Сердце собаки

Однажды летней ночью во дворе многоэтажного дома обычная дворняжка родила щенят. Под зелёным кустом облепили ей набрякший от молока живот семь или восемь совсем по-младенчески скулящих мохнатых крох. Лёжа на боку, блаженствуя оттого, как их беззубые ещё ротики теребят её разбухшие соски, она всем оголённо-чутким инстинктом своего существа осознала, что вошло в её жизнь что-то хорошее, радостное, тёплое, что согревало её помимо июньского зноя, словно поселился в сердце солнечный зайчик, задорный и горячий, изгнавший века томившееся там одиночество. Теперь настал конец тоскливым скитаниям среди каменных громад и бездушных их обитателей, напрасным поискам выпрашиваемой ласки. Теперь так много маленьких существ торопилось ей одновременно выразить свою любовь, что она лежала, ошеломлённая, сбитая с толку, вся затопленная до краев лучезарным океаном безумного собачьего счастья. Луна с румяным лицом улыбающегося друга наклонилась низко над крышей, словно желая лучше разглядеть происходящее внизу. И собаке показалось, что именно она была той самой благодетельницей, так неожиданно ниспославшей ей её малюток.

Уже стремительно светало, как это и бывает летом. Щенки, насосавшись вдоволь густого материнского молока, свернулись в один сплошной меховой клубок и крепко спали, посапывая во сне, а их мать все смотрела в небо благодарными блестящими глазами.

Днём под куст заглянуло несколько человек, которые потом встали поодаль, начали тыкать пальцами в направлении собачьей семьи и лаять друг на друга на непонятном языке. Но какое дело было до всего этого счастливой собаке? Горячий солнечный зайчик безостановочно прыгал в её сердце.

Дворняжка неотлучно находилась с кутятами весь день и всю следующую ночь, кормила их молоком и часто облизывала. Румяная луна в этот раз уже подмигивала ей, как старой знакомой.

Под утро второй ночи собака почувствовала, что совсем обессилела от голода. Её тело занемело от долгого лежания, и холодная роса, выпавшая на рассвете, заставила её дрожать. Обласкав тёплым языком мягкие шерстяные тельца, и убедившись, что сон их крепок, мать решилась сходить раздобыть себе какое-нибудь пропитание. ...Солнце уже поднялось, когда она вернулась. Сунув торопливо голову под куст, она стала жадно щупать носом вокруг, ища заспанные мордочки своих детей, но... почему-то ничего не нашла. Не веря себе самой, она начала с шумом вдыхать и выдыхать воздух, обнюхивая каждый листок, сучок, ветку, стебель. Никого не было. Ни единого щенка. Лишь пустая, слегка примятая трава ещё хранила беглые очертания недавно на ней копошившихся крошечных созданий, и к милому их запаху, все ещё витавшему над зелёной их колыбелью, примешивался теперь какой-то другой: чужой, непрошенный и неприятный. Собака оглядывалась вокруг, но не узнавала прежде столь знакомой ей местности. Словно между ними внезапно встало что-то огромное, непроницаемо-чёрное до самых небес, будто некий громадный бульдог с ощерившейся хищной пастью возник невесть откуда, нацеливаясь вонзить в неё свои чудовищные клыки. Задорный солнечный зайчик счастья, ещё утром безумно бившийся внутри её сердца, замёрз мгновенно от наступившего там смертельного холода.

Весь день, не останавливаясь, дрожа всем телом от сотрясающего её озноба, собака продолжала искать своих детёнышей. Она заглядывала под все кусты, во все укромные уголки, неизменно возвращаясь к тому месту, где их оставила, словно все ещё надеясь, как по мановению какого-то неведомого волшебства, снова их там обрести. Но всё было напрасно. Звериный мир, полный зверских дел, не оставляет места для чуда. Когда подкралась чёрная ночь, тоска в тысячу раз чернее вползла в трепыхающееся собачье сердце. В беспредельной непроглядности отчаяния дворняжка подняла глаза к небу, будто желая спросить у прежней приятельницы луны, не знает ли та, где сейчас её дети. Но луна в эту ночь не свешивалась больше над самой крышей дома, а стояла высоко в небе бледным, отчуждённым, осунувшимся кругом.

Всё уже почти стихло в городе. Лишь откуда-то издалека ещё доносился гортанный ропот автомобильных моторов да где-то в соседних дворах, словно хохочущий филин, улюлюкала автосигнализация. И вдруг заглушая все ещё жившие в это позднее время звуки, словно вырываясь из самого раскалённого горнила нарывающей душевной раны, взвился над спящими домами надрывный, убийственно-тоскливый собачий вой. Страдание бедного существа, обманутого в своем счастье, стало гораздо больше сердца, что его вмещало, и оно вырвалось наружу, чтобы поведать о себе.

Вой протяжный, безгранично-печальный, исполненный жалобы на горечь жизни и бездушие мира, на протяжении долгих ночных часов кружился над пустынным тротуаром, вокруг горящих фонарных столбов, бился в тёмные немые окна домов, за которыми то самое бездушие безмятежно спало в своих постелях. И причинивший ей невыносимое горе спал в ту ночь крепче всех.

Рано утром дворники, вышедшие убирать улицы, нашли лежащее возле зелёного цветущего куста мёртвое тело дворняжки. Её глаза были открыты, и в них навсегда запечатлелась та боль, что оказалась сильнее жизни. Собаку взяли за хвост и затащили внутрь забора, ограждавшего контейнеры с гниющими отходами человеческой жизнедеятельности. Никому, конечно, не пришло в голову похоронить её. Потому что лишь назвавший себя человеком может быть бесчеловечным по-настоящему, но чувствовать, страдать и разорваться от горя способно только бездонное сердце собаки.


Уфа,
10 декабря 2005 года


Иллюстрация: https://wallhere.com/ru/wallpaper/1473045