и два с фронта), прочувствовал эту чаемую радость интеллигентного, патриотически настроенного заключенного, которому дали возможность осмысленно умереть за Родину.
      В 1944-м семья вернулась из эвакуации в Мурманск: мама со своей мамой и с двумя сыновьями – Сашей и Витей, младшеньким. Так что АБТ с первого класса учился здесь, окончил школу №1. Страстно полюбил литературу, много читал. А вечерами, во дворе, ловко и увлекательно рассказывал ребятам прочитанное, то есть уже становился просветителем. Такая вот тусовка у них была на переходе от 40-х к 50-м годам.
     В 55-м Саша блестяще завершил десятилетку и попытался пройти в Ленинградский госуниверситет, но, будучи евреем по отцу, споткнулся на ступеньке пятой графы. Поработал недолго в газете Ловозера, а на следующий год – уже под материнской русской фамилией – Тимофеев  попытался снова пробиться в ЛГУ. Не добрав одного балла, решил удовлетвориться Мурманским пединститутом.
      Учился истово. Прошел пятилетку ВУЗА в четыре года. Потом в течение трех лет честно учительствовал в глубинке, в интернате Умбозера, где проявил недюжинный талант воспитателя. Но подъемный настрой шестидесятника звал на более масштабные дела, и книгоман АБТ, знающий силу печатного слова, становится в 1963 году редактором Мурманского книжного издательства, оставшись, разумеется, просветителем и воспитателем по сути.
      С приходом АБТ крохотное областное издательство, учрежденное в основном для выпуска заказной, политической, технической и краеведческой литературы, постепенно превращается в активную культурообразующую силу. АБТ разыскал на полуострове всех (или почти всех) подающих литературные надежды и свел друг с другом в объединение при издательстве. Когда я в 66-м приехал сюда жить, ЛИТО уже действовало вовсю.
      Собирались вечером раз в неделю на третьем этаже здания «Полярной правды», где кроме издательства располагался еще и «обллит», то бишь советская цензура, именующая себя «управлением по охране государственных тайн в печати».
      Костяк тогдашнего ЛИТО: Борис Романов, Александр Шепелёв, Виктор Тимофеев, Марина Мельницкая, Владимир Смирнов. Ну, и я, вынужденный из-за тёзки-аборигена взять псевдоним Владимир Семёнов. 
      АБТ, неизменный заводила и хозяин «мероприятия», - юркий, маленький, седой – а седеть он начал еще в институте – внешне напоминал сказочного гнома, решившего попробовать жить среди людей. Но внутренне он был более чем на месте. Он сам был местом, предназначенным для нас. Этот вроде бы книжный человек был очень энергетичен и подпитывал «литовцев» своей неуемной энергией. Возбуждая, но не подавляя. Умел слушать, давал обычно выговориться, поспорить другим, и только потом выступал сам: напористый, часто саркастический, но всегда деловой и концептуальный.
      Собственного поэтического, да и прозаического дара АБТ не имел. Но редактором был прекрасным: глубокое знание законов и особенностей русского языка, цепкий взгляд, не упускающий частностей, и одновременно видящий всю вещь и рукопись в целом, а еще и место этой рукописи в литературной жизни края. Вот что главное для редактора, и здесь АБТ, что называется, был у себя дома. А писателем редактору лучше и не быть: слишком велик соблазн подстричь авторов под себя, под свое сердечное (слишком горячее) ощущение художественной манеры.
      Редактором он был редчайшим, чуть ли не единственным в своем роде на весь огромный СССР. Ведь редакторы числились работниками идеологического фронта, проводниками марксистко-ленинского мировоззрения в книжную продукцию, и обычно с авторами они держались официально. Так им было рекомендовано сверху, а верхними рекомендациями тогда, сами знаете, не пренебрегали, если боялись потерять кресло. Но АБТ свято верил в плодотворность мужской дружбы, что было в общем-то естественно для шестидесятника, духовно перекликающегося с героями Ремарка и Хемингуэя. Кресла он конечно лишиться не хотел, другой работы для себя уже не представлял, но и без дружеских отношений с авторами жить не хотел, поэтому храбрился и часто в шутку говорил нам, что имеет разряд каменщика и рыбообработчика, не пропадет. Дружба дороже.
      Тесные личные контакты редактора с авторским активом привели вскоре к общей семейственности литературной братии Мурмана 60-х, 70-х годов. Дни рождения каждого из нас походили на занятия ЛИТО, поскольку за праздничным столом собирались те же люди. Ну и, разумеется, самым представительным оказывался праздничный стол в доме самого АБТ, который не терпел праздности, но праздновать, честно говоря, любил. Выпив, любил попеть романтического Визбора, Городницкого, раннего Высоцкого. Многие песни попали к АБТ от меня, кой-какие я написал сам, и мы певали вместе под мою гитару и его спичечный коробок – единственный аккомпанирующий инструмент, который редактору подчинялся. Мне нравилось смотреть на АБТ в эти минуты. «Вокалу», впрочем, как и другим своим увлечениям, он отдавался целиком, пел взахлеб, закрыв глаза, подняв лицо к небу. Это было похоже на молитву: шестидесятник, взывающий (чуть не сказал «взвывающий») к горним высям. Библию он, кстати, знал отменно, читал лекции по тематике Ветхого Завета, был вхож в круг православного питерского священства, но заходил туда, как я понимаю, больше из любознательности, нежели из вероискательства. Ему хватало обычной для шестидесятника веры в конечное торжество Разума, тем более что о силе ума он знал не понаслышке, а сам был наделен умом аналитическим, проницательным, деятельным. Не случайно кроме аббревиатуры АБТ к редактору нашему пристал еще и почетный псевдоним «граф Эльстон», в котором отразилось наше уважительное отношение к этому человеку.

А граф, который Эльстон,
а граф  он потому,
что с детства графоманам потакал,
и, будучи редактором в издательском дому,
не отличал его от бардака,

шутил я в одной из песенок домашнего употребления. АБТ был тогда для нас чуть ли не единственным лучом света в довольно темном советском издательском царстве.
Дело в том, что с середины 60-х годов в государстве наступил если не «второй ледниковый период», то явный заморозок. Живому слову дойти до печатного станка вновь стало мудрено. Ужесточались цензурные требования. Редакторы издательств повсюду были заинструктированы, напуганы, закомплексованы и дули на холодную воду, дабы невзначай не обжечься на горячем слове. Автора встречали заведомо настороженно. Если рукопись была, или хотя бы казалась редактору опасной, ее сразу «заворачивали». Механизм отказа был отшлифован и действовал безотказно. Редактор отдавал нежелательную рукопись на внутреннюю рецензию стороннему «ручному, прикормленному» автору, намекнув, что рецензия должна быть разгромной. Рецензент сплеча, не заботясь ни о правде, ни даже о элементарной логике, рубил предложенную рукопись, и с этой зубодробительной сопроводиловкой она возвращалась бедному пришельцу, давая понять, что он здесь отныне персона нон грата.
      На этом безрадостном фоне Мурманск выгодно выделялся. Хотя и здесь цензура была не мягче, а, пожалуй, и жестче, чем в Москве. И обком не дремал. Но здесь, благодаря малости и младости издательства, благодаря великодушию АБТ, между авторами и редактором не было ватной подушки умолчаний, не было гримас чиновничьей таинственности. Была неукоснительно действующая договоренность: на ЛИТО читаем и обсуждаем всё, не глядя на идеологию, ставя диагноз только художественности произведения. Ну, а уж при подготовке рукописи к изданию АБТ прямо говорил: если хотите протащить крамолу – прячьте так, чтобы рожа не высовывалась, то есть призывал развивать технику Эзопа. Напечатать явно «политически незрелую» вещь АБТ конечно не мог и не тщился. Не редакторское это дело. Ему вполне хватало своего.
      В 72-м, например, обком зарубил мне вторую книгу стихов, «Окружение». Формулировка отказа была примерно такой: «автор, конечно, волен по-своему видеть мир и рассуждать как ему заблагорассудится, но почему мы это должны публиковать?» Я, естественно, приуныл, поскольку обком был последней инстанцией, непререкаемой. От смертного греха уныния меня отвел АБТ, посоветовав написать книжку детских стихов: «у тебя получится, а у нас на детскую литературу голод, мы сразу напечатаем». И увлек меня, и я действительно написал книжку детских стихов «Ау-у!», и она вышла в 1974 году под псевдонимом Владимир Маринин. Жизнь продолжалась.
      В том то и дело, что АБТ не только редактировал литературу, а и провоцировал ее появление: сознательно возбуждал и направлял  литературно-издательский процесс, сделал и нас своими единомышленниками, ввел в редакционный совет издательства, и мы уже вместе с ним планировали выпуск книг на несколько лет вперед.
      В годы книжной нехватки, когда на магазинных полках оставалась лежать только никому не нужная политическая макулатура, АБТ подарил мурманским читателям целый ряд шедевров мировой и российской словесности: переиздания Бунина, Бабеля, А. Толстого, Есенина, Цветаевой, Киплинга, Конрада, Грина – всех не перечислишь. Для детей подготовил Жюль Верна, Успенского, «Конька-горбунка». «Капитана Врунгеля», шеститомник Волкова. Маленькое издательство на краю огромной, уже постаревшей, астматически дышащей империи, молодо делало свое нестареющее дело.
      Развал империи календарно совпал с окончательным развалом здоровья Александра Борисовича Тимофеева. Он никогда не жалел себя, не останавливал. Пил крепчайший кофе ( и не только кофе), смолил сигареты одну за другой, работал без меры, да еще и подрабатывал. Его юный, южный по накалу темперамент был заключен в слишком слабую, почти тщедушную оболочку. Она держалась, сколько могла. Но не могла дотянуть даже до мурманского пенсионного возраста, до 55-ти.
      В 1992 году АБТ не стало. С его уходом Мурманск опустел для меня наполовину. И заметно понизился смысл моего мурманского существования.
 
         РS: Посмотрел я на этот так называемый портрет, и взгрустнулось, знаете ли. Чуть ли не всплакнулось. Для восстановления душевного равновесия придется опубликовать пару песенок из тех, которые я нередко посвящал АБТ, и которые мы затем исполняли вместе.
      Первая называется «Захребетнику», написана на христов возраст АБТ. Этакий вальсок.

А жив ли граф Эльстон?
Конечно, живой –
в двуспальной квартире с женой.
И домик на лето
имеет не в гетто,
а где-то, где море и зной.

(имеется в виду маленькая халупка под Бердянском, которая неизвестно как появилась у АБТ – подарили, кажется – и неизвестно как пропала)

Поведают графские эти уста
была ли киста у Христа,
и сколько лакали
скопцы, молокане,
была ли их вера чиста.

Граф скажет почем на югах алыча,
горит ли свеча Ильича,
и ловко тушил ли
ее Джугашвили,
и ловко ли тушим сейчас.

Неужто же мы не прокормим его,
родного его, одного?
Он тридцать три года
на шее народа.
Осталось всего ничего.

Вторая названия не имеет. Исполняется на мотив «Хотят ли русские войны?» Но это не пародия, упаси Боже. Первооснову мы тоже певали. Это просто шуточный вариант. На троих.

Понять хотелось нам троим:
хотим мы или не хотим?
Хотеть везде, хотеть всегда –
вот это да. Вот это – да!
Но не хотеть совсем, совсем…
Вот было б завидно бы всем!
И мы втроем живем одним:
хотим мы или не,
хотим мы или не,
хотим мы или не хотим?

Такой вопрос неодолим,
всю жизнь промучаемся с ним.
И ходим мы среди полей,
среди берез и тополей,
берем мы просто на троих,
на одного и на двоих,
и друг на друга мы глядим:
хотим мы или не,
хотим мы или не,
хотим мы или не хотим!?

Да, нам хотелось не хотеть,
но это ж надобно уметь.
Нам легче пламенем гореть,
чем только день не похотеть.
Но все равно встает вопрос
во весь свой исполинский рост,
и мы опять под ним стоим:
хотим мы или не,
хотим мы или не,
хотим мы или не хотим!?

Далее шел бравурный проигрыш и песня благополучно завершалась:

Поймет и докер и батрак,
поймет законченный дурак,
но непонятно нам троим:
хотим мы или не,
хотим мы или не,
хотим мы или не?
Хотим!

Вот теперь портрет более сбалансирован.