Долгое ожидание

– Ольга, вставай! – нетерпеливый папин голос ворвался в сон: я держала за ручки и вела перед собой ходячую куклу с рыжими волнистыми волосами, в голубом пышном платье. Она бодро переставляла прямые ножки в белых носочках и мягких голубых туфельках. Иногда я её наклоняла, и она говорила механическим, но чётким голосом «ма-ма», хлопала длинными чёрными ресницами. Мечта!..
– Ольга, я не могу ждать, вставай.
Открыла глаза. На круглом пузатом будильнике шесть.
– Так ра-ано… А где мама?
– Маму ночью увезли… 
– В роддом?! – я вскочила в постели и запрыгала: – Сегодня кто-то родится?!
– Может, сегодня, может, завтра, а может, ещё подождать придётся, – папа
наклонился и крепко сжал мои плечи, глаза его блестели волнением: – Будь умницей. Чайник горячий – на плите. Сыр, масло – в холодильнике… Разберёшься… Следи за временем, а то в школу опоздаешь, – он выпрямился, привычно коснулся ладонью моей макушки: – Всё, мне пора, – вышел из комнаты, и уже из коридора донеслось: – Дверь на ключ не забудь закрыть…   
В школу я не пошла. Какая учёба? Мучила тайна: как мама рожает ребёнка? Когда мне сказали, что будет сестрёнка или братик, я каждый день стала ждать, смотреть на мамин живот, намного ли вырос. Мама разрешала прижиматься и слушать – там кто-то толкался. Малыш должен был родиться летом, но оказался очень нетерпеливым, ещё последняя четверть моего четвёртого класса не кончилась.
Я позавтракала. Заправила постель. Села за раскладной стол-парту с книжными полками, «нанизанными» на блестящие железные трубы, которые служили и ножками стола, и боковинками полок. Ни у кого из подружек такого нет, не продаются такие в нашем городе. Мне папа из Заинска привёз. Странное название у города, первое, что приходит на ум, – зайцы. То ли дело Набережные Челны – тут и берег, и лодки на ветру. Хотя, говорят, в переводе с татарского «Яр Чаллы» – это вовсе не «береговые лодки», а «каменные берега».   
Достала домашний альбом для рисования, цветные карандаши. Нарисовала с натуры праздничные берёзовые веточки. Неделю назад мы с мамой приготовили их к Первомаю. Проволокой прикрутили белые бумажные цветочки и поставили в синюю вазу на подоконник. Веточки выпустили клейкие листики, стали походить на яблоневые в цвету. На рисунке получились похожими. Была бы мама дома, она бы похвалила.
Посмотрела в окно. На улице пустынно. Друзья в школе. Наверное, подумали, я заболела. Кажется, и в самом деле заболеваю. Щёки горят, сердце колотится.
Оставшись дома, я попала в капкан одиночества – его всегда ощущаю закрытой душной комнатой, особенно когда болею. Наваливается безысходность, как в тяжёлом сне: пытаешься бежать, а ноги от земли не отрываются, ищешь выхода, а натыкаешься на стены. А если высокая температура, то вовсе ничего не хочется, ничего не можется. Но папа говорит: «Ольга, ты уже достаточно взрослая, чтобы самой вовремя прополоскать горло, выпить таблетки. Пойми, нам с мамой надо работать, большая стройка прогулов и ошибок не прощает, это тебе не школа, где можно наверстать урок».
Прислонилась лбом к стеклу – остудить. В молоденькой траве прыгают воробьи, суетливые, шумные, что-то выискивают. Мы с мамой читали, что воробьи всеядные, любят всякие семена, весной могут питаться цветочными почками, не брезгуют и червяками.
Сбегала на кухню за семечками, мама специально покупает нежареные, птицам жареные нельзя, нельзя и ничего сладкого и солёного. Они, конечно, склюют, но потом могут умереть от жажды. Открыла форточку, разбросала. Налетели стайкой, ещё больше расчирикались. И голуби тут как тут. Воробьи их не боятся. Эти городские птицы всегда рядом друг с другом, круглый год. А лесные только зимой в наш город прилетают. Снегири, дубоносы, чечётки. Много синиц.
В январе у нас жила синичка Зинька. Не Зинка, а Зинька – так её прозвали за голосок: «Зинь-зинь, зинь-зинь». Залетела нечаянно в форточку. Дома никого не было, она и загостилась. Понравилось ей у нас. Устроилась под потолком на ковре, в мягком гнёздышке игрушечной птички – та потеснилась, приняла квартирантку. 
Зинька была смелой. Мы – за стол, и она с нами. Правда, в руки не давалась. Мы замирали, наблюдая. Она сядет между чашками, головкой быстро повертит, озираясь, крылышки растопырит, будто проверит, работают ли, и прыг – к сливочному маслу. Если мы не шевелились, она поклюёт, потом носиком о край маслёнки – туда-сюда. Снова поклюёт и снова носик протрёт. Чистюля. «Губа не дура, – беззлобно говорил папа, выжидал немного и махал рукой: – Ну, хватит, мы тоже хотим есть».
Одно неудобство доставляла Зинька: мне приходилось дважды в день, после школы и перед сном, полы мыть под люстрой… Но как прилетела Зинька, так и улетела в форточку. Затосковала по своим. Конечно, целыми днями одна в запертом доме.
И мне одной тоскливо.
Почему так долго рождаются дети? Сначала ребёнка надо вынашивать. Мама всю зиму и почти всю весну ходила с растущим животом. Потом в роддоме надо ждать, когда ребёнок родится. И потом ждать не меньше недели, предупредила мама, она и малыш должны окрепнуть, прежде чем их выпишут.
К маминому возвращению дома должно быть чисто. Мама всегда говорит: «Когда в квартире вымыт пол и нет пыли на мебели, то любой другой беспорядок выглядит художественным». Наш линолеум легко мыть, рисунок на нём похож на паркет, вымытый блестит, как натёртый. Вымыла. Посмотрела на себя в зеркало: щёки румяные, глаза сверкают, не зря говорят, что труд красит человека. Труд полезен. И папа всегда строго поучает: «Займись чем-нибудь полезным, скучать будет некогда». Каждый день буду полы мыть, чтобы мама с малышом в чистый дом вернулись.
На чистом полу и спать можно. Мне нравится, когда у меня гостит Роза Шарипова – моя одноклассница. Я уступаю ей свою кровать, а сама сплю на полу, на ватном матрасе. «Самая лучшая постель – безразмерная», – шутит папа, доставая его с антресоли.
Вот подрастёт сестрёнка, ну, или братик, отдам ей или ему свою кровать, она деревянная – дефицит, до неё у меня была раскладушка. А для малыша у нас пока отдельного места нет, кроме коляски. Она перешла к нам от кого-то по наследству. Папа принёс её и торжественно, словно самую дорогую вещь, поставил в коридоре у стены.
– Почему не в зале? – спросила я. – Вы же с мамой в зале живёте.
– Это транспортное средство, ему место здесь.
– А почему это средство такое низкое?
– Такова инженерная мысль. Для устойчивости.
– Но ведь наклоняться тяжело!
– Лучше сто раз наклониться, чем вместе с ребёнком перевернётся…
Я поправила в коляске плоскую белую подушечку, цветастую фланелевую пелёнку. Жаль, нет у меня ходячей куклы, покачала бы, а пустую коляску мама качать не разрешает – примета плохая.
Скоро здесь будет лежать братик или сестрёнка. Лучше бы сестрёнка. Можно заплетать косички, завязывать бантики, наряжать в красивые платьица. Буду её учить ходить, гулять с ней, возить в коляске. Девчонки во дворе подумают, с куклой вожусь, а увидят настоящего ребёнка и обзавидуются.
Кто же родится? Скорей бы уж…
Солнечный луч упал на пианино. Мама рассказывала, пианино покрывают янтарным лаком – он крепкий, не трескается и не забирает звук инструмента. В его лакированных боках мне видятся лесистые горы, крутые тропы, волнистые реки. Над ними живёт музыкальное эхо. Оно всегда – лишь надо прислушаться – повторяет звуки то высокими колокольцами, как в металлофоне, то далёкими низкими гудами, словно пароходными. При этом не обязательно играть на пианино. Можно открыть верхнюю крышку, что-то пропеть, и эхо пронесёт голос по всем струнам, что туго натянуты внутри инструмента. Настройщик его похвалил: «Девочка, твоя «Сюита» почти как рояль поёт».
И я похвасталась: «Сама выбирала в музыкальном магазине в Заинске, мы с папой ездили».
Игра на пианино всегда спасает от скуки. Подкрутила повыше специальный вертящийся стул, на обычном за пианино сидеть нельзя – будут свисать локти, напрягаться и уставать руки. Открыла крышку – осторожно, чтобы не уронить на клавиши и не стукнуть о переднюю стенку. Начала: «Над землёй летели лебеди солнечным днём». Недавно услышала эту песню по телевизору и с первого раза полюбила, запомнила, подобрала на пианино. Сейчас мелодия в тишине дома раздалась очень громко, а мне мама разрешает играть и петь лишь после десяти утра. Но до десяти ещё далеко.
Стрелки будильника так медленно движутся.
Дома одной плохо. Оделась, вышла на улицу. День выдался солнечным. Расстегнула пальто. Я из него выросла, а мама ловко, совсем незаметно, расставила и удлинила его подходящим драпом. Ещё и на осень хватит.
Вышла на проспект 50 лет СССР – самый первый, построенный в нашем новом городе. Набережные Челны делятся на старый город – он был и до строительства завода-гиганта, и новый – он ближе к заводу, где будут выпускать «КамАЗы», поэтому его и называют Автозаводским районом.
Ветер на проспекте оказался гораздо сильней, чем во дворе. Спряталась от него на автобусной остановке. С этой остановки мама с папой уезжают на работу. В прошлом году легковая машина сбила здесь Акбара… Полтора года жила у нас немецкая овчарка. Найдёныш. Как-то зимой папа принёс щенка: 
– Похоже, выбросили. Породистый. Пусть будет Акбар.
– Акбар? Что это значит?
– Мне сказали, «большой, великий».
Акбар на самом деле вырос большим, мне по пояс, а если вставал на задние лапы, то с меня ростом. Понимал речь. Выполнял команды: «Сидеть, лежать, дай лапу, охранять…» Мы с папой всегда брали его с собой на рыбалку. Он здорово плавал. Брошу с берега палочку на глубину: «Апорт!» Он за ней – в воду, так стремительно, что дорожка оставалась, будто после маленькой моторной лодки. Принесёт добычу, положит у моих ног и ждёт нового задания. А как беспокоился, когда я ныряла! Под водой сворачивалась калачиком и долго не выныривала, пока воздуха хватало. Так он вокруг меня давай лаять. Вынырну – он целоваться…
Будничными вечерами я с Акбаром ходила на остановку встречать маму или папу, если кто-то из них задерживался после работы. А по утрам всегда провожала. В то злополучное июньское утро он почему-то побежал за автобусом. Я крикнула:
– Акбар, ко мне!
Он замешкался, а тут – машина. Визг тормозов. Крик людей на остановке. Машина остановилась. Автобус остановился. Я от страха зажмурила глаза. Открыла. Акбар – на асфальте, рядом с ним папа присел на корточки. Люди столпились. Мамы нет, уехала. Я – к папе.
– Жив, – выдохнул он, – только лапы задние… – папа скинул пиджак, на него –  Акбара, осторожно-осторожно: – Давай, Ольга, как на носилках, держи крепко…
Принесли Акбара домой. Папа кому-то позвонил по телефону. Мне сказал:
– Скоро знакомый ветврач приедет.
Я сидела рядом с Акбаром. Под его задними лапами медленно растекалось кровавое пятно. Перевязать бы, да мы не могли: Акбар предупредительно рычал.
– Лежи, миленький. Потерпи, – шептала я и совсем тихонечко гладила его по голове.
Он благодарно прикрывал глаза и поскуливал, жаловался. Я всхлипывала. Папа отчего-то сердился:
– Не реви.
Наконец раздался звонок в дверь. Папа открыл:
– Привет, Хемингуэй. Вот, беда у нас. 
Бородатый мужчина со странным именем осмотрел Акбара:
– Жить будет. Бегать, надеюсь, тоже, – сделал ему укол.
Акбара увезли. Вечером папа сказал:
– Акбар пока поживёт у ветврача. Там – лес, воля. Быстрей выздоровеет…
Но Акбар к нам больше не вернулся. Сказали, на природе ему лучше, чем в квартире. Мы с папой лишь однажды навестили его, и всё. Далеко потому что. Ехали на автобусе, на речном трамвайчике, на другой берег Камы, в Тарловку. Долго шли по лесной тропе среди сосен-великанов, пока не пришли к одинокому деревянному дому. Акбар выскочил из будки, на цепи его не держали, Хемингуэй сказал незачем, умный пёс. Он обрадовался мне, тыкался мордой в колени, облизывал руки, норовил поцеловать в губы. Я уворачивалась. Он взвизгивал и тявкал, как маленький, просил объятий. Присела, обняла, а он сбил меня с ног. Повалялись, покувыркались в траве.
Потом вчетвером – папа, Хемингуэй и я с Акбаром – долго гуляли по лесу. Акбар легко бегал, но чуть-чуть прихрамывал.
– Он всегда так будет?.. – спросила я ветврача.
– К сожалению, да. Травма была серьёзная, – суровый бородач остановился, подозвал Акбара, наклонился и уверенно ухватил за морду снизу, пристально глянул, словно ждал от него каких-то слов. Акбар только басовито гавкнул. Врач вытянул губы, будто собрался чмокнуть того в нос: – Ах ты, соба-ака… – слегка хлопнул по холке, оттолкнул, – гуляй… – глядя ему вслед, сказал мне: – Зато видишь, какой он теперь холёный. Глаза какие выразительные? А?!
– Будто больше стали.
– Правильно. Я ему пластику сделал, чуть подрезал внешние уголки век.
– Ему больно было?!
– Нет, он спал, ничего не чувствовал.
– Наркоз, – по-взрослому сказала я.
– Верно, – широко улыбнулся Хемингуэй, и в его густой бороде проявился белый плотный ряд зубов, лицо вмиг подобрело.
– А мне можно такую… пластику?
Ветврач удивлённо, будто с насмешкой спросил:
– Зачем тебе?
– Чтобы глаза стали больше, – смутилась я, – а то говорят, маленькие.
Он присел передо мной на одно колено, потрепал огромной сухой ладонью по щеке, как только что трепал Акбара: 
– Кто это тебе внушил такую чушь? Ты красавица.
Акбар метнулся к нам и врезался холодным носом в ту же мою щёку – это он промахнулся, хотел лизнуть руку нового хозяина…
Да, Акбар оказался в надёжных руках, но я долго не могла с этим свыкнуться. Мне не хватало друга. И сейчас вместе с ним мне было бы легче ждать маму из роддома.
Я смотрела на проезжающие машины, верней, на их номера, искала повторяющиеся цифры – нечётные. Игра такая, увижу двойные, значит, обязательно будет что-то радостное. Загадала: проедет машина с двумя девятками – моё любимое число, и у мамы всё будет хорошо.
Села на скамейку. Жду. Проехал автобус. Нет двойной цифры. Проехал грузовик. Промчалась легковушка с двумя пятёрками. Неужели в городе нет машин с двумя девятками? Ну хоть какой-нибудь мотоцикл…
Начало клонить ко сну – от напряжения. Встала, прошлась по остановке, не отводя взгляда от дороги. Не уйду, пока не увижу. Села, прикрыла глаза, но сквозь щёлочки глядела. Зашептала: «Девятки, девятки, пожалуйста». 
– Девочка, что с тобой? – раздалось над головой. Передо мной стояла женщина в сером пальто, в модной вязаной серой шапочке-чалме, мама тоже себе такую связала, бордовую.
Я промолчала. Женщина поставила на скамейку тяжёлую, набитую продуктами авоську. Глубоко вздохнула, расстегнула пальто, присела рядом со мной:
– Едешь куда или ждёшь кого?
– Сестрёнку или братика, – буркнула, не подумав.
– Так сестрёнку или братика? – она посмотрела так, что мне стало стыдно. Захотелось убежать. Но я не могу! Я опустила глаза, напряжённо вслушиваясь в гул моторов, и громко отчеканила полуправду, а поймёт тётя или нет, неважно:
– Маму с сестрёнкой.
– А-а… – протянула женщина и потеряла ко мне интерес.
Вскоре подошёл автобус, она уехала, а я из-за неё столько машин пропустила! Слёзы затуманили глаза. Горло сжала обида. Всё равно не уйду.
К остановке приблизилась грязная бетономешалка с огромной серо-жёлтой полосатой бочкой вместо кузова. В пыльном номере под кабиной я разглядела две девятки.
– Ура-а!.. – вскочила и от радости захлопала в ладоши. Проводила машину взглядом, убедилась, что не ошиблась, и побежала домой.
Нет, домой не хочу. Побрела на Московский проспект. Осенью мы классом посадили вдоль него берёзки. Навестила их. Похвалила, как мама хвалит комнатные цветы. Она верит, растения слышат нас, и если люди ими восхищаются, лучше растут.
Мы с Розой Шариповой всю зиму наблюдали за нашими берёзками. Привязывали тонкие стволы к вбитым в землю колышкам, чтобы ветер не сломал. Завели специальный дневник. Зарисовали, как на чертеже, деревца. Каждый день навещали их, надломленные ветки прибинтовывали. Наблюдали за погодой. Всё записывали – так нам поручили в школьном кружке «Зелёный патруль».
Берёзки перезимовали, выпустили почки, в них тоже рождается новая жизнь…
С Розой мы дружим со второго класса. Смешливая Роза – маленькая, мне по плечо. Носик у неё крошечный, чуть приплюснутый. Чёрные волосы коротко острижены. В первый же день знакомства выяснилось: живём в соседних подъездах, и я сразу пригласила её в гости.
Когда мы вошли, мама склонилась к Розе:
– Как вас зовут, малышка? – мама всегда ко всем незнакомым и знакомым, и даже к моим сверстникам – на «вы».
– Роза.
– Красивое имя. Олину бабушку тоже звали Розой, – сказала мама и неожиданно строго: – Оля, не слишком ли маленькая у тебя подруга? Должно быть, ещё в садик ходит? Проводи девочку домой.
– Мы в одном классе учимся!
– Да?.. О, извините, пожалуйста, Роза, – смутилась мама.
Мне потом стало больше нравиться играть у Розы дома, ведь у неё две сестры! Роза средняя. Особенно весело водить жмурки с её младшей сестрёнкой.
Скоро и у меня кто-то младший появится. Скорей бы…
Начало темнеть. Вернулась домой. До прихода папы далеко, у них на работе вечно какие-то авралы. Покормила рыбок в аквариуме. Чудн;, лишь протянула руку, не успела насыпать корм, а они уже ринулись к поверхности воды. Соображают! Одни рыбки со мной и остались, не с кем даже поговорить. Самцы гуппи красивей самок, хвосты у них пышные, радужные, и плавники цветные, а самки почему-то серые, и почему-то крупней. Гуппи не откладывают икру, как все рыбы, они живородящие. На прошлой неделе одна родила мальков – те высып;лись из толстого живота, словно семечки изо рта…
А как из маминого живота появится ребёнок? Мне об этом не рассказывали. Неужели живот разрезают? А шрам зарастает и становится невидимым?
Ясно представился дяденька-хирург в белом халате, белом колпаке, с белой марлевой маской на лице, со скальпелем в руке. У нас дома есть настоящий скальпель, острый-острый, папа им карандаши чинит… Увиделась и мама. Лежит на операционном столе, как я летом после первого класса, когда думали, что у меня аппендицит. Но пришёл хирург, помял мой живот: «Нет никакого аппендицита». Вот такой же хирург режет острым лезвием мамин живот. Скальпель – он, конечно, специально маленький, он не зарежет. Но живот большой, и маме так больно, что она может не выдержать и умереть.
Нет! Нет!!!
Мама как-то говорила: «Женщина быстро забывает родовую боль. Если бы матери помнили эту боль, то больше бы не рожали, а у многих – по двое и трое детей». Да, у Розиной мамы – три дочери, она же как-то их родила и не умерла. И моя мама не умрёт!
Не хочу об этом думать. Папа обычно советует: «Чтобы всякие глупости не лезли в голову, читай умные книги». Достала с полки «Тим Талер, или Проданный смех» – её купила мама, а первым прочёл папа и сказал мне: «Это тебе уже можно».
Мальчик с обложки зазывно улыбался. Перед ним, внизу, стояла рыжеволосая принцесса, похожая на ходячую куклу, к ней бежали два весёлых человечка, держа белого гуся за крылья, как за руки. Сбоку от мальчика, почему-то вверх ногами, нарисован худой дядька с сердитым лицом, с длинными тонкими пальцами. В музыкальной школе видела картину с Паганини, у него тоже такие пальцы. Но Паганини – великий скрипач. А тут какой-то злой волшебник?
Начала читать. В воображении нарисовался старинный город с узкими улочками. Жители-бедняки. Маленький Тим. А дошла до места, где написано, что у Тима умерла мама, бросила книжку на стол и зарыдала горько-горько. Хорошо, папа пришёл пораньше. Прижал меня к себе:
– Глупенькая, радоваться надо… чуть-чуть набраться терпения, скоро мама вернётся и не одна. Знаешь, что я придумал?
– Что?
– Пойдём ужинать в ресторан.
В ресторан не пустили: с детьми нельзя. Купили в гастрономе сарделек. Вернулись домой. Папа явно нервничал. Наливая чай, ошпарился, разбил чашку, но сказал: «К счастью». После ужина не спросил про уроки, а велел укладываться спать.
Я натянула до ушей одеяло, крепко закрыла глаза, чтобы ничего не слышать и не видеть, ждать маму.
 
– Ольга, вставай. Поедем к маме… Девочка, дочка вчера родилась. Сестрёнка у тебя!
– Ура-а-а!.. – вскочила я в постели: – А вчера почему не сказал?
– Чтобы ты выспалась.
Я надела фланелевое, с голубыми и розовыми цветочками платье, белые колготы, синюю кофту, связанную мамой, светло-коричневые туфельки, что носила с парадной формой в школу.
– Можно я маме берёзовые веточки возьму? – спохватилась в коридоре.
– Нет… Думаешь, я цветов бы не купил? Но туда не разрешают.
Добирались до роддома долго. Автобусы ходили плохо – праздник. Мы то и дело пересаживались, а ехали через весь город, к самой его окраине, верней, к самому его началу, в старую часть. Туда же двигались колонны первомайской демонстрации: машины, украшенные флагами, разноцветными воздушными шарами; нарядные люди с транспарантами и с такими же, как я оставила дома, зелёными ветками в бумажных цветах. День был солнечным, ещё теплей, чем вчера. Казалось, никто не хотел сидеть дома. Все как будто радовались, что у меня сестрёнка родилась.
Наконец мы с папой дошли до четырёхэтажного здания из серого кирпича. Поднялись на узкое крылечко с высокими бетонными ступенями. В приёмном покое папа через стеклянное справочное окошко о чём-то переговорил с дежурной.
– Мама лежит на первом этаже, сможем её увидеть, – он нетерпеливо потянул меня за руку.
Здание длинное. Какое окно мамино? Я ничего не видела, роста не хватало, а папа заглядывал во все окна подряд – близко подходил, вытягивал шею, привставал на цыпочки.
– Марта! – крикнул и постучал в стекло.
– Ты нашёл маму? – дёрнула его за полу плаща.
– Да, – счастливые глаза папы лишь скользнули по мне. – Марта! – он снова постучал в окно. – Мы здесь, я и Оля.
Папа взял меня на руки, и я, упершись в холодный железный карниз, заглянула в палату.
Несколько женщин лежали в постелях. С одной встала мама – в белой широкой ночной рубашке, в белой косынке, похудевшая, уставшая, но сияющая. Медленно-медленно подошла к подоконнику, что-то негромко произнесла и вернулась к кровати.
– Должны принести малышей, пора их кормить, – сказал папа. – Если подождём, мама сможет нам показать сестрёнку.
– Конечно подождём!
Направились в сосновый парк – тут же, рядом с роддомом. Папа предложил покататься на каруселях. Отказалась. Лучше далеко не уходить, чтобы не упускать из виду маминого окна. Я всё время оглядывалась.
Вот и мама! Вся белая на тёмном фоне палаты. Прижимает к груди маленький белый свёрток. Белые рамы окна – в сером кирпиче.
– Мама! – крикнула я.
Папа ринулся, я за ним. Подбежали. Папа меня не поднял, лбом прилип к стеклу. Потом вспомнил обо мне. Прилипла и я.
Сестрёнка! Личико малюсенькое. Разглядела выбившиеся на лбу огненно-рыжие волосики, такие же бровки и ресницы.
– Как назовём? – крикнула маме.
Она ничего не успела ответить, – папа, не глядя на меня, громко сказал:
– Оксана…
Через несколько дней папа привёз маму домой. В руках у него был огромный букет тюльпанов, но он протянул его мне:
– Положи пока в раковину на кухне.
Мама держала Оксану, завёрнутую в розовое байковое одеялко, перетянутое красной лентой. Из белого кружевного уголка чуть выглядывала маленькая головка в розовом чепчике. От мамы пахло больницей. Она отдала Оксану папе. Папа будто боялся дышать, вглядывался в личико сестрёнки. Я встала на цыпочки:
– Покажи.
– Подожди, – шепнул он, – мама покажет.
Мама торопливо разделась, забрала у него сестрёнку. Прошла в зал. Мы с папой молча – за ней. Мама положила драгоценность на подушку, на диван. Осторожно развернула кулёк. Мы с папой стояли за её спиной, молча ждали. Оксана осталась в цветастой пелёнке.
– Вот, любуйтесь.
– Можно я её в щёчку поцелую? – шепнула я.
– Подожди, проснётся… – тихо ответила мама, не повернувшись ко мне. – Иди умойся и руки тщательно вымой.
Мама и папа обнялись.
Я на цыпочках сбегала в ванную. Вернулась и, чтобы нечаянно не потревожить сестрёнку, села не на диван, а на пол. Не сводя с неё глаз, застыла в ожидании. Мама и папа вышли.
Мама хлопотала на кухне. Папа собирал в коридоре детскую кроватку, сегодня утром её привёз. Потом мама и папа на кухне шушукались. Позвали меня обедать. Я не шелохнулась. Мама заглянула в комнату:
– Младенцы почти всё время спят, иди к нам.
– Не хочу.
– Как знаешь…
Сестрёнка иногда подёргивала сомкнутым ротиком, будто что-то жевала. Еле слышно посапывала. Как туго её запеленали, не повернуться. Кроме личика, ничего не видно. Скорей бы проснулась.
Ждала-ждала, но не ожидала, что она проснётся с криком. Я вздрогнула. Обрадовалась, наконец-то чмокнула её в нежную мягкую щёчку. Прибежала мама, следом папа. Мама взяла Оксану на руки, перенесла на приготовленный стол, застеленный одеялом и специальной оранжевой прорезиненной пелёнкой.
Голенькая Оксана оказалась совсем крошечной, меньше ходячей куклы. Я прижалась к краю стола. Папа положил руку мне на плечо, то ли обнимая, то ли сдерживая.
– Худенькая, – сказал он про Оксану.
– Ничего, наберёт вес, – отозвалась мама.
Голоса мамы и папы звучали ласково.
– Почему она вся какая-то жёлтенькая? – спросила я.
– У неё желтушка.
– Нам в школе говорили, желтуха заразная.
– Нет, это другая, не заразная… Такое бывает, особенно у тех деток, кто родился раньше срока. Скоро пройдёт.
Оксана нетерпеливо дёргала ручками и продолжала кричать, животик её сильно надувался.
– Может, у неё ранка на пупке болит?
– Скоро и ранка заживёт…
– Ну почему она плачет?
– Сообщает, что мокрая, что голодная. Сейчас, сейча-ас мы тебя переоде-енем, поко-ормим, – засюсюкала мама, не сводя с Оксаны глаз.
– А мне дашь подержать? – я робко дотронулась до тёплых пяточек, и сердце моё сладко дрогнуло. 
– Подожди, пусть немного подрастёт.
– Опять «подожди»! – я отчаянно топнула ногой и сама же испугалась этой резкости.
– Наберись терпения, Маноля, – совсем не сердито сказала мама, и в голосе её послышались нотки извинения: – Успеешь… И пеленать научу… И гулять…  – она ловко завернула Оксану в пелёнку, взяла на руки, повернулась ко мне и посмотрела так, как будто на миг задумалась о чём-то важном, потом спросила мягко: – Ты же будешь мне помогать?
– Буду!
Мама села на диван, оголила грудь, прижала к ней Оксану. Я снова села на пол. Папа тоже. Обнял меня одной рукой. Мама смутилась, тихо улыбнулась, затем склонила голову к Оксане и, кажется, перестала замечать нас.
Мир замер в тишине. Мир изменился. В нём появилось что-то самое настоящее, словно открылась необъяснимая тайна, и всё вокруг заполнилось необыкновенным светом и какой-то новой, ещё непонятной мне, но уже ощутимой доброй силой. Мне захотелось и петь, и плакать одновременно – от радости. В окно ворвалось майское солнце. Яркие лучи прорезали воздух, расплескались по стенам, как будто ударились о препятствие, упёрлись в него, пытаясь раздвинуть. Вместе с лучами откуда-то издалека донёсся запах прогретой степи – молодой полыни и медовой брандушки, смешанный с запахом первой грозы, тёплой влаги, дающей всему живому обновление, утоляющей жажду жизни.
 
Апрель 2020 г., декабрь 2022 г.