Война и мир том 3. По Л. Н. Толстому

Марк Штремт

            
Война и мир

Том 3

Стихотворное переложение романа Л.Н. Толстого



 





2022
Марк Штремт


Война и мир

Том 3

Стихотворное переложение романа Л. Н. Толстого







 



Портрет сына Наполеона от дочери императора Австрии


2022











Посвящается моей долголетней и надёжной, интересной
подруге, Анечке Гофунг — духовной помощнице
в создание стихотворного варианта «Войны и мира»
Л. Н. Толстого



























Оглавление

Часть первая……………………….5

Часть вторая……………………138

Часть третья……………………333







































Война и мир

Том  3

Часть 1

3-1-1

Планета погрязла в раздорах и войнах,
Такими природа и сделала нас,
Проблемы решаем на собственных бойнях,
Без всяких моральных и прочих прикрас.

И век девятнадцатый — не исключенье,
Как только нача;лся кровавый сей век,
Вновь вспыхнуло пламя людей истребленья,
Вот так и живёт на земле человек.

Европа повержена Наполеоном,
В двенадцатом, памятном для нас году,
Огромным военно-людским эшелоном,
Границу России настиг на беду,
Беду — на свою… — в его собственном лбу.

Какие ж причины подвигли событья?
Во всех их трактуется лишь разнобой,
Наивные мысли мещанского бытия,
Всегда объясняли весь этот разбой.

Кому как казалось в тисках кругозора,
И в силу текущих ошибок, причин,
Иль несправедливого где-то укора,
Иль всё — властолюбием знатных мужчин.

Интригами стран в дипломатских просторах,
Стремленье к господству отдельной страны,
Проблем, нерешённых на мирных всех спорах,
Тогда всё решалось посредством войны.

Союзами стран, неугодных, опасных
Другой ли, соседней державы-страны,
И даже в посланьях монархов неясных,
Порой оскорбительных, с долей вины.

Французам — казались английские козни,
А в Англии — Наполеона вся власть,
И там, в Ольденбургском же герцогстве — розни,
Военным всем людям — войну кинуть в пасть.

Всем людям простым, не вникающим в сущность
Всех войн, что ведутся испо;кон веков,
Причин мыслят много, но войнам присущи,
Избавить себя от моральных оков.

Найти и разграбить «пещеру» соседа,
Богатства, всех их захватить как бы в плен,
Нужна на войне по;тому и победа,
А жертвы — все, как неизбежный весь тлен.

События в мире, такие, как войны,
Зависят от слова монархов, царей,
Однако, они мало все произвольны,
Как действия приданных им всех людей.

И не могло быть во всём деле иначе,
Чтоб воля исполнилась их, наконец,
Причин совпадения и их удачи,
И только тогда бы «пошло под венец».

Понять чтобы нам этих многих явлений,
Стараясь в истории их объяснить,
Опять же приводится множество мнений,
И нам остаётся «над ними грустить».

Есть в каждой судьбе лишь две стороны жизни,
Одна жизнь — свобода для каждой судьбы,
Другая — до самой её наступающей тризны,
Совместно с другими за что-то борьбы.

Она — как стихийная вся, роевая,
Где в жизни для всех нас — единый закон,
И в смысле каком-то, она — боевая,
Он сам, человек, в общий воз запряжён.

Тогда совершённый поступок иль дело,
Во время совпавший с деяньем других,
Настолько по жизни уже «закипело»,
В историю «лезет» средь действий иных.

И чем чедовек, наделён большей властью,
Тем в обществе выше стоит человек,
Как в картах, подобно козы;рной той масти,
Тем имя его прогремит на весь век.

И боле того, попадает в историю,
Истории царь станови;тся рабом,
Какое он горе принёс своей ролью,
Оценку дают ему люди потом.
«Сердце царево — в руце божьей».

Француз действовал так, как стране его нужно,
Величье поднять побеждённой страны,
Страна поддержала Его планы дружно,
Свершить всё лишь можно посредством войны.

Примером свершённых в истории действий
Служить может в жизни простой лишь пример,
Хотя не принесших всем людям тех бедствий,
Но ярок бессилием принятых мер.

Вот яблоко с дерева падает точно
Лишь в определённый расцвета момент,
Причин столько много и главных, побочных,
Какой в том явленье причин инструмент.

Земли притяжение всякого тела,
Налитое соком, меняет свой вес,
Иль хвостик засох, когда яблоко спело,
Иль ветру сорвать его есть интерес.

Ничто — не причина, а лишь совпаденье
Условий свершения событий и дел,
И точно такое в принятье решений,
И даже тогда, когда Он не хотел.

Француз, покорив почти всю Европу,
Разбивши Союз трёх сильнейших держав,
Решил на России всю выместить злобу,
Её из Европы к границе прогнав.

Россия мешала дальнейшим всем планам,
Он понял, одна она будет слаба,
Ослабла она нанесённым ей ранам,
Она не готова к войне с ним была.

3-1-2а

Он те города, посещая Европы,
Готовил всю армию к новой войне,
Его посещали все главы, особы,
С поддержкой всех планов с Россией в борьбе.

Он в Дрездене пробыл почти три недели,
Двором окружённый из принцев, царей,
Хвалил, награждал тех, кто в важном столь деле,
Ему помогал и был в деле верней.

Дарил драгоценности императрице,
И нежно Марию-Луизу обняв,
Оставил её продолжать веселиться,
Величьем своим её гордость объяв.

Считалась она, как вторая супруга,
Гласит так история прошлых тех лет,
Хотя и в Париже имел он подругу,
Женою была ему, радуя свет.

Хотя дипломаты усердно пытались
И верили твёрдо — возможен и мир,
Однако французы усердно старались,
Готовить себе тот «победный весь пир».

Он в письмах, скрывая исти;нные цели,
Писал Александру такие слова:
«Брат мой, государь», а на самом-то деле,
В словах этих кроется злая судьба.

Но ОН продолжал уверять Александра,
Совсем не желает с ним новой войны,
Что он уважает его — это правда,
И нет у него перед ним и вины.

Но он торопил своих армий движение,
Всё ближе к границе, туда, на восток,
С заботой о всёх этих армий снабжением,
И тем, создавая лавинный бросок.

И в каждом из тех городов покорённых
С восторгом встречали героя побед,
Впоследствии, в будущем столь разорённым,
От им же навязанных, грянувших бед.

Догнал свою армию он уже в Польше,
В имении польского графа — ночлег,
Не мог ожидать он по времени дольше,
Погоды тепло ускоряло свой бег.

3-1-2б

На день другой решил он лично
Позиций осмотреть всех войск,
И, как всегда, он сам обычно,
Себе дарил весь этот лоск.

Подъехав к Неману в коляске,
Для всех осмотра переправ,
Себя, считая, словно в сказке,
Имея больше всех он прав;

Отдал приказ он к наступленью,
Всем здравым смыслам вопреки,
И вероломному вторженью,
С крутых брегов всё той реки.

Степной ландшафт предстал пред взором,
И много конных казаков,
Конец настал всем уговорам,
«Решил он сбросить пуд оков».

Он видел те же все просторы,
Всю ту же самую в них степь,
Москва стояла словно горы,
Как альпинисту — нужно влезть.

Москва манила, как столица,
Когда-то скифских всех племён;
И Македонский к ней стремился,
Теперь — вот я — Наполеон.

Приказ, родившись к исполненью,
Стал надвигаться словно тень,
И будто, как по мановенью,
В двенадцатый и год, и день.

На выплывающий из леса,
Он созерцал людской поток,
И с тайной долей интереса
Молил у бога он свой рок.

В войсках все знали, ОН — здесь, с нами,
Тем крепче в них вселялся дух,
Ему приветствия кричали:
«Мы разобьём их в прах и пух»!

«Да здравствует наш император»!—
Неслись восторги со всех мест:
«Наш вождь, отец, организатор,
Хвала тебе и — наш ты крест»!

Восторженные эти крики
И отвлекали от забот,
Порою были очень дики,
Но — это знак, величья плод!

Всем средством этой переправы —
На лодках связаны мосты,
А значит, нет такой преграды,
Мешала б замедлять версты.

Проехав по такому мосту,
Он поскакал к другой реке,
К реке Вилии, где не просто
Её форсировать «влегке».

Облюбовав высокий берег,
Он встал у польского полка,
Бревно как раз лежало перед,
Сидя, мог видеть свысока.

В трубу он вёл всё наблюденье,
Затем он карту изучал,
Внезапно принял он решенье,
Команду адъютанту дал.

Приказ был отдан к переправе,
Найти сначала конный брод,
Но командир полка был вправе,
Иной найти, чем брод, исход.

Спросил, форсировать ли реку
У Бонапарта на глазах:
«Искать тот брод мне есть помеха,
Мы поплывём на лошадях».

— Я думаю, не будет против,
Каким путём достигнуть цель,—
Тем самым он как бы одобрив,
Людскую с лошадьми купель.

«Виват»! — воскликнул сей полковник,
И полк весь бросился к воде,
Чтоб показать, какой угодник,
Навстречу собственной беде.

Всем было холодно и страшно,
Цеплялись все за лошадей,
Тонули многие напрасно,
Недосчитался он людей.

Столь «театральное» усердие
У полководца на глазах,
Не потянуло к милосердию,
За их безумный шаг и страх.

И, выбрав лучшую минутку,
Когда вернувшись, адъютант
Позволил доложить, как чутко,
Как столь надёжный нам гарант;

Полковник польский бросил в воду
Весь полк, чтоб видеть вы могли,
Как быстро и как вам в угоду,
Реку всем по;лком «перешли».

Но, поглощённый весь заботой,
За действием всех переправ,
Невольно, редко, с неохотой,
На тех безумцах тешил нрав.

Не ново было убежденье,
Что, где бы ни был в деле сам,
Везде неслось им восхищенье,
По всем победным там делам.

В походной, находясь, он ставке,
В конце дня, полного забот,
И в постоянной в мыслях давке,
Достичь победу в этот год;

Ещё три дал он указания:
Врагу доставить в их страну
Фальшивых денег для страдания,
Начать в финансах тож войну.

Другое: расстрелять шпиона,
Где в перехваченном письме,
Французского секреты трона
«Неслись на вражеской волне».

И третье: без нужды поляка,
Кто кинул в реку вплавь свой полк,
Когортой чести, высшим знаком,
Наградить за верный долг.

3-1-3

Не очень доверяя «другу»,
Наш император жил в Вильне;,
Но с недостаточной натугой
Страну готовил он к войне.

Не было плана общих действий,
Не был назначен и главком,
Не делало всё это чести,
Беспечный вечно русский дом.

Он делал смотры и маневры,
Но не был он к войне готов.
Не слишком возбуждая нервы,
«На заготовку нужных дров».

Чем дольше жил там император,
Тем — меньше думы о войне,
Устал ждать «русский детонатор»,
И с ним — живущие в Вильне.

Усилия всех в окруженье —
Забыть пытались о войне,
И слишком частые веселья
Рождали почву — быть беде.

Чреда балов, обедов праздных,
Не прекращала в Польше знать,
Один из адъютантов важных
Решился мысль одну подать.

Дать бал для лично государя,
От адъютантов всех, лица,
Ему сие веселье да;ря,
Для настоящего бойца.

Сей бал был дан на их же средства,
По их подписке собран взнос.
Там, где удобное соседство,
Решал намеченный вопрос.

Помещик Виленской губернии,
Известный всем граф Бенигсен,
Отдал свой дом для устроения,
И в знак глубокого смирения,
Под крышу загородных стен.

Назначен праздник был в Закрете,
В тринадцатый июня день,
Он славен стал на белом свете,
Войной накрыла праздник тень.

Бал славился большим весельем,
Катанье в лодках, фейерверк,
Красавиц сборищем обильным,
Конечно, Элен взя;ла верх.

Своею русской красотою,
И, затемняя польских дам,
Сам государь «в борьбе с собою»,
На танец пригласил мадам.

Борис был также на том бале,
Солидный им внесён был куш;
Ещё к полночи танцевали,
Борису предложив «с ней душ».

Сверлил он хладнокровно взглядом
Её блестящий, белый стан;
С царём как «проплывая» рядом,
Ему тот взгляд был передан.

В начале танца он заметил,
Как первый царев адъютант,
Уже в дверях царя он встретил,
И, проявляя свой талант;

Шепнул царю так очень тихо,
Всего лишь пару важных слов,
И, подхватив под руку лихо,
Прошёл с ним в сад на этот зов.

Следил с волненьем Аракчеев,
С досадой явною в глазах,
Что государь считал важнее,
Держать всю тайну «на замках».

Всецело поглощённый танцем,
И, наблюдая за царём,
Борис оценивал все шансы,
Узнать про новость — в русский дом.

В очередной фигуре танца,
Сменить на выбор нужно дам,
Борис увидел долю шанса,
Узнать, хоть «с горем пополам»;

Какую мог поведать тайну,
И доложить тот адъютант,
Поскольку выглядел печально,
Любой случиться может акт.

Предупредив об этом Элен,
За ней помчался на балкон,
Настолько стал Борис уверен:
Задет, возможно, русский трон.

Невольно сам он оказался
Свидетелем последних слов,
Как Александр возмущался
На Бонапартовский  вызо;в:

«Вторженье «подарить» России,
Без объявления войны,
Я не прощу ему стихию,
Тем боле нет моей вины.

Тогда лишь успокоюсь только,
Когда последний их француз,
Узнает здесь, насколько горько
Ему страна войдёт во вкус.

Пока, как враг вооружённый,
Могилу не найдёт у нас,
И дух французский, воспалённый
Не погаснет в это раз»!

Борису даже показалось,
Словами государь был горд,
И, как потом всё оказалось,
Он навсегда остался твёрд.
 
Та неожиданная новость,
Встряхнув серьёзно русский мир,
В нас возродила всю суровость,
Победный приготовить пир.

Царь под влияньем возмущенья,
Решил послать ему письмо,
К тому же, даже оскорбленья;
Вот как дошло до нас оно:

«Брат мой, Вы, государь французский,
С прискорбьем выражаю Вам,
На Ваш поступок нам столь грузный,
Что трудно дань отдать словам.

Что, несмотря на прямодушие,
С каким я соблюдал наш мир,
Вы вероломно мир нарушили,
Победы праздновать ваш пир.

Лишь после вашего вторженья,
Мне ноту шлёт граф Лористон,
Где в чуждых к нам вы отношеньях,
Весь выражаете свой тон.

Когда посол наш, вам известный,
Пытался дружбу разорвать,
Скажу я вам, как другу, честно,
Не мог я и предполагать;

Его такие вот деянья,
Поступок моего посла,
Даёт вам повод оправданья,
Внезапного на нас вторженья;
Велел поправить все дела.

Когда Величество же Ваше,
Не проливать желали б кровь,
И вы согласны были б даже,
Убрать войска, покинув роль;

Как навязали вы Европе,
Все эти годы, до сих пор,
Шагаете в опасной тро;пе…
Хотя и делаю укор;

Оставлю всё я без вниманья,
Ваш непродуманный столь шаг,
У всех он ниже пониманья,
Всех прежних ваших тех отваг.

В случа;е вынужден противном
Я нападенье отражать,
Коль скоро в шаге позитивном,
Меня не стали понимать»!

3-1-4а

Уже на день после; вторженья,
И, несмотря на поздний час,
В порядке злого возмущенья,
И всей России оскорбленья,
И срочно, прямо вот сейчас;

Письмо доставить непременно,
И лично передать ЕМУ,
Но на словах, хотя и скверно,
Но в этот раз и по уму;

Напомнить мысль свою на случай:
«Что битва будет до тех пор,
Пока в стране моей могучей,
Не прекращу я сей позор:

И не останется последний,
Вооружённый в ней француз,
Страну свою оставишь бе;дной,
А сам, уже не будешь «туз»!
 
В письме он, следуя приличью,
Не стал писать подобных слов,
Не оскорблять ЕГО Величье,
В попытке мирных всех основ.

И той же ночью наш посланник,
А с ним — трубач, два казака,
Во вражий стан как будто странник,
Явились с миссией посла.

«Отряд» задержан часовыми,
И их гусарский офицер
Словами грубыми, чужими
Взял всё посольство на прицел.

Посол наш в чине генерала,
Всё тот же царский адъютант,
Ему представил для начала,
Письмо везёт он, как гарант.

И в ожидание начальства,
Вступал рассвет в свои права,
А Балашов, в плодах нахальства,
Терпел французские слова.

Начальством был гусар-полковник,
В красе довольства, щегольства,
Он не был грубости сторонник,
И понимал посла права.

Он объяснил, что всё посольство,
И под охраной их гусар,
С известной долей «хлебосольства»,
Как неприкосновенный дар;

Их проведут по назначению,
Квартира-штаб — недалеко,
Нужно немножечко терпения,
В дальнейшем, чтобы всё пошло.

Они проехали деревню,
В другую сторону села,
Где по его, гусара мнению,
Цель быть достигнута б могла.

Где в двух верстах уже, примерно,
Дивизьи расположен штаб,
И генерал их непременно,
Доставит вас, и будет рад.

Едва поднялись все на гору,
Навстречу им, из-под горы,
Совсем уж в утреннюю пору,
Примерно за версту, вдали;

Скакала всадников когорта,
И впереди — их «атаман»,
Он словно слыл другого сорта,
Лишь для побед он был созда;н.

Высокий ростом, в перьях шляпа,
По плечи вьются волоса,
Во всём видна его отвага,
Он слыл врагов своих гроза.

Он словно с театральным видом,
С каким-то явным торжеством,
Привыкший он к своим победам,
С каким-то явным волшебством;

В браслетах, злате, мантьи красной,
Назвал полковник королём,
Он звался — неаполитанским,
Во всём величие своём.

Хотя и было непонятно,
И почему он был король,
Ему однажды очень внятно,
Там приписали эту роль.

В Неаполе всё было дело,
С женой по улицам гулял,
Прохожих группа слишком смело,
Поскольку видом удивлял;

«Да здравствует король», — кричали,
И как бы в шутку, приняв роль,
Он с долей некоей печали,
Как выражая в чувствах боль;

Сказал жене с улыбкой грустной:
— Не знают бедные они,
В душе становится так пусто,
И, если б знать они могли:

Что я их завтра покидаю,
Он как бы тоже в том страдал,
Я вновь на службу поступаю,
Так мне мой шурин приказал.

Добавив пару слов при этом:
— Что в понимание моём,
Должны светиться ярким светом,
Я сделал вас здесь королём.

Должны вы царствовать, как надо,
Угодно не, как вам, а — мне,
Ему слова те, как награда,
Сказались на его судьбе.

 
3-1-4б

Он окунулся с головою
В ему знакомые дела,
Себе тем самым выбрав долю,
Под натиском чужой он воли:
Война всецело увлекла.

В боях, всю проявляя смелость,
Добился многих он побед,
В делах почувствовал он спелость,
Оставил шефу яркий след.

И вот — нечаянная встреча,
Пред ним сам русский генерал,
Но он без войска, с даром речи,
И безоружным он предстал.

Полковник передал с почтеньем
Мюрату русского посла,
И тот с великим уваженьем,
Тем самым, к встрече с приближеньем,
С их императором — росла.

— Приятно с вами быть в знакомстве, —
Отдал он королевский жест,
Переходя на вероломство,
Но всё же соблюдая честь;

И с добродушьем, фамильярно,
Коснувшись лошади посла,
С каким-то вызовом и явно,
Поскольку неприязнь росла;

Он молвил, но уже с угрозой:
— Ну что ж, мой милый генерал, —
И чуть с насмешкой, с малой дозой:
— Наш мир подвинулся в провал.

— Напротив, сир, наш император,
Как видно против той войны,
Лишь ваш, простите, провокатор,
Желает мир топить в крови!

Сияло глупым всем довольством
Лицо Мюрата в слове «сир»,
Не отказал он в удовольствии
С послом затеять некий мир:

Он верен был Наполеону,
Вёл откровенный разговор,
Он слез с коня в глухую зону,
С послом продолжить этот спор.

Поодаль от его же свиты,
С послом шагая взад, вперёд,
Назвал он все свои обиды,
Что нанесла Россия в год.

Француз был оскорблён нахальством,
С каким Россия в этот раз,
Над нами будто, как начальством,
Приказ послала, чтоб сейчас;

Оставить Пруссию свободной,
Убрать войска из сей страны,
Для нас сим актом неудобным,
Страна вся будет оскорблённой,
И вот — причина для войны.

Посол ответил возраженьем:
— Плохого нет в том ничего…
— Так вы под этим вдохновеньем
И обвиняете ЕГО? —

Промолвил он уже с улыбкой:
— Зачинщик — ваш же в этом царь,
На этой почве очень зыбкой
И виноват ваш государь!

А впрочем, вы, мой друг любезный,
Желаю вам от всей души,
Всей вашей миссьи быть полезной,
Начало прекратить войны.

Монархи разберутся сами,
Кто в этом деле — виноват,
И — по секрету, между нами,
Я тоже миром весь объят.

В доброжелательном всём тоне
Закончен был их разговор,
Ибо душа по миру — в стоне,
Войне дарила приговор.

Он перешёл к воспоминаньям,
Когда царь был — великий князь,
И с бо;льшей долей обаянья,
Пытаясь оправдать их связь;

Вопросы о его здоровье,
Знакомство в юные года,
О времени — с большой любовью,
Как с ним в Неаполе, тогда.

Их разговор был весь подобен
Весёлой болтовне двух слуг,
Господской ссорой был он сдобен,
Но каждый, «вдруг остался друг».

Но, вспомнив о своём он чине,
И, что к тому же он — король,
Как полагается мужчине,
Продолжил исполнять он роль.

Роль верного слуги народа,
Где император есть, как вождь,
Как королевская порода,
Порыв души — как мелкий дождь.

Он, приняв позу полководца,
Прощаясь со своим врагом,
Рождённый в духе благородства,
Промолвил: «Каждому — свой дом».

— Желаю вам, мой друг успеха,
Я не держу вас боле здесь,
В пути возможна вновь помеха,
И, как врагу, в том будет месть.

Посол под впечатленьем встречи,
Продолжил свой тернистый путь,
Надеясь, с Бонапартом вече,
Уже как вскоре — не минуть.

Но вместо встречи с Бонапартом,
Опять задержан был посол,
И, как всегда, с большим азартом,
Доставлен он в крестьянский «холл».

Задержан был он часовыми,
Пехоты корпуса Даву;,
И был препровождён он ими,
В их штаб на «временном плаву».

3-1-5

Даву; — российский Аракчеев,
Его хозяин был другой,
Жестокость людям не жалея,
Но, Бонапарту — как родной.

Такие люди в механизме
Для управления страной,
Нужны, как волки, в организме
Природы, всем нам дорогой.

Они всегда и всюду ну;жны,
Близки частенько и к главе,
В доверие вникают дружно
И — в область власти во главе.

Необразованный, жестокий,
И непридворный, и убогий,
Он уживался с нежно строгим,
С душевным чувством столь глубоким,
Наш император слыл таким.

Даву ютился сам в сарае,
В крестьянском простеньком дворе,
Считал, война не терпит рая,
Ты должен быть с собой в борьбе.

Сидел он просто на бочонке,
Писал там что-то по делам,
В военной, этой дикой гонке,
Он жил так, с горем пополам.

Столом служила дверь с петлями,
Лежит она на бочках двух,
Когда война идёт цунами,
Держать построже нужно дух.

Он создаёт себе нарочно
Условья жизни на войне,
Так необычно, просто мрачно,
Чтоб было всё в его душе.

Чтоб к жизни привыкал походной,
И в этом есть какой-то смысл,
В тяжёлых случаях — пригодной,
А к жизни праздной дух не грыз.

Он был доволен обустройством,
Каким ему казался штаб,
Считал, что в этом есть геройство,
Терпеть в пути такой ухаб.

Когда ввели в штаб Балашова,
Он весь углубился в дела,
Чтоб дать понять, как столь сурово,
Посла здесь жизнь их всех ждала.

С Мюратом после доброй встречи,
Поднявшей в Балашове дух,
Не получилось доброй речи,
Тот был к своим врагам столь глух.

Посла, окинув строгим взглядом,
Не встал, не шевельнулся он,
Как будто окатил тем ядом,
Каким к врагам был снаряжён.

Ещё нахмурившийся больше,
Улыбкой злобной встретив взгляд,
Он продолжал писать всё дольше,
Ещё минуты три подряд.

Посла он удостоил чести,
Впустивши холод в свой вопрос,
С какой такой кровавой местью,
Кто тот такой, и в чём вопрос?

Ещё суровее, нахальней,
Стал маршал Даву для посла,
Когда, узнав его он званье,
И цель прибытья, назначенье,
И новость до него дошла.

— Я должен убедиться лично,
Какой, кому ваш тот пакет,
И мне совсем не безразлично,
Какой содержится навет.

Прошу письмо отдать мне в руки,
Его пошлю ему я сам,
Избавив вас от тяжкой муки,
Бродить по нашим всем войскам.

— Я не имею на то право,
Отдать кому-либо пакет,
Мне дан приказ, поймите здраво,
И, соблюдая этикет;

Письмо вручить по назначению,
А не посредством лиц других;
— Приказов ваших соблюдение
Должно идти у вас самих.

А здесь, извольте подчиняться,
Вы здесь, как пленный и — наш враг,
Совсем вам нечего здесь шляться,
Опасный совершая шаг.

Под натиском столь грубой силы,
Был вынужден отдать пакет,
Чтоб пыл у Даву охладило,
И не нажить здесь новых бед.

— Позвольте, маршал, вам заметить,
Я — в званьи русский генерал,
Таких, как я — не часто встретить,
С пакетом — в плен, найдя причал.

К тому же, чин мой тож высокий,
Я — адъютантом у царя,
Секрет их личных дел — глубокий,
Вот лично — потому не зря.

И понял, наконец, значенье,
Всей миссьи русского посла,
Намёком слабым уваженья,
Судьба пакета вновь пошла.

— Вам должное окажем в деле, —
Однако, всё же, взял пакет;
Их нервы были на пределе,
Покинул он сарая свет.

Вошёл вдруг адъютант, де Кастре,
Провёл посла в приличный «холл»,
С охраной, не было; б опасно,
Себя в защиту предпочёл.

На день другой и рано утром,
Посла вновь вызвал он к себе,
Чтоб сообщить ему попутно
И не позволить вновь беде;

Не дай бог, что-нибудь случится,
Лишь оставаться только здесь,
И с нами, как соединиться,
Уняв посольскую всю спесь.

И, если двигаться придётся,
То только с нашим багажом,
И связь держать вам остаётся
Лишь с де Кастре и с ним вдвоём.

Четыре дня уединенья,
Бессилья что-то предпринять,
И после с армией движенья,
Привезен в Вильну он опять.

Но власть была уже французской,
В ней жил уже Наполеон,
Следы остались жизни русской,
Всё тот же самый в Вильне дом.

Где жил наш государь недавно,
Теперь «ютится» в нём француз,
И — над послом издевка явно,
И — на душе моральный груз.

Тот камергер Наполеона,
Сам монсеньор де Тюренне,
К послу приехал, как с поклоном,
К нему пожаловать на дне.

Посол был принят в том же доме,
Откуда отбыл он послом,
Но с чувством жалости, истоме,
Что рушится наш русский дом.

3-1-6а

Привычка посла Балашова к богатству,
Хотя утешала его царский чин,
Но роскошь и пышность французского «братства»
В нём не находили логичных причин.

В большую приёмную, где в ожиданье,
Сидело с десяток важнейших чинов,
Терпя ожидание, как наказанье,
Гражданских своих, даже личных основ;

Туда же и даже, как без исключенья,
Был введен Тюреном и сам Балашов,
И он в ожиданье сего промедленья,
И к самому худшему был сам готов.

Однако минуло посла униженье,
Явил интерес свой французский монарх,
Тем самым, он как бы дарил уваженье,
Своё ожиданье считать бы за крах.

Крах — унижением и оскорблением
Теперь побеждённого как бы врага,
Однако — иное имел намеренье,
В беседе повергнуть врага к пораженью,
И этим унизить чужого посла.

Был сложен весь путь его к царской с ним встрече,
Вот он уже в малой приёмной стоит,
Готовил он мысленно план своей речи,
Сомненье росло — уже не; убедит.

Он ранее был уже в этой приёмной,
За дверью опять тот же был кабинет,
Где сам Александр в обстановке укромной
Его наставлял на счастливый ответ.

Неделя прошла, и за той самой дверью
Уже раздавались чужие шаги,
Не мог раньше думать такому поверью,
Что эти шаги могли быть не свои.

И вот он предстал пред великим монархом,
Который к езде верховой был готов,
Он ранее словно повязан был страхом,
Какой тот окажет приёмный весь кров.

Одет был в раскрытом он синем мундире,
Под ним красовался столь белый жилет,
Жилет в нижней части — значительно шире,
Спускался последний на круглый живот.

Обут был в лосины, тож белого цвета,
В обтяжку — на ляжках его жирных ног,
И пухлая шея была лишь раздета,
Величьем фигуры гордиться не мог.

На полном лице, но ещё моложавом,
С податым его подбородком вперёд,
Совсем не казался он страшным удавом,
Скорей всего, облик был — наоборот.

В лице — выраженье монарха величие,
Но вежливый вид сделан перед послом,
Конечно, скрывая своё он двуличие,
А только для вида, в пределах приличия,
Но всё же послу он готовил разгром.

На низкий поклон Балашова, с почтением,
Монарх удостоил кивком головы,
И он, дорожа императорским временем,
Сам первый повёл разговор «с высоты».

Его высоты императорской власти,
Он в том также был неплохой дипломат,
В общенье с послом ожидал полной сласти,
Считал, что ни в чём он и не; виноват.

Всё расположенье к словесной дуэли,
Он начал с приветствия: «Здравствуйте, гость!
Я вас поздравляю, как смело посмели,
Явиться вы к нам, привезя свою злость.

Я рад видеть вас, как посланника «друга»,
Но я не желал этой новой войны,
Я всё рассуждал сам с собой на досуге,
А в чём здесь моя, в этом доля вины?

Готов я принять ваши все обвиненья,
А я, в свою очередь, дам вам свои,
Я долго терпел то моё положенье,
Но к ней принудили меня все враги».

Он всё излагал в дружелюбном всём тоне,
И он, наш посол, твёрдо был убеждён,
Что, как император, сидящий на троне,
Он к переговорам вступить принуждён.

Речь начал посол с той возможной причины,
Какую Куракин создал, как посол:
— Здесь нет Александра прямой его ви;ны,
Посол сам «забил себе столь глупый гол».

И с Англией нет никаких отношений,
И наш император не хочет войны;
— Пока ещё нет, но попытки влечений,
Уже мне так ясно, в итоге видны.

Такими словами, прервав объясненья,
Нахмурился вновь и тряхнул головой,
Тем самым понять дал ему, в продолженье
Он может высказывать довод иной.

Но, высказав всё, что ему поручали,
Он должен сказать, что не было в письме,
Слова все о мире уже прозвучали,
Осталось сказать, что поручено — вне.

И он продолжал: «Император приступит
Ко всем обсужденьям всех наших проблем,
С условьем, когда тот момент вас пробудит», —
И он замолчал словно сделался нем.

Он дальше замялся, и, как вспоминая,
Мысль быстро работала, как же сказать,
Слова Александра уже отвергая,
Решил он помягче все мысли связать.

3-1-6б

— С условием вашего, сир, отступленья,
За Неман, на прежние вам рубежи;
Заметив в лице Балашова смущенье,
Он в гневе, словами, как остры ножи;

При этом, заметно в фигуре дрожанье,
Лица и коронного — левой ноги,
На это всегда обращали внимание,
Оно означало — пред ним  все враги.

— Условия наглые — не выполнимы, —
И голос, при этом, всё громче звучал:
— Они для меня все настолько ранимы,
Они означают полнейший провал.

Не менее, чем вы, желаю я мира,
Но жду это счастье уже пару лет,
За Неман, назад! Это что за причина,
Я что — за собой заметать должен след?

Я столько же времени жду объяснений,
Теперь вот за Неман хотите прогнать,
И из Померании тоже — не менее,
За Одер и Вислу — недавно мне встать!

Но вы, несмотря на их не;исполнение,
Мне сесть предлагаете снова за стол,
Но это моё, назову отступление,
Так это же просто для нас весь позор!

Он, молча ходить начал по кабинету,
И вновь, встав напротив чужого посла,
Как будто посла призывая к ответу,
И ненависть только всё время росла.
О чём сообщала и даже нога.

Он знал за собою такую привычку,
Скорей — не привычку, а даже болезнь,
Она во всём деле как будто «отмычка»,
Чтоб в гневе явить пред врагом свою честь.

Впоследствии он говорил об «отмычке»:
— Дрожание левой моей так ноги,
Есть признак великий при всякой мне стычке,
Когда в окруженье меня — все враги.

Сии предложенья: очистить мне Одер,
И Вислу, впридачу, — уже не ко мне,
Вам Бадена Принцу бы выписать ордер,
Нисколько не тем, кто «живёт» на войне.

Войне справедливой за честь и достоинство,
Давно вами попранной нашей страны,
И потому наше мощное воинство,
Готово на жертвы для нашей борьбы.

Да, если бы вы предложили мне вместо,
Указанных вами мне западных рек,
Москву, Петербург, как родное вам место,
Я бы не принял условий всех тех.

Меня обвиняете в том, что я начал!
А кто из нас раньше приехал в войска?
Не я, Александр ваш по войнам и «скачет»,
Ему-то и прежде нужна вся война.

И вы предлагаете переговоры,
Когда у вас с Англией даже Союз,
Когда издержал я уже миллионы,
Когда уже бит явно русский ваш туз!

Какая же цель ваша с нею в Союзе,
И что та союзница вам отдала?
Как, кроме такого сейчас вот конфуза,
Она с удовольствием время ждала.

Когда Союз тройственный сгинет в Европе,
А я отомстить сей стране откажусь,
Хотя и стоит у меня на дороге,
Но вас победить я сначала берусь.

Он так разошёлся с другой уже целью,
Но не для того, заключить чтобы мир,
С другой, ему выгодной, личною ролью,
Что он, только он, сейчас в мире — кумир.

Что он лишь в Европе — могучая сила,
Во всём доказать всем свою правоту,
Его это свойство всё  время сверлило,
Он не; давал спуску уже никому.

— Вы с турками мир, говорят, заключили;
Кивнул утвердительно наш Балашов:
— Мы мир заключили…— «Но вас исключили
От приобретенья земельных даров»:

— Молдавию не; дали вам и Валахию,
А я бы отдал те провинции вам,
Как дал, в своё время, вам я и Финляндию,
На зависть всем вашим в ту пору врагам.

Имея провинции эти под властью,
В одно только царское время своё,
Он мог бы со всей императорской страстью,
Расширить российских просторов жильё!

Великая ваша, всё та, Катерина,
Едва ли смогла сделать больше тогда,
Прекрасная была б России картина,
До устья Дуная граница б дошла.

В припадке он гнева за переговоры,
Себя, распаляя, своей правотой,
Он мерил шагами приёмной просторы,
И лишь повторением мысли одной.

Которую он говорил Александру,
Ещё там, в Тильзите, подписан где мир,
Пред носом посла, повторяя всю мантру,
И тем, создавая в душе словно пир.

— Всем этим обязан бы был нашей дружбе,
Прославив всё царство своё на века,
А он много сделал, что всё ему чуждо,
Как будто «зажал он России бока»!

3-1-6в

Нет, он в окруженье моими врагами,
Призвал к себе Штернов, Армфельдов, и кем?
Бени;ксен и Винцингероде — меж нами…
Спросите царя, сделал он всё — зачем?

Штейн — прогнан отечеством, просто — изменник,
Армфельд — и развратник, и интриган,
А Винцингероде — тот Франции пленник,
И Бениксен — он, как военный, болван.

Они все бездарны в любом важном деле,
Они не годятся совсем для войны,
Барклай, говорят, он их всех как дельнее,
Его все способности нам не видны.

Они — все придворные, рвутся все к власти,
У каждого мненье по делу своё,
В итоге — всё рвётся как будто на части,
Похоже, и все они — словно жульё.

Барклай должен действовать, но не решится,
Не знает он точно, куда, как рулить,
А время проходит, пока им всем спится,
Пока не порвётся у дела вся нить.

Но есть человек среди всех там военных,
Кто опыт имеет в веденье войны,
Но, тоже умом он из тех же, их бедных,
Хотя они храбростью на;делены.

Имею в виду одного генерала,
Героя всей армии вашей в войне,
Он в первых рядах шёл в атаку, бывало,
Насколько я знаю и помнится мне.

Вот в этой толпе всех людишек бездарных,
И вечно вращается ваш государь,
За действия их, в большинстве неудачных,
Ответствен, виновен в стране будет царь.

А ваш молодой, но уже император,
Он очень тщеславен, желая побед,
Но очень плохой он, как организатор,
Он, веря другим, натворил много бед.

Он должен при армии быть полководцем,
Но он лишь желает при ней быть таким,
А он, находясь в ней, своим превосходством,
И думает, этим, что — непобедим.

Неделя прошла, как нача;лась кампания,
А вы уже Вильну отдали врагу,
И значит, что вы не готовы заранее,
Организовать для отпора страну.

Разрезаны надвое вы, вас прогнали
Из польских провинций, почти что из всех,
И армия ропщет, набравшись печали,
Вся полная разных к победам помех.

— Напротив, величество ваше, желаньем
Горят войска встать на защиту страны;
— Не нужно мне ваше здесь всё оправданье,
Вы даже числом солдат втрое бедны.

Не будут оказывать помощь и турки,
Хотя они с вами — какой-то Союз,
Они все в боях не солдаты, а чурки,
Обычно в боях все — какой-то конфуз.

И шведы не помощь вам в этой кампании,
Король их безумный был ими смещён,
Другой — Бернадот, уделив вам вниманье
Союзом вновь с вами, остался смешон.

Посол наш пытался на каждую фразу
Найти возраженье монарху в ответ,
Любая попытка мгновенно и сразу,
Гасилась ИМ, выскочить на белый свет.

Он вновь прерывал её вспышкою гнева,
Он, как заводной, должен был говорить,
Причём одного и того же напева,
Свою правоту чтоб ему утвердить.

В тяжёлом посол, находясь состоянии,
Он чувствовал, надо ему возражать,
Иначе теряет своё он призвание,
Престиж весь посла и страны растерять.

Терпенье ЕГО беспричинного гнева
Давило на чувства простого посла,
Он понял, слова нужны для разогрева,
ЕГО охватила, наверно, тоска.

Тоска от того, как всё долгое время,
Возможность так высказать всё, как врагу,
Давила величье, и словно то бремя,
Снимая всю тяжесть, кидая послу.

Когла же уймётся ЕГО эта гордость,
То он устыдится потом этих слов,
В молчанье посла, усмотрев его твёрдость,
ОН понял, что не получился улов.

Пространная, долгая речь императора
Уже утомила порядком посла,
Потупив свой взгляд, чтоб не видеть оратора,
И поза такая немного спасла.

ЕГО гневный взгляд был, как выстрел убойным,
ОН всё продолжал неуёмную речь:
— А Польшу назвать бы коровою дойной,
Она у меня вся в руках — тоже меч.

Их восемь(де)сят тысяч готовых, отважных,
Дерутся подобно они все, что львы,
И что ещё в Польше, и мне очень важно,
До тысяч двухсот мне поставят они.

И, не возмутившись от этой неправды,
Что наш Балашов, как в покорной судьбе,
Стоял в позе, молча, от этой тирады,
Глотая все мысли, готовый к борьбе.

3-1-6г

И, делая быстрые, резкие жесты
Пред рядом стоящим, молчащим послом,
Почти уже криком и словно для мести,
Он как бы оставил слова на потом:

— Но, знайте, коль скоро и Пруссия — с вами,
А значит и выступит против меня,
Я ей не прощу, запущу к ней цунами,
И в сопровождении дыма, огня.

Сотру эту нечисть я с карты Европы,
А вас я заброшу за Днепр и Двину,
Чтоб вы навсегда бы забыли все тропы,
В любую в Европе возможных страну.

Я вас изолирую как бы от мира,
Закрою окно то, что ваш Пётр открыл,
Со мной не желали вы общего пира,
Так вот моя месть, я вам путь к нам закрыл. 

В который уж раз, вынув вновь табакерку,
Исполнив табачный простой ритуал:
— Во всём и в политике надо знать мерку,
Я правду вам выложил, но не пугал.
 
В глаза Балашова ОН, глядя с усмешкой,
Уже тихим голосом молвил слова:
— Прекрасное царствие могло быть успешным,
О нас бы по миру плясала молва.

Посол, наконец-то, набравшись терпения,
Начал возражать утвержденьям ЕГО:
— В России иные на всё это мнение,
И страшного в этом ей нет ничего.

Молчал император, насмешливо глядя,
Он даже не слушал уже ничего,
Кивнув головою, как добренький дядя,
Услышать, мол, можно и что от НЕГО;

И, верный своим ОН пророческим взглядам,
Он вымолвил в споре такие слова:

— Обязанность ваша, плевать в меня ядом,
Была б там, на месте цела голова!

Конец подошёл к интересной столь встрече,
Собрался уже на прогулку монарх,
Но, словом последним в его было речи,
Унять на посла произведенный страх:

— Прошу вас, милейший, от Наполеона,
Уверьте его, что я предан ему,
Ценю его качества, царя от народа,
По своему правит страной он уму.

Исчерпаны с вами все наши вопросы,
Свободны — отныне, «великий посол»,
Мы с вами раздвиним все наши торосы,
А я на прогулку моментом пошёл.

3-1-7а

Всё, после этих взрывов гнева
И сухо сказанных всех слов,
И в них победного напева,
Посол уверен и готов;

Был распрощаться с Бонапартом,
Он ждал ответного письма,
Он ОН, с величием азарта
И разговоров с ним посла;

Но, несмотря, что тот — свидетель
И гнева, гордости «царя»,
Явил внезапно добродетель,
И, доброту свою храня;

Был приглашён к столу монарха,
Обычный был ЕГО обед,
Вина французского в нём чарка,
Не раз взвивалась в честь побед.

Посол был встречен добрым взглядом,
Имел весёлый даже вид,
Верхом прогулка «свежим ядом»,
Всегда на пользу всех бодрит.

В нём даже не было намёка,
На вспышку гнева в тот приём,
А бодрость с шутками потоком
Рождались тут же, за столом.

ОН, как бы помня их беседу,
Старался ободрить посла,
И лучшей сцены, чем обеда,
История и не нашла.

В ЕГО с обедом поведении,
И видно было всё во всём,
Как окопалось убеждение,
Ошибок избегать умом.
 
Всё то и где бы, что ни делал,
Всё было хорошо всегда,
ОН с аппетитом сам обедал,
Везде и всем всегда ОН ведал,
Не ошибался никогда.

Что делал ОН, в его понятии,
Сходилось мысленно всё в нём,
О всём хорошем восприятии,
Как выбор правильных проблем.

Всё подтверждалось и прогулкой,
Где толпы жителей страны,
Кричали вслед настолько гулко,
Восторг приветствий от войны.

С освобождением от гнёта,
Навязанных Россией дел,
И жизни западной расцвета,
Россию потеснить сумел.

На окнах улиц, на балконах,
Ковры, знамёна, вензеля,
Во всех больших и малых зонах,
Толпа — ну словно как родня.

Посол сидел с монархом рядом,
ОН дружелюбно с ним болтал,
Как с равным, самым явным планам,
Посла в курс дела посвящал.

Как будто тот — в числе придворных
Мог подтвердить ЕГО успех,
Людей, ему столь верных, годных,
Не создающих в том помех.

Потом и как бы, между прочим,
Заговорил он о Москве,
Явил  к ней интерес ОН очень,
Как о своей всегда мечте.

Тем самым как бы в том же плане,
Польстил вопросами посла,
И, обложив его, как данью,
Вопросам не было числа:

И — сколько жителей в Престольной,
И — сколько в ней церквей, домов,
И — почему она достойна,
Святой назвать средь городов.

Ответ уверенно и твёрдо
Звучал на заданный вопрос,
Со знаньем дела и так гордо,
С намёком, как на малый рост,
Что до Руси шеф не дорос.

— Церквей в Москве — двух сотен боле…
—  К чему же бездна всех церквей?
— Такая выпала нам доля,
Все верят в бога до костей,

— Количество молельных центров —
Отсталой признак есть страны,
Вам  нужно слишком крепких нервов,
На случай с нами всей войны.

Посол почтительно позволил
Не согласится в мненьи с ним,
Своим ответом был доволен,
Да и не будет он судим:

— В стране — свои у каждой нравы…
— Уже в Европе нет таких;
— Но вы, сир, чуточку не правы,
Пример — Испания — из них.

3-1-7б

Ответ с намёком на Испанию
Оценен позже высоко,
И при дворе, в воспоминаниях…
Но за обедом — всё сошло.

При равнодушье всех придворных
И маршалов здесь, за столом,
Намёк страны столь непокорной,
Весь означал ЕГО разгром.

В ней от испанцев пораженье,
И неудачный весь поход,
Потеря войска там, в сраженьях,
Позорный выдался исход.

Зато в Испании гористой
Где много веру(ю)щих людей,
В военном плане — неказистой,
Но всё же много в ней церквей.

Народ там, также, как в России,
Пропитан духом божества,
И не потерпит в этом мире
Чужие для него войска.

Последние соображения
Мелькали в мыслях лишь посла,
Сказать такое — вне сомнения,
Там, за столом, уже нельзя.

По «недоумевавшим» лицам,
А может быть — лишь только вид,
У всех намёк в душе теплится,
Как серия сплошных обид.

Не оценён Наполеоном
Всё также тот посла ответ,
Вопрос ОН новый вдруг затронул,
Пролить к России как бы свет.

— Чрез города у вас какие
Ведут дороги на Москву?
Желательно чтобы прямые,
Я всё равно её возьму!

Посол нисколько не смутился,
Он понял откровенный фарс,
Он даже и не возмутился,
На далеко идущий раж.

— По той пословице старинной,
Из многих и из всех дорог,
Любая из дорог невинно,
Как в Рим ведёт, так молвил бог;

Так и в России, все дороги,
Какие б ни были они,
(На них бывают и отроги,
И ямы, рытвины, пороги),
В Москву ведут и не одни.

В числе — дорога на Палтаву,
Избрал которую тот Карл,
Невольно вспомнил от ту славу,
Как этот Карл под нею пал.

Он вспыхнул от такой удачи,
Уж очень явным был намёк,
Боялся получить он сдачи,
Уже ЕМУ встав поперёк.

Но не успел сказать последних,
«Полтава», тех разгромных слов,
Как Коленкур из мыслей ценных,
Не допустил такой покров.

Сменил он тему разговора,
Привёл пример других дорог,
На наших русских всех просторах,
Где в каждой есть и свой порог.

Посол наш, кажется, зарвался,
Решил намёком отомстить,
Как в кабинете оказался,
Не мог ЕМУ он возразить.

Обеда после пили кофе,
Облюбовав тот кабинет,
Где до последней катастрофы,
Наш царь вручал послу пакет.

Пакет тому, с кем он обедал,
Теперь с ним даже кофе пил,
Над кем одержана победа,
Посла к себе ОН пригласил.

Есть после сытного обеда
И длившихся на нём бесед,
Как над собой грядёт победа,
А гнева — не найти и след.

Когда расположенье духа
Сильней разумных всех причин,
Приятно кажется для слуха,
Когда такой имеешь чин;

Довольным быть самим собою,
Считать друзьями многих лиц,
В блаженство кануть с головою,
Но, и не падать духом ниц.

Себя считать настолько мудрым,
Умнее многих всех других,
И обожаемым, разумным,
Побед, достигнутых, лихих.

ОН убеждён, и в Балашова
Вселился тот же самый дух,
И, что душа посла готова
Назвать ЕГО — мой лучший друг.

Что после всех бесед на встречах,
Духовно победил посла,
Особенно в ЕГО всех ре;чах,
Судьба, где к славе вознесла.

3-1-7г

ОН, обратившись к Балашову,
С улыбкой хитрой на лице,
Желая сим победным словом,
Всю месть излить уже в конце:

— Ирония судьбы бывает,
Как странно, правда, генерал?
Где мы сидим, здесь дух летает,
Кто до меня в нём обитал.

В НЁМ даже не было сомненья,
Что сказанные им слова,
Несут собою огорченье,
Зато ЕМУ — как вновь хвала.

Как превосходство над всем русским,
И, первым делом, их царём,
Таким их кругозором узким,
Но помнил, что ОН с ним вдвоём.

Но, в то же время, и — приятно,
Обедать, кофе пить с врагом,
И за страну обидно явно,
Здесь побеждённым слыть послом.

Послу ответить было нечем,
А между тем ОН продолжал,
Уже на гнев склонённой речи,
В душе гнев начал править бал.

— Да, в этом самом кабинете,
Неделю как тому назад,
Против меня плели здесь нити,
И, мне предсказывая ад;

Винцингероде с Штейном вместе,
К себе приблизил их ваш царь,
Мои враги, и с жаждой мести,
Им рад стал русский государь!

Он не подумал, я ведь тоже —
Ответить местью мог на месть,
Хотя-то, в общем, и негоже,
Но здесь моя задета честь!

И пусть он знает, я — отвечу
ЕМУ тем самым же концом,
Я выгоню, жизнь покалечу
Весь царский, родственный их дом.

Всех Баденских и Вюртембергских,
И Веймарских больших семей,
Я с них сниму их спесь имперскую,
Вот так-то будет всё верней.

Пусть он готовит им поместья,
У вас — избыток всей земли,
Им будет весело всем вместе,
Иль поселить у вас вдали.

При каждой новой остановке,
Как прерывал свою ОН речь,
Посол кивал своей головкой,
Что он совсем о том не прочь.

И тем показывал всем видом,
Что он откланяться желал,
Что он доволен тем обидам,
Какие ОН им предлагал.

Что он хотел бы, но не может,
Не слушать то, что говорят,
Его тоска давно уж гложет,
Часов так несколько подряд.

Монарх не видел выраженья
Посла уже усталых чувств,
А ОН, всё продолжал «сраженье»,
Слова неслись из царских уст.

ОН обращался к Балашову,
Не как к послу его врага,
Как к человеку, но — другому,
Свои открывшему врата,

ЕМУ, уже который предан
И должен быть отныне рад,
ЕГО величие отведал,
И должен проклинать свой ад.

ОН продолжал свои вопросы,
И тут же сам давал ответ:
— Себе рождаете «торосы»
Для продолженья многих бед.

— Зачем ваш юный император
Возглавил армию страны?
Царь — неплохой организатор,
Хороший, может быть, оратор,
Но он — не годен для войны!

Ваш царь не сведущ в этом деле,
Он лишь мешает на войне,
Вы в битвах потому — на ме;ли,
Что — «полководец он вдвойне»:

Талант быть должен в том военный,
А, коли в том таланта нет,
Главком быть должен непременно,
Во избежанье многих бед.

Поднёс ОН к носу табакерку,
Прошёлся вновь ОН пару раз,
Готов послу свершить «проверку»,
Последним станет наш рассказ.

Вдруг неожиданно и быстро,
Услугу будто дав ему,
ОН так уверенно и просто
Вплотную подошёл к послу.

Его, взяв словно, как мальчишку,
За левое его ушко;,
Чуть потрепал не очень слишком,
Мол, вот тебе, раз так пошло.

— Быть выдранным за ухо мною,
Считалось за большую честь,
От вас я ничего не скрою,
Вы только подаёте месть,
Храня посла при этом честь.

Ну что ж, всё время вы молчите?
И — на поклон посла в ответ:
— Прощайте, друг, и не взыщите,
А от меня там всем — привет.

Как лошади для генерала? —
Как будто ОН команду дал;
— Прощайте, друг, мне ваше жало,
Лишь укрепило мой «причал»!

Моих я дам вам в путь лошадок,
Вам ехать слишком далеко,
И путь ваш вам совсем не сладок,
Ваш двор уж слишком глубоко!

В дуэльной с НИМ всей переписке,
Последним был ЕГО ответ,
Весь разговор посла, без риска,
Царю передан, как привет.

3-1-8а

Андрей считал за оскорбленье,
Когда Курагин Анатоль,
Своим столь дерзким намереньем,
Нанёс душевную всю боль.

Была задета честь мужчины,
Престиж и княжеский урон,
И потому имел причины,
Житейский соблюсти закон.

Найти, во что бы то ни стало
Виновника любовных дел,
И объясниться для начала
За сей моральный беспредел.

Здесь пахло удовлетвореньем,
По меньшей мере — как дуэль,
И с тем последним намереньем
Сложилась князю эта цель.

Но прямо так назвать причину,
Ему, как повод — отомстить,
Компрометиру(ю)щей графиню,
Не мог дуэль он предложить.

Узнав, что Анатоль в столице,
Ему о том поведал Пьер,
На всех порах он стал стремиться,
Душевный погасить барьер.

Поехал в Петербург он следом,
Но Пьер успел предупредить,
Не дать случиться новым бедам,
Дуэль сию предотвратить.

Андрей искал его для встречи,
В беседе погасить позор,
Найти причину в этом вече,
Иную, предъявить укор.

Для Анатоля их свидание
И вовсе было не нужно;,
Его пугало всё сознание,
Для жизни быть могло страшно;.

Опять отец помог сыночку,
Вновь избежать опасных дел,
И разорвать всю ту цепочку,
Несчастный избежать удел.

Он сыну «сделал» назначенье
На южный наш российский фронт,
К Молдавской армии «леченье»
Уехал принимать сей франт.

Андрей же, в северной столице
Кутузова там повстречал,
Он помнил преданные лица,
Вновь в адъютанты князя взял.

Назначен снова быть главкомом
Не в менее опасный Юг,
Где в ставке армии, штаб-доме,
Князь в Букаресте вёл досуг.

Но там постигла неудача,
Подался снова тот в бега,
И встала новая задача,
Со службой вместе, как в придачу,
Настигнуть беглого врага.

В другой стране и в новой жизни,
Душевная утихла боль,
Но, всё же, чувства столь капризны,
На них висел всё Анатоль.

Измена та в любом мужчине
Отравленный рождает след,
И — по досадной столь причине
Стыдился выходить он в свет.

Хотя, живя вдали от дома,
От житейских всех проблем,
Его пленяла та истома,
Когда он был доволен всем.

Он счастлив был, живя надеждой,
За семейный новый дом,
Скучал по женщине он нежной,
И вдруг — весь жизненный разгром.

Вся служба была даже в радость,
Проста, знакома, как всегда,
В душе скрипела будто жалость,
Что не настиг он здесь врага.

Всегда упорно и усердно,
Дежурный в штабе генерал,
Делами ведал точно, верно,
Что Самого он удивлял.

Однако чувство неприязни
И чувство зависти к нему,
К его, по жизни слишком праздной,
И, потому считал он грязной,
Не подавалася уму.

Он не считал необходимым
За ним гоняться по стране,
Ему остаться нелюбимым,
И местью вечно весь гонимым,
И при начавшейся войне;

Всё охлаждало чувство мщения,
И нарастал объём забот;
Но сколько ни прошло бы времени,
И даже длительный поход.

Но чувство всё не угасало,
Оно всё тлело, как костёр,
В котором дров осталось мало,
И он, слегка дымя, замёр.

Он сознавал, что эта встреча
Есть униженье для него,
С ним бесполезны будут речи,
Дуэль лишь есть конец всего!

3-1-8б

Сознание, что сей развратник,
И даже больше — негодяй,
Он, как петух, имел курятник,
А сам в делах он — разгильдяй.

Что ходит, бродит он по свету,
И продолжает портить дев,
И нет возможности, к ответу
Привлечь и — даже, не задев;

Его столь жизни образ праздный,
И безнаказанный никем,
И аморальный, безобразный,
Тогда мораль-то вся — зачем?

Считал своим он просто долгом,
Его прилично наказать,
Чтоб не бродил голодным волком,
И мог вину свою признать.

А, впрочем, вряд ли то признанье
Его исправит мерзкий нрав,
Нужно такое наказанье,
Дуэль рассудит, кто же прав.

Не мог себе представить даже,
Когда настигнет он врага,
И он ему в лицо всё скажет:
«Дуэль нас, всё-таки, ждала»!

Поскольку не излита злоба,
Страдает княжеская честь,
Его всё мучает озноба,
Как должное, отдать и месть.

Андрей продолжил этот поиск,
Решил сменить он службы фронт,
И учинить повторный розыск,
Где прячется, под чей он зонт.

Два месяца спокойной жизни
Служил Катузову Андрей,
Но вот опасность для отчизны
Приближалась всё быстрей.

Главком доволен адъютантом,
Ушёл он от текущих дел,
Он жил с валашкой, как десантом,
Пригреться к даме он умел.

Главком не возражал Андрею,
Ему он просто надоел,
И аккуратностью своею,
Он переделал много дел.

Ему служивший, как упрёком,
Он как бы отошёл от дел,
Заела праздность ненароком,
Кутузов отдыхать умел.

Он попросил о переводе
На Западный опасный фронт,
Возможно, тот там, «на природе»,
Упрятался под чей-то зонт.

И вновь Андрей, но — с позволеньем,
К Барклай де Толли направленьем,
Уже кочует по фронтам,
По западным его войскам.

Но прежде он решил заехать
В его отцовский барский дом,
Родных ему в нём вновь проведать,
И разобраться там во всём.

Именье было по дороге,
Куда Андрей держал свой путь,
С названьем Лысые Отроги (Горы),
Лишь надо чуточку свернуть.

В последние его три года,
В судьбе свершилось перемен,
«И ясный день, и — непогода»,
Чередовались, как взамен.

Он в жизни много перевидел
И перечувствовал в судьбе,
Его не раз в судьбе обидел
Закон по жизненной борьбе.

То быть военным командиром,
То на гражданку сделан шаг,
То быть в их обществе кумиром,
Но, каждый раз какой-то враг;

Ему переходил дорогу,
Меняя жизненный редут,
И, чуть оправившись, немного,
Как будто это надо богу,
Как снова грянет божий суд.

И потому он с удивленьем,
Увидев свой родимый дом,
Всё было в нём без изменений,
Его не брал событий гром.

Всё те же самые постройки,
И в жизни нет там перемен,
В той самой в доме бывшей тройке,
Отца, Марии и Бурьен.

На всех — отметины взросленья,
Разноголосый прежний мир,
И никакого в нём веселья,
Всё, продолжая скучный пир.

Всё та же робкая сестрица,
Из тех стареюших девиц,
С отцом никак ей не смириться,
С Бурьен, враждебных ей же лиц.

Отцом приближена доверьем,
И прочность заняла; в семье,
В судьбе уверена, влеченьем
К отцу, и с дочерью в борьбе.

3-1-8в

Привезенный им воспитатель
Успешно как бы врос в семью,
Как добросовестный старатель,
В семье играет роль свою.

Естественно, отец, став старше,
Видна потеря в нём зубов,
Но в остальном, в нём было также,
Он был по-прежнему суров.

Ещё он с бо;льшим озлоблением,
На жизнь, войну и дочь свою,
И к ней — с огромным недоверием,
Уже, как к своему врагу.

Один Николушка лишь вырос
С копной курчавых в нём волос,
И, как у мамы, получилось,
Он губку поднимал «чуть в нос».

Но в доме также нет и мира,
Как и везде, во всей стране,
И в нём сложилась область тира,
Всегда готовая к стрельбе.

Два лагеря сложилось в доме,
Как те два фронта на войне,
И каждый жил в своей истоме,
Храня всю неприязнь в себе.

Но — часты вспышки нападения
Отца на дочь и, как всегда,
С подачи или озлобления
Бурьен, как в прежние года.

Велись обеды в доме вместе,
Пока Андрей был словно гость,
Но сын почувствовал — всем тесно,
И — слишком явно чувство мести,
Что «всем франтам и не спалось».

«Открыть баталию» друг другу,
Свою вновь обвиняя дочь,
Он защищал свою подругу,
А дочь бы — выгнать он не прочь.

Андрей всё чувствовал всё это,
Он как бы сдерживал, стеснял,
При нём неловко словно вето,
Как мир короткий всех застал.

Обед прошёл как бы в затишье,
Исчезла родственная связь,
Андрей молчал, он — словно лишний,
Так дал понять всем старый князь.

Заметив недовольство сына,
Молчал князь тоже весь обед,
Как будто эта вся картина,
От сына тянет в доме след.

Ушёл к себе он недовольный,
Но сын — отвлечь от бытия,
Его молчаньем напоённый,
Вину всю, взявши на себя;

Зашёл к нему он для общенья,
Его ввести в курс внешних дел,
Поведать все событья, мненья,
О всех в том принятых решеньях,
Уже, как наш в войне удел.

Не проявил князь интереса
К текущим всем в стране делам,
В его сознанье больше веса,
Всё заняла; Бурьен, «мадам».

Страдал сильнее он волненьем,
Как  перешедшим в ту болезнь,
Он наградил дочь нетерпеньем,
Её не мог он видеть здесь.

Он осуждал за суеверие,
За нелюбовь к «мамзель» Бурьен,
К которой он питал доверие,
Его взяла как будто в плен.

В том смысле — окружив заботой,
И даже больше, чем та дочь,
А дочь доводит аж до рвоты,
И он прогнать её не прочь.

И, что во всей его болезни,
Одна виновна лишь княжна,
Она «плетёт такие песни»,
Его накрыла, как волна.

Что глупыми она речами
Внушает внуку всяку чушь,
Но, говоря всё между нами,
Был к дочери всегда он чужд.

Всю жизнь терпел недуг свой давний,
К Марии эту неприязнь,
Достигнув к старости, как крайней,
Отцовской цели, эту грязь.

Грязь всю — в моральном смысле слова,
Чтоб отселить из дома дочь,
Уютного лишить и крова,
Создать не жизнь — «сплошную ночь».

Князь понимал и знал отлично,
Что не она, виновен он,
А сын молчит, ему — привычно,
Терпеть такой отцовский тон!

«Он думает, отец уж старый,
С ума уже сошёл старик,
С сестрою в спорах он — неправый,
Но годы шли, а он — привык.

Ругать и оскорблять сестрицу,
К себе приблизив ту «мамзель»,
Не хочет он со мной мириться,
А я б — сменил нападок цель».

3-1-8г

«Но сын всего не понимает,
Ему всё надо объяснить,
На чью он сторону вдруг станет,
Кого он будет в том винить?

— Ежели вы меня спросили, —
Послал ответ свой князь Андрей:
— К проблеме сами подключили,
Надеясь, рассужу верней?

То я скажу вам откровенно,
Ежели есть у вас разлад,
Вина в том ваша — непременно,
У Маши — мирный нрава склад.

Она не виновата в вере,
Так жить нам всем велел наш бог,
Виной всему, по крайней мере,
Скажу я вам, и, как итог;

Причина вся в её подруге,
Вот в той француженке — Бурьен,
Которой вы свои услуги
Всегда дарили ей, взамен;

Своей же дочери, Марии,
Она ж, напротив, любит вас,
А та — подруга во стихии,
Я говорю вам без прикрас;

Своим развязным поведеньем
Вошла в доверие лишь к вам,
С корыстным явно намереньем,
Вас, не любя, и ни на грамм.

Плетёт интриги против Маши,
Чтоб устранить её, как дочь,
Играя на тех чувствах ваших…
И вы стремитесь в том помочь!

У той Бурьен расчёт весь верный,
Лишь завещанье получить!
Вот всё сказал я откровенно,
Как вы уже привыкли жить.

— Какая ж мне она подруга?
Наговорил ты мне беды!
— На вашу просьбу и услуга,
И, как от сына, и, как друга,
Во всём видны Бурьен следы!

— Ну, присудил, как припечатал,
«Уважил» сын, ты, старика,
Хороший вымахал оратор,
Как взял быка ты за рога!

Потом внезапно, как пружина,
Освобождённая из уз,
Сработала уже, как мина,
Как на себе почуяв груз.

Вскочил и закричал: «Вы против!
Так вон из дома моего!
Не для того тебя я ро;дил,
Отца порочить своего!

Расстроившись от сей дуэли,
Хотел уехать в тот же день,
И здесь он, не достигнув цели,
Бродил по дому словно тень.

На день другой, перед отъездом,
Внимание привлёк и сын,
Вот где забот должна быть бездна,
Наследник он — всего один.

Кудрявый, в маму, чудный мальчик,
Он рос без мамы и отца,
Лишь Марья, тётя, как начальник,
И воспитатель — без конца…

Лишён был маминой он ласки,
Почти не видел он отца,
Начав общение со сказки,
Про удалого молодца.

Сидел мальчонка на коленях
У «незнакомого» отца,
И слушал сказки той прочтенье;
Не дочитав всё до конца;

Его всего пленяли думы,
И не о сыне, о себе,
Задеты в жизни счастья струны,
Вся жизнь его течёт в борьбе.

Борьбе не только как бы внешней,
А внутренней, с самим собой,
Он в жизни оказался лишним,
Увлёкшись этой всей борьбой.

Он был несчастлив и с женитьбой,
Ему мерещился, как долг,
Всегда ему было; обидней,
Что он среди других — не бог.

Любил ли он жену — проблема,
Бежал из дома на войну,
И счастья в жизни — эта тема
Всё время крутится в мозгу.

Живёт один без женской ласки,
По сути дела — без семьи,
Себе, придумывая сказки,
А тут — ещё, как чёрт возьми;

Какой-то хлыщ лишает счастья,
А тут — ещё разлад с отцом,
Своей вины во всех ненастьях,
Не находил он и с трудом.

3-1-8д

Не находя семьи и счастья,
Искал он, но не находил,
Той к сыну нежности, пристрастья,
Он просто бобылём и жил.

Тоска по жизни с новой силой
Вновь охватила, как порыв,
«Ежели нет мне в жизни милой,
То я сорву тоски нарыв.

Найду себе я снова дело,
Вот под рукой опять война,
Опять во мне всё закипело,
Опять в беде и вся страна».

— Так ты решительно так едешь? —
С досадой молвила сестра:
— И ты действительно в то веришь,
Что счастье принесёт война?

— Могу я ехать, слава богу,
Тебя, коль мог бы, взял с собой…
— Зачем теряешь ты «берлогу»,
Ты просто болен той войной!

Отец уже не в состоянии
Здесь управлять хозяйством всем,
Хотел свидания при расставании,
Здесь много внутренних проблем.

— Ах, боже мой, и как обидно!
Такой пустой, как человек,
Давно и сразу мне всё видно,
Приносит людям много бед.

Имел в виду её «подругу»,
Со злобой сказаны слова,
Чем испугал княжну услугой,
Что тем сестра — во всём права.

Она же по;няла всё шире,
Сюда причислив и врага,
Того, кто в «будущей квартире»,
Жену украл в роли; быка.

— Андре, прошу и умоляю,
Не думай плохо про людей,
Я всех людей таких прощаю,
Вины их нет, они — смирней.

Они — оружие у бога,
Бог управляет всем в миру;,
И — потому всегда, в итоге,
Во всё я верю лишь ему.

Коль кто кого и убивает,
Кого как надо наказать,
То бог о том за нас решает,
Команду разрешает дать.

ОН посылает нам всё горе,
А мы должны всем всё прощать,
И в этом, лишь в ЕГО опоре,
Нам надо счастье всё искать.

— Вот, если был я не мужчиной,
А женщиной, как ты, такой,
Прощал бы я по той причине,
Какой тебе твердит бог твой.

Мужчина забывать не должен,
Тем более, всегда прощать,
Процесс обид настолько сложен,
Бывает трудно всё объять.

Хотя до этой же минуты,
Не думал о своём враге,
Но, разгребая жизни путы,
Неотомщённая — в уме;

Уже подня;лась в сердце злоба
К его заклятому врагу,
Она, как клич, как призрак зова,
Его тянула в глубь ему.

Отныне снова он и снова,
То, забывая, то — опять,
Судьба сразиться с ним готова,
И нет пути назад и вспять.

Но, несмотря на уговоры,
Не покидать родимый дом,
Не померившись из-за ссоры,
Князь настоял лишь на своём.

Отцу из армии напишет,
Иначе, чем он дольше здесь,
Тем больше всех раздор колышит,
И возникает словно месть.

— Прощай, Андре, но помни бога,
Несчастья все — лишь от него,
О, как же наша жизнь убога,
Все мы страдаем от того.

Прощальные слова сестрицы
И есть её духовный мир,
Со всеми и всегда мириться,
С несчастьями всегда смириться,
Такой её душевный пир.

Она в том доме — беззащитна,
Она — невинное дитя,
Конечно, ей всегда обидно,
С таким отцом, одна живя.

Хотя он чувствует и знает,
Что сам во всём он виноват,
Что сознаёт и ощущает,
Когда за не; за что ругает,
В душе он просто как бы рад.

Он изменить себя не может,
Какой-то ханжеский невроз,
Его всё время будто гложет,
Устроить дочери разнос.

Растёт мой сын и рад он жизни,
Я еду в армию, зачем?
Не знаю сам, навстречу тризне,
А также, может быть, за тем;

Желаю встретить негодяя,
Ему дать шанс убить меня…
Такие мысли, князь рождая,
Покинул милые края.

3-1-9а

Андрей нашёл уже Барклая
На берегу реки Дриссы,
Войска свои располагая,
По берегу той же; реки.

Был лагерь укреплён прилично,
При армии был государь,
Он наблюдал за всем сам лично,
Вокруг него — вся та «бездарь».

Под натиском всё тех французов,
Другая армия страны,
Всё отступала с тем конфузом,
Уже объявленной войны.

Всё отступленье шло по плану,
К соединенью общих сил,
Моральная клубилась рана,
Наполеон сильнее был.

Всеобщее негодованье
Уже катилось по стране,
И даже и непониманье
Причин и целей всей войны.

Никто не мог и думать даже,
Француз что вторгнется в страну,
Что на восток пойдёт он дальше,
И ввергнет всю страну в войну.

В любом селе или местечке,
В окрестностях российских сил,
Все лучшие дома у речки,
Бомонд российский всё обжил.

Всех генералов и придворных,
Пожалуй — целый батальон,
И нужных там, и непригодных,
Со всех военных в ней сторон.

Барклай стоял от государя
Примерно в четырёх верстах,
И он, Андрея принимая,
Так сухо словно впопыхах;

Велел при штабе находиться,
Пока он сам с государём,
Насчёт его определится:
Судьбу дальнейшую о нём.

Опять от зрения Андрея
Исчез его заклятый враг,
И каждый раз, его теряя,
Уже он стал и даже рад.

Освободиться от заботы,
От раздражения судьбы,
Другой  был занят он работой,
Ему уже не до борьбы.

Пока решалось назначенье,
Андрей работал, как всегда,
Он изучал расположенье,
Достаточно ли укрепленье,
И где возможна и беда.

Пригоден лагерь к обороне,
Надёжно ли он укреплён?
Вопрос остался в спорной зоне,
Никем не может быть решён.

Давно проникся убежденьем,
Из опыта последних битв,
Что слишком умные решенья,
Иль в обороне, в наступленье,
Зависит — кто руководит.

Как отвечают на попытки,
Всегда на действия врага,
Насколько ум у наших — прыткий,
Как взять врага на все рога.

И князь Андрей в сим ожиданье,
И, изучая суть всех дел,
Как бы в своё он оправданье,
В понятье вывел — «беспредел».

Вникал в характер управленья,
Влиянья партий, знатных лиц;
И вот какие уясненья,
Не падая всем духом ниц;

Когда ещё мы были в Вильне,
Все наши, русские войска,
Казалось, всё ещё мы си;льны,
Разделены на три «куска».

Три армии у нас считалось:
Одна — Барклай где командир,
Багратионовой вторая звалась,
Тормасов в третьей был кумир.

Наш государь жил там при первой,
Не числился главкомом он,
Но по причине столь безмерной,
В военном плане — и неверной,
И не назначен был главком.

Был императорской квартиры,
Считалось как бы главный штаб,
Что слыло признаком сатиры,
Настолько был весь «быт» наш слаб.

Имперского «начальник штаба»
Был квартирмейстер-генерал,
Волконский, князь, но слава — сла;ба,
И с ним — огромный «клуб-кагал».

 3-1-9б

Умнейших, верных генералов
И флигель-адъютантов к ним,
И дипломатов всех не мало,
Насколько весь «базар» раним.

Без должности при государе
Вращалось много всяких лиц,
Они все были словно в праве,
Не падая престижем ниц;

Совет дать государю верный,
Иль прямо — в армию наказ,
Для командира — даже главный
Звучал, бывало, как приказ.

Военный, бывший он министром,
Жандармом будущим у нас,
И на расправу слишком быстрым,
Сам Аракчеев — без прикрас.

Граф Бенигсен — по чину старший,
Из генералов — генерал,
И Константин — царевич младший,
Румянцев — канцлер, много знал…

И Штейн — министр бывший прусский,
Армфельд — но шведский генерал,
Опять тот Пфуль, опять — нерусский,
Он план кампании создал.

Сардинец Паулуччи — тоже,
Как генерал и адъютант,
Вольцоген и — другие «рожи»,
В военном деле — весь талант.

Имели все они влияние,
И даже армии главком,
Не знал, кто дал то приказание,
Какой командует «обком».

Совет ли это, приказание,
Оно исходит от кого,
Ему ли уделять внимание,
И выполнять ли всё его?

Присутствие царя при армии,
Порядок означал весь дел,
Главкомом не был он, но царствие,
Он продолжал, как свой удел.

Любой шаг армии всей нашей
Должё;н быть согласован с ним,
И никакой другой путь даже
Не мог быть без него иным.

Жандарм был верный исполнитель,
Государя — телохранитель,
Как верный и любимый пёс,
Порядка также он — блюститель,
Был предан, службу верно нёс.

Помещик Виленской губернии
Был занят делом, Бенигсен
Брал на себя все муки, тернии,
Государю — комфортных стен.

Он в свите — опытный военный
И неплохой слыл генерал,
Совет давал, бывало, верный,
Барклая в чине подпирал.

Брат Александра, князь великий,
Был в свите, как возможный царь,
Казалось, Штейн тот был безликий,
Но — умный, знающий и тихий,
Ценил совет сам государь.

Злой ненавистник Бонапарта
Армфельд — уверенный в речах,
С какой-то долею азарта
Имел влияние в глазах.

Решителен слыл он в советах,
Па(у)лучи, как Армфельд и смел,
В глазах царя и свиты света,
В доверье влезть к царю посмел.

Когорта царских адъютантов,
Из них и каждый — генерал,
С не меньшим багажом таланта,
Царя кольцом, как окружал.

Пфуль — главный составитель плана
Всей надвигавшейся войны,
Как Аустерлицкая рана,
Слыл, как облитый, весь в крови.

Он той позорной нашей битвой,
Оставшуюся жизнь — раним,
Как все, и с божею молитвой,
Царю он был необходим.

Вольцоген, Пфуля как помощник,
Всё время бывший он при нём,
Во всём другом — он, как «безбожник»,
Основ теории — заложник,
Войны, касавшейся во всём.

Вся эта свита бы;ла ну;жна
По всем вопросам для царя,
Но, в то же время как бы чужда,
Своей громоздкостью сполна.

От всех со «знаньем» дел военных
Потоком лился их совет,
Но большинство их было бледных,
И мыслями убогих, бедных,
И отвергались все в ответ.

В числе всех мыслей в беспокойном,
В блестящем, гордом мире слуг,
Князь отобрал в порядке стройном
Число путей и партий круг.

Первая партия и направление

Сторонники все отступленья
И всех их с Пфулем во главе,
Войны теорий подтвержденья,
С ним, в основном, и немцы все.

3-1-9в

Вторая — противуположна

Бывает в жизни, как обычно,
Другая крайность брала верх,
С времён Суворова  привычно,
Клеймить позором тех и всех;

В войне, кто проявляет трусость,
(С момента Вильны — лишь вперёд,)
В том мыслей, планов, всю их узость,
И долго ищущих свой брод.

Умелым нужно наступленьем
Изматывать в боях врага,
И даже малым отступленьем
Свои показывать рога.

То были русские все люди:
Багратион и — еже с ним,
Ермолов, кто себя «пробудет»,
И с немцами — непримирим.

Круг третий, как и направленье:
Пленён доверьем государь,
Придворных всех объединенье,
Но — в основном вся та «бездарь».

Сторонники всех соглашений
Меж теми мненьями, двумя,
В военном деле без смущенья,
Но мало зная, говоря;

Что говорят обычно люди,
В ком убеждений твёрдых нет,
Война — её никто не любит,
Она несёт всем много бед.

Хотя наш Пфуль и — гениален,
Но вместе с тем нельзя признать,
Что план его настолько ладен,
Односторонен, так сказать.

Что надо слушать наших мнения,
Прошедших практику всех войн,
И армий изменить движение,
Силён противник, очень злой.

Но, удержать по плану Пфуля,
Как крепость Дрисский лагерь наш,
Других забот всех, не минуя,
Не растерять дух, как багаж.

Но образом таких всех действий,
Хотя не достигалась цель,
В умах роились их приветствие,
Как лучший ход — не сесть на мель.

Четвёртое там направленье,
Ему главой — великий князь,
Как испытавший посрамленье,
С войной уже имевший связь.

Сторонники трусливой партии
Уже боялись с ним войны,
Лишь заключенье мира с хартией,
И твёрдо в том убеждены;

Поскольку враг силён — мы слабы,
Европа вся — пример тому,
Мы, в том числе, оставив как бы,
И Вильну, Витебск и Дриссу;

Что остаётся нам лишь сделать,
С ним заключить посильный мир,
Беды большой нам не отведать,
Растить все силы на наш пир.

Такие мысли, взгляды, многих
Всё больше привлекали в круг,
И вовсе даже не убогих,
Не от растерянности вдруг.

И высшем свете всей столицы,
И в множестве других причин,
Вопрос о мире весь резвится,
По мненью многих — народится
Под действием иных пружин.

Круг пятый — вотчина Барклая,
Он — первой армии главком,
Его за должность признавая,
Но мало прав лежит на нём.

Хотя министр он всё ж военный,
Но власть вся у государя,
Он как бы вместе с войском пленный,
Терпеть порядок сей нельзя.

Начальником всех армий действий,
Быть должен лишь один главком,
С военным делом словно с песней
Быть должен хорошо знаком.

Не просто в деле быть знакомым,
Знакомым быть с самой войной,
И названным одним лишь словом,
Всей армии страны — Главкомом,
Без высшей власти за спиной.

Авторитет его огромен,
Он показал себя в делах,
Пример Финляндии удобен,
Чтоб доверять ему в войсках.

И, если в армии — порядок,
И, отступая до Дриссы,
Ход отступления столь ярок:
Мы — не разбиты и сильны;

То все в том сходятся во мненье,
Ему должна дана быть власть,
И все дальнейшие решенья,
Должны даваться словно в масть.

В один все говорили голос,
Барклая сменит Бенигсен,
На путь к победе встанет торос,
Неравноценный сей обмен.

3-1-9г

Шестой «кагал» — за Бенигсена,
Он — самый опытный из всех,
Всё отступленье — сплошь измена,
Лишь в руководстве вся проблема,
При нём имелся бы успех.

Сам Бонапарт ему однажды
Отвесил как бы похвалу,
Как в том седьмом ещё году,
Победу одержал отважно,
Всё отступая, на ходу.

Седьмой — круг лиц из генералов
И адъютантов всех мастей,
Кто возносил царя начало,
Намного стать в делах сильней.

Отбросив царскую всю скромность,
Возглавить армию страны,
И, избегая всю условность,
Главкомом стать в разгар войны.

Создав Совет при главном штабе
Из полководческих имён,
Вести страну опять же к славе
Под кверху поднятых знамён.

Восьмая, самая большая
Из всех разноплемённых групп,
В войну как будто не вникая,
Но каждый в ней — не так уж глуп.

В них нет желания ни к миру,
Тем более к самой войне,
Им всё равно, какую силу,
И кто вознёсся на волне.

Они присутствуют с желаньем,
Лишь больше выгод для себя,
Из всех интриг, их пониманьем,
Себе на пользу изыманьем,
Всех уважая и любя.

Они умело соглашались
С любым из мнений главных лиц,
К царю тем самым приближались,
Не соблюдая всех границ.

Нахально тут же отвергая,
Что утверждали лишь вчера,
И, чутко так соображая,
«Откуда дует та жара».

Ловили выгоды рублями,
Пособий требуя себе,
За службу верную — чинами,
И, не гнушаясь и крестами,
В интригах, в основном, борьбе.

Следя за флюгером всех мнений,
Особо мнением царя,
Как ветра новых направлений,
И в ту же сторону трубя,

Дуть начинали все туда же,
И, чтоб исправить разворот,
Запутанность рождалась даже,
С трудом найти в том нужный брод.

Из всех, однако, этих партий,
И всех влиятельных кругов,
Одна, пожалуй, всех лишь внятней,
Полезней и без лишних слов;

Людей разумных в управленье,
(Тем боле  сам Наполеон,
Упрёк послал царю, как мненье,
Зачем оставил царь свой трон?).

Не разделяя всех тех мнений,
Потерян главный где посыл,
Одно из верных всех решений:
Убраться госуда;рю в тыл.

Он, не родившись полководцем,
Авторитетом, как царя,
Мешает всем военным лицам,
И, как ни горько говоря;

Войной всей управлять жестокой,
Тем боле, враг — Наполеон,
Он — полководец столь глубокий,
Сведущий, умный, дальноокий,
Таким природой он рождён.

Как выход весь из положения —
Отъезд из армии царя,
Его в ней для обеспечения,
Для вместе с свитой охранения,
Отдельно армия нужна.

Всё это крайне осложняет
Весь нашей  обороны план,
Он армию всю превращает
В какой-то светский балаган.

Примером ярким — то сраженье,
Тот Аустерлиц роковой,
Когда трёх стран объединенье…
Провал случился с головой.

Кутузов, как главком, был против,
Войск наступления всех сил,
Но императоры — напротив,
Главкома властью озаботив…
Он оказался им не мил.

Оставить армию так просто
Сам император и не мог,
Проблема встала очень остро,
Поймут, что бегство сделал бог.

Мотив был нужен деликатный,
Как боле важный, даже ратный:
К войне готовить всю страну;
Страна застигнута внезапно,
Не ожидавшая войну.

И главы партии последней,
Госсекретарь, некто;  Шишков,
И с ним тот самый Балашов,
Чтоб не казаться привередней,
И не навлечь обидных слов;

В письме на имя государя,
Ряд убедительных причин,
Его, быть может, огорчая,
Совет давали на почин.

Покинуть армию поспешно,
С решеньем внутренних задач,
Вдохнуть в народ наш дух успешный,
Воззваньем скрыть ряд неудач.

И то воззвание к народу
Подняло дух у всей страны,
Достойным сделалось предлогом
Для продолжения войны.

3-1-10

Ещё до подачи письма государю,
Болконский, деливший с Барклаем обед:
— Я, князь, государю сегодня представлю,
С желаньем узнать, много ль с Турцией бед.

Но, в этот же день поступило известье,
О новом, опасном движенье врага,
И по;тому, царь с полковником вместе,
И, чтобы не смела французов нога;

Ступить в это чудо благих намерений,
Осмотр Дрисский лагерь дотошно вели,
И не было б больше ненужных сомнений,
Французы, чтоб гибель свою в нём нашли.

Полковник Мишо, сам в детальном осмотре
Доказывал слабость и тупость всего,
Что он убеждён в нашей гибели твёрдо,
И тут же совет дал, покинуть его.

Князь прибыл в помещичий дом Бенигсена,
В назначенный к вечеру вызова час,
Но сам государь, «не мог выйти из плена»,
Назначил осмотр ещё лагеря раз.

Причиной повторного, снова осмотра
Явились сомненья всего большинства,
В его для войны неприступности порта,
Где в прошлом, когда-то, себя и нашла.

И вновь государь и маркиз Паулуччи,
И с ними с доверьем опять Бенигсен,
В течение дня своё время улучив,
Вернулись опять в «этот загнанный плен».

Объезд продолжался с дотошным вниманьем,
С учётом веденья условий войны,
С её современным теперь пониманьем,
Защиты от пушек следы — не видны.

Тот дом Бенигсена, служивший квартирой,
А также и штабом для государя,
Хозяин служил ему правдой и верой,
Ум, опыт, усердье России даря.

А князь, в ожиданье назначенной встречи,
Узнав, не вернулся ещё государь,
Хотя надвигался уже часа вечер,
Но, встречу терять ему было бы жаль.

Рассматривал комнаты этого дома,
Та комната, где находился сейчас,
Была, как приёмной теперь для главкома,
Утратившей зала всех прежних прикрас.

Из этой приёмной в покои другие
Вели две двери с назначеньем иными:
В гостиную бывшую — прямо одна,
Другая — направо в покои вела.

Из первой слышны голоса говоривших,
И все, в основном — вся немецкая речь,
В ней собран Совет из всех преданных, бывших,
Нет — он не военный, лишь правду извлечь.

Как для уясненья отдельных вопросов,
Имевших значение лично ЕМУ,
Из всех тех же шведов и немцев, французов,
По своему каждый решает уму.

Андрей имел случай знакомым стать с Пфулем,
Который считался основой всех дел,
Он слыл среди всех там каким-то, как ру;лем,
Казалось, всегда обстановкой владел.

На первый взгляд, он в генеральском мундире,
Так сшитым и дурно сидевшем на нём,
Играл он в Совете, как роль командира,
И, как теоретик, сведущ был во всём.

В себе сочетая все качества прежних,
Знакомых ему всех учёных войны,
Его в деле доводы были надёжней,
Изящней, прилежней и даже в том — лучших,
Логически были они все стройны.

Пфуль был невысокого роста мужчина,
Сложения грубого, ширококост,
По виду не тянет до нужного чина,
И с виду — неказист и худ, очень прост.

Лицо — всё в морщинах, глаза — словно в яме,
Вошёл боязливо, с оглядкой вокруг,
Он словно наполнен был плана парами,
Он знал, что никто ему не был здесь друг.

Он осведомился насчёт государя,
Узнав, его лагерь неверьем пропах,
Готовый к сраженьям, свой план защищая,
И он пробурчал словно, как впопыхах.

Как вроде: «Всё глупости, дело всё — к чёрту»;
Но — это так тихо и всё про себя,
Уже проклиная в душе всю когорту:
«Осмелились, мол, осмотреть без меня».

Уже по короткому с Пфулем свиданию,
Составил Андрей яркий образ того,
Своим аустерлицким воспоминаниям,
И как сражение это прошло;

Как немец, он был из людей безнадёжных,
И самоуверенных в чём-то, но ложных,
Научных идей и понятий войны,
Нигде, никогда не признавший вины.

Француз — тот бывает таким же упрямым,
И самоуверенным, и;ногда — хамом,
Себя, почитая всем телом, умом,
И — обворожительным в мире во всём.

Уверен во всём каждый тот англичанин,
Богатой страны он сам есть гражданин,
Ничем, никогда им не быть опечален,
Он знает, что делать, себе — господин.

А житель Италии — самоуверен,
Что часто взволнован, забывчив во всём,
Бывает и в жизни частенько растерян,
И — думает, что ему всё — нипочём.

А русский тот, самоуверен причиной:
Бывает, не знает он сам ничего,
И знать он не хочет, под этой личиной
Не верит, что знать можно больше того.

Выходит, что немец всех больше уверен
И твёрже, противнее даже их всех,
И он никогда отступать не намерен,
Каких бы ни встретил в пути он помех.

Он воображает, что знает науку,
Вернее и твёрже их всех, остальных,
А все возраженья навеят лишь скуку,
От этих, супротив идущих больных.

Владел он наукой, почерпнутой в войнах,
Ведомых их Фридрихом в те времена,
Историй сражений, побед столь достойных,
И, как образец, — перенос нам в года.

И всё, что встречалось в новейшей науке,
В истории нам современных всех войн,
Он всё отвергал, предавая разлуке,
Всё то — хорошо, что предложено мной!

Он был составителем планов военных,
Позором покрытых в тяжёлых боях,
Под Ауерштетом, Иеной, столь бледных,
В начале лишь века, в шестых тех годах.

Однако в исходе прошедших сражений,
Виновным он в планах себя не считал,
Вину возлагал лишь на те отклоненья,
Которые в планах он все указал.

С каким торжеством, даже радостью, с гневом,
Он всех обличал, кто нарушил весь план,
Ещё, добавляя, словесным напевом,
Что план его в битве был кем-то попран.

Пфуль слыл из научных подходов военным,
Кто цель забывает теории всей,
В сраженьях не пасть и не стать у них пленным,
Победу добыть среди всех доблестей.

Короче, приблизить теорию к практике,
Но эту задачу считал не своей,
А точному плану теории тактики,
И, как соблюдение кампании всей.

Потом, в выражениях явно грядущих,
И, наперёд знающий весь ход войны,
Он выразил мысль, одну из наихудших,
Что дальше всё скверно пойдёт для страны.

3-1-11а

Вновь возвратившийся с осмотра,
Уже уставший государь,
В сопровождение эскорта,
Хлебнувший всей досады гарь;

Слезая с лошади, всё слушал
Совет маркиза Па(у)лучи;,
Уже уставшим даже «ушам»,
Ему шептавших: «Помолчи»!

Но сей маркиз не унимался,
И — с итальянской остротой,
Всё вновь и вновь царю пытался,
Советом лагерю дать бой.

А автора сих укреплений,
Столь бесполезных на войне,
Хотя и Пфуль считался гений,
Но наказать его вполне.

Как за растрату средств, усилий,
И всех бессмысленных трудов,
За уязвимость наших линий,
Создавший лагерем дурдом.

Заметив на крыльце Андрея,
Вышедшего его встречать,
Царь занятости сожалея,
Велел ему в гостиной ждать.

Царь прямо с лошади, поспешно
Прошёл уже в свой кабинет,
За ним — Волконский, Штейн, уместно,
Андрей с Палучи — на Совет.

Князь Пётр Михайлович Волконский,
Негласный возглавляя штаб,
Он, как посредник, чин посольский —
Бесприкословный в деле раб.

Принёс в гостиную все карты,
И, разложив их на столе,
Совет, усевшись, как за парты,
Когда как каждый жил во мгле;

Не зная точно, где противник,
Не зная планов всех врага,
И, как природный он «волшебник»,
Всегда дела брал «на рога».
 
Всем передал он те вопросы
И груз возникших всех проблем,
Помочь Советом снять торосы
На пути всех прежних схем.

Услышать мненья специалистов
О путях движенья сил,
В военном деле — «суть лингвистов»,
Что враг на этот раз мысли;л.

Всё дело в том, пришло известие
О намерениях врага,
Начать всё новое нашествие
В обход, «нацелив все рога».

Хотя в последствие и ложном,
Всё оказалось, как всегда,
Но не мешало осторожным,
Всем быть на происки врага.

Своё из первых молвил мненье
О новом плане снова швед,
Во избежанье затрудненья,
Всё тот же генерал Армфельд.

Ничем не подкрепить позицию,
Имея право дать совет,
С присущею ему амбицией,
Он начал излагать ответ.

Он нашим предлагал движение
В той стороне больших дорог,
По плану вроде отступления,
И, чтоб в дальнейшем корпус смог;

С другим таким соединиться,
И вместе всем резервов ждать,
Тем самым как бы укрепиться,
Сраженье, может быть, и дать.

Сей план оспаривал полковник,
Хотя и молод, некий Толь,
Входивший в моду, как сановник,
Но также, возмещая боль;

За всё то общее незнание
Всех точных планов их врага,
И часто их непонимания,
Но лишь бы показать рога.

В пространно сделанной записке
Он предлагал весь новый план,
Где, избегая мы все риски,
И будто бы он богом дан;

План совершенно был противным
Армфельду, Пфулю и другим,
Ему казался эффективным,
Поскольку был уже иным.

А неуёмный итальянец,
Кто Пфулю приписал всю казнь,
Подняв воинственно вверх палец,
«Леченью предлагал вновь мазь».

«Мазь» той внезапной, как атаки,
И, тем ошеломив врага,
«Его вселающей собаке»
Всё время выставлять рога.

Его тем ослабляя силы,
И, поднимая русских дух,
Его тем устраняя «вилы»,
Наш лагерь превратить весь в пух.

3-1-11б

Молчал наш главный теоретик,
С Вольцогеном их, как дуэт,
Пфуль словно был там, как еретик,
Весь для него потух и свет.

Он лишь презрительно так фыркал,
И, отвернувшись каждый раз,
Как новый план ему кто тыкал,
Как новый про войну рассказ.

Он тем показывал презренье
К тому, несёт кто этот вздор,
Не унижаясь к возраженью,
Считая для себя позор.

Когда же, как начальник штаба,
Кто вёл сей имперский Совет,
Его спросил, у Пфуля табу,
Не дал он сразу свой ответ.

Он только молвил в оправданье:
Мол, что же спрашивать опять,
И снова вроде назиданья
Он защищал с ироньей пядь.

— Коль весь Совет всё знает лучше,
Меня решили исправлять,
Но я на всё отвечу тут же,
Не собираюсь план менять.

В чём ваши все в том затруднения?
Игрушки детские, всё вздор!
Я за своё вновь направление,
И лагерь весь тому — упор!

И, тыкая по карте пальцем,
Доказывал он с жаром всем,
Что никаким столь умным зайцам,
Не будет побеждён никем;

Что никакая в том случайность,
Не может стать здесь роковой,
Унизить целесообразность,
Коль защищаться — с головой.

Что всё предвидено в сим плане,
Ежели он пойдёт в обход,
Нам надо с натиском цунами,
Разбить на марше их поход.

Не прекращая убеждений,
Всё повторяя много раз,
Что все иные предложенья,
Что предлагают нам сейчас;

Чреваты полным нам разгромом,
И, иронически смеясь,
Напористым всё излагая тоном,
И даже видно, что сердясь.

Вольцоген излагал французским,
Что говорил так яро Пфуль,
А Толь — Волконскому по-русски,
Что немец крепко держит руль.

В два голоса, Мишо с Палучи
На лагерь нападали вновь,
Что есть варьянты плана лучше,
Что лагерь — это наша кровь!

Андрей всё с явным интересом
Следил за боем за столом,
С каким, не зная, перевесом,
Кто победит, с каким умом.

Из лиц всех этого Совета
Андрею больший интерес,
Для неизвестного ответа,
И в рассуждениях, как вес;

Один лишь возбуждал со злостью,
Неверьем озлоблённый Пфуль,
Кто так уверенною мощью,
Но бестолково держит руль.

Он не питал вражды к коллегам,
Но он желал лишь одного,
Быть в русской армии стратегом,
Не видя рядом никого.

Он был смешон и неприятен,
Своей актёрской правотой,
Хотя порой и непонятен,
Но он — довольный сам собой.

За преданность своей идее
Он уважение внушал,
А остальные все — на деле,
Своё, что каждый предлагал;

В любом из этих предложений
Панический скрывался страх,
Пред НИМ, чей полководца гений,
Любой план превращает в прах.

Один, в числе том, Бонапарта
Считал Пфуль также, как и всех,
В порыве своего азарта,
Таким же варваром, как тех,
Своей теории — помех.

Но, кроме чувства уваженья,
К нему придворных отношенья,
Он как бы чувствовал и знал,
Что, как стратег, он униженье
Терпел давно и замечал;

Он чувствовал, паденье близко,
И, несмотря на твёрдый дух,
Жалел, уходит случай риска,
Теорию возвысить «вслух».

Дай бог, чтоб в случае победы,
И лишь благодаря тому,
Все прошлые померкнут беды,
Вернётся слава вновь к нему.

Дебаты продолжались долго,
Чем дольше длился их поток,
Тем больше князь всё видел зорко,
Никто всё предсказать не мог.

Уже вошли все в область криков,
И оскорблений, под конец,
Итогом споров всех безликих:
И — никому одеть венец.

Да, это, в общем, и понятно,
Как можно предсказать исход,
Когда во всём, кругом не ясно,
Какой твой враг предпримет ход.

И потому гадать опасно,
И даже вредно и так ясно,
Научный в том иметь подход;
Совет тот весь, как был несчастным,
Ума нехитрого, как плод.

Когда сам государь не в курсе
О положение всех дел,
И — на момент врага ресурсе,
Определить и знать удел.

Успех войны, любого боя
Зависит, кто руководит,
От выбора сражений поля,
И кто с войсками как бы слит.

Кто приобрёл солдатам веру,
В непогрешимость всех побед,
Имеет опыт, предан делу,
Полезный оставляет след.

Быть должен просто полководцем,
Без лучших человека чувств,
И даже в чём-то и провидцем,
В военном плане всех искусств.

В войне вся неуместна жалость,
И справедливость не нужна,
Лишь для победы то осталось,
Что победившему важно.

Во время проведенья смотра,
Уже на следующий день,
Спросил Андрея царь, угодно
Служить ему, «где меньше тень»?

И князь, движи;м патриотизмом,
Наслушавшись придворных склок,
С присущим каждому снобизмом,
Решил покинуть «высший блок».

Он вместо службы государю,
Иначе, службы при дворе,
Сказал: «Я сам предпочитаю,
Служить при армии, в бразде».

3-1-12а

Несчастье в семействе Ростовых, с Наташей,
Дошло и до сына отдельным письмом,
Его вновь просили все горести наши,
Отставкой вновь скрасить, вернувшись в свой дом.

Никак не могло возвращенье свершиться,
Поскольку кампания требует кровь,
И, чтобы на этот поступок решиться,
Ему свою честь закопать нужно вновь.

Однако совсем отказаться от мысли,
Уважить родителей и Соню обнять,
Не мог он сейчас, но они на нём висли,
Всегда ярким грузом опять и опять.

А Соне ответ свой писал он отдельно:
— Моей ты души, обожаемый друг,
Желание свидеться вновь — беспредельно,
И быть всегда вместе с тобой — безраздельно,
Нет лучшего в жизни иметь мне досуг.

Но мне помешать от возврата в деревню,
Ничто удержать не могло бы, как честь,
Дворянский наш долг, он настолько и древний,
Врагам нашим всем он — что вечная месть.

Теперь, пред открытием новой кампании,
Не только бесчестным мог стать пред собой,
Пред всей нашей братской, гусарской компанией,
Я счастьем своим дам позорный лишь бой.

Та осень с охотой, с любовью в поместье,
Со святками — праздник наш славный зимой,
Никак мне не даст отрешиться от чести,
Защитником быть той отчизны родной.

И этот свой долг по защите отечества,
Привычною жизнью он сделал в полку,
Как необходимость всего человечества,
Отпор посягательствам делать врагу.

Вернувшись из отпуска, радостной встречей
Был принят, как раньше, в родной снова полк,
Обласкан был делом и важной столь речью,
Как он в лошадях слыл прекрасный знаток.

Был он в Малороссию послан лишь с целью,
С закупкой надёжных лихих лошадей,
И по выполненью сего порученья,
Имел благодарность армейских частей.

Он в ротмистры, кроме того, произведен,
Опять получил прежний свой эскадрон,
Который и раньше слыл храбростью «вреден»,
И этим искусством весь полк награждён.

Кампанья нача;лась движением в Польшу,
Всего было вдоволь в войсках всех родов,
Зарплату платить стали на; много больше,
Не та, что была, с тех начала годов.

Войска обновились и личным составом,
А также и тягой, «лошадных» всех сил,
И новым, вновь принятым тоже уставом,
Тот — старый, который себя пережил.

Начало войны наполнялось сознаньем,
Обычно одержанных раньше побед,
На этот же раз — также и пониманьем
Возможных, по ходу, случившихся бед.

Войска отступали по разным причинам,
И мы, оставляя вновь каждую пядь,
Напором врага распрямлялась пружина,
Не знали, как, чем эту силу унять.

А там, наверху, в руководстве войсками,
За знание это своя шла война,
Но честно сказать, как всегда, между нами,
Бездарность царя и двора — вся вина.

Но для гусар и других армии ча;стей,
В разгар наступающих летних погод,
Такое спокойное в деле участье,
С отсутствьем в снабжении всяких невзгод;

То был просто отдых, а не отступление,
При наших пространствах им дела и нет,
Пусть там, наверху, это их неумение,
За всё ОНИ будут держать весь ответ.

Сначала стояли у Вильны, с весельем,
Знакомством с поляками время текло,
Оно насыщалось ещё и бездельем,
Потом оно в пьянство уже перешло.

Получен приказ отступать нам к Свенцянам,
Попутно всегда истреблять провиант,
Но, как и всегда, все «безделия раны»
Заглаживать, мы проявляли талант.

Конечно, талант этот был столь глубоким,
И в нём эскадрон наш весь в пьянстве погряз,
Под этим предлогом грабёж был жестоким,
И в том грабеже гусар каждый увяз.

Под прозвищем «пьяный» остался на память
Тот лакомый лагерь, у тех же Свенцян,
И трудно нам было и пьянство ослабить,
Унять и грабёж, как побочный изъян.

Под тем провиантом уже изымали
Ковры, экипажи и всех лошадей,
А что не могли увезти, то ломали,
Под плачем несчастных в местечке людей.

Но в этом повальном изъятьи и пьянстве,
И не отставал весь его батальон,
Явив всем на зависть пример хулиганства,
Что пять бочек пива изъяты все в том.

3-1-12б

Опять отступали, всё дальше и дальше,
До Триссы, от Триссы — до русских границ,
Духовная жизнь им не делалась слаще,
Она постепенно всё падала ниц.

Бывали сраженья мало;го масштаба,
Чтоб как-то сдержать наступленье врага,
Они подтверждались приказом из штаба,
Но, чтобы самим нам не лезть на рога.

Одно из таких и случилось в июле,
Уже шёл по миру двенадцатый год,
И лето его — всё дожди и лишь бури,
Всем армиям тем затрудняли поход.

Гусарские два Павлоградских отряда,
В числе их — Ростова один батальон,
Стояли бива;ком средь этого ада,
Где ржаное поле — сплошной был бульон.

Погода старалась, сколь было в ней мочи,
Явить сплошным морем обычный пейзаж,
Дождь лил из ведра всей течения ночи,
Как будто бы делая полю массаж.

Ростов с Ильиным, молодым офицером,
Спасаясь, сидели вдвоём в шалаше,
Ростов был последнему как бы примером,
Таким, как Денисов ему был раньше;.

Внезапно в палатку ворвался и всадник,
Как ездивший в штаб, офицер их полка,
Различных рассказов слыл он, как рассадник,
На время, вновь спрятавшись, здесь от дождя.

— Гуляет по штабу Раевского подвиг, —
Он начал про этот же подвиг рассказ,
Ильин, тот и уши развесил, как школьник,
Такое услышать пришлось в первый раз.

— Салтановским названо это сражение,
Для нас Фермопилами пахло оно,
Как то, что в истории есть, как ЯВЛЕНИЕ,
Достойное славы, хоть было давно.

Сей подвиг свершился на этой плотине,
Раевский — наш доблестный в том генерал,
(Условно назвать, как дрейфующей льдине),
Плотину — так он Фермопилами звал.

Под шквальный огонь он на эту плотину,
Своих вывел сам он двоих сыновей,
И он с ними рядом, являя картину,
В атаку повёл по ней массу людей.

Ростов сомневался в правдивости сказа,
Тот собственный опыт мелькал перед ним,
Когда на мосту, под прицелом француза,
Он вместе со всеми, толпою гоним;

Никто и не думал о родственных связях,
Кому кто приходится в этой толпе,
Любому из них чувство страха, боязни,
Довлело над ним, не о той же молве.

И кто там мог видеть отца или сына,
Лишь те, как с десяток всего человек,
Не глядя на рядом бегущего чина,
С одной только мыслью, продолжить свой век.

На всех тех, штурмующих эту плотину,
И даже тех знающих сей сантимент,
Им не было дела ни к папе, ни к сыну,
Им только всем выжить бы в этот момент.

Никто и думал поднятием духа
Смертельный сей подвиг в крови утопить;
Рассказ тот гулял по полку, как для слуха,
Чтоб дух боевой наш в полку возродить.

— Нет мочи сидеть здесь и мокнуть в палатке, —
Промолвил Ильин на весь этот рассказ,
Пора просушить нам бы где-то монатки,
Найти бы приют не мешало б сейчас.

Пойду поищу, дождик кажется реже, —
Он вышёл, за ним и ушёл офицер,
Но грязь и вода были в поле всё те же,
Но здесь и принять никаких нельзя мер.

Сияющий, мокрый вернулся он вскоре:
— Вот тут, шагов двести, нашлась и корчма,
Пойдё;м Ростов, пе;реплывём это море,
Удача мне кажется нас уж нашла.

В корчме уже наши нашли себе место,
И в ней и жена вместе с доктором там,
А докторшу видеть им всем было лестно,
Хорошенькой с виду считалась мадам.

Он, доктор женился, как будучи в Польше,
И ездил с ней вместе по весям войны,
И не было шуток в полку этом больше,
По ревности, как к обладателю чудной жены.

Накинув свой плащ, и он, кликнув Лаврушку,
Пошли они вместе в корчму по грязи,
Ах, как бы им всем — да сухую подушку,
И высохнуть им от дождливой слезы.

3-1-13

В углу корчмы с широкой лавкой,
Сидела доктора жена,
А за спиной, бочком, уловкой,
Спал доктор, без ночного сна.

Всегда хватало там работы,
В любое время, ночью, днём,
Весь полк, объяв своей заботой,
Он спать мог даже «днём с огнём».

Вновь прибывшие в «зал комфорта»,
Насквозь промокшие, «до дна»,
В корчме уже жила когорта,
Из офицеров их полка.

Но, чтобы всем переодеться,
В момент замены их белья,
Им нужно чуточку прикрыться
От женского её взгляда;.

Она им предложила юбку,
От вида обнажённых тел,
Подобие кабины-рубки,
Бельё бы он переодел.

В полуразломанной печурке
Смогли разжечь они огонь,
И каждый в новенькой венгерке,
Имел от холода, как бронь.

Тепло струилось «по просторам»
Давно заброшенной корчмы;
И самоварчик в эту пору
Создал уже уют избы.

Доской, уложенной на сёдлах,
Сооружён нехитрый стол,
И в сих условиях столь подлых,
«Забит был непогоде гол».

Украшен пир бутылкой рома,
Хотя стаканов было три,
Ждала приятная истома
В желудке каждого, внутри.

Но самовар был мал объёмом,
Стаканов только лишь на шесть,
Но в чай ложили сахар с ромом,
Тем, восполняя как бы месть;

Всё той случайной непогоде,
И как бы восполняя быт,
Назло войне и всей природе,
Чтоб каждый стал заботой сыт.

К тому ж вода была не чистой,
На всех и ложка — лишь одна;
Зато в «салоне» дух игристый,
Как ни была «купель» бедна.

Поочерёдно чай мешала
Мария — доктора жена,
Когда же ложки не хватало,
Просили пальчиком — она;

Исполнив, чтобы процедуру,
Согрет был женским бы теплом,
И каждый мог в лихую пору
Как будто ощутить свой дом.

Она сама же в окружении,
Блестящей молодой «грозы»,
Сияла счастьем уважения,
Своей красой их ослепления,
Хозяйкой, взявшись за бразды.

Притом восторг свой скрыть стараясь,
От мужа-доктора, хоть спит,
Могла отбой дать, обижаясь,
Мужской взыгрался б аппетит.

Когда, «упившися» все чаем,
И самовар уже пустой,
Ростов, моментом не скучая,
Досуг им предложил игрой.

Игрою в те же снова карты,
В игру с названьем «короли»,
С Марией вместе для азарта,
Себя гусары все впрягли.

Игры условия такие,
Кто будет назван королём,
Они, те правила — живые,
Тот, вспыхнув, будто как огнём;

Он целовать ей ручку должен,
Чудесный стимул для игры,
Он как бы с целью этой вложен,
Хвалить в ней женские черты.

Как только розданы все карты
И началась уже игра,
Не стал муж добиваться «жатвы»,
Не спал, дремал он чуть, слегка.

Заснуть не допускала ревность,
Жену, оставив мужикам,
Какой-то страх и даже нервность,
Его сковали «по всем швам».

Он выглядел угрюмым, грустным,
Дать выйти место попросил,
В душе он осуждал их чувства,
Похоже, выбился из сил.

Когда он вышёл — общий хохот
Раздался дружно за столом,
Все поняли, как много хлопот,
У Марьи — с мужем-докторо;м.

Она до слёз вся покраснела,
Ещё краси;вее стал вид,
Однако, тут же присмирела,
От мужа ждавшая обид.

Вернувшись, он велел собраться,
Идти в кибитку ночевать,
Пока игра — решил остаться,
Чем кончится, решил он ждать.

Он мрачный, рядом сел с супругой,
На страже — будто охранял,
И как бы этой он услугой
Вновь чувство смеха вызывал.

Уход супругов на ночёвку,
Вновь развязал всем языки,
Пришла и ночь, когда головку,
Всему веселью вопреки;

Пришла пора класть на подушку,
Уже тянуло всех ко сну,
Но, вспоминая Марью-душку,
Не спалось нынче никому.

3-1-14

Уже пошёл час третий ночи,
Никто ещё не мог уснуть;
Явился вахмистр к ним пред очи,
Помочь собраться снова в путь.

С приказом выступать к Островне;
Уже маячил вновь рассвет,
С корчмой «срослись, казалось, кровно»,
Однако — вновь на божий свет.

Уже построены гусары
Все по четыре каждый ряд,
Замолкли все их разговоры,
Готовые пуститься в ад.

Ростов себе позволил вольность,
Скакать с казацким рысаком,
На нём вершил свою он доблесть,
С лошадками он был знаком.

Он приобрёл себе донскую,
На ней он мог всех перегнать,
Большую, добрую, лихую,
Она могла его спасать.

На ней он ездил с наслажденьем,
Опасность — вон из головы,
Лишь только в бой без промедленья,
Лишь эти мысли и важны.

Всегда, идя на дело прежде,
Испытывал внезапный страх,
Ему — тогда ещё невежде,
Казался бой, что жизни крах.

Но он познал искусство мысли,
Идя на дело каждый раз,
Чтоб мысли те его не грызли,
По крайней мере, вот сейчас.

С годами мысли все о страхе
Исчезли сами как собой,
Он думал только об атаке,
И как бы выиграть тот бой.

Он ехал очень беззаботно
С корнетом рядом, Ильиным,
И вспоминал о том охотно,
Когда такое было с ним.

Теперь корнет на том же месте,
Где он когда-то ехал сам,
И тот «замешан в том же тесте»,
Всё опасаясь личных драм.

Его весь вид, как командира —
Как будто ехал он гулять,
Но, сохраняя честь мундира,
В момент — и саблями махать.

Уже и показалось солнце
На чистой неба полосе,
Оно, как глянуло в оконце,
Всё осветив кругом, везде.

И вместе с солнечным тем светом,
Как будто бы ему в ответ,
Открылась пауза просвета,
Людей, идущих на тот свет.

Раздались выстрелы орудий,
И прискакал вновь адъютант,
То графа Остермана люди,
Всем передать его «талант».

Приказ ускорить всё движение,
Из шага перейти на рысь,
Ростов тотчас, без промедления,
Поднявши знаком руку ввысь;

Уже бежавшую пехоту,
Объехал, под гору катясь,
Пройдя деревню без заботы,
И снова на гору стремясь;

Вдруг: «Стой!» — послышалась команда,
И снова: «Шагом марш, вперёд!»
Слышна и пушек канонада,
И дым скрывает небосвод.

По линии позиций наших
Прошли гусары в левый фланг,
Пехота справа, как на страже,
Резервом насыщая «ранг».

Полку отведено и место,
Стоять всем позади улан,
Приказ последним встать уместно,
На первой линии был дан.

В лощине начиналось дело,
Ружейных залпов треск и звук,
Всё дело, видно, закипело,
А звук — что молотком тот стук.

То редкий, посчитать всё можно,
То непрерывный словно гул,
И кто кого там — очень сложно,
Сказать в начавшийся разгул.

Уже слышна и канонада
С обеих вражеских сторон,
Как обязательность «парада»,
Друг другу нанести урон.

Проехал Остерман со свитой,
Оставив сзади эскадрон,
Он этой свитой весь увитый,
В войсках назвалась «свитодрон».

В ней по количеству обслуги,
Не меньше роты весь отряд,
Любые оказать услуги
На весь вершившийся здесь ад.

Уладив с комполка вопросы,
Отъехал к пушкам, к высоте,
Уже уланы словно спросом
Нужны в лощину к всей борьбе.

— К атаке! — слышалась команда;
Колышась флюгерами пик,
Уланы словно дикой бандой,
И под «Ура»! конечно, крик;

На рысях двинулись под гору,
К отряду вражеских драгун,
Пехоте нашей, как опору,
В пространстве низменных лагун.

Приказ гусарам сдать чуть в гору,
В прикрытье наших батарей,
В разгаре этого раздора
Летели пули всё «смелей».

Ростов разглядывал сраженье,
С горы открылся ясный вид,
Улан он видел пораженье,
К досаде наших же обид.

3-1-15

Ростов своим зорким охотничьим глазом,
Из первых увидел французских драгун,
Которые с каждым мгновения разом
Теснили улан на просторах лагун.

Ростов, как на травлю ценил всю охоту,
Как выстрел берёг он на нужный момент,
Он видел отважную нашу пехоту,
И мысль заработала, «сделать презент».

Помочь и уланам, и нашей пехоте,
Внезапным ударом ослабить врага,
Но надо сейчас, на «минутной сей ноте»,
Намять тем драгунам сыты;е бока.

Он глянул назад, как ища в том поддержки,
Его, одобряющий ротмистра взгляд,
Помог избежать той мгновенья задержки,
Успеть подарить тем драгунам наш яд.

Он двинул вперёд и за ним, без команды,
Помчался, понявши маневр, эскадрон,
Добиться в войне потрясающей правды,
Врагу, нанеся столь внезапный урон.

Ему помогло его чувство охоты,
Когда надо выждать удачный тот миг,
Подобно, как выждать удачной погоды,
Чтоб зверя бы ты так удачно застиг.

Он видел, расстроено скачут французы,
И именно та лишь минута нужна,
«Спустить им пониже цветные рейтузы»,
Победа в конечном нам счёте важна.

Аллюр общей рыси при спуске под гору,
Невольно в стремительный слился галоп,
Настигнут француз был в ту самую пору,
Как выстрел в охоте попал зверю в лоб.

Драгуны не ждали гусарской атаки,
Был смят и расстроен драгунский поход,
Они, как побитые кем-то собаки,
Решили сражения общий исход.

Успех этой битвы был полным, бесспорным,
А если учесть, был взят в плен офицер,
Ростов оставался вдвойне как бы гордым,
И стал теперь в армии яркий пример.

Он всё вспоминал, а как это случилось,
В погоне за ним он лишь ранил его,
Француз начал падать, нога зацепилась,
А сам Ростов был к нему неумолим.

Испуганно щурясь, тот ждал всё удара,
Но в этот момент закричал: «Я здаюсь»!
Ростов как бы выпустил толику пара:
«Неужто рубить их уже устыжусь»?

Закончив успешно сие нападенье,
Средь ясного неба случившись, как гром,
Они вместе с пленными шли к отступленью,
Нечаянно выполнив полный разгром.

Толстой-Остерман, повстречав хулиганов,
Поблагодарил за успешный разбой,
Хотя и налёт совершён не по плану,
Но не был проигран на этот раз бой.

Граф пообещал, что об этом поступке,
(Он просто геройским назвал сей налёт,
Как в нём показали мы все свои зубки),
И он государю свой рапорт пошлёт.

Представит к награде его, командира,
За храбрость и за пониманье в бою,
Георги(е)вский крест, как за честь и мундира,
За это всё, по; крайней мере, дают.

Ростова всё мучило что-то в поступке,
Конечно же, да, тот француз-офицер,
Он в этой кровавой, безжалостной рубке,
Явил недостойный, как воин, пример.

Рука его дрогнула вновь поднять саблю,
Не стал наносить он смертельный удар:
«Убью я его, что же этим добавлю?
Нет, лучше я жизнь ему просто оставлю,
Ведь должен же кончится войн весь угар!»

Пока обсуждал сам с собой те вопросы,
Но не находил в себе ясный ответ,
Мешали какие-то в мыслях торосы,
Пролить на вопросы весь ясный бы свет.

Не думал о подвиге этом блестящем,
Вдобавок — ещё и Георгивский крест,
Однако, судьба его в сим, настоящем,
И двинула вверх, как с насиженных мест.

Он стал командиром уже батальона,
Таких же отважных и диких гусар,
Храбрейшим он стал и защитником трона,
В войне, обретающей явный разгар.

3-1-16

Узнав о болезни любимой Наташи,
Графиня — больная и очень слаба,
Решила в Москву переехать с «поклажей»,
Чтоб ближе к Наташе решать все дела.

Болезнь же Наташи настолько серьёзна,
Та мысль, что являлась причиной её,
Была для разбора причины столь грозна,
Что дел всех хватало и так без неё.

Нельзя было думать, насколько виновна,
Была она в том, что случилося с ней,
Не ела, не спала, и тени подобна,
Всё хуже и хуже уже много дней.

Отряд докторов, в одиночку и вместе
Попали к Наташе как будто бы в плен,
Они меж собой «пели разные песни»,
И мнений различных вращался обмен.

Не счесть и лекарств, всех прописанных ими,
А также усердия тех докторов,
Профессьей своей они были больными,
Им деньги платили со всех, со дворов.

Принятье пилюль, порошков и диета,
Всегда лишь по времени, в те же часы,
Домашним порядком вершилось всё это,
Графиней и Соней — всё взято в бразды.

Наташе противны все были лечения:
Пилюли, растворы и все порошки,
В ней не было веры к ним, к выздоровлению,
Считала, что всё это — за пустяки.

Однако процесс продолжался лечения,
Набеги к больной совершались раз в день,
И пульс, и язык, осмотр тела с терпением,
Держала она, несмотря на всю лень.

Он видел погасший порыв её к жизни,
Убитое горем девичье лицо,
Они — эти «стимулы личной отчизны»,
Как бы замыкали «леченья кольцо».

Он даже пытался шутить, и тем самым
В какой-то бы мере поднять её дух,
Каким-то возможным и даже обманом
Поднять интерес к жизни, кто к ней потух.

Окончив осмотр, когда доктор с графиней,
Оставшись одни на интим-разговор,
То он со своею серьёзнейшей миной,
С задумчивым видом давал приговор:

«Хотя есть опасность, но это лекарство
В лечение даст настоящий эффект,
Болезнь у неё — область «личного царства»,
Развлечься в лечении нужен момент».

Графиня, стараясь чтоб скрыть ту причину,
Его награждала всегда золотым,
И, вновь проглотив в том свою всю кручину,
Уже возвращалась к занятьям своим.

Вердикт докторов был суров, но с надеждой,
Продолжить лечение, домашний уход,
Режим сохранять обязательно прежний,
В текущий, и, по; крайней мере, весь год.

И лето того знаменитого года,
С нахальным французом грядущей войны,
В семье у Ростовых была непогода,
По воле той божьей, случайной беды.

Житьё городское, расставшись с деревней,
Чуть - чуть оживляло загнивший их дух,
Московский весь «климат» настолько же древний,
Гасил постепенно ростовский весь слух.

И горе Наташи нача;ло скрываться
Под слоем прожитых пред «свадьбой» годов,
Сердечная боль начала; зарастаться,
Физически стала она поправляться,
С присущих нам всем всех природных даров.

3-1-17

Наташа вся стала намного спокойней,
Однако, нисколько и не веселей,
Она избегала всей жизни сторонней:
Та напоминала всё прежнее ей.

Балы и концерты, катанья, театры,
Хождение в гости и свет вечеров,
Казались уже никогда не возвратны,
Всё это казалось ей в виде оков.

Ни пенья, ни смеха не слы;шно в их доме,
Покрылся, как трауром, прежний весь дом,
Он словно в тюремной  погряз весь истоме,
Не слышен счастливый в нём голоса звон.

Как только пыталась начать она пение,
Так слёзы тотчас же душили её,
Огонь невозвратного прошлого, тление,
Вселился надолго к Наташе в житьё.

То слёзы раскаянья, воспоминаний,
О чистом периоде жизни тех лет,
То слёзы досады, что без понимания,
Она жизнь молодую сгубила навек.
 
А жизнь вся её ведь могла быть счастливой,
Кощунством казался над горем и смех,
Мужчины казались ей мукой пытливой,
И просто для жизни чредою помех.

Не стало и в жизни былых интересов,
Девичьей и так беззаботной судьбы,
Её заполняла, что «пляска тех бесов»,
Не стало и дум о дальнейшей любви.

Болезненней, чаще всего, вспоминала
Охоту и святки, всё в прошлом году,
Но знать не могла она и не внимала,
Что так поломать могла быстро судьбу.

Отрадно отныне ей думать так стало:
«Она была прежде красивее всех,
Теперь же я хуже всех тех, кого знала,
Возможно, меня поднимают на смех.

Я стала намного дурнее, чем прежде,
Исчезла улыбка, погряз в горе вид,
Сравнялась я будто с какой-то невеждой,
Пропал ко всей жизни уже аппетит.

А жизнь проходила, и что ж будет дальше,
Где вновь я должна теперь счастья искать?
Мне лет всё становится больше и больше,
Могу я бездетной, незамужней стать!

Теперь я домашним всем стала, как в тягость,
Общений и встреч с ними — не избежать,
Пропала у жизни вся прежняя радость,
А что же осталось мне в жизни той ждать?»

Ей только приятно общаться лишь с Петей,
Вот с ним иногда получался и смех,
Она не желала кого-нибудь встретить,
И не выезжала для личных потех.

А кто из гостей бывал часто в их доме,
Ей нравился только всегда один Пьер,
Нежнее, чем Пьер, и никто его, кроме,
Не был осторожен и такта — пример.

Она ощущала всегда эту нежность,
Наш Пьер по природе своей был такой,
Его доброта и рассеянность, честность,
Всегда создавали душевный покой.

Она замечала неловкость, смущение,
Приятное сделать, когда он хотел,
Стыдливость в поступках и их торможение,
Не дай бог, не вспомнить её тот пробел.

Они помнили оба слова нежные Пьера:
«Когда был бы холост, просил бы руки»,
Слова утешеньем казались, как мера,
Вдохнуть в неё толику жизни и веры,
Какой-то надеждой снять муки с души.

Поскольку же всё-таки Пьер был женатым,
То нравственным чувствам меж ними преград,
Всегда было место, быть ими зажатым,
Курагин, напротив, без них — очень рад.

И мысль лишь о тот, что могла бы случиться,
Меж нею и Пьером не только любовь,
А даже вид дружбы внезапной родиться,
И не будоражила женскую кровь.

Соседка Ростовых, в Отрадном, Белова,
Прибыла в Москву уже после поста,
Угодникам кланяться  будет готова,
Говеть ей с Наташей, и в том — неспроста.

Наташа от скуки и от безразличия
С великой охотой схватилась за мысль,
В обход докторов, в медицине величия,
От спячки своей «перейти ей на рысь».

Говеть не как раньше, по дому, в три службы,
А в церкви, неделю, и три раза в день,
Говеть, ради с богом, возможной всей дружбы,
Поможет ей сбросить с себя эту тень.

Пришлось по душе то усердье Наташи,
Графиня одобрила этот порыв,
При этом пришлось ей на улицу даже,
Шагать целый день словно тот в жизни — взрыв.

В покое от вечного дома сиденья,
Нужё;н воздух свежий ей вместо пилюль,
И от докторов предписанья, леченья
Она «убегала от вражеских пуль».

Ей надо вставать было в три часа ночи,
К заутрени чтобы ей в церковь поспеть,
Хотя еле - еле раскрыла все очи,
Но радость молитвы и чувство говеть;

Всегда побеждали с великой надеждой,
Что вместе с молитвой поможет ей бог,
Избавится от «той всей грязной одежды,
Одеться в которую принц ей помог».

Говели они уже вместе в той церкви,
Священник в которой — приличный престиж,
Имел  в своём деле, в своей круговерти,
Сравним был он с тем, «как увидеть Париж».

Наташа с Беловой, избрав своё место,
Пред матери божьей иконой в церкви;,
Молились прилежно и с богом так тесно,
Как только их чувства впитать всё могли.

Она ощущала и чувство смиренья,
Пред непостижимым, великим творцом,
И все её, прежних всех дел намеренья,
Уже выходили счастливым концом.

Крестилась и кланялась с божьею просьбой,
Простить и помиловать бога за всё,
За всё то свершённое ею безбожье,
Судьбу оградить от несчастья всего.

Домой возвращаясь в тот ранний час утра,
Когда ещё люди все спали в домах,
Своим испытала Наташа всем ну;тром,
Как новое чувство рождает размах.

Размах исправления прежних пороков,
Возможности нового счастья, любви,
Прилив к организму всех новых всё токов,
И даже бурление в недрах крови.

И в ней в продолжение этой недели,
Все чувства с успехом рождались, как вновь,
Они с Аграфеной Петровной говели,
«И, как говорят, попадали всё в бровь».

И счастье рождения нового чувства
В ней всё приближалось уже с каждым днём,
В душе от той грязи в ней стало так пусто,
Она вся светилась, как новым огнём.

В последний говения день, воскресенья,
Вернувшись счастливая снова домой,
В себе всё достигла всех чувств воскрешенья,
А тяжесть поступков, как смыло волной.
 
Исчезла вся тяжесть прошедшей всей жизни,
И доктор, приехавший к ней в этот день,
Поздравил её как бы с «личной отчизной»,
Но, всё же, велел продолжать «дребедень».

Все те порошки, что приписаны ране,
Довольный успехом, и два раза в день:
— Моё к ней, графиня, такое вниманье,
Навеки рассеет нависшую тень.

Последнее ей помогло то лекарство, —
Исчез вновь в кармане его золотой:
— Теперь впереди — только светлое царство,
Дай бог, чтоб ей встретился кто-то родной!

3-1-18а

В Москве уже шастали вредные слухи,
О всём неудачном начале войны,
О нашей, российской, обычной прорухе,
И с поиском в этом кого-то вины.

Нависла над Родиной чёрная туча,
Смоленск уж оставлен, и наш государь,
На всякий такой непредвиденный случай,
Покинул и армию в самый разгар.

В начале второй, наконец-то, декады,
Июльского знойного лета в стране,
Страна «возводить начала; баррикады»:
Воззванье царя огласили во мгле.

И Пьер обещал для «родного семейства»,
Достать, привести этот наш манифест,
И сей документ оборонного свойства,
И стал баррикадным в исторьи, как перст.

Как перст, как призыв, всех народов России,
Подняться в защиту родной стороны,
Лопаты и вилы, и люди босые
Поднялись на помощь от этой чумы.

И в то воскресенье, по обыкновенью,
Семейство Ростовых свершило визит,
В домовую церковь справлять всю обедню,
К семье Разумовских, молва так гласит.

Нещадно «работало» наше светило,
Особенно жарким был солнечный день,
Оно, это солнце, всех просто спалило,
Рождая в народе всю жаркую лень.

В церкви; Разумовских, хотя день и жаркий,
Собралась московская высшая знать,
И в этой стоявшей церковной всей давке,
Наташу злой голос пытался узнать:

—Да, это она и та самая дама,
Пред нами Ростова, Наташею звать;
— А как похудела, но — всё та же «гамма»,
Её красоты никому не отнять.

Она даже слышала  и ей показалось,
Что названы были и их имена,
Её тех мужчин, кто в надежде остались,
В её все счастливые те времена.

Всегда ей казалось, все на; неё глядя,
О том лишь и думают только о ней,
Какую, вкусив она, толику яда,
Себя как бы бросить в объятия ада,
Бывает в судьбе у красивых людей.

Наташа в лиловом и шёлковом платье,
Страдая от прежних поступков в судьбе,
Была тем спокойней в «словесных объятьях»,
Чем больше, стыднее у ней на душе.

Сама, и без них, она знала, как прежде,
Она сохранила свою красоту,
Напротив, всё мучило в новой надежде,
Заполнить по жизни ей всю пустоту.

А служба «катилась» торжественным ходом,
И странные ей самой «слёзы в груди»,
Каким-то и радостным, медленным кодом,
На жизнь её капали ей на пути.

«Но, что же мне делать, исправится как мне,
Как быть с моей жизнью в дальнейшем пути,
Какие такие от доктора капли,
Помогут себя в этой жизни найти?»

Такие вот думы терзали Наташу,
И одновременно с текущей мольбой,
В душе создавали какую-то кашу,
Но, всё же молитва выи;грыла бой.

Молилась за брата, его командира,
За князя Андрея, как за жениха,
За честь и защитников их же мундира,
Были; бы все целы от действий врага.

Молилась за всех ей любимых домашних,
Как с тем, вспоминая, пред ними вину,
И даже врагов ей любимых вчерашних,
И к ним — Анатоль, у неё — он в долгу.

Молилась за царский весь род и фамилию,
За наш православный, христьянский Синод,
За правильный ход и в политике линию,
Войны весь победный, конечный итог.

Нежданно, нарушив порядок всей службы,
Скамеечку вынес служитель-дьячок,
Молитва с колен вдруг на ней стала нужна,
Какой-то внезапный дать службе толчок.

Толчок, в смысле гимна-послания бога,
Присла;на Синодом к спасенью страны,
Священник у царских дверей, у порога,
Встал на колена средь всей суеты.

Все сделали то же, ему подражая,
Весь смысл той молитвы — единство страны,
Врага, где б он ни был, всегда поражая,
Победу тем самым свою, приближая,
И с нею — конец ненавистной войны.

В её состоянье душевной свободы,
Молитва вонзалась в её существо,
Она возбуждала «духовные роды»,
Какое-то с богом единство, родство.

Она слушала каждое слово молитвы,
Она ощущала и трепет души,
Весь ужас предсказанной им же той битвы,
За все совершённые ими грехи.

В грехах к тем же людям, себя причисляя,
Просила простить, указать верный путь.
Надежду на счастье своё, ожидая,
Душевный покой ей по жизни вернуть.

 
3-1-19

С того дня, как Пьер уезжал от Ростовых,
И он, вспоминая её нежный взгляд,
Почувствовал сердцем, Наташа готова
В себе погасить этот принятый яд.

Смотрел на комету, летящую в небе,
В себе также чувствовал новый прилив,
И все те проблемы о жизненном «хлебе»,
Нашли в его жизни весь новый мотив.

Мелькнуло в сознанье, ещё есть надежда,
Его вечно мучивший в жизни вопрос,
Зачем жизнь дана, постоянно, как бездна,
Когда весь проблемами словно оброс.

Зарос и оброс уже новым сознаньем,
Его несло в новую область мечты,
Хотя и с каким-то возможным страданьем,
Но, в общем, — надеждой для бедной души.

Он думал о том, кто, свершив в жизни мерзость,
По жизни счастливым считал в том себя,
А мне, невзначай, его эта вся дерзость,
Я как бы проснулся, Наташу любя.

И он с нарастающим светлым сим чувством,
Всё жить продолжал в том обычном ключе,
Но он каждый раз вспоминал о том грустном,
Своём одиночестве в жизни, во(о)бще.

Хотя есть жена, но нет тепла чувствам,
И что образ жизни такой — надоел,
Семьи нет, детей, в доме попросту пусто,
Неужто всю жизнь припечатал удел.

Когда же в стране также стало тревожно,
И также тревожно, как и на душе,
Он понял, что так продолжаться не должно,
Но, по; крайней мере — избавиться мне.

Хотя понимал, наступать ему рано,
Она «не воскресла от первой любви»,
В ней не; заросла ещё свежая рана,
Она, эта рана, ещё вся в крови.

Он ждал терпеливо и гибель болезни,
В его личной жизни больших перемен,
Когда у Наташи хандра вся исчезнет,
Он с новой любовью яви;тся, взамен.

Один брат-масон посвятил его в тайну,
Пророчество вычислить, как судьбы людей,
Судьбу предсказать словно вылечить рану,
По буквам имён их, в число его дней.

Дней, лет ли, правления, жизни особы,
И, как результат — три шестёрки подряд,
У Наполеона сошлись эти пробы,
В двенадцатом, том роковом, «приняв яд»,
И сорок два года с ним встали в ряд.

Себе Пьер пытался найти своё счастье,
Путём подстановки под буквы числа,
Но сразу шестёрки не выпали «к масти»,
Подборка всех чисел и букв не прошла.

Тогда он к фамилии добавил — «русский»,
И все три шестёрки — навеки его,
Он счастья вкусил в своей жизни столь тусклой,
Уверен, менять нужно прежде всего.

Граф Пьер накануне того воскресенья,
Когда та молитва читалась в церквах,
И как под предлогом Ростовых виденья,
Воззвание он обещал дать на днях.

Заехав поутру к знакомому графу,
Толковым и дельным слыл граф Ростопчин,
Средь знати подобен негласному шефу,
Был обеспокоен по ряду причин.

Застал у него Пьер из фронта курьера,
И тот обратился, как с просьбой к нему,
Не смог бы помочь Пьер для общего дела,
Доставить Ростовым письмо, по уму.

Но, кроме письма и воззванья к народу,
Приказы по армии дал ему граф,
И всё это стало для Пьера в угоду,
Приятный дарить всем Ростовым сей «штраф».

В приказах нашёл он и имя Ростова,
С наградой Георгия — храбрость в бою,
А также приятное Пьеру и слово
О князе Болконском в ту бытность свою.

Его назначенье уже командиром,
(Он в спорах считался ему лучший друг),
Который всю жизнь защищал честь мундира,
И егерский полк ему дали не вдруг.

У Пьера открылась возможность беседы,
Как с другом его, графом Растопчиным,
И с ним обсудить наши в армии беды,
С ним быть недовольным всем ходом войны.

Он также, как все, был всегда озабочен,
О слухах, о найденных «шпиках» в Москве,
О том, и насколько же был весь порочен
Тот слух ещё большей в России беде:

О том, что до осени ОН обещает,
Зарвавшийся ЭТОТ несчастный француз,
ОН всем нам, державе, и впрок предвещает,
Избавить от наших столиц двух им груз.

А Пьеру давно не даёт всё покоя,
Сверлит одна мысль в его светлом мозгу,
Но я-то что сам для страны нашей стою?
Я в армии тоже служить ведь могу.

Но, тут же нашёл он причины отказа,
Он связан же клятвою сам, как масон,
Она, эта клятва, ему — что приказа,
Нельзя убивать, так твердит их закон.

И самая главная в том есть причина,
Шестёрки те три схлопотал Банопарт,
И он сам — всё то же, хотя и не в чине,
Свои три шестёрки всё держит в азарт.

Стране всей поможет такое гаданье,
Зачем мне идти, вдруг я буду убит,
Мне лучше пробыть здесь, во всём ожиданье,
Пока не свершится всё то предсказанье,
И ОН будет полностью нами разбит.

3-1-20а

В семье Ростовых в воскресенье,
Обычно кто-то из гостей,
Был зван к обеду приглашеньем
Для разглашенья новостей.

Пьер на обед приехал первым,
Застать домашних всех одних,
Имел посыл он к ним столь верный,
Письмом порадовать всех их.

Он пополнел за эти годы,
И, если б не высокий рост,
(Он из высоких был породы),
То был бы, как урод, он толст.

Однако мощная фигура
И сила мышц в руках, ногах,
Как говорят — мускулатура,
«Себя носить мог на руках».

Одной из первых повстречалась
На сим желанном столь пути,
«Его» Наташа оказалась,
И даже прежде, чем войти.

Ещё в передней, раздеваясь,
Услышал он сей голосок,
Она вся в пение старалась
Из звуков «выжать нужный сок».

Во времена своей болезни,
Она петь просто не могла,
В ней все таланты, как исчезли,
Иные мысли в неё лезли,
Она была, как не своя.

Он рад был слышать этот голос,
И тихо, отворивши дверь,
Он, этот мощный словно колосс,
Ростовскую увидел дщерь.

В её лиловом чудном платье,
А сценой ей служил весь зал,
Звук Пьера заключил в объятья,
Он сам — так просто ликовал.

И, обернувшись, так внезапно,
Скрыть радость тоже не могла,
Его ей видеть вновь приятно,
Как будто лишь его ждала.

— Пытаюсь вновь заняться пеньем,
Чтоб делать дома что-нибудь, —
С каким-то даже извиненьем:
— Забыть случившуюся жуть.

— Так это же всегда прекрасно;
— Я рада, Пьер, Вас видеть вновь, —
И, дав понять тем самым ясно,
Как прежде, заиграла кровь.

Кровь — снова интереса к жизни,
И оживлением в глазах;
Пьер понял, он — совсем не лишний,
С её улыбкой на устах.

Давно не видел Пьер Наташу,
Вновь полную для жизни сил,
Он словно выпил счастья чашу,
Он также, как она, ожил.

— Сегодня праздник в нашем доме,
Георгием брат награждён;
Она светилась вся в истоме,
Был как бы сам обворожён.

— Я вам привёз и подтвержденье
О том по армии приказ,
Как раз об этом награжденье,
Хотел обрадовать всех вас.

— Ну, ладно, я мешать не буду,
Пойду «проведать весь ваш дом»,
— Моё же пенье слышно всюду,
Звучит, наверно, как тот гром.

— Напротив, я им наслаждаюсь;
Но, от чего такой вопрос?
— Сама не знаю, я теряюсь,
Мой ум к ответу не дорос.

Я не желала бы так делать,
Не нравилось бы что-то вам;
— Я рад, Наташа, вам поведать,
Я, как и вы, не знаю сам.

Во мне возникло будто чувство,
Что я мешаю как бы вам,
И наслаждаться тем искусством,
По вашим прошлым всем годам.

Нет, всё не так, всегда вам рада,
Вы для меня всегда важны,
Мне помогли вернуться с ада,
Хотя и делать не должны.

Всё это вымолвила быстро,
Пьер покраснел от этих слов;
И дальше молвила, как выстрел,
Что Пьер к ответу не готов.

— В приказе видела, Болконский,
Как брат, опять он на войне,
В нём словно норов этот конский,
Служить отважно всей стране.

Не будет ли он чувство злобы
Всегда иметь против меня,
Простит ли он, и чувство здобы,
Его пленит, вновь полюбя?

— Ему прощать вас столь обидно,
Задета здесь мужская честь,
Вот, если б я…Так мне не стыдно,
Не одобряю я ту месть.

3-1-20б

Невольно связь воспоминаний
Пронзила Пьера вновь насквозь,
Как утешал её вниманьем,
Своим мужским всем обаяньем,
Тогда случившуюся кознь.

Что, если бы он был свободен,
То — полон чувством к ней любви,
Он ей, как муж, был бы пригоден,
Просил бы он её руки.

И в этот раз, уже повторно
Охвачен чувством он любви,
Настал момент, когда бесспорно,
С ней объясниться бы могли.

Она прервала эти мысли:
— Да, вы, — с восторгом: « Вы!»
Они, те мысли, тоже грызли,
И не могла их обойти.

— Так Вы – совсем другое дело,
Великодушней и добрей,
Всё ваше надо мной довлело,
Мне стало многое видней.

— Ежели в тот момент несчастья,
Вы рядом не были б со мной,
Готова я теперь поклясться,
Я потеряла бы покой.

Внезапно Петя из гостиной,
Ему был тоже нужен Пьер,
Его он тут же и, застигнув,
Имея пред собой пример;

Геройского его же брата,
Георгия он кавалер,
Гусар, с врагом — всегда расплата
За причинённый «беспредел».

Красивый умный вырос парень,
Готов был в университет,
Примером брата стал он ранен,
И честью, славою задет.

С губами красными, в Наташу,
Он — с Оболенским, как друзья,
Уже с ним заварили кашу,
В гусары зачислять себя.

Он прямо наскочил на Пьера,
Ему напомнить свой вопрос,
Гусарская кипит в нём вера,
Для дела он уже подрос.

Пьер графа повстречал в гостиной,
Его спросил про манифест;
— Достал, — как будто бы с повинной,
Искать Пьер начал этот текст.

Он обыскал свои карманы,
Но манифеста не нашёл:
— Я шёл же к вам «облегчить раны»,
Чтоб от воззванья дух взошёл.

Ей богу, сам уже не знаю,
Куда мог деть сей документ,
Домой-ка я «себя смотаю»,
Вернусь, успею я в момент.

Но Соня выручила дело,
Она нашла тот манифест,
Когда Наташа в зале пела,
Вложил Пьер в шляпу документ.

Все пили за здоровье брата
И за военный наш успех,
Не дать ключи Москвы от врата,
Воздав врагу в том ряд помех.

Шиншин, тот как всегда, обычно,
Подать все новости умел,
Ему роль сплетника — привычна,
Он в этом деле преуспел.

Исчез из города тот доктор,
Француз который — Метивье,
Видать, шпионством весь «промок он»,
Нас, практикуя, здесь, в Москве.

Теперь не время по-французски
Где-либо слышать разговор,
Он стал нам чуждым, как бы узким,
И даже больше — и ненужным,
Хотя, конечно, — это вздор.

А слышали, что князь Голицын,
Взял русского в учителя,
Хватает нам здесь всем амбиций,
Но как бы это всё так зря.

Так что же, Пьер, вы граф мой милый,
До ополченья коль дойдёт,
Ты на коне не будешь лишний,
Взмах саблей, и «Ура»! — вперёд!

Пьер был задумчив на обеде,
По большей части — молчалив,
Он не участвовал в беседе,
Хотя всегда слыл говорлив.

— Мне на войну? Какой я воин!
Врага не вижу я вблизи,
Рассеянностью я всё болен,
Мишень — я крупная вдали.

После обеда, сидя в кресле,
Просил граф Соню почитать,
Какие новые в нём вести,
Тот манифест обяжет знать:

«Враг вторгся в пределы великой России,
Все силы Европы, собрав у себя,
И мы с вами тоже должны напрячь силы,
Свою, нашу Родину, вечно любя»…

3-1-20в

О том в нём говорилось также,
Насколько был опасен враг,
И наши все дворяне даже
Предпримут для защиты шаг.

Возглавят наше ополчение,
И преградим врагу мы путь,
Устроим мы ему «лечение»,
«Домой не смог себя вернуть».

Освобождение Европы,
И — вся победа над врагом,
Укажет бог наш эти тропы,
Мы с вами и огнём, мечом…

— Вот это сказано столь верно,
Лишь только скажет государь,
Мы все поднимемся мгновенно,
Всю раздавить чтоб эту дрянь!

Так молвил граф на то Воззванье,
Явил в том свой патриотизм,
Как оправдать чтоб графа званье,
На Бонапарта бандитизм.

Шишин, запаздывая с шуткой,
Её обдумать не успел,
Наташа вдруг сказалась чуткой,
И, восполняя сей пробел;

К папаше, устремясь, мгновенно:
— Ну что за прелесть наш папа;! —
Его, целуя непременно,
Опять на Пьера взгляд зажгла.

С тем бессознательным кокетством,
Которое вернулось к ней,
И — с оживленьем словно с детства,
Её объяло всё сильней.

— Вот так Наташа — патриотка! —
Промолвил шуткою Шиншин;
— Какие шутки, все мы в лодке,
И государь у нас один!

За ним мы все, скажи он слово,
Безропотно пойдём мы в бой,
Душа у нас на всё готова,
Тем более по царску зову,
Мы можем жертвовать собой!

— Однако в этом же Воззвание,
Употребил он в нём слова,
Такие, как «по совещанию»,
И бы;ла б цела голова…

А в это время мальчик Петя,
В словах отца, «поймав задор»,
Его слова с восторгом встретив,
Решил покончить и свой спор.

Он голосом то робким, грубым,
Весь красный подошёл к отцу,
И даже как бы, стиснув зубы:
— Я, папа вам, в конец, скажу:

— Меня пустили б вы на службу,
Я больше жить так не могу,
Мы с Оболенским крепим дружбу,
Мы с ним пред Родиной в долгу!

— Договорился! — глас графини
С иронией застрял в отце,
Он оказался «в паутине»,
Но — всё же дал отпор в конце.

— Ну, вот ведь глупости какие!
Поможешь ты разбить врага,
Учёбой в годы те лихие,
Для юношей мораль строга.

— Совсем не глупости здесь, папа,
Понять учёбу — не смогу,
Когда такая вражья лапа,
Уже объяла всю страну.

— Тебе уже сказал я, Петя! —
И голос стал похож на крик:
— Ты молод, ваши планы с Федей…
И Петя как-то сразу сник.

И, взяв с собою все бумаги,
И, Пьера пригласив к себе,
Он, как с подобием отваги,
Был счастлив лишь в своём гнезде;

Ещё раз прочитать Воззванье,
Звал Пьера в свой он кабинет,
Но, вопреки его желанью,
Ему ответил Пьер, что — нет!

— Нет, я сейчас вас всех покину,
Поеду я к себе домой;
Проблемы словно он отринув:
— Для дел мне нужен лишь покой.

Он весь в каком-то был смущенье,
И — нерешителен весь вид,
Попал он в это положенье,
Перед Наташей — словно стыд.

Её блестяще-оживлённые,
В него, как впившися, глаза,
К какой-то нежности склонённые,
Его пронзали, как стрела.

Он сам готов своим был взглядом
Испепелить её весь вид,
Пронзить её любовным ядом,
Но — скромность и какой-то стыд;

Сославшись, якобы на дело,
Поспешно собрался; домой,
В нём явно чувство закипело,
Вступил с тем чувством словно в бой.

— Но отчего у вас стремленье,
Неужто так влечёт домой? —
Она с просящим намереньем,
Уже борясь сама с собой;

Поняв — не та же в том причина,
С расстройством, глядя прям в глаза,
Её сковало всю в пружину,
Готова брызнуть и слеза.

Давно созрело в нём то чувство,
Хотел сказать: «Я вас люблю!»
Но почему-то стало грустно:
«Ведь я женат, и — потерплю».

Его сдавило это чувство,
Обнять Наташу аж до слёз,
Жену он вспомнил — стало пусто,
Вновь поперёк стоял вопрос…

— Мне лучше посещать вас реже…
Нет, просто у меня — дела…
— Нет, отчего, скажите здесь же…
Вдруг замолчала, снизошла…

Испуганно и чуть смущённо,
Скрестили словно шпаги взгляд,
Казалось, всё было; резонно,
Ещё не действовал их яд.

Тот яд симпатии взаимной,
Уже возникшей в них любви,
И, становившейся столь сильной,
Бурлило всё уже в крови.

И потому и видеть трудно,
Страдал с улыбкой на лице,
Тоска сжимала беспробудно,
Он руку целовал в конце.

Решил Пьер сам уже с собою,
Закрыть себе к Ростовым путь,
Его пока та связь с женою,
Отважный шаг не даст толкнуть.

 
3-1-21

Отказом Петя недовольный,
Стал словно горем он убит,
Там, у себя, вдруг стало больно,
Он как бы в деле — паразит.

Когда ж пришёл он молчаливый
И мрачный на вечерний чай,
Почти больной и столь тоскливый,
Увидев за столом «весь рай»;

Он принял твёрдое решение,
Идти с сей просьбою к царю;
( С народом как бы для сближения,
Царь прибыл в вотчину свою).

Одевшись, в праздничном наряде,
И, не сказавши никому,
Тайком и только дела ради,
Пошёл в народную толпу;

Искать с царём интимной встречи,
Он даже приготовил речь,
В стремленье к встрече был беспечен,
Не смог он даже разглядеть.

Толпа росла, всё прибывая,
Он был зажат уже толпой,
Не видно ни конца, ни края,
Его несло людской волной.

Он думал, царь пройдёт с ним рядом,
К нему свободно подойдёт,
Но всё назвать бы можно адом,
Он проклинал весь свой поход.

Царь шёл по устланной дорожке,
Покрытой красным полотном,
В собор Успенский «нёс он ножки»,
В молельный главный церкви дом.

Но вдруг, нежданно, страшной силы
Удар ему вонзился в бок,
Чуть не доведший до могилы,
Но спас его счастливый рок.

Он сразу потерял сознанье,
Всё помутилось вдруг в глазах,
Когда ж вернулось пониманье,
Рука лежала на плечах.

Дьячок держал его под мышку,
Другой — отталкивал толпу,
Сознание, что света вспышка,
Вновь возвращалося к нему.

Он вывел бледного подростка
К Царь-пушке как бы на простор,
Уже людей собралась горстка,
На Петю обращая взор.

Теперь «с высот сей Царской пушки»,
Надежда встречи возросла,
Но Петя «бросил все игрушки»,
Он понял, встреча не прошла.

Ему бы лишь его увидеть,
Считать счастливым вновь себя,
Себя тем самым не обидеть,
Государя уже любя.

Он также восхищён монархом,
Как был тогда его же брат,
Считал большим себе подарком,
Увидеть, и стал тем и рад.

Невольно жертвовал он жизнью,
Чтоб лицезреть вблизи царя,
Он будет помнить и до тризны,
На встречу он пошёл не зря.

В соборе завершён молебен,
За весь приезд государя,
Он свитой не остался беден,
Царя во всём благодаря.

За то Воззвание к народу,
Что с Турцией заклю;чен мир,
За ту с французами невзгоду,
За наш победный, славный пир.

Вдруг стала слышной с набережной
Стрельба из пушек, как салют,
Толпу подобно бури снежной
Вновь охватил восторга зуд.

К реке все двинулись стеною,
Хотел примкнуть и Петя вновь,
Замкнуть всё шествие собою,
Но пушка — словно Петин кров.

Дьяк удержал стремленье Пети,
Могло всё повториться вновь,
Потуги не нужны все эти,
Могла пролиться даже кровь.

Пришло обеденное время,
Царь возвратился во дворец,
Но Петя «не покинул стремя»,
Он ждал, какой же в том конец.

Толпа немного поредела,
Гурьбою встала под балкон,
И Петя не оставил дело,
Он как бы стал заворожён.

Но как всегда случалось, ждали,
Царь всё же вышел на балкон,
(Чтоб большей не было печали),
Бисквит в руке покоил он.

«Ура, отец наш!» — раздавался
Толпы неугомонный крик,
Кусок бисквита оторвался,
Земли коснувшись у ног их.

Мужик, стоявший ближе, рядом,
Успел схватить на зависть всем,
Царь понял, что не только взглядом,
Поднять народный может гнев.

Гнев супротив врага, француза,
Но и любовь к нему, царю:
«А дай-ка я ещё для вкуса,
Ещё бисквитов подарю».

Начал разбрасывать бисквиты,
На радость всей честной толпе,
Они теперь с царём, как слиты,
За ним пойдут они везде.

Успел схватить и Петя тоже,
И бесконечно стал он рад,
— Нет, — молвил он себе: «Негоже,
Я должен победить сей ад».

Домой вернувшись, Петя твёрдо
Родителям так объявил,
Ученье всё пошлёт он к чёрту,
И в полк себя он «пригвоздил».

А, ежели его не пустят,
Он непременно убежит:
— Вы не должны топтать мне чувства;
Он честью графа дорожит.

На день другой Илья Андреич,
Хотя и сдавшись, не совсем,
Решил, что это всё не мелочь,
Решать поехал ряд проблем.

3-1-22

На третий день после; прибытия
В Престольную государя,
(А для Москвы было; событие,
Москва всегда была своя).

Дворянское должно собрание
Собраться в Слободском дворце,
И государя в ожидание
Предстали все чины в лице.

Дворяне были все в мундирах,
Покроя разных всех эпох,
Кто был когда-то в командирах,
Отныне — и здоровьем плох.

Всех возрастов, чинов различных,
От самых важных, до безличных,
Сословий разных из людей,
В одеждах модных, необычных,
С подобием — что смотр зверей.

По залу плыл гул разговоров,
И мало кто уже сидел,
Когда ж окинуть весь сбор взором,
Движеньем весь народ пыхтел.

И Пьер — в дворянском, но неловком
Мундире, узком для него,
На всех смотрел он сытым волком,
Не мог понять он одного.

Столь представительное вече
Ему напомнило о том,
С Французской революцьей «встречу»,
Его «студенческий тот дом».

Общественный союз с народом,
«Общественный сей договор»,
В Воззвание в таком же роде,
Для совещанья разговор.

Его всё убеждало в этом,
И дало повод для причин,
Так думать, ждать с его приездом,
Как важный для страны почин.

Прочитан Манифест собранию,
И, вызвавший у всех восторг,
Как оказать приём, внимание,
Дать бал в честь, как ответный долг.

Зал как бы сколотился в группы,
Где обсуждался манифест,
Вертелись мнений целы клубы,
Вращался мнений целый текст.

Спор был, какую помощь лучше
Им оказать стране в войне,
Иль ополченьем или — круче,
Набор вернее — во главе…

Главком иметь бы должен опыт,
И, если сравнивать числом,
Уменьем находить те тропы,
И побеждать врага умом.

Ростов был восхищён сей речью,
Готов был высказаться Пьер,
Но «перебит» другой «картечью»,
Пьер рот раскрыть и не успел.

Сенатор с умным и сердитым
И видом, недовольным всем,
С лицом беззубым и небритым,
По поводу сих спорных тем:

— Я думаю, — сказал сенатор:
— Мы призваны не обсуждать,
Как молвил предо мной оратор,
А дать ответ, что можем дать.

На то воззвание к народу,
Чем удостоил государь,
А как, к какому войска роду,
Он сам решит — на то и царь.

Нашёл исход Пьер к оправданию,
За узость спорных всех причин,
Но даже глубже к пониманию
Всех скрытых в помощи «пружин».

— Я полагаю, что дворянство,
Весь, одобряя манифест,
Своё, являя постоянство,
Свершит не только этот жест:

Пополнить войско мужиками,
Для пушек — мясо, как всегда,
А обсудить и между нами,
Уже настала в том пора;

Те меры, что мы в состояние,
Чем можем мы ещё помочь,
Нам также важно понимание,
Снабдить чем армию — не прочь.

Ежели б знали сколько нужно,
И что ещё нужно стране,
Мы все подтянемся натужно,
Стоять не будем в стороне.

Нам для того необходимо,
Узнать всё положенье дел,
Мы все желанием палимы,
Убрать с пути любой пробел.

Не дали мысль докончить Пьеру:
— Мы — не военный здесь совет,
Как армия, каких размеров,
Не должен царь нам дать ответ.

Войска в движенье постоянно,
Соо;бразно шагам врага,
И сколько в ней штыков — накладно,
И эта тайна — суть строга.

— Не время рассуждать об этом, —
Другой уже включился спор:
— Поможем всем, своим всем светом,
Дадим достойный мы отпор!

За ним — другие, в том же духе,
Лишь выразить патриотизм,
Подать свой голос лишь для слуха,
Среди таких, как он же лиц.

Пьер возразить не мог и слова,
Весь рассудительный порыв,
Тонул в речах уже другого,
И разлетался, как тот взрыв.

И каждый новый в том оратор,
Мгновенно обрастал толпой,
Как неизбежный в деле фактор,
Ведя всю группу за собой.

Пьер в этой вспышке одобренья,
Напыщенных доверьем слов,
Не мог подбросить, к сожаленью,
В костёр для спора нужных дров.

Его особое в том мнение,
Позволило считать «врагом»,
Лишь поднимало настроение,
В речах врагу нести разгром.

Врагом его не в смысли речи,
А после праздных всех речей,
Его же мысли, как картечью,
Лишь рассыпались средь людей.

Пьер оказался как бы нужным,
Поднятья духа для толпы,
Как тот предмет, что стал им чуждым,
Как вредной среди них молвы.

И даже Глинка, как издатель,
(Он «Русский вестник» основал),
Как добросовестный старатель,
Он яркую столь мысль подал:

— Ад должен отражаться адом,
Ребёнка как-то видел он,
При блеске молний всех, каскадом,
Он улыбался, слыша гром.

Но мы не будем тем ребёнком… -
— Да, да! — гремела вся толпа,
И звук, как гром, летел так звонко,
Как будто не имея дна.

Толпа всё придвигалась ближе
К тому почётному столу,
За ним — и всех чинами выше,
И, одобряя всю хвалу;

Седые, в лентах, все в мундирах,
Вельможи, им — по семь(де)сят лет,
Как от дворянства командиры,
И, как дворянства весь букет;

Сидели на огромных стульях,
В них спинки были высоки,
Толпа давила эти «улья»,
Не утихали слов «броски»:

Звучала также в них готовность,
И изощрённее, чем та,
Что до него гласила гордость,
И что навеяла война.

И Пьер старался оправдаться,
Пытался всех перекричать:
— Мы лучше будем в том стараться,
Что будем знать, чем помогать.

Но средь толпы и были люди,
Кто знал всё положенье дел,
Биенье в грудь, пустые звуки,
Их мыслям преграждал удел.

Удел — серьёзность понимания,
Всех сил французов — наш пробел,
Вплоть до Москвы, её сжигания,
Хотя и с горем покидания,
Такой предсказывал удел.

Как раз крик раздался; об этом,
Со стороны другой стола,
— Москва, как клин, горящим светом,
Победу купит нам она!»


3-1-23

Пред расступившейся толпою,
Поспешно, с хваткой деловой,
И с предводительскою ролью,
С московской важной стороной;

В своём мундире генерала
И с красной лентой на груди,
И с сообщением начала:
— Сам государь должён войти;

Как бы ворвался в эту залу
Вельможный, сам граф Растопчин,
Для поддержания накала,
Услышать наш, Москвы почин:

— Я полагаю, все едины
И цель у всех у нас — одна,
Ясны нам с вами все причины:
Пред нами — страшная война.

Быть должен государь уверен,
И для того собрал он нас,
Что шанс победы не потерян,
С купечеством, здесь рядом — «съянс».

От них польются миллионы,
А наше дело дать солдат,
И ополченья эшелоны,
Таков вот с вами наш мандат.

Вельможная чинов когорта,
Сидящих только за столом,
Людей влиятельного сорта,
Конечно же, с большим умом;

Решили все, как и смоляне,
Не отстают и москвичи,
В копилку общей нашей дани,
Отдать «заветные ключи»:

Из каждой тысячи придворных
И крепостных своих мужчин,
С десяток крепких и проворных,
Дать в ополченье, как почин.

Вдруг разнеслись по залам звуки:
— Идёт, идёт наш государь!
Прошли все ожиданья муки,
Сквозь ряд дворян прошёл их царь.

Почтительное выраженье,
С испуга долей небольшой,
В толпе наметилось волненье,
Он всем казался, как родной!

Царь говорил о том ненастье,
Постигшем Родину, страну,
О тех надеждах, что по счастью,
Москва вливает в ту войну:

— Я никогда не сомневался,
Усердье слышать здесь от вас,
Но ваше русское дворянство
Мне радует и слух, и глаз.

Всё превзошло все ожиданья,
Отечество запомнит вклад…
Толпы восторга восклицанья
На разный раздавались лад.

Затем прошёл в другую залу,
Купеческое царство — в нём,
Всё вновь и вновь так удивляло,
Единства русского начало,
Обрушить на французов гром.

Гром помощи мечом, деньгами:
— И жизнь, имущество возьми!
Мы все с тобой, царь, между нами,
Твои мы стали, как детьми!

Всеобщему поддавшись чувству,
За вольный сказанный намёк,
За правовое мыслей русло,
Ему в том сделанный упрёк;

Пьер дал разгул патриотизму,
Пообещав дать целый полк,
Покончив со своим центризмом,
Вот так-то — лучшим будет толк.

Старик Ростов закончил споры,
Он сыну дал зелёный свет,
На запись в армию, на сборы,
Два сына — вот его ответ!



 

 
 


 

Оборона Москвы


 


Николай Ростов — командир эскадрона




 

Пьер на Бородинском сраженье


 


Перевозка раненых через Москву


 

 

Моменты казни русских людей


 



 


 
 



 








 
Том 3

В и М часть 2

3-2-1

Участники этой затеянной бойни:
ОН начал с Россией войну потому,
Ему были в Дрездене почести сродни,
И польский мундир стал по вкусу ЕМУ.

Не мог воздержаться от вспышки ОН гнева,
На русских настойчивых слишком послов,
Природного в нём всех сражений напева,
И прочих напыщенных всех о нём слов.

Война разразилась с виной государя,
Он сдерживал переговорный процесс,
Наш царь словно дарит Ему, подставляя,
Повесить России военный свой вес.

Барклай, как главком, лишь одной из трёх армий,
Стремился исполнить как лучше свой долг,
Ростов явил подвиг, он храбрым слыл парнем,
Ведь он, как охотник, сдержаться не мог.

И все остальные участники битвы,
По личным мотивам, преследуя цель,
Рискуя и жизнью, (по лезвию бритвы),
Но многие прятались просто и в щель.

Боялись, тщеславились, негодовали,
И все, полагаясь на знание дел,
Орудьем историй себя представляли,
Творя часто людям столь злой беспредел.

Отныне они, все участники битвы,
Хотя не забыты по роду их дел,
Они результатом историй объвиты,
И каждый из них своё место пригрел.

Теперь лишь причины ЕГО поражения
Нам ясны в прошествии множества лет,
Не скрыть от истории факт удивления,
Историков общего в том всего мнения:
ОН был полководцем, оставившим след.

Россию во многом спасали просторы
Её необъятной размером страны,
Служили союзником зимние поры,
Они для Европы смертельно страшны.

Но главным всегда оставался в победе
Народ, возмущённый коварством врага,
В нашествии этом, сложившейся бе;де,
В единстве своём брал врага на рога.

Тогда и никто не предвидел причину,
Что враг, распыляясь, всё дальше и вглубь,
Растягивал армию словно пружину,
Не дав ей как следует передохнуть.

Пытаясь замедлить в сраженьях движенье
Стремительно рвущихся вражеских сил,
Россия невольно спасла положенье,
Зимы приближеньем, сдержав его пыл.

Тем самым две стороны словно старались,
Приблизить погибель одной стороны,
Затяжкою времени дни приближались,
К её наступлению, русской зимы.

Конечно, в сражениях и ослаблялась
Какая-то доля всех вражеских сил,
Но, эта же доля и вновь пополнялась,
Стремленьем в Москву, в область тёплых квартир.

Итог, окончательный вывод разгрома,
Всех восьмисоттысячных армий врага,
И стала известная истина снова,
Не лезь, чтобы дальше и носа, и дома,
Иначе поднимут тебя на рога!

В начале кампании армии наши
Раскинуты в нашей огромной стране,
В таком состояние быть им на страже,
Негоже мечтать о победе в войне.

Удобней и выгодней то отступленье,
Ведётся когда оно меньшим числом,
А войск всех при этом, их на;громожденье,
Возможно, постигнет и больший разгром.

И, кроме того, наш любимый народом,
Руси всея царь тормозит как бы слух,
Всё время при армии — это всем боком,
Но он поднимает сражения дух.

И тянется время всего отступления,
И тем, приближая начало зимы,
А значит — и время ЕГО истребления,
Плюс — «длинные наши в России версты».

И лагерь тот Дрисский замедлить устроен,
Сдержать, по возможности, натиск врага,
Хотя недостатками многими болен,
Но, «выставит всё же на время рога».

За каждую пядь и за шаг отступления,
Царь ставит главкомам достойный упрёк,
И перед Смоленском не да;но сражение,
А надо б подать генеральный урок.

Россия вся в трауре, все недовольны,
Уже постоянной потерей земель,
А ОН плывёт вглубь и тем самым невольно,
Себя приближая к «посадке на мель».

Теперь только ясен весь ход всей кампании,
Что наши потери и есть наш успех,
И ОН не придал продвиженью внимания,
Своим углубленьем, рождая весь грех.

Итог этих всех рассуждений понятен:
Никто не предвидел причин всех исход,
Весь мир был самой лишь войною объятен,
Следили все только за весь её ход.

Одна сторона упивалась успехом,
Стремясь на Москву, на погибель свою,
Другая — в унынье, «смакуя» помехи,
Заманивать не собиралась в Москву.

А всех недостатков всегда было много,
Всех тех для успеха прорех и помех,
Вплоть до неприязни служебной — итога,
Таили в себе и главкомы на грех.

Барклай — он, как немец, стал непопулярен,
Его ненавидел и Багратион,
Последний не мог быть ему благодарен,
И он потому не был «слишком влюблён».

Ведь Багратион, хотя был выше чином,
Но, вынужден стать под начало ему,
И в том и была, как помеха, причина,
Единство творить на войне по уму.

Хотя и Барклай не внушает доверия,
Но после отъезда из войска царя,
Осталась лишь масса помощников, серия,
Которым всю власть и оставить нельзя.

Но всё же де Толли оставлен главкомом,
Свершилось слияние армий, вконец,
Опять же вся власть вновь осталась, что комом,
Хотя и одет на главкома венец.

Весь мощный Совет, что был при; госуда;ре,
Остался негласным как будто бы — штаб,
Они же главкома в плену все держали,
Тем самым главком оставался вновь слаб.

Советы и мнения всё продолжались,
Тем самым сковали всю главную власть.
И власть среди них словно просто терялась,
Главком осторожен, сражений боясь.

Как немец, главком уже был с подозреньем,
Измену тем самым, рождая в умах,
Хотя и своим управлялся он мненьем,
Но, как говорится, стоял на ушах.

Барклай на два фронта сражается лично,
И с князем великим вступает в борьбу,
Всех польских советников он методично,
В столицу их шлёт, неугодных ему.

С предлогом доставки бумаг государю,
Всех тех генерал-адъютантов царя,
Которые шум создают и играют,
Тем самым на пользу француза-врага.
 
И Багратион, находясь в подчинение,
Всё меньше с Барклаем в согласье входил,
Он духом уже, находясь в положение,
Апатию, ненависть к немцам влачил.

Письмо к Аракчееву пишет надрывно:
«Я больше средь них, вместе быть не могу,
Мне, русскому, быть среди немцев так стыдно,
Что мы не даём здесь сражений врагу.

Прошу мне другое здесь дать порученье,
Согласен командовать даже полком,
Служить государю — моё назначенье,
Барклаю служу пока в деле я том.

Рой немцев, поляков съедают сношения
В командном составе среди наших сил,
Единства всё нет — лишь вражда в отношениях,
И дух недоверья по-прежнему жив».

Планируют всё же, дать бой под Смоленском,
Осмотр всех позиций ведёт генерал,
Последний с Барклаем в сношеньях, что с волком,
Он не был на поле, и просто — солгал.

Он время проводит с другим командиром,
С таким же приятелем, как и он сам,
Им как бы плевать на честь на;шу мундира,
Он день коротает с грехом пополам.

Затем обсуждает он вместе с Барклаем,
То поле, сраженье где до;лжно пройти,
А сам — никаким, ни малейшим он краем,
Не видел он поля — на ложном пути.

Пока происходят интриги и споры,
Французы подходят к Смоленска стенам,
И нет уже нам настоящей опоры,
Даётся сраженье с грехом пополам.

Смоленск оставляется во;преки воле,
И русского дома, народа, царя,
А город сожгли сами жители с горя,
Как ненависть словно французам даря.

Вновь мы отступаем, и ОН идёт дальше,
Невольно и близится вражий разгром,
По времени — дольше, нисколько не раньше,
Чем вскоре нагрянет зимы нашей гром.

3-2-2

На день другой отъезда сына,
Отец позвал к себе княжну:
— Теперь довольна, что повинна,
Нам с сыном принесла вражду.

Теперь, надеюсь, ты довольна,
На старость мне дарить раздор,
Я стар и слаб, мне это больно,
Иметь в семье такой позор!

Неделю в доме — всё спокойно,
Залёг в «берлогу»-кабинет,
Болел душою он духовно,
Навесив на княжну навет.

Ему уже никто не нужен,
И даже девушка Бурьен,
Давно он к ней уже простужен,
Погас в нём этот женский плен.

Князь вновь ожил через неделю,
Занятьям прежним дав толчок,
Сады, постройки — снова в деле,
И в доме меньше стало склок.

Однако с дочерью он Машей
Держал по-прежнему злой тон,
Но и Бурьен прогнал он даже,
Поставив сплетням всем заслон:

— Вот видишь, ты налгала сыну
Про близость той Бурьен со мной,
А я обеих вас отринув,
Нашёл в занятиях покой.

Княжна в занятиях по дому,
В том был и весь её вопрос,
Полдня племянник в эту зону
Входил, ведь он уже подрос.

Ему давала и уроки,
И музыки, и языка,
С Десалем коротала сроки,
Жюли она писала строки,
И делу божьему — верна.

Война лишь сферой беспокойства,
Как и для многих в том была,
Зачем злить бога тем геройством,
Коль смерть там каждого ждала.

Десаль в душе был рад успехам
Своих, но вражьих нам всех сил,
Он объяснял ей не без гре;ха,
Что сей антихрист натворил.

Жюли, княгиня Друбецкая
Писала Марье из Москвы,
Какая сделалась другая,
Без мужа «глохнет» от тоски»:

— Мой бедный муж труды и голод
Влачит в жидовских там корчмах,
А мы здесь терпим женский холод
В прекрасных наших всех домах.

Весь месяц князь активен в деле,
Он заложил и новый сад,
И стройки новые пестрели…
И был старик делами рад.

Хотя в душе княжна и рада,
«Сошла со сцены «друг» Бурьен»,
Капризом новым, как услада,
В отце шла фаза перемен.

Он изменил свою привычку:
Для сна — обычно кабинет,
«Сменил себе как будто кличку»,
На старости, последних лет.

Менял места сна постоянно,
То в галерее стлал кровать,
Где просто сон застигнет явно,
Диване, в кресле будет спать.

В гостиной и, не раздеваясь,
В столовой даже — иногда,
Нисколько в том не утруждаясь,
В свои отцовские года.

Сынок обрадовал папашу
Уже вторым подряд письмом,
Где он писал про слабость нашу,
И Витебск взят уже врагом.

В письме же первом от отъезда,
С покорностью просил простить,
Что так сказал ему от сердца,
Свою вновь милость возвратить.

Ответ отцовский был столь тёплым,
Он понимал, что сын — один,
Он как бы лаской был «утоплен»,
Ему сказал всю правду сын.

Отец своим гордился  сыном,
Но, чтобы быть ему врагом,
Когда сын «улей» свой покинув,
На фронте защищает дом.

Нашёл душевные он силы,
Тем боле правда «ест глаза»,
Француженку «поднять на вилы»,
И дочке не нужна слеза.

В письме втором Андрей подробно,
Со схемой описал весь план,
Кампаньи нашей всей утробной,
И как нам не попасть в капкан.

Он сетовал на руководство,
И сам он — на передовой,
Во всём французов превосходство,
Совет давал бежать домой.

Домой, в Москву езжать в надежде,
Не будет взята и Москва,
Закончим отступать мы прежде,
Чем пронесётся в том молва.

Когда же в день тот за обедом,
Зашла речь снова о войне,
Десаль поведал тут же, следом,
Что Витебск — на их стороне.

То князь как будто вспомнив что-то:
— От сына получил письмо,
Да, в нём звучит уже забота…
Под пресс-папье лежит оно.

Поди-ка принеси, Алина,
Нет, впрочем, нет, пойду я сам,
В нём — боле ясная картина,
Потом прочту я тоже вам.

Его все ждали с нетерпеньем,
Когда ж вернулся он к столу,
Его ослабло намеренье,
Обед прервать «назло врагу».

«Весь стол, управившись с обедом»,
Заинтригованный письмом,
В гостиную за князем следом,
И после споров за столом;

Переместился с ожиданьем,
Узнать всё точно из письма,
Но князь не обращал вниманья,
Что удивило всех весьма.

Читать письмо велел он Маше,
Сам, разложив постройки план,
Не слушал чтения он даже,
Весь ход войны стал им попран.

Прочтя письмо, Мария взглядом,
Вопросов полных ей во всём,
Смотрела на отца — он рядом,
Казалось, в мире жил другом.

Он изучал вновь план постройки,
Ход мыслей плыл не о войне,
Всем стало больно даже горько
О надвигавшейся беде.

Но, видя отрешённость князя,
Десаль решился на вопрос:
— Что, князь, вы мыслите в сей связи?
Вопрос вопросами оброс.

Весьма, быть может, нам придётся
Покинуть всем здесь этот дом,
Театр войны вокруг уж вьётся,
У нас здесь тоже грянет гром!

— Я, я! — как будто с неприязни,
От плана не скрывая взгляд,
Считая всё как бы за басни,
Добавил в обсужденье «яд».

— Ха-ха! — войны театр, — ответом,
Его звучал простой смешок:
— Я думаю, не только летом,
Во(о)бще не «попадём в мешок».

Театр войны есть только Польша,
А дальше Немана — вдруг стоп!
Скажу я вам уже и больше,
Потом последует потоп.

Застрянет ОН в болотах Польши…
Досаль стал очень удивлён,
Когда ОН двинулся и дальше,
Уже ОН в Днепр был «влюблён».

Князь говорил о тех сраженьях,
Случившихся пять лет назад:
— Нам надо бы с опереженьем
Вести войну на прежний лад.

Вот Бенигсен был раньше должен
Занять Прусси;ю целиком,
Тогда вопрос не стал бы сложным,
Мы сохранили бы свой дом.

— Но, князь, — Десаль опять робея,
Всё продолжал теснить ответ,
Едва напомнить как бы смея:
— От Витебска вам шлёт привет.

— От Витебска?.. — он с удивленьем
В Десаля устремил свой взгляд,
И дальше словно с умиленьем,
Он сам уже глотал свой яд.

— Да, помнится, он о победе
Писал там у какой реки?
— Не о победе, а о бе;де,
В ней утонуть мы все могли.

— Выходит, будто я придумал…
Молчаньем встречены слова;
— Михал Иваныч, ты обдумал, —
Склонилась к плану голова.

Всех после объяснений плана,
Расстроенный — ушёл к себе,
Он сам себе нанёс всю рану,
Своею памятью в борьбе.

Он озадачил всех домашних
Развитьем старости в уме,
Казалось бы, в делах столь важных,
Нет места слабой голове.

Письмо забыто им в гостиной,
У всех был удивлённый взгляд,
Тот взгляд и стал для всех причиной,
За князя мыслей — невпопад.

С письмом Михал Иваныч сразу,
Отнёс посланье в кабинет,
Вернувшись вскоре, тем же часом,
От князя он принёс привет.

И на вопрос княжны Марии:
— Чем нынче занят старый князь?
— В нём мысли вертятся иные,
С войной не держит в мыслях связь.

ОНЕ всё больше, как хлопочут.
О местных всех своих делах,
Всё план построек в «мыслях топчут»,
И завещаньем — всех бумаг.

Любимым сделалось занятье,
Оставить жизни весь свой след,
Последние с семьёй объятья,
Как волей удивить весь свет.

Трудился он над завещаньем,
Подумать в том и есть о чём,
С его расстроенным сознаньем,
С заботой — что кому, зачем.

3-2-3

Михал Иваныч — архитектор,
Письмо доставить был предлог,
В постройках был он, как директор,
Без вызова войти он мог.

Застал он князя над прочтеньем
Им подготовленных бумаг,
«Ремарками» — в них под названьем,
Хранилось очень много благ.

По крайней мере, сам уверен,
Какой давался в них совет,
И потому он был намерен
Госу;дарю послать «привет».

Как все посмертные посланья,
Из опыта всех прошлых войн,
В какой-то мере притязанья,
На вклад в страну, и опыт свой.

В глазах стояли даже слёзы
О тех далёких временах,
Как избегали все курьёзы,
На деле, а не на словах.

Позвал он своего курьера,
Смоленск с заданьем посетить,
Алпатычу лишь только вера,
Ряд в нём товаров закупить.

Всё это в памятной записке,
Уже не в первый даже раз,
Чтоб не забыть бы с долей риска,
Обычный выполнить заказ.

Особо главное задание,
Бумаги с ним же отослать,
И губернатору заранее
Сии ремарки передать.

Курьера мучил наставленьем
Почти что битых два часа,
Потом с каким-то облегченьем,
Письмо попалось на глаза.

Он бережно, для сохранения,
Как будто дорогую кладь,
И в качестве уже «сражения»,
Сел губернатору писать.

Письмо закончив, было поздно,
Уже клонило и ко сну,
Где спать проблема встала грозно:
«Опять, наверно, не засну».

Места для сна всегда другие
Он выбирал их каждый раз,
Казалось, мысли в них иные,
Заснуть помогут прям сейчас.

В диванной выбрано то место,
За фортепьяно, где не спал,
Хотя и было слишком тесно,
Но он почувствовал — устал.

Хотя и новое то место,
Но снова не давался сон,
Мешались мысли словно тесто,
Опять был чем-то возбуждён.

Казалось, он забыл задвижки
Алпатычу их заказать,
Иль что-то даже там про книжки,
Какие надобно читать.

«Нет, всё не то, ах, да — в гостиной,
Письмо от сына, где Досталь,
С какой-то каждый раз повинной,
Вопросы сыпал мне сей «враль».

Ах, что-то там про Витебск,
Что город этот будто взят,
Смоленск — тот город наш, как «витязь»,
Не может быть, он просто — «свят».

— Эй, Тишка! Ну-ка, поживее
Письмо неси-ка мне бегом,
Прочту-ка сам его скорее,
Чтоб не казался мне Содом.

Прочтя письмо, неужто правда:
«Дождались, но какой позор,
Уже, возможно, даже завтра,
Француз и в мой заглянет двор?»

Прочтя письмо, уснуть пытался,
Но сон не шёл, закрыв глаза,
Воспоминаниям отдался,
И даже капнула слеза.

Дунай представился пред взором,
И лагерь, где он — генерал,
В расписанный шатёр узором,
Его Потёмкин сам позвал.

Он вспомнил, как императрица,
Дарила тёплые слова,
Как с Зубовым не мог смириться,
Имея в том свои права:

К руке её на катафалке,
Как для прощанья, подходить…
А что теперь — всё в этой свалке,
И можно ли всё упредить?

Вернуться мне бы в то же время,
Ах, как мне нужен весь покой…
Но что-то разболелось темя,
Неужто сгинет дом родной?!

3-2-4а

Именье князя Лысы(е) Горы,
(Считая в сторону Москвы),
К Смоленску находясь в просторах,
В верстах с десятков шесть пути.

Десаль, в письме узрев опасность,
Не оценённую больным,
Решился на свою «отважность»
И упредить всю безопасность,
Своим, но и путём другим.

Он обратился к кня;жне Марье,
Подать в губернию письмо,
Уведомить о состоянье,
Как отступление прошло.

Насколько велика опасность,
И что нам делать дома всем,
В вопросе сим не всё нам ясно,
Каких нам ждать ещё проблем?

Письмо Алпатычу вручили,
Ему строжайший дав наказ,
Причём, конечно, торопили,
Как никогда на этот раз.

Немедленно, как по прибытье,
Подать послание властям,
Как развиваются событья,
Коль плохо — возвратиться к нам.

Алпатыча все провожали
Как будто он и есть сам князь,
Его вся дворня уважала,
А он и был её, как часть.

Любуясь новым урожаем,
Бросая взгляд по сторонам,
В душе он жалостью снедаем,
Неужто — это всё врагам.

Вокруг поля с желтевшей рожью
И зеленью густым овсом,
Благодарил он щедрость божью,
За этот наш весь русский дом.

Его, однако, поразило:
Косили воины овёс,
На корм лошадкам бы хватило,
Хотя ещё он не дорос.

Когда роились в нём вопросы,
Всегда свою он помнил цель,
Всё, что мешало, все «торосы»,
Он словно пропускал «сквозь щель».

Его всей жизни интересы,
Уже под тридцать с лишним лет,
Не вызывали больше веса,
Чем князя весь авторитет.

В начале августа в Смоленске,
Уже Алпатыч — «весь в гостях»,
За Дне;пром, в Гаченском предместье,
Как дома — он на радостя;х.

И с каждой новою поездкой,
Желанный гость он в доме том,
У дворника с причиной веской,
Был опекаем там во всём.

Дружок, тот дворник, Ферапонтов,
Двенадцать лет тому назад,
В коммерческом «погрязнул фронте»,
Алпатыч внёс посильный вклад.

Купил у князя леса рощу,
И начал чем-то торговать,
Отныне он совсем не робщет,
Богатством стал он прирастать.

Имел он дом, мучную лавку,
А также постоялый двор,
Мужик — с коммерческою хваткой,
Не признавал войны позор.

— Добро пожаловать, рад гостю,
Народ — из города, ты — к нам,
Народ весь глуп, подавлен злостью
К французам, нашим всем врагам.

— Да, всё то бабьи только толки;
— Вот так и я сужу о том;
— Хотя и лезут словно волки,
Приказ есть — не отдать свой дом.

По три рубля с подводы просят,
Объятый паникой народ,
Готов на всё, нажил — всё бросить,
Найдя в побеге словно брод.

Алпатыч, сам напившись чаю,
Дав корма на ночь лошадям,
Лёг спать, весь отдых предвкушая,
Назло всем сплетням и врагам.

Всю ночь по улицам Смоленска,
Вдоль постоялого двора,
Шагов шум не стихал от треска,
Сапог солдатских до утра.

Весь день был занят лишь делами,
Он с губернатора нача;л,
Война слышна не за горами,
Ружейных выстрелов обвал.

К ним добавлялся гром орудий,
Казалось, жизнь вся — как всегда,
Но этот гром страх в людях будит,
Гром не звучал уже века.

У губернаторского дома
С утра толпился весь народ,
Той неизвестности истома
И страха, как от сплетен плод.

В толпе слышны с угрозой речи,
Врагу оставленных людей,
Им предстояло ждать лишь встречи,
Когда в Смоленск войдёт злодей.

Алтапыч, находясь в приёмной,
Уже он ждал там не один,
И в этой обстановке томной,
Он тоже стал душой раним.

Поспешно с чрева кабинета
В приёмную ворвался чин,
Дать ожидавшему ответа,
Был слишком важен господин.

Алтапыч уловил мгновенье,
Вручил ему те два письма,
С нетерпящим он выраженьем
И с важностью всего лица;

С докладом по военной форме
И голосом, как приказным,
Нарушив ожиданья нормы,
Решился быть уже связным.

— От генерал-аншефа князя,
Посланье срочно, жду ответ,
Что делать нам в «словесной грязи»,
Князь ждёт уже давно совет.

Ответ последовал мгновенно:
— Не знал я положенье дел,
Приказ был, но — недостоверный,
Очередной был наш пробел.

Вот, передай бумагу князю;
И он вручил ему приказ:
— В Москву езжайте в этой связи,
Такой совет мой в этот раз.

Но не успел закончить фразу,
Вбежал внезапно офицер,
И вопреки тому приказу,
Велел принять ряд срочных мер.

Алтапыч, поняв обстановку,
Вновь побежал он в свой «отель»,
Не стал вникать в головоломку,
Одна пред ним стояла цель.

Мельком взглянув он в суть приказа,
В пути на постоялый двор,
Мелькнула в нём такая фраза:
«Достойный здесь дадим отпор;

Двух армий наших, их слиянье,
Создаст надёжный в том заслон,
Внушит жидьцам всё пониманье
На весь «панический урон».

Но город был весь «на колёсах»,
И вместе с массой пеших сил…
Уже исчезли все вопросы,
Пропал уверенности пыл.

Поспешным шагом, чем обычно,
Вернулся к лошадям в сарай,
Но кучер спал там, как привычно,
Ему с лошадками был рай.

Велел закладывать повозку,
В обратный собираться путь;
А сам, лишившись словно лоска,
Прощаться в дом решил свернуть.

Семейная в разгаре драма
Предстала явью перед ним,
Не вызывающая срама,
Быт богом был всегда храним.

Жена хозяина рыдала,
Её он просто избивал,
Она ему всё утверждала,
Бежать, мол, надо, час настал.

— Все люди едут, полны скарба,
Ты нас с детьми хоть пожалей,
Француз придёт уже по правде,
Послушай знающих людей.

— Видать, собрался ты в дорогу,
А что — тот губернатор наш?
— Доверился, похоже, богу,
Он — ваш, барон всё тот, фон Аш!

Не знал он сам куда деваться,
И мне вручил он сей приказ,
Хотел им как бы оправдаться,
Лишь отвязаться бы от нас.

— Нам что, бросать всё, что нажито,
Уж за подводу — семь рублей,
Оно всё кровушкой полито,
И труд какой в том всех людей!

Вот мой сподвижник, Селиванов,
Проворен оказался «друг»,
Продал муку, набив карманы,
Используя всё тот испуг.

Попьём-ка мы с тобою чаю,
Пока — закладка лошадей,
Я вот уже что замечаю,
Что зря подняли всех людей.

Всё затихать как будто стало,
Должно быть наша в том взяла,
Мы как-то бьём их слишком мало,
Земля-то наша уж пошла.

Намедни сказывали Платов,
Десятки тысяч утопил,
Должна такая быть расплата,
Наш люд всегда их крепко бил.

И, не забыв собрать покупки,
Он заплатил и за постой,
«Мол, хватит здесь точить мне зубки,
Пора вернуться мне домой».

3-2-4б

Случилась задержка с попыткой отъезда,
Начавшийся в полдень повальный обстрел,
Для цели не мог найти лучшего места,
Какого наш враг, как обычно, хотел.

Движение войск и те толпы народа
Собой представляли отличную цель,
Враг явно считал, что для русского «сброда»,
Уроком послужит вся эта «капель».

Создать на дорогах живые помехи
Для всех отступающих русских полков,
К тому же и как бы для общей потехи,
И панику сеять средь глупых голов.

Сто тридцать орудий «трудились» с обстрелом,
И слышен вой ядер, разрывы гранат,
Пришлось себя прятать в подвал между делом,
Ведь каждый смертельным был страхом объят.

Нашлись любопытные средь населенья,
Кухарка и лавочник, даже жена,
Желая потешить своё удивленье,
Увидеть полёт, у ворот всё ждала.

Сосед что напротив, весь был в восхищение,
От вырытой ямки полётом ядра,
Он в шутку промолвил как бы для сравнения,
Что ямку изрыть и не сможет свинья.

И все дождались, как осколком гранаты,
Было; повреждё;но кухарке бедро,
Её потащили «до дому, до хаты»,
С неё крови вылилось «чуть не ведро».

Так людям потом рассказал сам хозяин;
И все побежали укрыться в подвал,
Из-за любопытства работник был ранен,
Теперь уже каждый себя сам спасал.

Всем сидя в подвале, хотя безопасно,
Но всё равно слышен орудий весь гул,
Свист ядер, снарядов — настолько всё ясно,
И стоны кухарки под этот разгул.

Исчез сам хозяин, жена — в беспокойстве,
Он был же со всеми, стоял у ворот,
Но русский мужик душой чувствовал свойство,
Пошёл он в собор, «бога взять в оборот».

Стихать уже начала вся канонада,
И все покидали надёжный подвал,
Закончилось время внезапного ада,
Казалось, вновь мир уже как бы настал.

Алпатыч готов был покинуть «берлогу»,
Уже экипаж его был у ворот,
Но вновь стала занята эта дорога,
Войска отступали, найдя словно брод.

Улучшив момент, найдя долю пространства,
Он вклинился в массу шагавших солдат,
Успеть избежать вновь французов коварства,
Опять не попасть в этот пушечный ад.

Однако последствия той канонады
Оставили в городе яркий свой след,
Все поняли — это начало осады,
И многим хватило нанесенных бед.

Разрушено много домов, и пожары
Возникли во многих районах, местах,
Дым стлался по городу в «качестве кары»,
Вселяя в народ вместе с мщением страх.

Всё тот же хозяин, вернувшись из церкви,
И, шествуя мимо той лавки с мукой,
Увидел, что в лавке «копо;шатся черти»,
От голода все, прикрываясь войной.

Солдаты мешки, рюкзаки наполняют,
Живительной, белой, пшеничной мукой,
Они недостаток еды возмещают,
Всё связано с той же причиной — войной.

Он рассвирепел, как хозяин богатства,
С намереньем первым их выгнать всех вон,
Потом, спохватившись, они ж — домочадцы,
Берут пусть «побольше», хотя — мне урон.

Зато не достанется хлеба французам,
Сожжём все дома — не пойдём на поклон,
Всё что заработано собственным пузом,
Им пепел оставим — таков наш закон.

— Решилась Расея! — кричал он со злостью:
— Я сам, что нажил, то и сам же спалю,
Пожалуйте в мрак «наши милые гости»,
Дождусь я, и вас вместе с домом сожгу!

Повозка Алпатыча и все другие,
Ползущие вместе с рядами солдат,
И с ними уже как бы вместе слитые,
Опять натолкнулись на огненный ад.

Горели дома вдоль движенья колонны,
И дым застилал всю проезжую часть,
Случилось подобие мёртвой всей зоны,
Пришлось всей колонне пожар переждать.

Алпатыч пошёл посмотреть ещё ближе,
Вдруг голос знакомый окликнул его:
— О, Ваше сиятельство, князь — это вы же?
Не ждал я вас встретить здесь боле всего!

Поведал он князю, что послан был в город,
По целому ряду хозяйских причин:
— Случилась беда — ненавистный нам ворог,
Затеял вдруг с нами такой вот почин.

Так что же нам, ваше сиятельство, делать,
Нам что пропадать вместе с вами вот здесь?
Не было минуты толково ответить,
Князь тоже, как все, затаил в себе месть.

Поспешно достал записную он книжку,
И прям на коне настрочил свой приказ:
— Смоленск мы сдаём, наши Лысые Горы
Врагом будут заняты чрез несколько дней,
Прошу поспешить сделать нужные сборы,
Забрав непременно в Москву лошадей.

И дале, уже на словах из-за спешки
Подробно ему толковал он наказ,
Как лучше устроить всю тяжесть «пробежки»,
И дать ему весть, но уже в Усвияж.

Ещё не успел князь отдать наставленья,
Ему помешал в том штабной офицер,
К нему подскакал тот с большим устремленьем,
Он выговор дал ему, как за пример:

Когда на глазах полкового начальства,
Народ продолжает свои жечь дома,
Он терпит примеры сего хулиганства,
В том, ставя в опасность свои же войска.

— За ваше бездействие в этом всём деле,
Должны понести вы достойный ответ, —
Кричал со зла Берг ему, как за безделье,
И недопустимый в отходе обет.

По должности был он помощником в штабе,
По армии первой Барклаевских сил;
С немецким акцентом, подверженным злобе,
Он с честью в войсках беспорядки громил.

Узнав князя, и как бы в том извиняясь:
— Я только вам, князь, всё о том говорю,
Приказ исполнять я повсюду стараюсь,
Свой долг исполнять я исправно люблю.

В огне что-то вдруг затрещало паденьем,
Пожару даруя краси;вейший вид,
Хозяин поджогом и всем поведеньем,
Казалось бы, должен был горем убит;

Но он, подняв руки, кричал с наслаждением,
От вида всего, что сжиралось огнём,
Он стал, как участник, того отступления,
И чувства достоинства вспыхнули в нём.

— Так ты передай все мои указания, —
Нагнувшись, с коня ему молвил Андрей;
И, не обращая на Берга внимания,
Помчался вперёд, еще боле став злей.

3-2-5

Войска продолжали своё отступление,
Шёл августа месяц, стояла жара,
Полк князя Андрея весь в изнеможение,
Дорогой варился, что божья кара;.

Солдаты в походной одежде, с оружьем,
Со всей амуницией на их плечах,
С большими трудами и сверх «неуклюжьем»,
«Варились на солнечных ярких лучах!»

Хлеба все сгорели, зерно осыпалось,
От голода рёв раздавался скота,
От сочных равнин желтизна лишь осталась,
Сгорела от солнца вся даже трава.

И не помогала ночная прохлада,
Полночи был воздух всё также горяч,
Воды для питья, как всегда, не хватало,
Каких ещё больше им быть неудач?

Дорога от этой её всей нагрузки
Уже превратилась в песочную пыль,
По ней всё катилось, шагало без чувства,
Едва как хватало у каждого сил.

Как облаком, пыль та стояла над всеми,
Во всё проникая, терзая людей,
На солнце смотреть можно было глазами,
Как шар, весь багровым, казался видней.

К тому же и не было ветра под солнцем,
И все задыхались, шагая в жаре,
Когда ж добирались в деревню, к колодцам,
То всё выпивалось, за воду в борьбе.

Пожар, оставление града Смоленска
Засели так прочно у князя в главе,
Он не находил в мыслях нужного места,
Понять что-то чётко в сей страшной войне.

И новое чувство его — озлобления,
Теперь уже против француза-врага,
Давало, как повод, его горю забвения,
Стал предан делам своего он полка.

Заботлив о людях и вежлив он с ними,
Его называли в полку все наш Князь,
В полку им гордились, его все любили,
Слыл добрым и кротким, держа с людьми связь.

Себя же он вёл так, но только с чужими,
Ему незнакомыми ране людьми,
А с теми, кто знал его горе — иными,
И с теми, понять кто его не смогли;

Он делался злобен, насмешлив, старался
Как можно бы меньше бывать среди них,
Он их потому даже и опасался,
Чужим горем рады, и тем, как больных.

Но в более тёмном и мрачном всё свете
Ему представлялась вся эта война,
Как сдали Смоленск, и имения эти
Война уничтожить по плану должна.

Когда отступавшие русские силы,
Сравнялись с дорогою к Лысым Горам,
Решил князь Андрей, и, во чтоб то ни бы;ло,
Унять своё горе с грехом пополам.

Хотя днями раньше Болконских семейство
Уже находилось в пути на Москву,
Имея на князя большое воздействие,
В нём чувств вызывая большую тоску;

Простится навеки с родным его домом,
Ещё раз взглянуть на родные места,
Он знал, что именье подобно Содому,
Хотя у врага как бы нет и креста;

Постигнет, скорей всего, участь таких же,
Других, им подобных жилых городов,
Врагу на пути вовсе не были лишни(е)
Комфортных для отдыха этих даров.

Сплошное увидел кругом разоренье,
Дом ставнями был для «защиты» закрыт,
Какое же надо иметь в том терпенье,
Он чуть не заплакал, почти что навзрыд.

Алтапыч один оставался в имение,
Услав вместе с князем свою всю семью,
Не мог он уехать, и без наблюдения
Оставить и вотчину тоже свою.

Узнав о приезде он князя Андрея,
Заплакал, целуя его за мундир,
Глазам своим будто бы даже не веря,
За это мгновенье — подаренный мир.

Потом успокоившись от чувств необычных,
Докладывать стал положение дел,
Ему, как хозяину, даже привычных,
Но он сторожил этот весь «беспредел».

— Всё ценное и дорогое, что было,
Уже в Богучарове — днями назад,
Отвезено и ничего не забыто,
Добру был устроен здесь целый парад.

До ста четвертей хлеб уж тоже в дороге,
Солдатами скошен был весь урожай,
Хотя и зелёным, но — враг на пороге,
Мы им не оставим и малость, на чай.

Овёс вот остался в приличном запасе,
Его у нас много — шестьсот четвертей,
Командам ли мне отпускать в этом разе?
— Да, прав ты, Алпатыч, так будет верней!

— Заметить изволили вы беспорядки?
Полка три драгун ночевали в саду,
Лихие у русских все наши ребятки,
Вот им и нанесть бы удар по врагу!
 
— А сам что ж ты делать-то будешь, оставшись?
Нет, ты уезжай, вот тебе мой совет,
Ты, жизнь свою нам здесь в именье отдавший,
Но всё равно рано терять белый свет.

Нет, сам уезжай, увози всё, что сможешь,
Народу вели уходить за собой,
Француз, он ничем вам в житье не поможет,
А всех неугодных отдаст на убой.

— Прощай! — молвил князь, и Алтапыч прижался
К его уже в стремя одетой ноге,
Возможно, он с князем навеки прощался,
И слёзы мелькнули на дряблом лице.

Галопом поехал князь вниз по аллее,
Девчонки на встречу попались ему,
В подолах у них сливы мирно «храпели»,
Вновь гнев вызывая, вдобавок к всему.

Те сливы — неспелы, зелёными были,
Но вот она жизнь в нашей барской глуши,
Увидев хозяина, все поспешили
Укрыться за дерево в этой тиши.

Поспешно решил князь не видеть воровок,
Он видел и так этот детский испуг,
Насколько же был детский ум их столь ловок,
Опасность почуяли девочки вдруг.

В нём словно родилось отрадное чувство,
Он просто завидовал их озорству,
То чувство в душе оставалось столь пусто,
И не было места его баловству.

Он страстно хотел вновь взглянуть на их лица,
Как им удался; этот дерзкий порыв,
Они и не думали в нём устыдиться,
Ведь брошено всё, кто же всё натворил?

Прогулка в именье с пыльной дороги,
Хотя и стояла всё та же жара,
И снова увидеть родные отроги,
Его освежила и сил придала.

Но вновь он по пыльной, всё той же дороге,
Догнал на привале свой полку, у пруда,
Как будто бы сжалились над ними боги,
Пред войском «явилась» живая вода.

Плотина и пруд оказались спасением
От пыли и этой проклятой жары,
Вода послужила им всем оживлением,
И даже походным увеселением,
Для летней и знойной с засухой поры.

Всем пруд оказался купальным бассейном,
Стал грудой заполнен солдатских он тел,
Бог будто в стремленье своём милосердном,
Открыть им курорт на пути их велел.

В пруду от его наполненья телами,
Вода поднялась, взбаламутилась грязь,
Но вся эта грязь и с водою дарами
Для всех оказались, легли словно в масть.

Ныряли, плескались они словно дети,
Уже не взирая на все их чины,
Казалось, и не было лучшего в свете,
Они даже пруд этот выпить могли,

Князь, видя весёлую эту картину,
С желаньем с конём вместе броситься в пруд,
Не стал пополнять тел в купели лавину,
И где-то в сарае нашёл он уют.

Но вид всей солдатской в воде голой массы,
Готовой идти каждый миг в любой бой,
Вдруг в нём всколыхнул для пушек вид мяса,
Гонимой любою войной на убой.

Потеря Смоленска огромным несчастьем
Легла на сердца наших русских людей,
Сам Багратион не имея всей власти,
В сраженье за город был явно смелей.

Своё недовольство Барклаем де Толли,
Он выразил в гневном посланье-письме,
Писал Аракчееву с явною болью,
Об этом позорном сраженье во(о)бще.

Барклай был назначен главкомом войсками,
К тому же военным министром он был,
Но всем стало ясно, порою мы сами
В себе охлаждали воинственный пыл.

Писал Аракчееву, но знал непременно,
Прочитано будет и государём,
Он чувствовал, даже возможна измена,
И мы под их дудку все вместе поём.

Письмо Аракчееву

«О сдаче Смоленска прискорбная новость
С успехом, как рапорт посла;на царю,
И больно, и грустно терпеть эту ловкость,
Но я по-другому в проблему смотрю.

Клянусь моей честью, писал я об этом:
Враг был под Смоленском в приличном мешке,
И наша победа могла быть воспета,
Висела у нас она, как на крючке.

С пятнадцатью тысячей нашего войска
Удерживал натиск почти тридцать часов,
Отдать надо должное, держались мы стойко,
Но, если бы дальше нам драться с умом;

Позиция шаткой была у французов,
Победу принёс бы внезапный удар,
Мы б этим воякам в цветных их рейтузах,
В конец подарили бы этот кошмар.

ОН до половины понесть мог потери,
Развеян мог быть всякий новый с ни мир,
У нас бы для духа открылись все двери,
А ОН пусть справлял бы «победный свой пир».

Барклай не желал удержать оборону,
Хотя бы ещё так на эти два дни,
Министра хотел удержать он корону,
И сами ушли б, не имея воды.

Прислал мне депешу всего через сутки,
Хотя не отступит, он слово мне дал,
Потери большие, кончать надо шутки,
И, что он уходит на новый причал.

Потери большие, но — это неправда,
Быть может всего тысяч так лишь с пяти,
Мне кажется это совсем не отрадно,
Поближе к Москве нам всё время идти.

Доносится слух к нам о якобы мире,
Но чтоб помириться — так бог сохрани!
Бокал не поднять нам в позорном столь пире,
Он нам, этот мир — ну совсем не с родни.

Нам после всех жертв и таких отступлений,
Стыда не набраться носить наш мундир,
И нужен с уменьем и без промедлений
Другой по всей армии нам командир.

Командовать должен один полководец,
А все остальные согласны быть с ним,
«А нам не бросаться заране в колодец»,
Нам надо сражаться и мы победим.

Хорошим министром быть для министерства,
Быть может, сгодится ещё ваш Барклай,
Но в армии нужно иное нам средство,
Душой и всем сердцем бы он не страдал.

Нам явно нужны на войне и победы,
Всё время не пятиться нам так к Москве
А то наживём, уж нажили, все беды,
Мы сами идём к ней в каком-то броске.

Я, право, с ума уж схожу от досады,
Барклай — уже явно плохой генерал,
Я дерзко пишу, но в том много и правды,
Честь армии нашей давно замарал.

С большим подозреньем у нас на примете
Вольцоген, как флигель- его адъютант,
Советы его словно все в чёрном свете,
Он Наполеону, похоже, гарант.

Хотя я учтив с ним, ему повинуясь,
Как бедный, послушный ему я капрал,
Уже я во многом с ним не соглашаюсь,
За цикл отступлений — в том просто аврал.

Мне больно и жалко любимого всеми
И армией нашей всей государя,
Но то, кто главкомом поставлен над нами:
Он трус, бестолков, нерешим — это зря.

Мы с нашею всей ретирадой такою,
От устали тысяч пятнадцать солдат
Уже потеряли от этого зною,
Пыли и жары, и болезней — не скрою,
И кто в этом всём будет нам виноват?

Вся армия плачет, его все ругают,
Француза ведёт прямиком на Москву.
И силы, и дух в ней  всё о;слабевают,
Нужно ополченье, имейте в виду».

3-2-6

Во всей нашей жизни так много явлений,
Событий, сторон всех и их перевес,
Их можно всех вместе простым разделеньем,
На два типа выделить в них интерес.

В одних — пребывает весь смысл, содержание,
В других — наряду — они формой полны,
В столице — салонная с преобладанием,
Как в пику не только для этой войны.

Мирились ли, ссорились мы с Бонапартом,
Однако вся жизнь в тех салонах текла,
Но главным средь них слыл салоном с азартом,
В него Анна Павловна всех увлекла.

Но к ней и добавился, ставшим престижным,
У Элен Безуховой яркий салон,
И в них разговор становился подвижным,
Уже принимая серьёзный уклон.

И всё тот же самый в них спор, та же тема,
Но не исключая других новостей,
Всегда возникала иная дилемма,
Поскольку бывало в них разных гостей.

Успехи в войне, в том числе и с Россией,
ЕМУ потаканье в Европе друзей,
В обоих салонах ЕГО осудили,
Напавших на родину диких зверей.

В салоне у Элен и гости важнее,
Её красоте отдавали свой след,
Сам канцлер Румянцев, наследник — нежнее,
Ютились у ней от домашних всех бед.

Румянцев считал её женщиной умной,
Достойной вести такой важный салон,
Считались в нём гости и боле разумны,
Ценилось их мнение за эталон.

Кружок Анны слыл больше па;триотичным,
Французская жизнь в нём бралась под запрет,
Французский театр был в нём неприличным,
Хотя сожалели за новый обет.

С большим интересом война обсуждалась,
Защитником армии слыл уголок,
Лишь слухи о выгоде в ней распускались,
Как будущих наших побед, под залог.

Кружок Элен и слыл, и назван французским,
Румянцевский прозвище он получил,
Но всё же он был и остался наш, русским,
В нём мир обсуждался, француз запросил.

В кружке упрекали приверженцев бегства,
Всех женских, учебных училищ в Казань,
И были готовы уже даже средства,
Списать на войну эту трудную дань.

Царило в кружке и особое мнение,
Но, как демонстрация дела войны,
Покончить всё миром её проведение,
И те рассужденья — верны и стройны.

Но, как обычно, заумное мнение,
Сверкала в кружке и Билибина мысль,
Служил он у Элен прописанным гением,
Оно набирало и некую высь:

«Не порох решит окончательно дело,
А тот, кто придумал его для войны»;
И в нём осторожно, но всё-таки смело,
Немного с иронией, но всё же — важны.

Восторги Москвы на приезд государя,
Зато Анны Павловны, «этот обком»,
Восторг словно обществу города да;ря,
Суть патриотизма, с заботой о нём.

А тот же известный всем нам князь Василий,
Ещё занимал он в правительстве пост,
Без всяких на то ухищрений, усилий,
Горазд был обслуживать этот «погост».

И он как бы связывал оба погоста,
И Анин, Румянцевский дочкин кружок,
Ему в беспрестанных поездках не просто,
Трубить в них всегда в тот же самый рожок.

Бывало, он путал сказать, где какую,
Продуманно ранее нужную речь,
И в первом кружке говорил ту, иную,
Что должен сказать во втором — им чужую,
Свою репутацию, чтобы сберечь.

Однажды у Анны в кружке князь Василий
С горячностью высказал речь о войне,
Судил он Барклая без всяких усилий,
И, как непригодного к делу вдвойне.

Но был нерешителен он и в вопросе,
Кого же назначить главкомом в войне,
Зато находился в кружке в большом спросе,
Как с бо;льшим достоиством кто-то извне.

Поведал, что нынче Кутузова видел,
В казённой палате он ратников брал,
Он высказал мысль, никого не обидел,
Что он бы в главкомы последнего взял.

Хозяйка же, высказав мненье иное,
Включившись в обычный в кружке разговор,
Оно о Кутузове было столь злое,
Что он, де, для армии тоже — позор.

И вновь князь Василий направил все стрелы:
— Не годен он главным во(о)бще никуда,
Вот, если хотим мы остаться все целы!
— Кого ж предлагаете, князь, вы тогда?

— Уже говорил здесь, что я — в заблуждении,
Но нет, не подходит Кутузов-главком,
Ему на коня влезать в затруднении,
И в нравах дурных в Букареште слыл том.

Он — дряхлый, слепой, его, как генерала,
Нельзя просто в армии нашей иметь,
Он сверх осторожен, сноровка пропала,
Таких уже просто нельзя нам терпеть.

И это такое у общества мнение
Спокойно держалось к июлю конца,
В конце же июля пришло вновь повышение,
Его в княжеском званье встречала страна.

И вновь это слово совсем справедливо,
Ведь он теперь был ополченья главком,
Оценена старость, казалось, счастливо,
Когда с кем желают расстаться потом.

Но после Смоленска всё стало тревожней,
Открыта прямая дорога в Москву,
И в той обстановке настолько всей сложной,
Засел комитет «разогнать чтоб тоску».

И в нём к императору близкие люди,
Из них — генерал-фельдмарша;л Салтыков,
Решали вопрос, кто же главным в том будет,
Кто самый из всех генералов толков.

А все неудачи в веденье сражений,
Лишь только признали одну из причин,
В системе всех армий и их управлений,
Главкома в них нет из больших величин.

Хотя они знали нерасположение
К нему императора-государя,
Однако другого на пост назначения,
Как более лучшего, выбрать нельзя.

И вновь, вопреки государя желанию
Назначен Кутузов Главкомом страны,
Всё сделано с полным войны пониманием,
Поскольку другие в тот план не годны.

Девятого августа вновь князь Василий,
Опять Анне Павловне новость привёз,
Ему не составило новых усилий
Во мненьях своих развернуть снова нос:

— Всё, кончены наши в верхах разногласья:
Кутузов — фельдмаршал и он же — Главком,
Я рад, не желал я и большего счастья,
И я не желал видеть должность ни в ком!

Но рядом стоящий, «с достоинством бо;льшим»,
Не мог не напомнить о прежних словах,
Хотя неучтиво и было «всё тоньше»,
Но все пожелали друг другу всех благ.

Но он продолжал издеваться над князем,
И, напоминая его же слова:
— Он — дрябл и слепой, даже в этой-то связи
Не очень в порядке его голова!

—Э, вздор, он достаточно видит, поверьте, —
Промолвил он в тоне басистом ответ:
—Чему я так рад, и вы только заметьте,
Дал полную власть исключить всякий вред.

Однако «Достойный» им портил всю радость,
В ответы он вкладывал даже и страсть,
Похоже, решил продолжать делать пакость:
—Но царь неохотно вручил ему власть:

Как барышня, если б прочли ей Жоконду,
Ваш царь покраснел говоря те слова:
— Я с честью вверяю страну вам в угоду, —
Так все говорят, и несётся молва.

— Возможно вполне, что слова не от сердца,
Но не было в выборе больше пути,
Похоже, последняя та наша дверца,
В которую мы лишь и сможем войти.

Таков был ответ у хозяйки салона,
И тут же добавила вновь пару слов:
— Дай бог, чтобы он не боялся заслона,
От тех слишком умных и важных голов.

Кого не бояться, князь понял мгновенно,
Но сам побоялся сказать громко, вслух,
Он шёпотом: «Знаю, что он непременно
Условье поставил, и не был в том глуп:

Наследник ему не мешал бы в работе,
Не должен давать он Главкому совет,
Не должен он в армии быть при заботе,
Не может он также нести и ответ.

И меры к нему не могу в наказанье,
Коль сделает дурно, к нему применить,
Но ежели он отличится в старании,
То я не смогу его и наградить».

— Умнейший мужик этот князь наш, Кутузов,
Давно его знаю, характером твёрд,
Не держит в команде он явных в том трусов,
К тому же, как князь, он и раньше был горд.

Опять сей «Достойный» изрёк, что Кутузов,
В упрёк государю вновь бросил слова:
— Прошу государь, чтобы не быть конфузу,
Вам в армии не быть, в ней есть голова.

3-2-7

Пройдя Смоленск, французы ближе,
Всё ближе двигались к Москве,
Сражений всё давалось реже,
Россия вся жила в тоске.

Стараясь оправдать героя,
Историк Бонапарта Тьер,
В его защиту встал горою,
Причиной выставил пример:

Был привлечён в Москву невольно,
Назвать одну из всех причин,
Врагу лишь волей сделать больно,
И это сделает один.

Он даже прав, как правы также:
ЕГО влекло всегда к Москве
Искусство полководцев наших,
Страну ведущие к беде.

В пути искал ещё сраженья,
Порядка в нескольких местах,
Но, опасаясь пораженья,
И с целью сил всех накопленья,
Россия «пряталась в кустах».

Москва манила, как столица,
Древнейших скифских всех племён,
Он думал в ней остепениться,
Вопрос войны уже решён.

Поскольку одержав победу,
Они запросят сами мир,
И потому он шёл по следу
Всё отступавших русских сил.

Попался в плен им наш Лаврушка,
Денисова был крепостной,
Слугою слыл он слишком ушлым,
Ростову был теперь слугой.

Бертье-француз, начальник штаба
Лаврушку вызвал на допрос,
Скорей всего была забава,
Но, всё же задал он вопрос.

Лаврушка с видом вечно пьяным,
Всегда и с видом плутовским,
Обычно посему обманным
И даже чуть и шутовским.

Хотя и видом простоватым,
Но был себе он на уме,
Он сделал вид невиноватый,
Что мало знает о войне.

Доложен был Наполеону
Сей занимательный допрос,
Казак он Платовский и — с Дона,
И чепуху он просто нёс.

Но, кое-что, и, между прочим,
Поведал им ещё о том,
Его ответ был приурочен,
Когда знать надо обо всём.

Что корпус Платова весь влился
В соединенье свежих сил,
И новостью он поделился:
Кутузов вновь как будто мил.

Назначен нынче он Главкомом…
— Болтун, но умный тот мужик,
У русских всё идёт Содомом,
В верхах порядок глуп и дик.

Велел коня подать казаку,
И привести его к себе,
Скорей всего нагнать в нём страха,
В его случившейся беде.

Лаврушка с ним поехал рядом,
Какая ж выпала и честь,
Напуган не был он тем ядом,
Спокойно ждал свою он месть.

В последствие всё тот источник,
Его, Наполеона — Тьер,
Смешон рассказ, но не был горек,
Не знал Лавруша, ехал с кем.

Он в плен попал и не случайно,
Напившись, высечен он был,
В деревню послан был он тайно,
С заданьем, чтобы кур добыл.

Увлёкся там он мародёрством,
И угодил к французам в плен,
Природным он владел притворством,
Ему — всё нипочём, всё — тлен.

Он груб и нагл, из тех лакеев,
Прошедший в жизни много бед,
И подлость, хитрость всё смелее
Вошла в привычку, как обет.

Попавши в плен к Наполеону,
Хотя и точно знал к кому,
Прибег к обычному уклону,
На удивление всему.

Угадывал ЕГО он мысли,
И с хитрецою на вопрос,
Совсем те мысли и не грызли,
По-своему понять весь спрос.

Он врал о всём, о чём он слышал;
Вдруг на засыпку вновь вопрос,
Но притворился — не расслышал,
Обдумав, тот вопрос — не прост.

— Что думают у вас там люди,
Их победит ли Бонапарт,
Иль он разгромлен вами будет,
Каков во мнениях азарт?

— Коль непременно быть сраженью,
А то, шо будет — это так,
Пройдут три дни посля введенья,
Пойдёт в оттяжку, что впросак.

Был озадачен переводчик
Витиеватостью сих слов,
Хотя и был он в том помощник,
Но в смысл поймал такой улов:

«Вот, если это же сраженье,
Случится ранее трёх дней,
Победа — вам, как награжденье,
Скорей всего — так и верней!

Ежели будет в том отсрочка,
То предсказать я не берусь,
Кто в том бою «поставит точку»,
Француз ли или наша Русь?»

Сам переводчик улыбнувшись,
ЕМУ промолвил те слова,
В душе, возможно, поперхнулся
За «непонятные дрова».

Велел он уточнить «гаданье»,
Вновь повторить сей перевод;
ОН был в хорошем состоянье,
Вести с ним дальше «хоровод».

Сработала в нём снова хитрость,
ЕГО чтобы; развеселить,
Лаврушка, тот в свою обычность
ЕГО отважился спросить:

—Такого знаем Бонапарта,
Он победил уже весь мир,
Об нас другая ляжет карта…
Посмотрим, кто закатит пир, —

Промолвил он неосторожно,
Звучало всё, как хвастовство,
ОН посчитал гаданье ложным,
Как будто бы — за баловство.

Не сказаны Наполеону
Его последние слова,
Могли быть «неугодны» трону,
Пойдёт об этом вся молва.

На миг сверкнула лишь улыбка,
Какой-то вспыхнул в НЁМ задор:
«А если дать ему попытку,
Сказать, ведёт с кем разговор?»

Слуга увидел самодержца,
Не знает, едет с кем казак,
Подсыпать в разговор чуть перца,
В какой тот попадёт впросак.

Ему прямым серьёзным словом
Поведать, с кем и кто пред ним,
В каком тот состоянье новом,
Самим довольным стать уловом,
Насколько станет тот раним.

Хотя простой Лаврушка парень,
Денщик-слуга своих господ,
Природой он на свет одарен,
Вести с любым свой хоровод.

Чтоб напугать и озадачить,
И сбить крестьянскую в нём спесь,
И знал потом, о чём судачить,
А САМ — ОН прост, не держит месть.

Он притворился изумлённым,
В испуге выпучив глаза,
Привычным, чуть ошеломлённым,
На эти «нежные слова».

Сей эпизод вошёл в историю,
Как развлечение в войне,
И доброту открыть, не более,
В наполеоновской судьбе.

Едва казак узнал с кем рядом
Он едет, ве;дя разговор,
Остолбенел, как принял яда,
В восторге взгляд вонзал в упор.

Пленён Лавруша как бы дважды,
Второй раз, что такую честь,
Достичь бы мог денщик не каждый,
А он, Лаврентий — рядом есть.

Он думал, как остаться жи;вым,
Как оправдаться там, в полку,
Поверят ли рассказам лживым,
Иль выбьют всё враньё в пылу.

Его ОН понял состоянье,
Восторгом был САМ восхищён,
И отпустил на покаянье,
Как птичку с клетки выгнал вон.

Они разъехались «друзьями»;
ОН, всё мечтая о Москве,
Казак же нашими полями
Добрался, наконец, к себе.

Нашёл Ростова он в Янкове,
Тот вместе с другом Ильиным,
Уже были; с ним наготове,
Лаврушку взявший запасным,

По деревням свершить прогулку,
Опять же — раздобыть корма,
Найти, быть может, даже «булку»,
Такая и была война.

3-2-8а

События Смоленской битвы
Всех всколыхнули ото сна,
Не помогли нам и молитвы,
До Лысых Гор дошла война.

Велел собрать князь ополченье,
Своих подвластных деревень,
Но принял он уже решенье,
И, не взирая на мигрень;

Остаться во своём именье
И защищаться до конца,
Французу дать ещё сраженье
С приобретением венца:

Героя прошлых всех сражений,
Ещё Суворовских времён,
И за отчизну всё радение,
Таким в России он рождён!

Однако остальных домашних
Велел отправить он в Москву,
Причин скопилось столь опасных
Для жизни к этому броску.

Княжна же не могла решиться
Отца оставить одного;
И в первый раз не подчиниться
Приказу папы своего.

Сама же ехать отказалась,
Чем вызвала у князя гнев,
С отказом злость в нём нарождалась,
Он вспомнил прежний весь «напев».

Её вина — та ссора с сыном,
О подозрениях с Бурьен,
И всё явилось той причиной,
Весь мир в семье попал под крен.

Что жизнь ему всю отравила,
Не попадалась б на глаза,
И никогда и не любила,
Его — обычная гроза.

Княжну прогнал из кабинета,
Обычный был его скандал,
Но, в то же время и примета —
За всё уже её прощал.

Что дочь осталась из-за страха,
Отца оставить одного,
Не ожидал такого шага,
Был рад в душе он от всего.

На день другой в мундире полном,
Заслуженных всех орденах,
Но в состоянье беспокойном,
На еле движимых ногах;

Собрался ехать он к Главкому,
Сначала вышёл снова в сад,
Смотр провести «Войскам готовым»,
Чтоб «разгромить французский ад».

С большим, конечно, интересом,
(Княжна сидела у окна),
С каким «серьёзным, важным весом»,
Увидеть все «свои войска».

Внезапно из аллеи сада,
Возникла группа «тех бойцов»,
Из «ополченческого чада»…
Она лишилась даже слов.

Среди спасательной всей группы,
Как пара дюжих молодцов,
Тащили волоком под руки,
Найти ему спокойный кров;

При орденах в своём мундире
Поникшего её отца,
И генерала, командира,
Обмякшего их старичка.

Княжна бежит ему навстречу,
Не разобрать охрипших слов,
Похоже, потерял дар речи,
И — вместе с нею свой норо;в.

Диван служил ему постелью,
Хотя его он не любил,
Конец пришёл его «веселью»,
Наверно, жизнь уже прожил.

Явился врач лишь среди ночи,
Ему пустил поспешно кровь,
Его диагноз был так точен,
Паралич стал ему, как новь.

В сиротстве меркли Лысы Горы,
Князь, доктор, с ними и княжна,
Родные бросили просторы,
На Горы двигалась война.

В имении Андрея, сына,
Он поселился в новый дом,
В семье разверзлась вся картина,
Похожая вся на погром.

Лежал в беспамятстве, недвижно,
Как изуродованный труп,
Ни криков, ругани не слышно,
Как срубленный под корень дуб.

Всё время и почти неслышно
Он что-то тихо бормотал,
Быть может, мысли «рдели пышно»,
Но в бормотанье их глотал.

На эти признаки болезни:
И беспокойство, и испуг,
Врач объяснял, как признак «казни»,
И — как физический недуг.

Но Марья думала иначе:
Сильней он возбуждал себя,
В её присутствие, тем паче,
Ему противна дочь своя.

Возможно, всё-таки пытался
Промолвить «нежных» пару слов,
Но как бы он здесь ни старался,
Никто не мог «поймать улов».

Но в безнадёжном состоянье,
(На исцеленье нет надежд),
Везти его да без сознанья,
Ты больше не найдёшь невежд.

А, если б умер по дороге,
Людьми забитой до Москвы,
Какие трудности, «пороги»
Они преодолеть должны?!

Пред ним сидела и следила
Княжна бессменно день и ночь,
Но мысль одна её сверлила,
Хотя была ему и дочь;

Скорей бы в этой ситуации,
Пришёл законный в том конец,
Все находились, как в прострации,
Пора «одеть уже венец».

Однако как же всё ни странно,
Но чувство близости конца,
Неумолимо и желанно
Её пленяло без конца.

Проснулись личные желанья,
От жизни беспросветной с ним,
Хотя и с неким опозданьем,
Но в мыслях план ещё храним:

О жизни и любви свободной,
Счастливой ей во всём семьи,
Но всё же очень беспокойной,
Дела уладить все свои.

Устроить жизнь после; кончины
Ей ненавистного отца,
Да, были у неё причины,
Желать «счастливого конца».

То дьявола все искушенья,
Молитва может в том помочь,
Отныне новый мир мученья
Придётся в жизни ей толочь.

Житейский, трудный и свободный,
Но и жестокий этот мир,
Во многом ей и непригодный,
Какой потом ей будет пир?

Одним владела лишь оружьем,
Успокоения души,
Подобно настоящим ружьям,
Молитва лишь в глухой тиши.

Она была ей утешеньем,
От к ней нахлынувших работ,
Но не вела и к примиренью
С душой и сердцем всех забот.

Жить в Богучарово опасно,
В верстах пятнадцати — француз,
Всем, наконец-то, стало ясно,
Из многочисленных всех уст.

Развеял доктор опасенья,
Хотя гарантий не давал,
Но остальным нужно спасенье,
С отъездом объявил аврал.

Княжна склонилась вновь к поездке,
Другого выхода ведь нет,
Забот предстало во всём блеске,
Иметь чтоб меньше всяких бед.

Ночь провела — всё, как обычно,
Не раздеваясь смо;рил сон,
Кряхтенье слышалось привычно,
И с бормотаньем делал он.

Она прислушивалась к звукам,
Но твёрдо знала, что приход,
В ночное время — только мукам,
Ему внесёт весь круг забот.

Ей стало жалко, даже страшно,
Хозяйкой стать теперь одной,
Андрей на фронте — так опасно,
Она теряет весь покой.

 
3-2-8б

Проснулась поздно, и со вздохом,
Его кряхтенье слыша вновь,
Подумала — ещё не плохо,
Коли бурлит ещё в нём кровь.

Другая мысль мелькала рядом:
«Когда ж наступит эта смерть!?
Отравлена вся жизнь мне ядом,
За всё ему пусть будет месть!»

Княжна решила: свежий воздух
В неё вдохнёт немного сил,
С крыльца почувствовала роздых,
«Среди навязанных могил».

Блистало тёплое вновь утро,
Укладка шла во всю вещей,
Её согрелось всё же ну;тро,
Но мысли всё кипели в ней.

Душевная кипела мерзость:
Желала смерти же отца,
Куда её девалась верность,
Но мыслям не было конца.

Ей доктор шёл уже навстречу,
И со словами: «Вас искал»,
Ей сообщил приятной речью:
— Он чуть получше даже стал.

Уже, быть может, станет ясно,
Что он пытается сказать,
Зовёт он вас, и всё — прекрасно,
Хоть что-то будем с вами знать!

Явиться пред отцовы очи,
Когда душа полна враждой,
Ей было радостно так очень,
Но, всё же — он отец родной.

Лежал в высоком положение
Худой и жалкий старичок,
Лицо всё ссохлось от старения,
Не человек стал, а — сморчок.

Она поцеловала руку,
Он руку сжал её в ответ,
Они испытывали муку,
Он, покидающий сей свет,
Она — свалившихся всех бед.

Княжна глядела вся в испуге,
Пока не приобрёл покой,
Зашевелились рот и губы,
Но это был лишь хрип и вой.

— Гага — бои… — всё повторяя,
И не понять им этих слов,
Они как будто в них ныряя,
Но «не поймать никак улов».

Мелькнула у врача догадка:
«Княжна вся в страхе» — он сказал,
Неверною была отгадка,
Он вновь главою замотал.

— Душа болит, — сказала Марья,
Он, утверждая, замычал,
Её он руку прижимая,
Он как бы в грудь её вонзал.

Водил он машиной рукою
По вялой, маленькой груди,
В душе с невыразимой болью:
«А что же будет впереди?»

— Все мысли об тебе… все мысли… —
Немного внятнее слова,
Его болезнь и мысли грызли,
Но чуть «варила голова».

Стараясь скрыть свои рыданья,
К руке прижалась головой:
— Тебя всю ночь для покаянья,
Я звал поговорить с тобой.

— Я не спала;, войти боялась,
Тебя мой раздражает вид,
Лежать в покое мне казалось,
Так доктор молвил: «Пусть лежит».

Отцу невольно подчиняясь,
С трудом ворочая язык,
Она, как он теперь стараясь,
И потому чтоб он привык;

Всё больше разговор на знаки
Меж ними стал теперь похож,
Сказал он нежно, но — всё та;ки:
Спасибо дочь…за всё… дружок,
Уже я ни на что негож.

За всё…прости… ещё спасибо… —
И слёзы потекли из глаз:
— А где мой сын, тебе вестимо?
— Да вот, письмо его… сейчас…

Он в армии там, под Смоленском, —
В ответ кивнул он головой,
Затем, в порыве словно дерзком:
— Погибла Русь, мой край родной!

Княжна, не смея удержаться,
С ним вместе поддержав почин,
Слезами стали «наслаждаться»:
Он — в горе вместе, не один.

Внезапно прекратив рыданья,
Опять он что-то молвил вдруг,
И вновь о жизни раскаянье:
— Одень то платье, милый друг…

В нём ты совсем, совсем другая,
То платье белое — к лицу,
Я часто в мыслях вспоминаю,
Всегда любил и счас люблю.

Услышать от родного папы.
Который был всегда с ней строг,
Прошедшей жизни все этапы,
Он по-другому и не мог.

Но здесь, казалось, он пред смертью,
Открыл души своей весь цвет,
Но прежде, в жизни круговерти,
Не видел он весь дочкин свет.

Поняв всё, новые рыданья
Всех прежних стали чуть сильней,
Полезней было расставанье,
Уйти советовал врач ей.

Её он вывел на террасу,
Заняться массой нужных дел,
Попить холодненького квасу,
И успокоиться велел.

А князь вновь говорил о сыне,
О государе, о войне.
О родине, её кончине,
О чьей-то в том во всём вине…

Сердито дёргал он бровями,
И голос с сильной хрипотой,
Всё затихал как будто в яме,
Удар с ним сделался второй.

Он оказался и последним,
Ушёл из жизни старый князь,
Хотя и слыл он «привередним»,
В семье же оборвалась связь.

Княжна, оставшись на террасе,
День разгулялся до жары,
В его предсмертном даже часе,
Ей бы не думать о любви.

К нему, отцу, какой бы ни был,
Он в жизни упрекал за всё,
Но вот теперь — из жизни выбыл,
Не знала дочь его, всего.

Все, вспоминая с ним общенья,
Рыдая, выбежала в сад,
Вот, наконец, пришло сближенье
В такой кромешный в жизни ад.

И смерть грозит, и брат на фронте,
И за него болит душа,
О, силы божьи, вы не троньте,
Останусь я совсем одна.

Уже готовилась к молитве,
Но, что такое, и — как вдруг,
Опять готовиться ей к битве,
Служанка, замыкая круг;

Уже бежали ей навстречу
Служанка и мамзель Бурьен,
С расстроенным в них даром речи;
«Меня загнать, наверно, в плен».

— Пожалуйста, княжна, мужайтесь…
Отец ваш там… светлейший князь…
Уж как-нибудь, но постарайтесь,
Настал его последний час…

— Иду, иду, — входя поспешно,
Сама и отворила дверь;
Да, это было неизбежно,
Одна осталась Марья, дщерь!

Стоять осталась на пороге,
Не веря и своим глазам…
А дальше, подводя итоги:
Теперь с ним разные дороги,
Не по пути с ним, с князем, нам.

Но всё же подошла к постели,
И губы приложив к лицу,
Не страстно так, а еле-еле,
Оставив поцелуй в щеку.

Но тотчас же и отстранилась,
Исчез весь нежности порыв,
И чувство ужаса родилось
Как будто перед ней обрыв.

Она, закрыв лицо руками,
Упала к доктору на грудь,
Мелькнуло всё перед глазами,
Исчезла словно жизни суть.

Его обмыли и одели
Вновь с орденами в тот мундир,
И все прощались и говели,
Ушёл из жизни командир.

3-2-9

Князей Болконских все поместья
Различны нравом мужиков,
Одеждой, говором и честью,
И подневольных, как рабов.

Хвалил князь богучар в работе,
Степными он их называл,
Они — в работе все в заботе,
Чтоб урожай не пропадал.

Копать пруды или канавы
Горазды слыли мужики,
Но не любил за дикость нравов,
Уж больно были все прыдки;.

Итог правления Андрея:
Больница, школа и оброк,
(Последний облегчён в той мере),
Не стали всем им, как урок,

И не смягчило местных нравов,
А всё как раз — наоборот,
Ходили толки словно лава,
Так взбаламутивших народ:

То зачисленьем их в казаки,
В другую веру обратят,
Указах царских о присяге,
И волю их хотят отнять.

И слухи о войне с французом
Всех будоражили людей,
Ещё какой-нибудь обузой,
Среди надуманных идей.

Одним из диких тех явлений,
Лет двадцать бывших как назад,
Среди крестьян к переселенью,
На новый жизненный уклад.

Куда-то там, на юг России,
На реки, в тёплые края,
Поддавшись этой-то стихии,
Во всём уверенность храня;

Крестьяне всем своим семейством,
И, загрузив нехитрый скарб,
Под слухов праведных «воздейством»,
Вершили этот снегопад.

В явленье том была стихия,
Кто от помещика бежал,
Характером и столь лихие,
Потом в Сибирь он угождал.

Кто выкупался по закону,
Страданья были велики,
Подобны общему угону,
Итоги не были видны.

Погибло много по дороге,
Вернулись многие назад.
Такими стали все итоги
За этот выдуманный ад.

Затихло это всё движенье,
Начавшись как бы без причин,
Но силы зла, как наводненье,
Подобны действию пружин.

И, как подводные те струи,
В народе не устали течь,
И словно новым ветром дули,
Когда страна подняла меч.

Война сказалась им тем ветром,
Дать волю русским крепостным,
Всё тлело под забытым пеплом,
К порядкам западным, иным.

Алпатыч пред кончиной князя
Застал в волнение народ,
С французами той тонкой связью,
«В народе есть такой урод».

В то время, как в именье князя,
В округе, в зоне Лысых Гор,
Крестьяне уходили в связи,
Французам делая затор;

Казакам делая возможность
Все разорять свои дома,
Тем самым дополняя сложность,
Французам оставлять корма;

Напротив же, в именье сына
С французами имели связь,
И добрая их половина
К ним не имела неприязнь.

Французы слали им бумаги,
С созданьем радужных надежд,
Набравшись дерзостью отваги,
И разговоров, как невежд.

Остаться было в них стремленье,
Французам пособить в войне,
Надежд питая к примиренью,
И к жизни лучшей по нужде.

Имея преданные связи,
Алпатыч в курсе был всех дел,
Французы же ни в коем разе,
Не совершают беспредел.

Кто по желанию остался,
И, если что у них возьмут,
Француз всегда бы постарался,
Им возмещенье отдадут.

Мужик, бывавший у французов,
Привёз от них аж сто рублей,
Не тяготиться «лишним грузом»,
Остаться будет всем верней.

А деньги — то аванс за сено,
И — ни какой там не разор,
(Фальшивы были деньги, верно),
Такой был с ними уговор.

Ещё тревожнее стал случай,
Собрать подводы для княжны,
Окончился тот случай бучей,
Решили сходкой — не должны…

В селе, имение Болконских,
Лет тридцать старостой был Дрон,
Проблем в нём было много сложных,
Всегда справлялся с ними он.

Его прозвали там министром,
Его боялся весь народ,
Но он к народу слыл так близким,
Особенно в военный год.

За время всей своей здесь службы,
Ни разу не был болен, пьян,
Всегда он знал крестьян все нужды,
И избегал «глубоких ран».

Не знал усталости в работе,
Хотя неграмотен и был,
Но счёт хлебам в его заботе,
Он аккуратно приносил.

Приехавший из разорённых
Уже войною Лысых Гор,
Как будто здесь и осаждённых,
В какой-то мере и спасённых,
На Богучаровский простор;

Алтапыч в день тот смерти князя
Велел готовить лошадей,
В скорейшей в этом деле связи,
И для княжны, и для людей.

Хотя здесь в качестве налога
Единый был в селе оброк,
Приказ исполнен должен строго,
В кратчайший, даже малый срок.

Тем более село большое,
За двести с лишним в нём дворов,
И исполнение иное,
В том выявляло б их норов.

Алпатыч, зная всех знакомых,
Ему же верных мужиков,
Назвал ему благонадёжных
С десяток добрых всех дворов.

Дрон, выслушав то повеленье,
Нашёл он массу всех причин,
Как невозможность исполненья,
Никто не сделает почин.

То были лошади в извозе,
В казенных были то делах,
То не было у многих вовсе,
А, в общем, всё собрать — никак!

Алпатыч смерил Дрона взглядом,
Дрон образцовый слыл мужик,
Как будто окатил он ядом,
Он тоже, вместе с Дроном, рядом,
И к исполнению привык.

Тем более приказ господский,
И предводитель подтвердил,
И потому приказ был жёсткий,
Приказ им только он спустил.

Он понял, на народ влиянье
Уже оказывал француз,
Во многих жило колебанье,
Как не иметь с Россией уз?!

Нахмурившись, и боле строгим
Продолжил он весь разговор,
Но понял, что таким глубоким
Катился средь крестьян сей вздор.

— Тебя я, Дрон, считал умнее
Средь всех твоих здесь мужиков,
Кому служить тебе виднее,
А также, может быть вернее,
Не убежишь ты от оков.

И ты, и я, мы оба служим
Лишь только русскому царю,
Под ним живя, не так уж тужим,
Так вот — о том и говорю;

Не будет легче нам с французом,
Другой, не наш у них народ,
Изменой пахнет, хочешь юзом,
Найти у жизни новый брод?!

Встречал хозяина намедни,
Там, под Смоленском шли бои,
Он приказал мне всё немедля,
И миром всем в Москву идти.

А кто останется — изменник,
Француза всё равно побьём,
И будешь с ним ты снова пленник,
Коли останешься живьём.

— Я слышу, — был ответ у Дрона,
Промолвил, не подняв глаза:
— Мне это тоже всё знакомо,
Такая в жизни полоса.

Опять пустившись в уговоры,
Он снова повторил приказ:
— Кончать нам надо эти споры,
Ты, Дрон, в измене весь увяз!

Вдруг Дрон упал ему под ноги:
— Уволь меня ты от всего,
Неволен я, лишь видят боги,
Где есть добро, а где есть зло!

Что делать мне с народом нашим?
Их всех взбуровило совсем,
Уже не сваришь с ними каши,
Они уже почти не наши,
Не знаю, действовать мне чем?

Всё время пьют все беспробудно,
Пошла вторая бочка в ход;
— Так слушай, как ни было б трудно,
Но ты оповести народ.

Чтоб к вечеру подводы были…
Дрон прекратил с ним этот спор;
Алпатыч понял, всё решили,
Всеобщий был их уговор.

У кабака собралась сходка,
В лес гнать решили лошадей,
И не причём была здесь водка,
А есть желания людей.

Оставшись Яков без обоза,
Велел сложить свою всю кладь,
Поскольку господам — угроза,
Велел своих лошадок взять.

Лишь для господ, под экипажи,
Скорей отправить бы господ,
А сам всегда он был на страже:
К исправнику «нащупал брод».

Он понял, без военной силы
Не будет нынче лошадей;
Бывало в ход пойдут и вилы,
Когда надёжных нет людей.

3-2-10

Оставшись во главе именья,
Когда похоронив отца,
Но не прониклась убежденьем:
Нельзя остаться, ждать конца.

В своей она закрылась келье,
Когда отъезд, и на вопрос,
Дань предпочла отдать безделью,
Забыв, с неё отныне спрос.

На уговоры об отъезде,
Одно лишь «нет» звучал ответ;
«Её пленило чувство мести»,
За столько прожитых с ним лет.

Склонив главу, лежала в кресле,
Смотрела солнечный закат,
Всё время грызли мысли, если,
Что скажет ей об этом брат?

Бесшумно, очень осторожно
Подкралась к ней её Бурьен,
Хотя и отношенья сложны,
Но обе, как попались в плен.

Хотя и плен, но он — различный,
У каждой в нём своя лишь цель,
Бурьен тот плен — сугубо личный,
И эта цель — своя купель.

Княжна, хотя с сопротивленьем,
Но неизбежность в том причин,
Семьи всей жизни сохраненья,
Уехать, и всем дать почин;

Бурьен — она ж французской крови,
Ей жизни нет больших угроз,
Была давно уж наготове,
Не нужен был ей их обоз.

Она осталась бы хозяйкой
В имениях своих князей,
Принять французов без утайки,
Как однокровных всех друзей.

Но быть хозяйкой полновластной
Мешала б ей сама княжна,
И потому и не напрасно,
Исчезнуть с мальчиком должна.

Бог наделил умом коварным,
И князя смерть, приблизив цель,
Шаг сделать как бы «благодарным»,
Себе на жизнь создав купель.

Но был бы способ самый верный,
Уговорить свою княжну,
Хотя и статус будет пленный,
Остаться, пережив нужду.

Случиться может всё в надежде,
И не без корыстных потуг,
Княжна была хозяйкой прежде,
Но всё случиться может вдруг.

И под предлогом смерти князя,
Коснулось горе будто всех,
Забыть о наших неприязнях,
Убрать с пути их, как помех.

Тем самым как бы общим горем
Вновь сблизить бывших их подруг,
Друг с другом живших вместе в ссоре,
Но вновь войти в семейный круг.

Проникнуть будет легче в душу,
Тем боле — равнодушен князь,
Возьму-ка я — покой нарушу,
Авось исчезнет неприязнь.

Отвесив поцелуй в головку,
Заплакав с горя в тот же час,
Такую хитрую уловку
Исполнила Бурьен в сей раз.

В надежде сладится вся ссора,
Под горем дружба расцветёт:
— Я вновь приобрету опору,
В надежде — неприязнь пройдёт.

Хотя и живы все упрёки,
К подруге Амели Бурьен;
«Но мне ли, видят ли всё боги,
Попавшей вместе с нею в плен;

Да мне ли, мне ль, желавшей смерти,
Всегда любимому отцу,
Её судить в сей круговерти,
Пора настать вражде концу.

Бурьен ведь стала одинокой,
К ней жалость вдруг возникла вновь,
С таким же горем столь высоким:
«Семейная текла в ней кровь».

Она росла в семье у князя,
Как член всей княжеской семьи,
И потому, в честь этой связи,
В их круг и возвратить должны.

Княжна ей протянула руку,
Конец положено вражде,
С себя, с неё все сняла муки,
Они — подруги по нужде.

И, как участница их горя,
Должна вся меркнуть неприязнь,
В семье должна её быть доля,
Так обещал ей старый князь.

«Чиста отныне перед всеми,
Оттуда видит князь любовь,
И благодарность за всё время,
Семье отдала я всю кровь».

Княжна всё слушала подругу,
Не понимая многих слов,
А та шептала словно другу:
— Нам нужен общий с вами кров;

Ужасно ваше положенье,
Вам о себе и нет забот,
Моя любовь к вам, что спасенье,
Поможет пережить весь год.

Здесь меньшая у нас опасность,
Хотя мы все окружены,
Но ехать — не большая ясность,
Мы — не солдаты, им не нужны.

— Да, ехать я бы не желала,
Мне передал об этом брат;
— Уже я тоже всё узнала,
Не каждый ехать будет рад.

Нам лучше было бы остаться,
Вы согласились бы со мной,
В пути нам с вами оказаться,
И нам вступить в дороге в бой;

Дорога вся полна бегущих,
Солдат и просто мужиков,
И ненавистью к нам растущей,
От гибели хозяйств, дворов.

У нас там — никакой защиты,
Тем боле с нами малый князь,
В пылу их гнева — и убиты,
Нас опозорить может «грязь!»

Из ридикюля вдруг достала
Листовку в виде, как письма,
Рамо — француза-генерала;
Война — она в умах война.

В нём всем давались обещанья,
Кто не покинет кров родной,
Оказано им пониманье,
И обеспечен всем покой.

— Я думаю, оставшись с вами,
И, обратившись с сим письмом,
Проблем не встанет между нами,
Зачем им жить с таким здесь злом?!

Уверена, вам уваженье,
Как подобает господам,
Окажут всё без промедленья,
И я в обиду вас не дам.

Княжна, читая ту листовку,
К рыданью дёрнулось лицо,
Дошла к ней, наконец, уловка,
Втянуть её в тот круг-кольцо.

Самой остаться под французом,
И с нею вместе и село,
Каким неслыханным конфузом,
Болконских имя бы пошло.

— Кто дал такое вам посланье?
— По имени нашли меня;
Княжна не ждала оправданья,
Ушла с ним в кабинет князя;.

Позвать к себе велела Дрона,
Алпатыч тоже нужен ей,
И очень строгим даже тоном,
Амалье не открыть дверей.

«Теперь же непременно ехать!
Как же подумать я могла?
В лице Бурьен найти помехи,
Да, просто ехать я должна!

Остаться — так покрыть позором,
Всю генеральскую семью,
Каким тогда враждебным взором,
Окинут всю мою родню?

Отец был генералом славным,
Прошедших войн он был герой,
Полковник брат, в полку он главный,
А малый князь, что счас со мной?

Они же могут надругаться,
Убить меня и малыша,
Над старым родом посмеяться…
Нет, ехать я теперь должна!

Но даже это не случится,
При мне поселятся в наш дом,
И будут в нём все веселиться,
Нам — комнату лишь с малышом»

Все эти беды, униженья,
Ещё с хозяйкой их, Бурьен,
Мне к жизни не дадут влеченья,
Дорога будет лучший плен.

Её мечты о жизни новой,
Со смертью князя и отца,
Да в этот год такой суровый,
В ней возникали без конца.

Отныне над собой хозяйка,
Лишь помешала ей война,
Уже могла и без утайки
Решать сама себе, одна.

Но прежде — жизнь теперь в отъезде,
И с кем решить ей сей вопрос?
Алпатыча как нет на месте,
Бурьен в судьбу суёт свой нос.

Велит позвать она и Дрона,
Ей больше некого спросить,
Он дал отказ уже от «трона»,
Не знает, как и пособить.

Она в нём видела лишь друга,
Его звал Дронушкою князь,
Когда нужна была услуга,
Всегда держал с народом связь.

К княжне он относился нежно,
Он пряник ей всегда дарил,
И потому она поспешно,
Поскольку он ещё «царил»;

К нему и ринулась с вопросом:
— Скажи-ка мне, наш верный друг,
Уже француз у нас под носом,
Нас всех хватил уже испуг.

Мне здесь сказали, что опасно,
И ехать, оставаться здесь,
Так что мне выбрать не напрасно:
Беду ли нам, французам — месть.

Я предпочла бы и уехать…
— Везде опасно в сей момент,
Вам ехать можно, но — помеха:
Нет лошадей «на сей предмет».

— Куда ж они-то подевались?
— Наверно, наказал нас бог:
Какие были, те — изъялись,
На фронт они все полагались,
Как новый мужикам оброк.

Подохли многие — нет корма,
Опять же — сено и овёс,
А лошадям нужна вся норма,
Эт — лошадь, не какой там пёс.

Самим кормиться нечем людям,
Не токмо корм для лошадей…
И чем теперь питаться будем?
— Что, хлеба нет и для людей?

— Все голодают наши люди,
И многие ушли в тот свет,
Не до подвод им нынче будет,
Война — такой сейчас момент.

— Так почему молчал ты ране?
У нас-то — полны закрома…
Сказал бы мне о том заранее,
Я всем бы хлеба раздала.

Уверена, отец бы тоже,
А заодно с ним брат Андрей,
Не стал вести себя бы строже,
Но накормили бы людей.

Берите всё, я разрешаю,
Иначе заберёт француз,
Тем самым будто я лишаю
Зерно им «пробовать на вкус».

— Уволь меня ты, ради бога,
Вели мне передать клячи,
Служил я тридцать три уж года,
Нет больше мочи, помоги…

Она его не понимала,
Он стал каким-то странным вдруг,
Она во(о)бще всё знала мало,
Её вдруг охватил испуг.

Она вновь сделала попытку:
— В тебе не сомневалась, Дрон,
Зачем тебе такая пытка,
Ты властью нами наделён.

3-2-11

Вернулся Дрон под самый вечер,
И вновь потребовал княжну:
— Я послан к вам для важной встречи,
Собрались мужики на вече,
Чтоб изложить свою нужду.

— Но не давала я приказа
На сей внезапный сбор людей,
Я только, Дрон, тебе сказала,
Им хлеб раздать, мне — лошадей.

— Возможно, понял я неверно,
Могу я отменить их сбор,
Хотя всё выглядит и скверно,
Но это мне — зато укор.

— Нет, всё же я пойду на встречу,
Понять, желает что народ;
И «княжеский» отряд на вече
Уже шагал на этот сход.

Княжна, Дуняша, Архитектор
И няня, замыкая след,
Вот весь их «княжеский» в том сектор,
Над народом для побед.

Княжна, идя на место сбора,
Свою обдумывала речь,
Не зная точно темы спора,
Что можно от всего извлечь.

«Они, возможно, недовольны,
Что еду только я одна,
Конечно, им душевно больно,
Застанет дома их война.

Что я бросаю их французам,
Взамен дарую я им хлеб,
Как пряник, под таким конфузом,
На них накличу много бед.

Я в подмосковной, месячину,
Жилище обещаю дать,
Когда по той, как я, причине
Со мною будут уезжать».

Так думала она о сходке,
Всё ближе подходя к толпе,
Наверно, каждый не без водки
Пришёл всё высказать здесь мне.

За платье путаясь ногами,
Вплотную подошла к толпе:
— Я рада, люди, между нами,
Вполне на дружеской волне;

Поговорить о наших бедах,
Которые принёс француз,
Над ним я верю и в победу,
Мы сбросим этот тяжкий груз.

Да, враг пока что много горя
С собой принёс нам, на страну,
Я с вами ни о чём не спорю,
Я помогу изжить нужду.

Берите сколько нужно хлеба,
Я лично еду на Москву,
У вас, я знаю, есть проблема,
Желает кто — с собой возьму.

Вас кто-то захватил обманом,
Как будто раздаю я хлеб,
Чтоб вы остались, как незваны,
Так то, во всём один нам — вред.

Оставшись, помогать французам
И встать на сторону врага,
Изменой пахнет, и конфузом,
Назвать иным всё то — нельзя.

Напротив, всем я обещаю,
Кто едет вместе и со мной,
В беде таких я не бросаю,
Иметь вновь будет дом он свой.

Я всех вас снова призываю,
Обозом двинуться всем в путь,
Врагу лишь пепел оставляя,
Лишь дым могли б они вдохнуть.

Клянусь я княжескою честью,
Так поступил бы и сам князь,
И брат пропитан этой местью,
Смести французскую всю грязь.

Всё это — общее нам горе,
Делить всё будем пополам,
Всё, что моё — и ваша доля,
Сплотиться и не быть нам в ссоре,
Вот княжеский совет всем вам!

Все взгляды были с выраженьем,
Которое нельзя понять,
Скорей всего, и с напряженьем,
И даже большим возраженьем,
Но видно было — не унять.

Княжна вновь делала попытки,
К ним достучаться до души:
— Не нужен хлеб ваш, больно прытки,
Ты нас изменой не «стращи».

Дома мы разорять не будем,
Имея только хлеб взамен,
Трудиться как всегда все люди,
Нужна нам воля — на обмен.

Чего, ишь, бара захотела:
Дома сожги — вновь в кабалу,
Дома палить — пустое дело,
Не отдадим их никому.

Во взглядах их нет выраженья,
Ни понимания их благ,
Одно лишь только озлобленье,
Кто больше в жизни есть им враг.

3-2-12

В ту ночь Болконская Мария
Сидела долго у окна,
Всё рассуждая о стихии,
Что с мужиками познала;.

Ей вспоминались все картины,
Всех прошлых и ночей, и дней,
Понять пыталась все «пружины»,
В чём помогали в жизни ей.

Болезнь, последние минуты,
Борьба за жизнь её отца,
Они, как жизненные путы,
Вязали виденье конца.

Причём так ясно и подробно,
Мелькало всё в её уме,
То настоящим словно бомба,
Прошедшим — с ним всегда в борьбе.

То живо — только та минута,
Когда с ним сделался удар,
Под руки волокли, как трупа,
И он всё что-то бормотал…

Наверно, выразить те мысли,
Сказать в день смерти те слова,
Они его всё время грызли,
Забита ими голова.

Ей вспомнилась и так подробно
Её ужасная вся ночь…
Беду предчувствуя утробно,
Но не могла ничем помочь;

Осталась против воли князя
В другой лишь комнате, но — с ним,
Как бы связала прочной связью
С отцом последний свой интим.

Сошла на цыпочках вниз ночью,
Конечно, не спала всю ночь,
И, подойдя к двери цветочной,
Где ночевать был он не прочь;

Едва был слышен голос князя,
Он что-то Тихону шептал,
Он смерть предвидел в этой связи,
Страдал, что он не всё сказал.

Она вся мучилась вопросом,
Не звал он отчего меня?
Каким таким непрочным тросом,
Судьба с ним связана моя?

Возможно, он ещё в ту пору
Готовил нежные слова,
Но я, не давшись князя взору,
Без них осталась, как вдова.

Что удержало быть с ним рядом,
Ах, да — всегда мой странный вид,
Боялась быть последним ядом,
Как завершеньем всех обид.

Не стало бы ему всё хуже,
Но не могла же я всё знать,
Что он о том и только тужит,
Не может мне в лицо сказать;

То, что сказал пред самой смертью:
«Ты, душенька, меня прости!
Душе моей теперь поверьте,
Не мог я сам себя спасти!»

Я помню, говорил про Лизу,
Забыл, что нет её в живых,
И эта яркая реприза —
Удел всех умственно больных.

Что не вошла, видать, напрасно,
Жалею я о том сейчас,
Уже отныне ежечасно
Невинный слышится мне глас.

Теперь она перед собою
Другой запомнила тот взгляд,
Пронизан он душевной болью,
Вобрав в себя смертельный яд.

Лицо столь слабое, в испуге,
Опять же — этот робкий взгляд,
И под глазами словно кру;ги,
Зубов отсутствие подряд.

Что думал он сказав то слово,
И что он думает теперь,
В ответ лицо увидев снова,
Она — его такого, дщерь;

Её пленил весь ужас смерти,
Лица недвижимый покой,
И в этой мыслей круговерти,
Усилье сделав над собой;

Отца поцеловала в щёку,
Уже когда лежал в гробу,
Любви к отцу — в ней мало проку,
Уже вела с собой борьбу:

Любить иль не любить посмертно,
Он всё-таки её отец,
Не он лежал в гробу, наверно,
А незнакомый ей мертвец.

И в ширь открытыми глазами
Она смотрела лунный свет,
Готовая покрыть слезами,
Найти и в памяти просвет;

В гробу лицо какое было,
Но это ей не удалось,
Оно как будто бы уплыло,
Виденье как бы сорвалось.

Стояла тишина над домом,
Её сковала тишина:
— Дуняша! — крик раздался громом,
Она быть не могла одна.

3-2-13

К именью Болконского, князя Андрея,
Уже приближалась вся зона войны;
Различные слухи в окру;ге всей сея,
И люди не знали себя как вести.

Ростов и Ильин и вернувшийся с плена,
Тот самый Лаврушка, что был денщиком,
В попытках добыть до французов и сена,
Гусар ещё с ними, они все — верхом.

Направились все в Богучарово дружно,
И лошадь в пути испытать Ильина,
На скорость, выносливость, это всем нужно,
Не терпит всё слабое эта война.

В село они въехали медленным шагом,
Где возле амбара — толпа мужиков,
Дышала уже слишком пьяным угаром,
И вряд ли вязавших собой пару слов.

Встречая родных, русских всех офицеров,
Не все сняли шапки из тех мужиков,
Они не явились достойным примером:
«Могли наломать вместе кучу всех дров».

Толпу дополняла ещё группа пьяных
И вышедших из кабака мужиков,
Настолько весёлых и норовом рьяных,
Уже распевающих песню без слов.

Один из участников этого вече
К Ростову успел подойти из толпы,
Вопрос ему задал нормальною речью:
— Мол, кто и зачем к нам нагрянули вы?

— Французы мы, — молвил Ильин как бы в шутку,
И с нами вот сам, этот Наполеон, —
И он указал на гусара Лаврушку,
Который, конечно же, очень смешон.

— Так, стало быть, вы из гусаров, все наши,
А много ли вашей здесь силы у нас?
— Да, много, и все мы — защитники ваши,
Теснит нас француз только временно счас.

— А что здесь за сбор такой, вроде как праздник,
— Решаем мирские дела меж собой,
А ты, (на Ростова), я вижу — начальник,
А как же французы, вдруг ринутся в бой?

— Сражаться нам есть кому с этим французом,
Но вы должны сеном бы нам пособить,
Ни что не должно здесь достаться рейтузам,
Мы им не оставим ни хлеба, ни пить!

От барского дома бежали к амбару
Мужик в белой шляпе, две женщины с ним,
Ильин, тот заметивши женскую пару,
Красою Дуняши мгновенно раним.

— Моя госпожа, — бойко молвит Дуняша:
— Болконского князя, почившего дочь,
Просила узнать как фамилии ваши,
Она и знакомству так с вами не прочь.

Тотчас за Дуняшей причалил к Ростову,
Конечно, Алпатыч, как верный слуга,
Он робко, но внятно донёс своё слово,
Как старший, в хозяйстве — всему голова.

Моя госпожа, находясь в затрудненье,
На случай невежества сих мужиков,
Из них кто-то главный дал распоряженье,
Не выпускать госпожу из оков.

С утра вся готова княжна для отъезда,
Но грубый наш, здешний и пьяный народ,
Решил, госпожа будет им здесь полезна,
И ждать вместе с нею француза приход.

Ростов и Алпатыч направились к дому,
Где их с нетерпением ждала княжна,
Она вся в расстройстве ему, как родному,
Поведала все в их именье дела.

Сначала взаимное было знакомство,
Приятную новость Ростов здесь узнал:
Закончилось в доме его «вероломство»,
Он близким знакомым княжне теперь стал.

Судьба вновь свела его с княжеским кланом,
Стал чуть ли не родственник этой семье,
Не мог он играть роль людей с их обманом,
Он весь «растворился» в семейной беде.

Поведала Маша о всех своих бедах,
О сходке бунтующих их мужиков,
Измене, рождённой в мужицких их «недрах»,
И, прямо так скажем, враждебных голов.

По сути всех дел, стала пленницей Маша,
И вместе с наследником, малым князьком,
Они, как подарок, как полная чаша,
Презент для французов являли вдвоём.

Ростов покорён был подробным рассказом,
Она — беззащитна в руках с малышом,
Глубоким, лучистым, приветливым взглядом,
Смотрела в глаза с чувством, как нагишом.

Когда же Ростову она сообщила,
Что это случилось на следу(ю)щий день,
Отца похорон, сама еле выжи;ла,
Нависла над домом зловещая тень.

Она захлебнулась, дрожал её голос,
Скрывал свои чувства гусар наш с трудом,
Но он, как мужчина, как истинный колосс,
Решил разрубить весь мужицкий дурдом.

Не скрыть от княжны впечатленье рассказа,
Ростова пронзил её чувственный взгляд,
И он, как увидел, так с первого раза,
Лица некрасивость не принял за яд.

— Я счастлив, княжна, что заехал случайно,
Готов оказать вам всю помощь в бою,
Вы можете ехать открыто, не тайно,
Я с честью охрану представлю свою.

Ростов бы за счастье своё счёл знакомство,
Однако в беседе почтительный тон,
Хранил, соблюдая приличий упрямство,
Несчастье княжны не использовать в том.

Княжна оценила галантность Ростова:
— Я так благодарна, спасли вы наш род,
Мне трудно найти подходящего слова,
Мы в вашем лице, наконец, нашли брод.

Надеюсь, всё это — недо;разуме;нье,
И в этом никто не был так виноват,
Меня извините, пропало терпенье,
Я рада знакомству, как тоже мой брат.

3-2-14

— Нет, брат, моя Дуняша — прелесть, —
Ростову молвил так Ильин,
Пытаясь погасить в нём горесть,
В проблемы все вставляя клин.

Но, увидав лицо Ростова,
А также злобный графа взгляд,
Не мог он вымолвить и слова,
Как будто проглотил он яд.

— Разбойники, кругом измена,
В них тоже затаился враг,
Она — кипящая в них пена,
Душить горазда наш очаг.

Они достойны наказанья,
Они — внутри как будто враг,
Не знаю, чьи те приказанья,
И где таится их очаг.

— А ты, чего смотрел, начальник,
Чего молчишь, ты, старый хрыч,
Ты сам, наверное, изменник,
Не мог стряхнуть с них этот бич!

Да как же правишь ты хозяйством,
Коль верных нет вокруг людей?
Развёл здесь вольностей ты царство,
Уж целый полк твоих червей!

В своё Алпатыч оправданье
Позволил высказать ту мысль,
Что «закоснелость» в их сознанье,
Ума одна осталась гниль.

Что в настоящую минуту,
Перечить неразумно им,
Унять, распутать эти путы,
Им страх лишь в том необходим.

В лице военной всей команды,
Послать бы прежде нам за ней…
— Я накажу сам эту банду,
Со мной достаточно людей!

Сопутствуемый «комендантом»,
Военную всю вспомнив злость,
Он, данным армией мандатом,
«Пошёл ломать гнилую кость».

Толпу покинув у амбара,
Гусары шли на зов княжны;
Толпа под впечатленьем кары,
Вся развязала языки.

Четыре боевых гусара
Нагнали страху на толпу,
В том плане — не было; б кошмара,
Немного сбив их гнев «во лбу».

Меж ними всплыли разногласья,
Зачем задерживать княжну,
Не стало общего согласия
Во взгляде на свою борьбу.

Сам Дрон был против задержанья,
Как только выразив протест,
То Карп во гневе нарастания,
Казалось, Дрона просто съест.

— Ты, Дрон, был старостой всё время,
Ты ел нас поедом всегда,
Ты не готов облегчить бремя,
Кубышку вырыл, и — айда!..

А мы дома свои разрушим,
Предав всё нажито огню…
Другой на Дрона гнев обрушил:
— Свою ты защищал родню:

В солдаты выгородил сына,
А Ваньку моего забрил,
Такая, Дрон, тебе картина,
Ты наших мужиков забыл.

Тебе уже до нас нет дела,
Ты просто стал господский пёс,
У нас всё в гневе закипело,
Ты нас считаешь за овёс.

Тотчас все прекратились речи,
Когда отряд лихих гусар,
Предстал пред ними в новой встрече,
Преподнести гусарский дар.

Тот самый Карп с нагой улыбкой,
Взяв на себя за всё ответ,
Уверенный в поддержке дикой,
Вперёд всех вышел, как на свет.

Напротив, Дрон ушёл подальше,
Куда-то в задние ряды,
Он как бы чувствовал, что дальше…
И заметал свои следы.

Ростов, наполненный весь гневом,
За бунт во времена войны,
Он с командирским тем напевом,
И с присуждением вины…

Рукой, дотронувшись до сабли,
Издал свой громогласный звук,
Надежд исчезли даже капли,
Без примененья сильных рук:

— Кто староста у вас в отряде?
Ко мне, ну, выходи вперёд!
— На что он вам, чего же ради?..
Едва успел открыть он рот…

Как мощным боковым ударом,
Карп оказался на земле,
Удар подействовал недаром,
Толпа жила уже во мгле.

Во мгле враждебных настроений,
И гневом крепостных крестьян,
Своих, мужицких всех решений,
Облегчить крепостной изъян.

Толпа, увидев, дело плохо,
Снимали шапки все долой;
— Так староста, иль все оглохли?!
Он что, с французом — к нам домой?

В толпе роптать всё больше стали…
— Вас кличут, Дрон Захарыч, счас…
— Ну, бунтовать вы не устали?
Солдатам стыдно за всех вас!

Поднявшись, Карп — уже понуро:
— Порядки мы свои блюдём…
Собраньем старички решили…
Благополучии своём…

— Так это — бунт, а не собранье,
И бунт во время всей войны,
Изменники вы все, заранее
На фронт послать вас всех должны!

Бессмысленность их уговора
Уже понял пытливый взгляд,
Нужна решимость приговора,
И боле сильный в деле яд.

— Вяжи его! — отдал команду,
Но было некому вязать;
— Я уничтожу эту банду,
Они посмели возражать!

Алтапыч взялся за подмогу,
Он кликнул верных мужиков,
Нашлись такие, слава богу,
Среди обманутых голов.

Ростов кричал неумолимо:
— Где староста, он что — сбежал?!
Дрон вышел, стало нетерпимо,
Он терпеливо ожидал.

Как повернётся всё здесь дело,
Как говорится, чья возьмёт,
Но, видя, дело прогорело,
Он вышел из толпы вперёд.

— Вяжи его, Лавруша, тоже!
Пред нами два уже врага,
Сам староста — совсем негоже,
Изволил выставить рога!

Ещё нашлись две пары верных,
Колеблющихся всех персон,
Стояли рядом, как на нервах,
Но, всё же усекли резон.

— А вы все слушайте, отныне,
Сейчас же — марш все по домам,
Вы все изменниками слыли,
Но бунтовать я вам не дам!

— Да, не желали мы обиды,
Нас взбаламутил Карп-француз,
Да, завелись средь нас и гниды,
Нам лишних навязав обуз.

Виновных повели в поместье,
И заперли в глухой рундук,
Погас сей бунт с гусарской местью,
Конечно же, к гусарской чести,
Княжну избавив от всех мук.

Чрез два часа все те подводы
С упряжкой тех же лошадей,
Как будто ждали все погоды,
В сопровождение людей;

Грузились княжеским всем скарбом,
И вновь командовал всем Дрон,
Княжной прощён он стал недаром,
Он как бы вновь взошёл на трон.

Не навязав княжне знакомство,
Он после бунта мужиков,
Село объехал с беспокойством,
И сена несколько возов;

Он приобрёл всех убеждая,
Гусары — все на лошадях,
И в то же время ожидая,
Княжны отъезд на радостях.

С десяток добрых вёрст дороги
Сопровождал княжны обоз,
Ему понравились «отроги»
Из Лысых Гор, и — все «пороги»,
Как «обивал он там всерьёз».

Простился с ней уже в Янкове,
С почтеньем, целованьем рук,
Расставшись с ней на добром слове,
И с зарожденьем в сердце мук.

— Не заслужил я благодарность
За вас спасение, княжна,
Обычную являя данность,
Нам честь дворянская важна.

Однако — больше, чем доволен,
Остался, усмирив крестьян,
Я счастлив, будучи неволен,
Случайно посетив ваш стан.

Прощайте, вам желаю счастья,
И даже новых с вами встреч,
Дай бог вам пережить ненастья,
Князей Болконских честь сберечь.

Порыв не выразив словами,
Но выражением в лице,
Сияньем, нежностью, цунами
Засели в этом молодце.

Ей трудно было в то поверить,
Что не за что благодарить,
Успела в нём она заметить,
Души всю благосклонность вскрыть.

Сумел понять её всё горе,
И смерть отца, и бунт крестьян,
Потерю двух имений вскоре,
И общий жизненный изъян.

Одна оставшись на прощанье,
Немного волю дав слезам,
Ростов привлёк её вниманье,
Мужчина видный был он сам.

С ним встреча потрясла Марию,
Как меч, вонзилась вдруг любовь,
В такую пору, в ту стихию,
Но — закипела в деве кровь.

Но, как не стыдно ей признаться,
Что это — первая любовь:
«Не в силах я и отказаться,
Впервые закипела кровь.

Никто не будет знать об этом,
Себя лишь буду тешить тем,
Любовь, как чувство, рикошетом
Мне вновь добавила проблем.

Но, в то же время стало легче
Переносить весь комплекс бед,
Любовь расправила мне плечи,
Хотя мне и немало лет.

Я светлое своё всё чувство
Сквозь годы жизни с ним пройду,
И коль судьба и будет грустна,
В судьбу, как знамя пронесу».

Она всё вспоминала взгляды,
Его все нежные слова,
Он был мужчина той плеяды,
Когда кружится голова…

«Всё в жизни может стать возможным,
Случайный к нам его приезд,
Отказ сестры Андрею — сложным,
И перемена чувств и мест.

Сам бог связал нас с ним знакомством,
Не бросил он меня в беде,
Пресёк крестьян он вероломство,
А сам — герой он на войне!»

Ростов стал тоже рад их встрече,
Он как бы стал совсем другим,
Весёлым, бодрые все речи,
Друзья шутили все над ним:

Поехал, мол, гусар за сеном,
Невесту там он подцепил,
И сеном, и любовным пленом,
В богатство тоже угодил.

Сердился он над этой шуткой,
Но мысль о Марье, как жене,
Не стала просто прибауткой,
Он часто думал о судьбе.

Женитьба на такой богатой
Развяжет узел всех проблем,
Поместье в виде дома-хаты,
Домашним будет помощь всем.

Не мог желать жены он лучшей,
Богатство, нравов чистота,
Сердился над судьбой могучей,
А как же Соня жить должна?..

А как же данное ей слово?..
И потому на шутку зол,
У них же с Соней всё готово:
«Забить в судьбу с ней вместе гол!»

3-2-15

Кутузов, ставши вновь главкомом,
Опять Болконский, князь Андрей,
Был приглашён им, как истома,
Иметь толковых круг людей.

Князь прибыл в главную квартиру
В тот самый день и время дня,
Когда главкомовскому миру,
И все традиции храня;

Войскам был первый смотр устроен;
Светлейшего пред домом ждал,
Он словно гордостью напоен,
Всегда главкома уважал.

Ещё один участник бывший,
Сражений прошлых, и — гусар,
Себя во многом отличивший,
Он подполковником уж стал.

Явился тоже он к главкому,
В надежде снова будет толк,
Как будто к дому он родному,
Решил вернуться снова в полк.

— Я рад, князь, нашему знакомству;
С улыбкой и пожатьем рук,
Его такое вероломство
Вернуло мысли в давний круг.

Интимных круг воспоминаний,
О неудавшейся любви,
Когда Наташе тот вниманье
Оказал душой «в крови».

Когда его опять с Наташей,
Постиг такой же в том курьёз,
Теперь уже порыв не важен,
Оставив неприятных грёз.

Дальнейшим их интимным планам
Путь преграждала лишь война,
Она как залечила раны,
Насколько каждому смогла.

Андрей был поглощён несчастьем:
Имений княжеских разгром;
Денисов же, напротив — счастьем,
Лучившимся, как солнце в нём.

Свой план ведения кампании
Ещё Барклаю предлагал,
Не удостоил план внимания,
Его он просто растоптал.

Теперь, когда главком Кутузов,
Он не лишён своих надежд,
Не станет план его обузой,
Как был средь прежних всех невежд.

План — вместе с действиями фронта,
Он с флангов предлагал войну:
— Внезапно, на атаках-контра,
Я в пух и прах их разнесу.

Их фронт настолько стал растянут,
И фланги дальние слабы,
Когда же с флангов к ним нагрянут,
И с фронтом станут все больны!

Так объяснял свой план Андрею,
Как партизанская война:
— По опыту всему я верю,
Помочь во всём она должна.

А между тем, весь смотр кончался,
Со свитой верных с ним людей,
Главком верхом в штаб возвращался,
К разбору новых всех идей.

С почётным караулом встреча,
Из гренадёров-молодцов,
Он обласкал их праздной речью,
Рождённых смотром в ней «паров».

Вдохнувшей дух патриотизма:
— Как вы, с такими отступать?!
Москва за нами и отчизна,
Француза нужно нам изгнать!

Проехал мимо ожидавших,
«Ура!» — ему кричали вслед;
Он потолстел, как вес набравши,
Хотя и так немного лет…

Он сам не мог спуститься наземь,
Ему казаки помогли,
Однако свой военный разум,
Он не терял в пылу войны.

Он оценил Наполеона,
Он понял это раньше всех,
Был не согласен с мненьем трона,
Австрийцев, немцев, многих тех;

Кто без конца давал советы,
Не понимая план войны,
И навлекал лишь только бе;ды,
Тщеславьем, завистью больны.

Мельком взглянув на ожидавших,
Он сразу князя не узнал,
Лишь новым взглядом, запоздавшим,
С собой Андрея он позвал.

— Ну, здравствуй, князь, пойдём голубчик, —
Взошедши на крыльцо с трудом,
Момент для роздыха улучил,
Облюбовал поповский дом.

— Ну, что отец? — «Весть о кончине,
Письмом лишь получил вчера»;
Светлейший весь сидел в кручине:
— Пришла и нам уже пора;

Над нами вьётся божья воля, —
Вздохнув всей грудью тяжело:
— Такая постигает доля,
И с нами время то прошло!

Любил и уважал я князя,
Был мне он настоящий друг;
«В печальном находясь экстазе»,
Андрея обнял он в испуг.

Когда же, отпустив объятья,
Узрел Андрей дрожанье губ,
И слёзы памяти зачатья,
Хотя и слыл на слабость туп…

Но слёзы увлажнили щёки,
За лавку взялся, чтобы встать,
В уме времён струились соки:
«Уходит бывшая вся рать;

Пойдём ко мне, там тихо в доме»…
Денисов их застал в момент,
Когда главком во всей истоме,
Пытался здесь оставить след.

Он, не робевший пред начальством,
И также, как перед врагом,
С присущей долею нахальства,
Путь преградил им в этот дом.

Назвав себя, он молвил смело,
Имеет честь подать свой план,
Для блага, он ускорит дело,
Французов разгромить, их стан.

Усталым, любопытным взглядом,
Окинув Ваську-смельчака,
Прослушал он, с ним стоя рядом,
Его победные слова.

В них уловив полезность делу,
Ему понравился тот план,
Он уважал людей столь смелых,
За то и был на должность зван.

— Ну, что же — не плоха идея,
При штабе будь, поговорим;
Но рядом, из избы с портфелем,
Дежурный генерал встал с ним.

Но не закончил он с гусаром
Столь интересный разговор:
— Кирилл Адреич, божьим даром,
Тебе был кто, — спросил в упор.

— Родной был дядя, ваша светлость;
— Моим был другом — интендант,
Тебя благодарю за смелость,
И в плане некий есть талант.

Он руку протянул к бумагам,
Которые нёс генерал;
И сам довольно смелым шагом
Главкома в дом он приглашал.

Кутузов так желал, возможно,
Уже свободным стать от дел,
И попросил, но осторожно,
Он столик принести велел.

— Я здесь все просмотрю бумаги
И выслушаю ваш доклад,
Решим совместно все «зигзаги»,
В делах творящие нам ад.

Князь был свидетелем доклада,
Вопросов и на них ответ,
Постигла в том его «услада»,
Он, как в окне, увидел свет.

За дверью и чуть приоткрытой,
Услышал лёгкий женский звук,
Фигуру женщины красивой,
И, вызывающей ряд мук.

В руках она держала блюдо
С вновь испечённым пирогом,
И вместе с тем являла чудо,
Её и был тот светлый дом.

В нём поселился сам Светлейший,
Она — священника жена,
Обычай соблюдая древний,
Хлеб-солью встретить всех должна.

Главкома встретил муж «во церкви»,
Его он окрестил крестом;
— Красавица, вы мне поверьте, —
Так адъютант сказал потом.

Кутузов же и, как обычно,
Доклад выслушивал всегда,
Предметом критики приличной,
Позицья наших войск была.

Денисова он точно также,
И тоже, как семь лет назад,
При Аустерлице Совет он даже,
И вёл, и слушал всё подряд.

Но впечатление такое,
Он слушал только потому,
Что уши есть — всё остальное,
Давно наскучило ему.

Все говорили дельно, умно,
Но он как будто что-то знал,
Другое, более разумно,
А то, что слышал — презирал.

Внимательно и осторожно
За выражением лица,
Следил Андрей, настолько сложно
Заметить признаки борца.

С желанием принять решенье,
Не говоря ни да, ни нет,
К большому князя удивленью,
Лишь «скука высветила свет».

Однако всё под видом скуки
Он обрабатывал умом,
С учётом опыта, науки,
Бывало, и с большим трудом.

Ему мешала просто старость,
Фигуры искажённый вид,
Отсюда — быстрая усталость,
И к делу — «слабый аппетит».

Одно решенье из доклада
Он принял раз и навсегда,
За мародёрство — быть пощаде,
Такой всегда была война.

В снабжении всегда есть сбои,
Еда, корма для лошадей,
Обычно «выходя из строя»,
Толкали на грабёж людей.

— Помещик вот подал прошенье
За раньше скошенный овёс,
Тем, выражая возмущенье,
И сумму он для возмещенья,
В сие прошение нам внёс.

— Голубчик, ты всегда запомни,
Бумаги те кидай в огонь,
Нам не нужны такие «дровни»,
От них по армии — лишь вонь.

Я не приказываю делать,
Не позволяю я грабёж,
Но взыскивать за корм отведать,
Когда другого не найдёшь!..

Здесь не поможешь ты запретом,
Не будешь сено ты возить,
Война склоняет к общим бедам,
И некого нам здесь винить.

Ещё взглянул он на прошенье,
Прилежность, аккуратность в нём:
— Немецкое в нём прилежанье,
Бумаги те мы все сожжём.

3-2-16

— Пожалуй, будет на сегодня, —
Закончив подписью дела:
— Теперь я чуточку свободней,
Да и жара вновь подошла.

С лицом уже повеселевшим
Направился главком к двери,
И с поступью отяжелевшей,
Ему и отдых был сродни.

Там попадья с поклоном низким,
Преподнесла ему хлеб-соль,
Он, улыбнувшись, взглядом близким,
Унял всю прежнюю в том боль.

Он взял её за подбородок:
— Не видел я, — чтоб красивей…
Голубушка, ты — самородок,
Спасибо, нет тебя добрей.

Прошёл за ней в свою он келью;
С улыбкой, ямочки в лице,
Та горница была с постелью,
И кабинет — в одном лице.

Андрей был приглашён на завтрак,
Потом опять главком позвал,
Он до романов словно падок,
Роман французский он читал.

— Да, грустно всем нам, очень грустно!
Но помни, мой дружок, Андрей,
Теперь отец тебе я с чувством,
Ты мне дороже и нужней.

Я вызвал, при себе оставить,
Мне в управленье нужен толк,
— Боюсь, Светлейший, мне — не править,
Мне ближе стал уже мой полк.

— Боюсь, не годен я для штаба,
Мне по душе — всё больше полк,
В нём — словно большего масштаба,
И от меня там больший толк.

С полком я как бы сросся в целом,
И уважаем я в полку,
Горжусь я настоящим делом,
И с честью родине служу.

Но больше честь работать с Вами,
Но, если приношу отказ,
То Вы всегда поймёте сами,
Служу везде я без прикрас.

— Жалею, ты бы был мне нужен…
Но, если так, во всём ты прав,
Отказом словно я контужен,
Нужнее там твой будет нрав.

Советники всегда найдутся,
А вот людей, таких как ты…
Без них никак не обойдутся
Все наши славные полки.

Тебя-то помню я прекрасно,
Шагал со знаменем ты в бой,
Андрей подумал, что напрасно,
Он вспомнил этот подвиг мой.

Ему вдруг стало неудобно,
Но краска радости в лице…
Жила в нём будто бы утробно,
Что было в Аустерлице;.

Кутузов потянул за руку,
Лицо, подав под поцелуй,
В лице Андрей увидел муку,
Он с чувствами «заплыл за буй».

— Иди, родной, дорогой чести,
Мы все на правильном пути,
Жалел я в этом Букареште,
Что разрешил тебе уйти.

Сменил он тему разговора:
— Не раз мне ставили в упрёк,
За заключенье договора,
И за войну, как за урок.

Но есть такая поговорка:
«Проходит во-время всё то,
Кто ждать умеет это долго,
Чтоб всё само оно прошло!»

А там советчиков — в достатке,
И, если слушать их совет,
То длились до сих пор бы схватки,
И мир бы не увидел свет.

Зачем нам крепости брать штурмом,
Их нужно просто осаждать,
Вести осаду надо умно,
Не просто только время ждать.

Заставить надо есть их мясо
Своих же нужных лошадей,
Настанет время того часа,
Придёт черёд и до людей.

Французы тоже, я уверен,
Дождутся часа своего,
Однако должно, я намерен,
Сраженье дать прежде; всего.

Но помни и прощай, мой милый,
Я всей душой несу с тобой,
Твои утраты до могилы,
Считай, отныне — сын ты мой!

Теперь — тебе я не Светлейший,
Не князь я и не сам Главком,
Отец тебе наидобрейший,
Познав всё чувством и умом.

Он обнял князя на прощанье,
Когда Андрей покинул дом,
Роман французский к окончанью,
К прочтению уже готов.

Вернулся в полк Андрей спокойный,
Насчёт всех общих дел войны,
И даже всем уже довольный,
Зная, кто главком страны.

Он видел в старике ту личность,
В делах всех личных нет причин,
И эта ясная привычность,
И, скажем прямо, необычность,
Вселяла в дух людей почин.

Способность воспринять событья,
Спокойный соблюдая вид,
И ожидать всё их развитье,
Без лишних, личных всех обид.

Он всё выслушивает мненья,
Найдёт им место в массе дел,
Полезные — для исполненья,
А глупым — отвергал удел.

Умеет понимать значенье,
Умеет видеть суть всех дел,
И отрекаться от решенья,
Влиянья воли на удел.

Но вера крепла всех в Главкома,
Не в счёт французский тот роман,
У всех давно жила истома,
Он русским был и близок нам.

«Ну, до чего же докатились!?»
Его столь громкие слова,
Глаза при этом прослезились,
Несла по армии молва.

И это стало одобреньем
Народным чаяньям и чувств,
Придворным всем соображеньям
И иностранным также чужд.

3-2-17

Московская жизнь текла прежним обычьям,
Померк как бы тем же и вновь безразличьем,
Тот вспыхнувший в обществе дух патриотизма,
Визит государя приравнен к туризму.

И трудно всё вспомнить и верить труднее,
Сказать, хотя стыдно, но можно смелее,
Что члены, элита Английского клуба,
Так быстро забыли и, действуя грубо;

Вновь все покатились по рельсам обычным,
И вспыхнули вновь интересы привычные,
Одно лишь напомнило важное средство:
Их жертва людьми и деньгами наследство.

К Москве неприятеля быстрым движеньем,
Взгляд не изменило на их положенье,
Не только не делалось им всё серьёзней,
Но, всё же, опаснее и одиозней.

У всех на тот счёт были разные мненья,
Не все подвергали опасность сомненью,
Так было и ныне с народом Престольной,
И жизнь их катилась весельем довольным.

Афиши и шаржи питейного дома,
Карпуши Чигирина и вся истома,
Напившись который болтал без умолку,
Что от Бонапарта хвастливого толку.

Не надо бояться, в нём доля испуга
Заложена нам, как «для русского друга»;
Читались они, обсуждались с охотой,
Со смехом, конечно, без всякой заботы.

Француз в них являлся то карликом хилым,
Их баба троих всех закинет на вилы,
От щей наших карлики те задохнутся,
И смерть их настигнет, домой не вернутся.

Что всех иностранцев, в числе том французов,
Москву он заставил покинуть с конфузом,
Причём Растопчин отправлял их рекою,
Слова на дорожку им молвил, как к бою:

«Войдите вы сами в себя и ту лодку,
Но в ней постарайтесь не пить нашу водку,
Чтоб вам она стала не лодкой Харона,
Процессией вашей в ней всей похорона».

И много других в клубе шло разговоров,
На разные темы, горячих всех споров,
Но больше, конечно же, всё о войне,
Со смехом и даже серьёзней вдвойне.

И что из Москвы тоже высланы в Нижний,
Места все присуственны будто бы — лишни,
При том, добавляя Шиншинскую шутку,
Мол, Наполеону та дань, в том присуща.

Мамонова полк так, к примеру, потянет,
На тысяч семьсот ему жертва та встанет,
Но больше затратил в том граф Пьер Безухов,
Поступок его весь разносится слухом.

Поедет в мундире он сам перед по;лком,
Хотя он него ожидать мало толку,
В очках, плохо видит, убить не посмеет,
Он просто военным и быть не сумеет.

Жюли собиралась расстаться с Москвою,
Она с неких пор представляла собою,
И светскую даму, и тоже с салоном,
И в нём, не стесняясь, хозяйским всем тоном;

Вести разговор в нужном ей направленье,
Из гостя выуживать всё его мненье,
В нём тоже должны говорить все по-русски,
И штраф тому будет, кто молвит французским.

— Безухов? — он — добрый, войне он не нужен,
Но целям иным лучше будет он сужен,
Не гоже о нём быть таким злоязычным, —
О нём ополченец так молвил привычно.

Жюли пред отъездом прощальный свой вечер,
Устроив подобие светского вече,
«Мой рыцарь», назвав ополченца в мундире,
Охраной ей служит дорогой в сим мире.

И за галлицизм ещё штраф с вас положен,
Но, «быть удовольствию» весь язык сложен:
Так русский писатель поправил хозяйку,
На «чин», претендующий общий «всезнайки».

И вновь обращаясь к писателю с темой,
За свой галлицизм русской речи проблемой:
— Я быть за него не желаю в ответе,
Мне наш разговорный, живу сколь на свете;

Приятней, милее в сто крат, чем французский,
В беседах я предпочитаю лишь русский,
Хотя в нашем русско-французском всём свете,
От вражеских слов всех давно уже претит.

Не князь я Голицин, чтоб вместо француза,
Какого-то гнома в их синих рейтузах,
Нет времени, денег, чтоб взять в обученье
Учителя русского для развлеченья.

— А вот и наш гость, — и с улыбкой любезной:
— Пьер — наш лучик солнца сверкает над бездной, —
Со свойственной женщинам ложью свободной,
Потом с ним для беседы очень удобной:

— Мы здесь говорили про полк ваш могучий,
Что он из всех наших и есть самый лучший,
Командовать им, что вы будете сами,
И видом одним сеять страх пред врагами.

— Ах, не говорите про полк, дорогая,
Я им тяготиться уже начинаю,
Я слишком большая мишень для французов,
На лошадь не влезу с таким вот я пузом.

Предметом беседы в числе лиц знакомых,
Нельзя пройти мимо семейства Ростовых:
— Давно говорят, что дела их плохие,
Он деньги за дом просит слишком большие.

Но нынче безумно все делать покупки,
Уже очень близко видны вражьи зубки;
— Неужто вам кажется участь Престольной
На данный момент так уже беспокойна?

Но вы же, Жюли, навострили уж лыжи,
Чтоб быть от французов подальше, не ближе;
— Ну еду… что все потому уже едут,
И, как говорится, шагаю по следу.

Теперь Натали, говорят, уж здорова, —
Жюли с хитрецой задеть Пьера готова;
— Они ждут приезда их младшего сына,
Такая без радости вся их картина.

Сын младший их, Пётр, подался в казаки,
И полк там готовят и учат атаке,
У Белой Церкви;, где-то там, в том районе,
И сын их в мой полк переводится, вроде.

— Я видела всё их семейство недавно,
Наташа вновь выглядит весело, славно,
Легко всё проходит, романс она пела,
Ей будто до прошлого нет уже дела.

— Не понял я, что у неё не проходит,
И чем она вас как с ума чем-то сводит?
— Такие, граф, рыцари есть лишь в романах,
Они забывают о всех своих ранах.

— Какой ещё рыцарь, — спросил Пьер, краснея:
— Намёки понять ваши не разумею;
— Ну, полноте, граф, Москва вся уже в курсе,
Семейство Ростовых у вас — словно «в пульсе».

— Что знает Москва? Я не рыцарь Ростовой,
Женат я, и другом я быть неготовый…
— Я знаю, дружны вы же были с Наташей…
— Да нет, это просто фантазия ваша.

Всегда я дружнее со старшею, Верой,
Не знаю, какой сплетней мерите мерой,
Я месяц почти как не был у Ростовых,
И не понимаю столь мыслей суровых.

Но, чтобы за нею последнее слово
Осталось и не быть уже с ним суровой,
Тотчас разговор ввела в новое русло,
Чтоб не было всем здесь, в гостиной, столь грустно.

— Но вот каково, как я нынче узнала,
Болконская Марья «Москву уже взяла»,
Она там отца потеряла недавно,
Была у неё, та расстроена явно.

Роман с нею вновь приключился в дороге,
Охраны же нет, и кому быть в подмоге?
Её окружили, ограбить хотели,
И знаете, кто её спас «от метели»?..

Ростов Николай, всё того же семейства,
И он оказал очень сильное действие,
Я думаю, в этом, на самом-то деле,
Она чуть влюблена, когда страсти кипели.

3-2-18

Покинув дом Жюли, графини,
Теперь уже вновь Друбецкой,
Как командир полка отныне,
Когда вернулся Пьер домой;

Ему подали две афиши,
Опять же от Растопчина,
Что он, пытаясь прятать в нишу,
Всю правду, как идёт война;

«Что я, мол, жизнью отвечаю,
Москву же не возьмёт злодей,
Отъезд лишь женщин одобряю,
В ближайшие лишь пару дней».

Слова те убедили Пьера,
И ясно стало в первый раз,
Как против паники, к примеру,
Не возбудить отъезд сейчас;

Не превратить весь город в бегство,
И тем усилить общий страх,
Но нет у нас такого средства,
Чтоб враг перед Москвой зачах.

Что наша главная квартира,
Лишь в Вязьме — очень далеко,
Возможно заключенье мира,
Граф Витгенштейн побил легко.

Желающим вооружиться,
Раздать оружье по цене,
Достойной, чтобы защититься,
На случай — «нелады» в войне.

В афишах тон не был шутливым,
И очевидно стало всем,
Что туча приближалась с ливнем,
Её не разогнать ничем.

Пьер жил в каком-то перепутье,
Всё время мучил лишь вопрос,
Не помогало в том и чу;тье,
Куда ему свой сунуть нос?

В военную ли влиться службу,
Иль дожидаться здесь врага,
Прибегнуть к картам, с ними дружбу
Он предпочёл ещё тогда…

Пасьянс раскладывал к гаданью,
Внезапно в дверь раздался стук,
Княжна желает с ним свиданье,
Её спасти от страшных мук.

— Простите, — гласом с укоризной,
Направив беспокойный взгляд,
И с некой долею капризной,
В словах подбросив словно яд.

— Все из Москвы уже удрали,
Мы с вами лишь француза ждём!
— Пока наш враг в приличной дали,
Я не грущу ещё о нём!

Напротив — всё благополучно, —
Шутливо возразил ей Пьер;
— Слежу за всем я неотлучно,
Кругом тревожный в том пример.

Войска всё время в отступленье,
И взбунтовался весь народ,
Ещё день два для промедленья
Мы потеряем даже брод.

— Да полноте, моя кузина…
— Нет, уважаемый кузен,
Давно ясна мне вся картина,
Не нужен мне французский плен!

Я не хочу под ним остаться,
Меня свезите в Петербург,
Оставшись, есть кому бояться,
И, если вы ещё мне друг…

Княжна, отбросьте все сомненья,
Желанья ваши — что закон,
Тотчас отдам распоряженье,
Отъезду не чинить заслон.

Но вам неправильно доносят,
Опасности пока что нет,
Лишь сеют панику, разносят,
Тем, нанося народу вред.

— В афишах Ростопчин и пишет…
— Ах, этот ваш любимый граф,
Он злобой на всех нас и дышит,
Ему бы предъявила штраф…

Его дурацкие афиши
Лишь озлобляют весь народ,
Не стало в городе и тише,
На свет родился всякий сброд.

Бунтуют от незнанья правды,
Расстаться жалко им с добром,
Никто не думал, что мы слабы,
Всем жалко покидать свой дом.

— У вас больные восприятья…
А сам раскладывал пасьянс,
Ждала война его в объятья,
Пасьянс сошёлся в этот раз.

Решил он в армию не ехать,
Остался он в пустой Москве,
В тревоге, в страхе, для потехи,
Почти не думал о себе.

Заботы все об ополченье,
Достигли многих величин,
Уже приносят огорченья,
По множеству других причин.

Нехватка средств — одна из главных,
О том поведал управдом,
Причём в той степени «забавной»,
Что может разорить «весь дом».

— Чтоб возместить сию нехватку,
Именье надобно продать…
«Бюджет зашьём мы словно латкой»,
И делу продолженье дать.

— Даю добро вам на продажу,
Я не могу им дать отказ,
Любое выберите даже,
На ваш хозяйский, верный глаз.

Казалось странным положенье
Текущих и его всех дел,
Чем хуже их осуществленье,
Ему приятней, он радел.

Тем стало боле очевидна,
Та катастрофа, что он ждал,
Хотя другим всем и обидно,
Приобретает свой накал.

 Москва почти что опустела,
Её покинул знатный люд,
Она, как речка обмелела,
На высохший похожа пруд.

Не находя всех дел от скуки,
Своё безделье погасить,
Пытался делать он потуги,
Себя занять, развеселить.

В один из дней столь «напряжённых»,
В село Пьер «совершил бросок»,
Где чудо мыслей плодотворных,
«Вершился в технике прыжок».

В нём строился большой воздушный,
И, как орудие войны,
Новинка в войнах всех грядущих,
Шар для обстрелов с высоты.

И там же должен быть запущен
В тот день и пробный малый шар,
Большой потом чтоб был улучшен,
Обрушив на врага весь жар.

Сам государь питал надежды,
Большой в том видел интерес,
В иные, «новые одежды»
«Одеть войну», творя прогресс.

Из Воронцово возвращаясь,
Увидел он толпу людей,
С успехом вся толпа пыталась,
Как можно жёстче и грубей;

Так наказать тех двух французов,
Из них, кто повар был один,
Опять же в синих был рейтузах,
Шпионом слыл сей господин.

Вернувшись к дрожкам, потрясённый
Той дикостью и злом толпы,
Он сделался, как вновь рождённый,
Меняя все свои мечты.

Весь вид виновных в том французов,
Толпы разъяренный весь вид,
Расправы — этих диких вкусов,
Взорвал в нём новый круг обид.

Он принял новое решенье:
Отныне — армии солдат,
Река, сменившая теченье,
Он даже в этом стал и рад.

Лишь в полдень Пьер с Москвой расстался,
В Можайск держа свой храбрый путь,
И в тот же день он оказался…
И не;куда ему свернуть.

Он стал свидетелем сраженья
В районе, при Шевардине;
И кто постиг в нём пораженье,
Не мог узнать он в той войне.

Дома все заняты в Можайске,
И негде даже встретить ночь,
Похоже, уголок сей райский
С ночлегом в нём не смог помочь.

Пьер торопился ехать дальше,
Где глубже море всей войны,
Тем беспокойства стало больше,
И — чувства радости, вины.

Такое же сковало чувство,
Как встреча в Слободском дворце,
Всё остальное стало пусто,
Он посвятит себя борьбе.

Приятное сознанья чувство,
Что жизнь его сплошной есть вздор,
Богатство в жизни и удобства,
Так это — жизненный позор.

Он не стремился к пониманию,
И даже уяснить, где дом,
Зачем вертелось всё в сознании,
Находит прелесть он во всём?

Сама лишь жертва жизни прошлой,
Уже рождала радость чувств,
Ему давно уж стала тошной,
Душою сделался он пуст.

3-2-19

Пред самой Москвой были даны сраженья,
Их местом, одним стало Шевардино.
Другим —  и опять же всё для отступленья:
Сто тридцать вёрст от Москвы — Бородино.

Зачем, для чего даны оба сражения,
По мненью писателя — Бородино:
Напрасно, последует вновь отступление,
На сей раз оно было и не нужно.

А всем результатом обоих сражений:
Лишь гибель ста тысяч и боле людей,
В Москву ОН вошёл для ЕГО поражения,
Добавив для армии новых смертей.

Но, если б разумными были причины,
Не мог не понять даже Наполеон,
Последней его из сражений картиной,
Морально всегда будет опустошён.

Он, как гениальный времён полководец,
Решился на этот последний свой шаг,
Не мог он не знать, что Москва, как колодец,
Сильнее окажется, чем русский враг.

Она, вся сожжённая и без ночлега,
Без пищи, в условиях русской зимы,
Не станет спасительным словно ковчегом,
Она ЕМУ будет началом беды.

Не мог не предвидеть, что взятье Престольной,
Не станет кампании мирным концом,
Ему обернётся так непроизвольно,
ЕГО всем обрушенным в планах сей дом.

Так в чём гениальность? Не мог он предвидеть?
Москва — то не Вена, про мирный исход,
Никто на Руси не хотел даже слышать,
И даже о мире открыть как бы рот.

ОН был бы не прочь не давать то сражение,
Но жажда, стремление русских разбить,
Мечты своей давней, её исполнение,
Не мог он уже в этот раз упустить.

Иначе престиж полководца-героя
Весь рухнет, и слава померкнет в веках,
Но ОН просчитался на мир планы строя,
Не тот оказался пред ним русский враг.

ОН думал, что сломлены русские силы,
Что целью победы и есть та Москва,
Без мира довёл сам себя до могилы,
В России ЕМУ не хватило ума!

А что же Кутузов, и он полководец,
Не хуже его, и умеет он ждать,
Он вынужден был защитить «свой колодец»,
Нельзя же Москву без сраженья отдать.

Так пишут историки, и всё ради славы,
Престижа всех прошлых, когда-то побед,
А то, что в кампании мы ещё слабы,
То мы наживём ещё множество бед.

У нас мало пушек, нехватка и ружей,
И численность армии нашей мала,
Обмундирование всё наше хуже,
Разведка при армии тоже слаба.

Но русские помнят девизы всех прошлых,
Вести не числом, а уменьем войну,
Всё было когда-то, времён тех достойных,
Но армия явно дала слабину.

Историки пишут, что мы, отступая,
Всё время искали, где лучше места,
Позицию выбрать, чтоб мы, наступая,
Внезапного сделать могли вид броска.

Позиция эта, одна из всех лучших,
Как будто бы найдена в Бородино,
Где сосредоточие сил всех могучих,
Успеха к победе бы шансы дало.

Её укрепляли, и, зная заранее,
В пространстве от Бородина до Устиц,
Вот здесь и прошло армий двух, их слияние,
И под руководством известных нам лиц.

Что ранее выставлен для наблюдения,
Наш пост, укреплённый у Шевардино,
Но Наполеон, всё предвидя сражение,
За день до сражения забрал и его.

На следу(ю)щий день и прошло то сражение,
Всем нам Бородинским известно оно,
Оно вызывает у всех восхищение,
Не быть не могло оно без возмущения,
Народ бы не понял всю власть заодно.

Отдать просто древнюю нашу столицу,
Без всякой попытки её защитить,
Такое не может нам даже присниться,
И в этом весь смысл его должен и быть.

Но мы не искали тех лучших позиций,
А мы, отступая прошли мимо них,
И есть в том причины, чему нам дивиться,
Но это отдельный уже будет «стих».

Мы не укрепляли то поле сражения,
Имея в виду село Бородино,
Надежду замедлить врага продвижение
Возложено было на Шевардино.

Но, если считалось, что для наблюдения
Был создан тот наш Шевардинский редут,
То цель выполнима и без укрепления,
Казачий разъезд пригодился бы тут.

Редут этот был и, по нашему мнению,
Лишь левым флангом всех наших сил,
Ему придавалось большое значение…
Но Наполеон на день раньше разбил.

Шесть тысяч солдат потеряли мы в битве,
С названием ей Шевардинский «позор»,
ОН вынудил наши сместить все «молитвы»,
На неукреплённый от спешки простор.
    
            Схема Бородинской битвы


   

Меж Утицей — Бородино всё пространство,
С названьем в истории «Бородино»,
Вот здесь и случилось с французами «братство»,
Где насмерть «делили мы с ними добро».

С обеих сторон столь сильны устремленья:
Французы с боями две тысячи вёрст,
Прошли с долгожданным одним намереньем,
Достигнуть одну из важнейших в ней «звёзд».

Сражались отважно и с твёрдой надеждой,
Прощальный с Россией их движется бой,
В Москве ждёт их мир, заключённый, как прежде,
Победа им даст обрести здесь покой.

Покой — это пьянство, грабёж и квартиры,
Солдатам прямой был во всём интерес,
Все ждали, как манны, престижного мира,
Поскольку победа их «тянет на вес».

А наши сражались за честь, за отчизну,
За нами столица, Святая Москва,
Пора всем французам уже «ставить клизму»,
Иначе охватит Россию тоска.

3-2-20

С упорством постичь «все военные тайны»,
Пьер двигался дальше, навстречу войне,
Увиденным всем возбуждён был он крайне,
Всем тем состоянием даже вдвойне.

Навстречу тащился обоз госпитальный,
Где в каждой «карете»-телеге битком,
Как груз, но живой, нагружённый повально,
С обеих сторон люди, лёжа рядком;

Стонали, кряхтели, тряслись по дороге,
Насыпанной гравием крупных кусков,
И каждая пядь земли словно пороги,
Пронзала им боль по причине бросков;

От тряски, шатаний на стороны тела,
Картину дополнил их всех общий вид,
И вся эта масса «удобства» терпела,
А ран перевязка — сплошной русский стыд.

Где вместо бинтов и удобных повязок,
Висело с завя;зью верёвкой тряпьё,
Картина, достойная древних всех сказок,
Лишь к вызову боли, «взрывая чутьё!»

Дорога забита была «снаряженьем»:
Навстречу обозу, спускаясь с горы,
Полк кавалерийский скакал под весельем,
И странным, казалось бы, для всей поры.

А тут ещё Пьер со своим экипажем,
Он сам — в белой шляпе, зелёный и фрак,
Всем видом своим, прямо так мы и скажем,
Казался он всем, как ненужный чудак.

Один из солдат в руку с лёгким раненьем,
Держась за телегу здоровой рукой,
С каким-то злорадством и остервененьем,
Нарушил у Пьера виденья покой:

— Ну что, землячок, тут нас всех и положат?
Но Пьер, потрясённый обозом больных,
Вопрос будто этот его не тревожит,
Задумался о; судьбе всех остальных.

Солдат продолжал говорить с пониманьем:
— Простых мужиков гонят всех на войну;
И не обращая на это вниманья:
— Москва ведь за нами — погибнем в бою!

Пьер понял солдатские эти все мысли,
Кивнул одобрительно он головой,
Они его тоже частенько все грызли,
Но мы все в плену в связи с этой войной.

Проехав версту, он знакомого встретил,
Знакомый начальником был докторов,
И он с удивлением Пьеру заметил:
— Каких Пьер здесь ищет столь нужных даров?

Ему всё пытался дать Пьер объясненья,
Желал защищать бы родную Москву,
И доктор как мог к своему огорченью,
Советом помог утолить он тоску.

Связаться с светлейшим, ему он поможет
Достойное место в сраженье занять:
— Естественно поиск для вас будет сложен,
Ему — не до вас, чтобы всё объяснять.

— А где же позиции войск этих армий?
— Ну, это не мне такой сложный вопрос:
— Проедте Татарино — сразу вы сами,
Ответ вы увидите на ваш запрос.

— Я мог бы вас пре;проводи;ть на то место,
Других, как всегда, я весь полон забот,
Сражение завтра и мне неуместно…
Мне нужно «врачебный устраивать дот».

Представьте: на сто тысяч войска в сражениях,
Нам раненых будет лишь малым числом,
Под двадцать так тысяч солдат для лечения,
А мне что же делать, «разверзнись хоть гром».

Всех лекарей, коек, носилок так мало,
Едва ли так тысяч на шесть всех солдат,
И в этом страна наша тоже отстала…
Спешу к корпусному, вот так-то, мой брат.

Та странная мысль, из числа многих тысяч,
Людей из здоровых, стары;х, молодых,
Придётся в сражении двадцать их вычесть,
Из них обречённых на раны, живых.

И сколько придётся на смерть их зачислить,
А разве кто думает, сколько таких?
Они идут в бой, им нет места тем мыслям,
Не может не думать остаться в живых.

Пьер всё переваривал эти все мысли,
Держа на Татарино свой странный путь,
Они на нём тяжестью прочно повисли,
Ему, не давая с пути повернуть.

Там, в доме помещичьем и размещался
Тот главный всей армии русской наш штаб,
Светлейший в нём прочно уже окопался,
Штаб свой укрепляя, он был очень слаб.

На месте своём не застал Пьер главкома,
Справлялся молебен в честь наших побед,
Поехал он к Горкам, им движет истома,
Оставить и свой под Москвой яркий след.

Он, въехав на гору, мужчин-ополченцев
Увидел работавших там мужиков,
И нет среди них просто так иждивенцев,
Трудились усердно, все зная тот зов:

«Всем нам навалиться, отдав наши силы,
В защиту священной для всех нас Москвы,
Поднимем француза мы даже на вилы,
Москву взять — отучим от этой тоски!»

3-2-21

Пьер мимо работающих ополченцев,
Взошёл на указанный ране курган;
Отвага и польза от них словно сердцем,
С упорством, в поту защищать русский стан.

Налево и вверх, сколь виднелось пространство,
Дорога Смоленская вилась в Москву,
Она разрезала, но словно убранством
Село с белой церквой, вселяя тоску.

Тоску о возможной над ними победе,
На наши потуги в защите Москвы,
В противном случа;е, в прямом явно сле;де,
Ведущим врага по просторам страны.

Село, чрез которое вилась дорога,
В историю вписано — Бородино,
А дальше в Валуево тянется, в логово,
Где в нём и засело нам главное ЗЛО.

Дорога всё дальше вилась по просторам,
И после Валуево вклинилась в лес,
А вправо, в течениях рек, как опорам,
Посёлок Захарьино с виду исчез.

По всей синей дали, и вправо, и влево,
От леса, к дороге, пестрели костры,
С обеих сторон масса войск всех чернела,
И многие были так чётко видны.

Видение было ему столь не ясно,
Не поле сражения, как он ожидал,
Поля и курганы, войска, всё — невнятно,
Увидеть позиции сил он мечтал.

«Спрошу-ка я вот у того офицера,
Кто так с любопытством в меня вперил взгляд,
Где всё так неясно вдали чуть пестрело,
Где наш и где вражеский будет здесь ряд».

— Позвольте в нагрузку связать вас вопросом,
Какая деревня вон там, впереди?
А тот, очевидно, доволен стал спросом,
Его укрепления только влекли.

Довольный развлечься пустым разговором,
Окинув огромный гражданский весь вид,
Он как бы с какою-то долей укора,
Однако без всяких излишних обид:

— Вон — Бородино, но пока ещё — наше,
А дальше — французы нам ясно видны;
— А слева курган кому служит на страже?
— Уже в нём французов все речи слышны.

Редут Шевардинский был флангом нам левым,
Но это лишь было до этого дня,
Вчера его взял ОН в сражении смелом,
Лишились в бою мы столь «крепкого пня»!

И нам пришлось снова, и в спешном порядке,
Весь наш левый фланг отодвинуть назад,
Село вон Семёновско, «Раевского грядки»,
Такой вот устроил ОН нашим «парад».

Село Бороди;но у нас служит центром,
Вон там, где ещё бела церковь видна,
Фланг правый наш — в том направлении верном,
Вон там, где в ущелье течёт уж Москва.

Мы там три редута построили прочно,
Надеюсь, не станет «вчерашним» редут,
Не, как Шевардинский, мы сдали досрочно,
Но всё-таки как-то и у;берегут.

Но вряд ли сражение грянет лишь справа,
Скорей всего в центре начнётся оно,
Но где бы ни было, как мощная лава,
Потоком снесёт на пути всё равно.

А вы кто, не доктор ли будете новым?
— Нет, я просто так, я главкома ищу,
И мне ко всему нужно быть здесь готовым,
Я тоже по поводу сме;ртей грущу.

За всем любознательным здесь разговором,
Церковное шествие встретил наш Пьер,
Оно поднималось на эту же гору,
Служило одной из духовных всех мер.

Поднять у защитников дух пред сраженьем,
Повальная вера в молитвы была,
У бога просили все благословенья,
Защита Москвы чтоб успешно прошла.

Шагает пехота, опущены ружья,
За нею — церковников целый отряд,
От той же горы, от её же подножья,
Икону несли будто бы на парад.

Икона огромных размеров, в окладе,
Она — из Смоленска, как знамя страны,
С тех пор по войскам её, как на параде,
Возили с молитвой — к успеху войны.

Со всех сторон шли и бежали за нею,
И кланялись целые толпы солдат,
Она — и, как знамя, и, как панацея,
Ей каждый отвесить поклон был так рад.

Поднявшись на гору, зажгли вновь кадила;
Всё таяло в солнечных ярких лучах;
Военных всех рангов толпа окружила,
Казалось, всё зрелище словно очаг.

Очаг, где рождался дух патриотизма,
В нём с верою в бога и с верой в царя,
Защитники всей нашей славной отчизны,
Как бы наполняют тем духом себя.

Толпа вдруг раскрылась, давая дорогу,
Главкому, важнейшему в войске лицу,
Как будто молебен катился к итогу,
К какому-то важному в деле концу.

Кутузов тем важным лицом оказался,
Позиции наши он все объезжал,
Иконе он кланялся и целовался,
И на колени пред нею вставал.

За ним повторила обряд и вся свита,
Но всем было видно, ему нелегко,
Его вся фигура, как чем-то набита,
С колен еле встал — было так тяжело.

Потом ополченцев, солдат, офицеров
К иконе валил непрерывный поток,
Отдать ей частицу своей в бога веры,
Как верный защитник и духа исток.

3-2-22

В толпе, стремящейся к иконе,
Узнал его князь Друбецкой,
Коленки очищал в поклоне,
Всегда довольный сам собой.

Борис одет был элегантно,
С оттенком на военный лад,
Сказать вернее — и нарядно,
При штабе был он адъютант.

Кутузов, отслужив молитву,
Спустился отдохнуть в село,
Он, ожидая завтра битву,
Присел, вздыхая тяжело…

И Пьер с Борисом были рядом,
Свой продолжая разговор,
Пьер видом всем и странным взглядом,
Ему поведал «приговор»:

Он, как судья, себе хозяин,
Свою приговорил судьбу,
Он словно долгом как бы ранен,
В борьбу вступиться за Москву.

— Хочу участвовать в сраженье,
Позицьи прежде осмотреть;
— Я помогу вам в том стремленье,
Желания преодоле;ть.

Отсюда будет лучше видно,
Где расположен главный штаб,
Для вас и с пользой, и солидно,
Главой в нём — Бенигсен, наш граф.

Служу я адъютантом в штабе,
Всего удобней будет вам,
Сейчас проехать вместе с нами
По всем позициям-дворам.

Осмотрим левый фланг сначала,
Вернёмся ночевать ко мне…
— Хотел бы правый для начала;
— Важней наш левый в сей войне.

— И полк Болконского мне важен…
— Проедем с вами рядом с ним,
Порядок в нём уже отлажен,
Войны достойный в нём режим.

— А что же, левый фланг слабее?
— Сказать по правде: левый фланг
На фоне остальных — бледнее,
Он, так сказать, что «низший ранг».

Граф предлагал уже главкому
Другой здесь укрепить курган,
Но он решил всё по-другому,
Отверг светлейший этот план.

Не всё в порядке в отношеньях…
Сказать всё не успел Борис,
Кайсаров охладил стремленье,
Поведать Пьеру интерес.

Он у главкома адъютантом
Служил таким же, как Борис,
Ему надёжным слыл гарантом,
Блюсти главкома интерес.

— Пытаюсь объяснить я графу,
Как развёрнётся здесь наш бой,
Кого судьба подвергнет штрафу,
И кто останется живой.

Скажу я вам на удивленье,
Как мог светлейший угадать,
Французов все их ухищренья,
И укрепленья вновь создать.

— Про левый фланг у вас беседа?
— Да, да, он тоже укреплён,
Возможна даже здесь победа,
Коль он не будет обойдён.

Вступая в должность он главкома,
Из штаба лишних всех убрал,
Борис смог удержаться «дома»,
Его к себе начштаба взял.

Хотя вся армия — с Главкомом,
Из прежних, кто давал совет,
Лишь Бенигсен остался замом,
Начштаба, для страховки бед.

Светлейшему был конкурентом,
И это понимал Борис,
Он вёл себя двойным агентом,
Блюдя обоих интерес.

Он с уважением к главкому,
Давал понять, однако, всем,
Что настоящим «управдомом»,
Поскольку плох старик совсем;

Является начальник штаба,
И с пораженьем наших сил,
Не миновать главкому штрафа,
Власть Бенигсен бы захватил.

Но даже в случае победы,
Борис дать должен всем понять,
Что в этом Бенигсена сле;ды,
И славу главному унять.

С Борисом продолжал беседу,
Всем видом вызвал интерес,
Он словно двигался по следу,
Какой вложить в защиту «вес».

К ним подходили офицеры,
Уже — вопросы о Москве,
Пьер приводил о ней примеры,
Её покинувших в тоске.

О жертвах москвичей в защите…
Главкома вызвал интерес:
— Его ко мне вы приведите,
Кто он такой — «солидный вес».

Он возвышался там над всеми,
Видна лишь в шляпе голова.
Вокруг него — кружок по теме,
Как там ещё живёт Москва?

Пьер подходил уже к главкому,
Пред ним стоял кто-то другой,
И с речью, как всегда, знакомой,
Он излагал ему план свой.

О нём и с явным интересом
Борису задал Пьер вопрос:
— Кто он, каким значи;мым весом,
На ополченца — может спрос.

— Разжалован давно он в чине,
Эт Долохов, который раз,
Но — молодец, по той причине,
Он в тыл к врагу пролез тотчас.

Пьер слышал просьбу ополченца,
Поскольку многое он знал,
Ему роль претит иждивенца,
Его долг в армию позвал.

Вину вновь искупить в сраженье,
И тем полезным может стать,
На «нет» — доволен возвращенью,
И укрепленья создавать.

Борис вдруг с ловкостью придворной
Приблизился вплотную к ним,
И, как слуга, во всём покорный,
Продолжил с Пьером свой интим:

— На ополченцев с восхищеньем
Приятно ныне посмотреть,
В рубахах белых, с их решеньем,
Готовыми принять и смерть.

Он молвил это не случайно,
Он знал, услышит и главком,
Он слышит многих как бы тайно,
Казалось бы притворным сном.

Он похвалил их все стремленья,
В защиту родины, Москвы,
О них столь ярком впечатленье,
Они — как родины сыны.

— Вам запах пороха приятен? —
Так встретил Пьера наш главком;
— Да, запах этот — он всеяден,
Неважно действует на ком.

Казалось, Долохов рад встрече,
Решил загладить он вину,
Что привела их к той «картечи»,
У неприязни на виду.

И, чтобы искренне казалось,
За руку даже Пьера взял:
— Вина моя в дуэли сталась,
Я зову разума не внял.

Я рад дать нынче извиненья
За дерзкий выпад против вас,
И наши недоразуменья
Помирят в этом мире нас.

Со всепрощающей улыбкой,
Смотрел на бывшего врага,
А враг с какой-то даже пыткой,
Слеза, залив ему глаза;

Обнял, поцеловал он Пьера,
В сердцах окончилась вражда,
Чем кончится его карьера,
Покажет новая война.

Борис исполнил обещанья,
О Пьере графу сообщил,
И Бенигсен в знак пониманья,
С собой в поездку пригласил.

— Со мной поедемте по линии,
Я утолю ваш интерес,
Ясны вам станут все позиции,
Жаль, у французов — перевес.

3-2-23

Спустилась с Горок кавалькада
К большой дороге, через мост,
С каким-то видом всей бравады,
В Бородино, на главный пост.

А дальше — чуть свернув налево,
Лежал путь на большой курган,
На нём должно быть само «чрево»,
Где битвы грянет ураган.

Ещё там копошились люди,
Поспешно создан был редут,
Потом он назван всеми будет,
За стойкий в обороне труд;

Редут курганной батареи,
То был Раевского редут,
Сразивший много вражьих целей,
Огнём вершивший в битве суд.

Путь дальше вёл их по позициям,
В Семёновское вновь село,
И дальше по курганам вился,
На флеши путь вёл заодно.

Их флеши привлекли вниманье,
Ещё не кончен был там труд,
По их конечному созданью,
Особый слыл тот наш редут,

Нам Шевардинский виден прежний,
Уже французский весь редут,
Где группа всадников небрежно,
Вперёд смотрела, что-то ждут.

Быть может, всадниками были
Мюрат иль сам Наполеон,
Они так быстро все уплыли,
Отвесив нашим свой поклон.

Стараясь вникнуть в объясненья,
О положенье наших дел,
С большим ума всем напряженьем,
Он всё же что-то уловил.

Но всё понять не смог, конечно,
Ввиду незнанья  многих слов,
И с видом, как всегда, беспечным,
Не мог понять он всех основ.

Заметив Пьера состоянье,
Теряющего интерес,
Он обратился с пониманьем:
— Для вас всё это — «тёмный лес?»

Покинув флеши, чуть левее,
Углубились в столь частый лес,
Где на поляне средь деревьев
Тучкова корпус вырос весь.

Был предназначен для защиты,
Сберечь наш слабый левый фланг,
И словно лесом все прикрыты,
Роль тайника, занявший ранг.

Здесь Бенигсен, начальник штаба,
И, как знаток военных дел,
Решил, позиция столь слаба,
Ошибку в том он усмотрел.

Всё дело в том, что возвышение,
Похоже — небольшой курган,
Располагался в направлении,
Пред корпусом, открытым встав.

И было грубою ошибкой,
Не за;нять эту высоту,
И не использовать попытку,
Врага здесь встретить, за версту.

Последовало указанье,
Всё передвинуть в высоту,
Для лучшего ИХ наказанья,
Поскольку видно за версту.

Однако не было ошибкой
Сокрытье войск в глухом лесу,
Оно являлось лишь «улыбкой»,
Французам в дар лишь на носу.

На самом деле — лишь уловка,
Незанятая высота,
Пред лесом словно мышеловка,
Приманкой слыла неспроста.

Не знал всезнающий начштаба,
Что корпус наших свежих сил,
Как будто скрытая засада,
Себя в лесу захоронил.

Но Бенигсен не счёл столь важным,
О том главкому доложить,
Тем самым счёл он этапажным,
Его, предпочитая скрыть.

3-2-24

В тот ясный августовский вечер,
Он сам с собою вёл все речи,
И, лёжа отдыхал в сарае,
И, жизнь свою всю вспоминая.

Она ему казалась тяжкой,
Стеснённой и какой-то «вязкой»,
И, как назад семь лет в сраженье,
Погрязли чувства в раздраженье.

Хотя и мысли все простые,
Но мелькают, как живые,
И в первый раз возможность смерти,
В сраженье, в этой круговерти;

Предстала ясною картиной,
Ужасной и такой постыдной,
И с высоты своих всех мыслей,
Они его всё время грызли;

Что прежде мучило с волненьем,
В преддверье нового сраженья,
Вдруг осветилось белым светом,
Каким-то ясным тем предметом.

Как фонарём таким волшебным,
И в то же время и чуть бледным,
Он сквозь стекло смотрел в который,
Где всё казалось, как опорой.

Теперь же, без стекла, увидел,
Но он как будто бы предвидел,
В дневном, при ярком солнца свете,
Картины, ложные все эти.

«Да, да, они — перед глазами,
Те, волновавшие слезами,
Те ложные, но восхищавшие,
Но в жизни ничего не давшие.

Что представлялось мне прекрасным,
Таинственным и даже ясным,
Любовь и слава, и отчизна,
Почётная в награду тризна.

С глубоким смыслом все картины,
Они по жизни, что пружины,
Они толкают, распрямляясь,
И ты достичь их всех, пытаясь;

Хлебнул я в жизни много горя:
И смерть жены, отца вслед вскоре;
Французов хищная бравада,
И за отечество досада.

Любовь — та славная Наташа,
Та девочка, что многих краше;
Как я любил, и строил планы,
Но — оказались все попраны.

О, милый мальчик! — вслух со злостью
Промолвил, поперхнувшись «костью»:
«Я верил ей, хранил ей верность,
А оказалось — просто мерзость.

Я сам скорее в том повинен,
На целый год её покинув,
Другой сумел дарить ей счастье,
А мне досталось лишь ненастье.

Отец скончался весь в несчастье,
Один прожил всю жизнь в ненастье,
Он с дочерью не смог ужиться,
Терзал её, не мог смириться.

Отца любимейшим занятьем —
Именье строить по понятьям,
Своим, особенным тем вкусом,
Архитектурным ярким чувством.

Но вдруг пришёл француз проклятый,
К отчизне злостью весь объятый,
Где что и чьё, всё без разбора
Подверг жестокому разору.

Княжна ссылается на бога,
О, как же жизнь её убога,
Мол — это свыше испытанье,
Кому нужно; то наказанье?

Меня уже не будет завтра
В пылу военного азарта,
Отца никто уж не пробудит,
А бог что — мёртвого осудит?

Себя представил на мгновенье,
Из жизни всей исчезновенье,
И всё окажется на месте,
А я по воле божьей мести,

Исчезну я из этой жизни,
И на своей, возможно, тризне,
Мне сообщат потом об этом,
С сердечным божеским приветом».

Вдруг всё вокруг преобразилось,
Каким-то страшным исказилось,
Мороз вдруг пробежал по коже,
И он вскочил со сво;ей ложи.

Князь вышел из отель-сарая,
Себя за что-то проклиная,
Знакомый вдруг услышал голос,
То Пьером оказался — колосс.

«Вот чёрт возьми»! — слова при встрече
Промолвил Пьер в погожий вечер,
О жердь споткнулся он случайно,
В очках со зреньем плохо крайне.

Андрею вовсе неприятно,
Но, в то же время, и занятно,
Здесь, в обстановке всей военной,
Знакомых встретить непременно.

Напомнивших о жизни прежней,
Что вспоминал он без надежды
В живых остаться в том сраженье,
И ожидать всё с злым терпеньем.

— Не ожидал тебя здесь встретить,
Хотя и сложно не заметить,
В своём ты ярком одеянье,
Загадка здесь — к непониманью.

В словах сквозила напряжённость,
Излить на ком-то неуёмность;
Пьер шёл на встречу оживлённым,
Но вдруг почувствовал стеснённым.

— Приехал так… мне интересно
Сраженье видеть повсеместно;
— Что говорят масоны-братья
Про наши с Францией объятья?

Промолвил князь Андрей всё в шутку,
Улучив паузы минутку;
— Ну что Москва, мои ли дома?
По ним всё гложет вся истома.

— Они — в своей уж подмосковной,
В Москве момент счас неудобный,
Её почти все покидают,
Французу, верно, оставляют?!

3-2-25

В момент столь нежеланной встречи,
И в тот же августовский вечер,
Как бы на выручку от Пьера
Пришли по делу офицеры.

Уладив срочные вопросы,
И мелкие в полку «торосы»,
Они откланяться решили,
Однако, но — «не тут-то было».

Князь предложил попить с ним чаю,
Как будто друга он, встречая,
Чтоб с глазу на; глаз не остаться,
И с теми мыслями расстаться.

Все гости не без удивленья
И с добрым взглядом намеренья,
Внимали Пьера всем рассказам,
Хотя уже и поздним часом.

Вёл о Москве он разговоры,
Про ополченческие сборы;
Расположение позиций,
Где было всем чему дивиться.

— Объехал много ты позиций,
Но понял ли хотя частицу,
Всех наших войск расположенье,
С достойным их трудов вложенья?

— Как человек я не военный,
Я не вполне в том деле «пленный»,
Но понял, в общем, обстановку,
И даже кое-где — уловку.

— Как вам главкома назначенье?
— Отлично принято решенье;
— Насчёт Барклая — ваше мненье?
В Москве о нём полно сомненья…

Не стал ответ давать князь Пьеру:
— Спроси друзей ты для примера;
— Солдаты все и офицеры
К Барклаю потеряли веру.

— Так какова же в том причина,
Барклая что лишили чина?
— Да вот насчёт кормов проблема,
Дров для костров — вот та же тема.

Издал по войску запрещенье,
Аж до суда «увеселенье»:
Не сметь и тронуть хворостины,
Те будут в том всегда повинны.

Ведь если б мы не взяли сено,
ЕМУ оставим непременно;
Всё это отменил Светлейший,
Приказ тот вреден и зловещий.

— Не понял я его запрета,
В ущерб же нам идёт всё это,
Так почему? Молчишь, Андрей,
Так что же в том верней, вредней.

— Не разорять тот край иль область,
«Являя тем свою мы доблесть!» —
Со злой насмешкой князь Андрей:
— Так по Барклаю — всё верней!

Врагу пусть лучше остаётся,
А наш Солдат в том перебьётся,
Нельзя являть нам мародёрство,
И поступать к крестьянам чёрство.

Ну и Смоленск, как за прощенье,
Нельзя считать его в том мненье,
А он так рассудил напрасно,
Сил больше у врага — всё ясно.

И значит, ради сохраненья,
Напрасно русских истребленья,
Нам лучше будет и полезней
Отступать, но вместе с песней.

Но не хватило пониманья
В том оценить у нас сознанья,
Что мы на первый раз все вместе,
В исконно русском этом месте,

Дрались за русскую отчизну,
Дарить ей не желая тризну,
И дух в войсках был столь высокий,
И натиск сильный и глубокий:

Два дня мы сряду отбивали,
Врага мы в город не пускали,
Успех наш множил наши силы,
Никто не думал про могилы.

Но он не думал об измене,
Он посчитал уже потери,
И основательно подумал,
Учитывая сил всех убыль;

Он дал команду к отступленью,
Нехваткой сил, дав объясненье,
Что оборона долго длится,
И потому бой не годится.

Усилья наши и потери,
Открыв врагу тем самым двери,
Как будто бы пропали даром,
Но для врага явились даром.

Он полагает всё как лучше,
Обдумав всё — не стало б хуже,
Во всём, как немец аккуратен,
И потому — не стал понятен.

Пока была страна здорова,
На многое была готова,
Чужой мог быть её главкомом,
И мирно править этим домом.

Когда ж здоровье пошатнулось,
Опасность к жизни в ней проснулась,
Главкомом должен стать наш, русский,
Во избежанье толков узких.

Изменника приклеев званье,
В том — полное непониманье,
Он немец аккуратный, честный,
И тем останется известным.

— Но полководец он искусный;
— В чём проявляется искусство?
— Врага предугадать все мысли,
Случайности как бы не вышли…

— Предугадать всё — невозможно,
Тем более бывает сложно;
Но Пьер умелым возраженьем,
Своё продолжил гнуть всё мненье:

Но, говорят, война любая,
Игра что в шахматы, такая;
— Но разница есть в ней большая,
Обдумать время позволяя;

Ты можешь думать сколько хочешь,
И даже долго, сколько сможешь,
И сил в фигурах расстановка
Вполне приемлимого толка:

Ведь пешки конь всегда сильнее,
И, как фигура, он — важнее,
Две пешки — те одной сильнее,
И в дамки движутся смелее.

А на войне бывает часто,
Что иногда полку подвластно
Дивизию сломать в сраженье,
Врагу, неся в том пораженье.

Что сила вражья интересна,
Но нам всегда и — неизвестна;
Ежели бы всегда победа
Всегда сопутствовала следом;

Одних штабов распоряженьям,
А не успехам во сраженьях,
То я бы оказался в штабе,
Приказы сочинял я как бы.

А я, как видишь, — в поле боя,
Где правит всем успехом воля,
И дух солдатский для победы,
Все постигая наши беды.

С умелым нашим руководством
Мы над врагом возьмём господство,
А что касается позиций,
Вооружений, лиц амбиций;

Всех сил врага и их количества,
От прошлых всех побед величества,
Одно к победе лишь стремленье,
И тем всё завершить сраженье.

Победу одержать в сраженье
Нужны и воля и хотение;
Под Аустерлицем сраженье
Нас привело лишь к поражению;

Мы не желали в нём победы,
Отсюда выросли все беды,
Причин нам не было; в нём драться,
Кому земля должна остаться?

Она — не русская, не наша,
Её «пускают на продажу»,
Самим хозяевам не — нужна,
А нам их защищать натужно?

А завтра — то другое дело,
Оно в сердцах всех накипело,
Должны мы выиграть сраженье,
Даря французу пораженье.

Ты говоришь, что слаб фланг левый,
Растянут фланг наш сильно правый,
Всё это — вздор, причин так много,
Сказать и перечислить строго;

Предвидеть их всех невозможно,
Полно случайных даже ложных,
А с кем ты ездил по позициям,
Полны своими лишь амбициями.

Мешают общему лишь делу,
Могу сказать тебе я смело,
В умах — свои лишь интересы,
Им не до нашего прогресса.

—И всё — в такую-то минуту?
— Не страшно им «схватить простуду»!
Им под врага лишь подкопаться,
Награду выбить постараться!

И потому я в том уверен,
Я духу русскому лишь верен,
Что с ними завтра то сраженье
Не приведёт нас к пораженью.

— В словах — вся истинная правда,
Нам словно свет блеснул на завтра, —
Вот так один из командиров
Всю честь их поддержал мундира:

— В моём, к примеру, батальоне
Солдаты супротив всей воле,
И водку пить уже не стали,
Не день такой, — все помолчали…

Готовясь к завтрашнему бою,
Ушли к ночному все покою;
Вдруг стук копыт услышан рядом,
Обдавший их обоих «ядом».

Андрей во всадниках узнавший,
Впотьмах с трудом, но опознавший,
Вольцоген, Клаузевиц были,
Они вблизи их, как проплыли…

Но их обрывки разговора
Все донеслись в сарай-просторы:
— Война должна вестись в пространстве,
Воззренье не теряет шансы;

Поскольку цель — врага ослабить,
Нельзя потери лиц нам ща;дить,
— О да, — промолвил первый голос,
Зачем жалеть нам «каждый волос?»

— В пространство нужно переставить,
И тем Россию всю ослабить;
— В пространстве том — мои родные,
А им — не жалко, хоть любые;

Им надо разорить Россию,
Сломать и голову, и шею,
Они же — господа иные,
Нам, русским вовсе не родные;

ЕМУ отдали всю Европу,
Россию двигают к потопу,
И как вести себя, нас учат,
А вот кому чтоб было лучше?

Ещё одно в войне есть мненье,
Но, правда, с небольшим сомненьем:
Не брать в победе даже пленных,
Врагов нам русским и неверных.

Похоже, рыцарство — какое!
А нужно ль нам оно такое?
Мой дом они весь разорили,
В именье многих нас убили;

Москва — святыня эта наша,
Её развалины им — краше,
Они разбойники, бандиты,
Должны в ответе быть убиты.

— Во всём с тобою я согласен,
И русский дух у всех прекрасен,
Французы тоже одержимы,
Стараясь быть непобедимы.

У них — последнее сраженье,
И не потерпит пораженья,
Иначе вся ЕГО кампания,
Войдёт, как смех в воспоминанья.

Пьер после встречи с другом,
Пройдя в сознании «по кругу»,
Войны всё понял он значенье,
И участь этого сраженья.

Всю полноту патриотизма
Увидел словно через призму,
Пьер понял, в этой круговерти
Москва дороже людям смерти.

Андрей с достойным убежденьем,
Бескомпромиссным утвержденьем,
Не мог остаться спать спокойным,
Когда кругом бушуют войны:

— Война и плен — одно понятье,
Всё вместе — ада, как исчадье,
Людей лишь с целью истребленья,
Чужим богатством овладенья.

Везде, кто правит государством,
С всепоглощающим злорадством,
Элита — высшее сословие
Погрязла в воинском злословии.

Цари — в мундирах все военных,
Мечтают о чужих всех землях,
Непрочь иметь побольше пленных,
Рабов иметь бесприкословных.

Награды следуют военным,
Кто больше истребит безвинных,
Кто с доблестною всей победой,
Врагу подарит больше бе;ды…

Князь был настолько всем взволнован,
Не смог остаться он спокоен,
Возникла судорога в горле,
Не мог сказать ни слова боле.

— Ах, Пьер, в последнее мне время
Сковали тяжки мысли темя,
Жить как-то стало тяжелее,
Себя ты чувствуешь сквернее.

Зачем мне жизнь нужна такая?
Живёшь в ней, что собака злая,
Пора бы с нею расквитаться,
С Москвой, с отечеством остаться…

Но, не годится человеку
Вкушать от древа, в кои веки,
Добра и зла во всём познанье
И с постоянным пониманьем…

Ну — это всё и ненадолго! —
Прибавил он, храня честь долгу;
— Но вижу, ты уж спишь, однако,
Войны вкушая горечь злака.

Так поезжай ты в те же Горки,
Ночлег там вовсе не так горький,
Обнявши Пьера с поцелуем,
Как на прощание даруя…

Откланявшись, Пьер с пониманьем
И боле ясным всем сознаньем:
— Свиданье может стать последним,
Не стану я столь привередлив.

В сарай вернувшись, полон мыслей,
Не мог он спать, его всё грызли;
Закрыл глаза, но образ счастья
Чередовался и с ненастьем.

Он вспомнил вечер в Петербурге,
Наташа вся была в восторге,
Поведала, как прошлым летом,
Любимым в их семье обетом;

В лес за грибами навострилась,
Конечно же, в нём заблудилась,
И как волнуясь, удивляясь,
Рассказом путаясь, влюбляясь…

И как тогда он улыбнулся,
Стал счастлив, он в неё влюбился…
И вдруг — провал в его всей жизни,
Осталась лишь любовь к отчизне.

А кто украл его Наташу,
Не смог он мужем стать ей даже;
Ему нужна была девчонка,
Он весел и живёт сторонкой…
 
В его защиту завтра встану,
Хотя и встать мне нужно рано;
Вскочил, ходить стал пред сараем,
Плохими мыслями снедаем…

3-2-26

За день до известной в истории битвы,
По ней ещё долго служили молитвы,
Явились нежданные гости с Парижа,
Для духа поднятья и войска престижа.

Один из них — префект дворца государя,
На чувствах владыки интимных играя,
Подарок привёз императору в ставку,
Заранее, как на победу заявку.

А сам император, едва лишь проснувшись,
И сладко в постели слегка потянувшись,
Нача;л принимать туалет свой привычный,
Давно уже ставший Ему столь обычным.

Один камердинер, орудуя щёткой,
Хлестал его тело как будто бы плёткой,
А он, кряхтя, фыркая, чуть извивался,
Но в общем, процессом слегка наслаждался.

Другой камердинер обрызгивал тело,
Придерживал склянку довольно умело,
С приятнейшим запахом одеколона,
Достойным мужского, военного пола.

Обросшая жирная грудь содрогалась,
Спина толстая с нею местами менялась,
Короткие волосы Наполеона
На лоб залезали и «ждали короны».

Лицо — желтовато, опухло спросонья,
Но вскоре он стал и в своей уже форме;
— Ну, крепче, ещё, — слышен был его голос,
Мычал камердинеру маленький «колосс».

Вошедший в покои к нему для доклада,
Его адъютант небывалого склада,
Ему доложил, сколько взято всех пленных,
Несчастных и раненых, нам бесполезных.

— Что, нет среди них нам полезных, здоровых?
Похоже, себя истреблять все готовы,
Тем хуже для них же самих в этом деле,
Вот в чём на войне они так преуспели!

Войдут пусть Боссе и Фабвье, оба, вместе,
Посмотрим, какие прислали мне вести,
Сверкнул он в приёмной своим одеяньем,
И он на Фабвье обратил всё вниманье…

Фабвье, сей полковник, столь опытный в деле,
Скрывал пораженье в Испаньи, на деле,
Под видом отважных и преданных действий;
Нахмурился ОН от плохих столь известий.

Он делал свои замечанья по ходу,
Как будто ЕГО там не бы;ло в угоду,
И ОН потому терпит там пораженье,
Ведь ОН здесь, в России, вот, как для сравненья.

— Я должен поправить престиж под Москвою,
Я этих всех русских навек успокою;
А скрытый на стуле подарок под ширмой,
Его ожидал, как сюрприз благовидный.

Боссе, поклонившись придворным поклоном,
С присущим слуге артистическим тоном,
Письмо для начала отдал ЕМУ в руки,
Но тайной подарка терпел ЕГО муки.

Окинув Боссе уже ласковым взглядом,
К нему подошёл ОН, с ним став почти рядом,
Его потрепал ОН так нежно за ухо,
И молвил для всех, чтоб дошло бы до слуха:

— Я рад, поспешили ко мне вы приехать,
И вы, и подарок — совсем не помеха,
Ну, что говорят там, все в нашем Париже?
— Одно на слуху, лишь о ВАШЕМ престиже!

Париж сожалеет о ВАШЕЙ отлучке,
Хотя за враньё удостоин он взбучки,
Но, всё же, всё это услышать приятно,
И вовсе в момент здесь не стало накладно.

И вновь потрепал ОН за ухо, вторично,
А жест этот слыл у НЕГО, как обычный,
В моменты особого в НЁМ вдохновенья,
И личных вопросов, и их разрешенья.

— Я вижу, подарок сей мой приурочен
К сраженью последнему, рад я вам очень,
И трудности были в пути и опасность,
И путь ваш неблизкий сковала неясность.

— Скажу вам открыто, я очень стремился,
Поскольку и путь мой достаточно длился,
Застать в ворот вас священной Престольной,
И много веков уже непокорённой.

— Боссе, дорогой, вы во Франции первый,
В Москву кто войдёт, как лицом уже мирным,
Чрез три дня древнейшая эта столица,
Нам с вами, французам, должна поклониться.

Я вам благодарен за ваше стремленье
К таким путешествиям, как увлеченьям;
В себе не нашёл Боссе склонность к вояжу,
Служил во дворцах он услужливым пажем.

— Давайте посмотрим на труд ваш великий,
Что вы привезли через край этот дикий;
Так что там покоится в тайне на стуле,
Что вы покрывалом его завернули?

С придворною ловкостью, в пол оборота,
Досталась Боссе основная забота:
Он сам осторожным, неспешным движеньем,
Раскрыл покрывало — от сохраненья.

— Подарок вам это от императрицы, —
Действительно, было чему удивиться:
Пред взором гостей, многочисленной свиты,
Представлен портрет в ярких красках объвитый.

В нём мальчик, рождённый от Наполеона
И дочки австрийского царского трона,
Считали которого все повсеместно
Владыкою Рима — причин неизвестно.

Со взглядом Христа он в Секстинской мадонне,
В бильбоке, играющим шара на фоне,
А шар представлял шар земной в целом свете,
И с палочкой словно скипетр на портрете.

Не я;сна совсем в том портрете картина,
Как мальчик, назва;нный царём уже Рима,
Наш шарик земной протыкает скипетром,
Но нравится всем аллегория в этом.

— О, римский король, как всё это прекрасно,
Отдав ему должное, стало б всем ясно;
Усевшись на стул он, напротив портрета,
И жестом руки, «удалив всех со света»;

Один он остался, взирая картину,
Желая могущества ро;дному сыну,
Но прежде себя, представляя Великим,
Москву покорившим в стране этой дикой.

Любуясь портретом, конечно же, сыном,
Себя не обидел, в историю двинув,
Портрет велел выставить перед палаткой,
Чтоб славу вкушать ещё более сладкой.

Чтоб всем было видно наследника-сына,
Об этом напомнила б эта картина;
А завтрак его, и с Боссе приглашённым,
Стал праздником всем, и ему быть достойным.

Весь завтрак был встречен восторженным криком:
«Да здравствует наш император Великий,
Да здравствует римский король и наследник,
Отца дел великих, и их проповедник».

Насытившись пищей, довольный собою,
Пора быть готовым на завтра и к бою,
Приказ он издал к подмосковной той битве,
К приказам таким уж давно все привыкли.

Приказ такой нужен к поднятию духа,
Звучит он победно солдатскому слуху:
«Последний рывок, и — Москва уже наша,
И ваших желаний в ней — полная чаша!»

Квартиры, вино, все мирские богатства,
Всё ваше, достойно французского братства,
О вас будет с гордостью помнить потомство,
Как вы под Москвой, сломив их вероломство,
Врагу показали своё превосходство.

Проверка позиций, готовность их к бою,
А ОН и Боссе пригласил вновь с собою;
Была обязательным в битвах явленьем,
Боссе понимал его воли стремленье.

Великим себя показать полководцем,
Пред этим гражданским несведущим «хлопцем»;
Однако портрет велел от поврежденья,
«Поскольку смотреть ему рано сраженье»,
Убрать попросил для его сохраненья.
Не зная, где у нас и что!

Навстречу им плелись солдаты,
Кто ранен был, кого несли,
Поток калек домой, до хаты,
А большинство уже везли.


3-2-27

Весь день пред сраженьем, не зная усталость,
Провёл ОН осмотром позиций верхом,
Позиция русских «немного шаталась»:
Разрушен был фланг левый будто как дом.

Устроить за день вновь свои укрепленья,
Уже нет ни времени и нужных сил,
И мы, вновь подавшись в лес на отступленье,
Кутузов позицию чуть изменил.

Он спрятал в лесу целый корпус Тучкова,
В надежде устроить засаду врагу,
И местность пред лесом была не готова,
Открыта, ровна и подобна лугу.

Казалось, по этой открытой равнине,
Французы должны были атаковать,
Но ОН, осмотрев всё, путями иными,
Решил другим планом атаку начать.

Он после осмотра участка позиций,
И, выслушав маршалов дельный совет,
Свои отдавал приказания лицам,
И не объясняя своё это «нет».

ОН, выслушав Даву, фланг левый обходом
Загнать русские силы, возможно, «в мешок»,
План Даву отверг ОН непонятым кодом,
Хотя мог бы выйти из этого толк.

А на предложенье другого комдива,
Он флеши был должен бы атаковать,
Чрез лес провести, уже новым «курсивом»,
Согласие дал, так атаку начать.

Хотя маршал Ней и позволил заметить,
Опасно движение войск через лес,
Однако одобрил ОН план «в новом свете»,
Деревья скрывают виденье небес.

ОН также места указал батареям,
Признав подозрительной ту пустоту,
Сработало чувство к врагу недоверья,
И леса виденье, его густоту.

Покончив с осмотром всех вражьих позиций,
Отдав соответственно в каждом указ,
ОН с долей, конечно же, мелких амбиций,
Но и с соблюдением всяких приличий,
ОН в ставку вернулся готовить приказ.

Приказ-диспозицию на завтра к сраженью,
Её гениальность рождала восторг,
Итоги сраженья, кто впал в пораженье,
До сих пор в истории движется торг.

Неясно и путано всё, положенье
Как после сраженья подведен итог,
Неясно, кто в нём потерпел пораженье,
Исполнить его всё не каждый и смог.

Разбор всех нюансов любого сражения
Покажет, насколько она, диспозицья, верна;
И вот перед нами её положения,
Четыре в ней главных тех распоряжения,
Из них — не исполнена в них ни одна.

Сначала на флеши наметив обстрелы,
Из пушек в количестве ста единиц,
Чтоб в них ничего не осталось бы целым,
Тем самым решить там проблему границ.

Но долгое время стрельба шла впустую,
Не долетали снаряды в ту цель,
Позицию нужно сменить на другую,
Итак, первый пункт как «уселся на мель».

Под градом снарядов из русских позиций,
Французам пришлось выдвигать весь редут,
А это — потеря престижа, амбиций,
И сколько погибнет, из жизни уйдут?

Вторая позицья касалась пехоты,
По ней — Понятовский пройти должен лес,
На корпус Тучкова наткнулся в заботе,
Не смог он достичь с ним в бою перевес.

Условие третье — и тоже впустую,
Дивизия Копмана, двигаясь в лес,
Мешавшим движенью своей густотою,
Внесла в результате «большой недовес».

Четвёртый приказ — в направлении главном,
Есть та знаменитая Бородино,
И именно там, в том сражении славном,
Оно показать себя было должно.

Мюрат возглавлял сей участок сражения,
И корпус его слыл сильнейшим из сил,
Ему были приданы для усиления
Ещё две дивизии, чтоб он победил.

Имея такой перевес в живой силе,
Отброшен Мюрат на Колоче реке,
С обеих сторон «возникали могилы»,
Дивизии те оказались в мешке.

Не взяли редут они, были отбиты,
И лишь кавалерия в том помогла,
Прилично с обеих сторон всех убитых,
Но участь Москвы всё ж была решена.

3-2-28

Итогом предложенных ИМ диспозиций
И выбранных ИМ для атаки позиций,
Была невозможность исполнить в том виде,
В каком это значилось в письменном виде.

Осталась надежда на их исправление
По ходу ведущихся ране сражений,
Когда отдаст новые ОН приказания,
От действия русских и их понимания.

Но в этом вся трудность была управления
Войсками в пространстве такого сражения,
Где главная ставка и гвардии силы,
Её берегли от возможной могилы.

Не мог видеть лично весь ход ОН сражения,
Без вовремя данного в том подкрепления,
Без новых приказов и их исполнения,
Своей гениальности и их виде;ния.

Была далеко расположена ставка,
Чтоб вовремя сделать любую поправку,
Тем самым помочь достиженью победы,
Уменьшив свои в том сражении беды.

Историки о Бородинском сражении,
Давая понять его в том завершении,
Возможно, что в шутку и так несерьёзно,
А, может быть, даже уже одиозно;

Доносят до нас своё личное мненье,
К примеру, что насморк сразил пред сраженьем,
Иначе приказы и их проведенье
Могли бы быть лучшими для исполненья.

Они в большинстве придавали значение,
Для воли одной и её исполнения,
Петра, например, для России величья,
ЕГО — с устраненьем страны безразличья.

Один из республики сделал империю,
Россию упрятать там, где-то за дверью,
Не будь того насморка перед сраженьем,
Добился б победы, а не пораженья.

Что насморк ЕГО к исполнению воли,
Явившись причиной сапог поневоле,
За два дня одетых ещё до сраженья,
Вина камердинера в том поражении.

На этом пути вывод нам интересен,
А также тот, что в истории известен,
Ночь Варфоломеева как получилась,
У Карла расстройство желудка случилось.

Но для людей всех с другим в этом мненье,
Всегда неразумны все те рассужденья,
Но кто составляет причину событий,
А также дальнейших событий развитий.

Ответ тот сложнее, чем личная воля,
В нём также огромная общая доля,
И вольно, не вольно, но всех в нём причастных,
И многих убитых, а также несчастных.

Примером — последняя битва в России,
В которой сломал своей армии выю,
Считалась уже не ЕГО достиженьем,
А многим казалось ЕГО пораженьем.

Кутузов собрал все последние силы,
В руках ополченцев имелись и вилы,
Но армия наша, проникшись идеей:
«За нами Москва, будем драться смелее»,
Но, всё же, числом и оружьем слабее.

Об армии всякой должна быть забота,
И эта забота должна быть работой,
Работой, однако, всегда — постоянной,
Подобно о детях, быть просто «не пьяной».

ЕГО знаменитая фраза об этом,
Шагает по миру, сверкая всем светом:
«Кормить свою армию, где не желают,
Чужую невольно кормить её станут».

Приказ для французов к последней их битве,
Им даже не нужна была и молитва,
Они, говорят все, сражались на совесть,
Являя в сраженье нежданную доблесть.

Столкнулись две армии, смерть презирая,
На смерть и внимания не обращая,
Французы стремились закончить победой,
И встретить в Москве уже время обеда.

С боями пройдя тысяч две километров,
Под солнцем палящим и вражеским ветром,
Они ожидали и отдых, богатство,
Своё, привнося нам «счастливое братство».

И, как говорится, бутылка открыта,
Она должна быть, безусловно, допита;
Но цели сраженья различными были,
Одни за богатством в Россию поплыли;

Другие — страну защищая от рабства,
(Но в ней своего в том хватало богатства),
И не помышляли об этом же царстве;
Имея в сравнение меньшие силы,
Но стойкостью русские в мире прослыли.

Иссякли с обеих сторон обе силы,
Добившись в сто тысяч в сраженьях могилы,
И некому было идти в наступленье,
Оставили наши всё поле сраженья.

Имея числом превосходство в сраженье,
И больше орудий врага пораженья,
ОН двинулся в путь по смоленским дорогам,
И в незащищённую «крепким порогом»;

В Престольную нашу святую столицу,
И в ней отдохнуть и согреться, умыться,
Победу отпраздновать: повеселиться,
Поскольку сумел своей цели добиться.

Так, всё-таки, кто в подмосковной той битве,
Себе заслужил победителя «титры»?
Историки спорят над этим вопросом,
Ответ на него люди ждут с большим спросом.

О том, как велось то сражение века,
С геройством, отвагой Руси человеком,
То можно считать проиграл он сраженье,
И в Бородино — потерпел пораженье.

Но в смысле достичь в войне выбранной цели,
Французы в сим деле уже преуспели,
Поскольку противник ушёл восвояси,
Победа — за НИМ, и вопрос уже ясен.

3-2-29

Вернувшись с поездки по линии битвы,
Не кинулся ОН ждать успех от молитвы,
ОН должен себя чем другим успокоить,
Беседой с людьми на сон лучший настроить.

ОН вызвал Боссе, принести велел пуншу,
Пред кем-то умом красоваться же нужно;
И начал опять разговор о Париже,
И вновь, в основном, о своём же престиже.

Мол, в штате придворном у императрицы,
Не нравились в нём ЕМУ многие лица,
Решил провести в штате том измененья,
И памятью вызвать в Боссе удивленье.

Шутил о любви, к пустякам с интересом,
Небрежно болтал о всеобщем прогрессе;
Уверенный, знающий ОН своё дело,
Исполнить его, как возможно, умело:

— Так вот, если я принимаюсь за дело,
Оно в голове уже прежде созрело,
Его я исполню во время и точно,
Чтоб стало в последствие умно и прочно.

Теперь же могу пошутить ещё больше,
Спокойно поспать, сохранить сон свой дольше;
Чтоб всем доказать: вот какой же я гений,
И не было б больше иных в том сомнений.

Окончив, второй ОН стакан уже пунша,
Уверен, окажется спать ему лучше,
Пошёл отдыхать перед делом серьёзным,
И часом, порядком, пожалуй, что поздним.

Не мог ОН не думать о битве грядущей,
К конечной всей цели кампанью ведущей,
И насморк усилился в три часа ночи,
Бессонница в плен взяла, мысли все топчет.

И громко сморкаясь, ОН вышёл из спальни,
И вид оказался уж очень печальным,
ОН задал вопрос, ЕГО мучивший, кстати:
— Не бросили русские ночью «полати»?

— Да нет, — отвечали: «Костры ярко рдеют,
А значит и люди все рядом «потеют».
Зашёл адъютант, голос слыша, в палатку,
О чём-то сказать ему, важное, кратко.

Так ОН с адъютантом затеял беседу,
В том плане, готовы ли мы для победы:
— Ну, Рапп ваши мысли о нашей победе,
Кампании всей о затеянном деле?

— Сомнения нет, государь-император,
Лишь Вы, сир, один в деле том триумфатор!
Слова те, что вы мне сказали в Смоленске:
«Вино откупорено, выпьем же вместе!»

— Мне жаль нашу армию, мало осталось,
В пути от Смоленска она «рассосалась»,
Но гвардия, гвардия вся сохранилась,
— Да, сир, она с Вами как будто бы слилась!

Проверил ОН время, и принял таблетку,
Но спать не хотелось, в палатке — как в клетке:
— Раздали ли рис, сухари для гвардейцев?
— Да, сир, мы в заботе о Ваших любимцах!

ОН вновь выпил пунш, но уже с адъютантом,
И вновь поделился своим с ним талантом:
— Как мне надоел этот насморк проклятый,
Я будто бы в мыслях немного зажатый.

Отсутствует вкус, потерял обонянье, —
Промолвил ОН с полным «во всём пониманьем»:
— Мой врач, Корвизар, дал мне эти пастильки,
Они — бесполезны, и — словно «до Фильки».

Они мне нисколько и не помогают,
Они лишь лечению только мешают:
— Наш весь организм есть для жизни машина,
И эта машина сама в том повинна.

Сама пусть и борется  с этой болезнью,
И в том «исполняя лечебную песню»;
А мы лишь мешаем, давая лекарства,
Мешая машине чинить своё царство.

Подобно часам наша жизнь и всё тело,
И мастер не в силах всё сделать умело,
Нам время они отмеряют для жизни,
«Подобно подруге, встречающей тризну».

Однако себя, отвлекая от дела,
Которое утром уже закипело,
ОН не забывал про свою гениальность,
К военному делу явить всю лояльность:

— Вы знаете, Репп, что такое искусство?
Конечно, военное — это, как чувство:
Всегда быть противника много сильнее,
В известный момент даже быть и смелее.

Вот всё, остальное должно приложиться,
Победа должна всегда всем как бы сниться!
Наутро — дуэль у меня с их главкомом,
Посмотрим, сраженье кому станет комом!

Вы помните, там, в Браунау, Кутузов
На лошадь ни разу не сел «своим пузом!»
Уже наступало вновь раннее утро,
Не мог успокоить своё всё ОН нутро!

И насморк мешал, и его беспокойство
За су;дьбу сраженья — законное свойство,
Когда ты, особенно, в роли главкома,
Оно, это чувство и многим знакомо.

ОН вышёл с палатки, одевшись теплее,
Но — ночка сырая, уже холоднее,
Костры догорали, ещё чуть сверкая,
И жаркий денёк словно тем предвещая.

Везде было тихо, но слышался топот
Французских движения войск словно ропот;
Светать начинало, исчезли и тучи,
И видимость стала намного вся лучше.

Внезапно раздался и пушечный выстрел,
Он всю тишину своим звуком прочистил,
Раздался второй, за ним следом и — третий,
А дальше последовал пушечный ветер.

3-2-30

Пьер после свидания с князем Андреем,
Увидеть сраженье, мечту всё лелея,
Послушал совет друга, князя Бориса,
На выбор ночёвки не делал каприза.

Поехал он в Горки, где в чистой избушке,
Ему уголок для сна дали с подушкой,
Велел лошадей он к утру приготовить,
Его разбудить рано утром — напомнить.

Когда Пьер проснулся, в избе было пусто,
С ним вместе проснулось и жадное чувство,
— Пора, началось всё, сиятельство ваше,
Не «видывал» битвы такой ещё даже.

Грохочут с шести утра там, в поле, пушки,
Такие «летять» прямо к нам их игрушки!
А дым застилает, и неба не видно,
Неужто возьмут нас, так будет обидно, —
Так молвил берейтор: «И будет нам стыдно!»

Поспешно одевшись, Пьер вышёл из дома,
Увидеть всё лично сжимала истома;
Уже было ясно, свежо и росисто,
И грохот снарядов ревел голосисто.

И солнце, лучи его, вырвавшись с тучи,
Светило на этот кошмар весь могучий,
Пьер шёл на курган, с него видимость битвы,
Острее была, чем у лезвия бритвы.

На нём разместился состав наш командный,
И Пьер, чтобы видеть всё сделался жадным,
Вертелся в кругу он штабных офицеров,
Но был непонятным для них он примером:

Какого, мол, чёрта мешает работать,
Когда без него здесь хватает заботы;
Но вид панорамы, покрытой сраженьем,
Окутанной дымом и войска движеньем;

Являл весь собою для Пьера картину,
Которая Пьеру — гражданскому чину,
Была интересной, ужасной и дикой,
Но он понимал — была битва великой!

«Свидетелем» битвы великих народов
Естественно стала в округе природа:
Косые лучи слишком яркого солнца
Сквозь редкие тучки «светили в оконце».

На эту картину, великой той битвы,
Под видом щадящей природу молитвы,
Смотрели и лес, и река, и курганы,
Поля, перелески, луга и поляны.

И им было страшно, оставшись калекой,
От дикого зверя в лице человека,
Себя не могла защищать вся природа,
От этой невиданной всей непогоды.

Но боле всего поразило всё Пьера
Вид поля сраженья, его интерьера,
Лощины над Колочью, мелкой рекою,
Покрытой войсками, готовыми к бою.

Над речкою Во;йна, что в Колочь впадает,
Стелился туман, но от солнца он тает,
Туман разбавлялся от выстрелов дымом,
И ветром, в пространстве войны разносимым.

Сквозь эту-то смесь и тумана, и дыма,
От солнца их блеском вопроизводимым,
Мелькали штыки всей солдатской их массы,
Дождавшись сражения, этого часа.

Мелькали и крыши домов в поселеньях,
И пушек с обеих сторон поведенье,
Но что восхищало всего больше Пьера,
Разрывы снарядов среди интерьера.

И звуки, и дым, и сама эта вспышка,
Внезапная, издали, с красками, слишком
Казались ему красотою сраженья,
И стали достойны его впечатленья.

«Пуфф, бумм», раздавался звук этого взрыва,
Совсем и без всякого в том перерыва,
Под дымом, скрывающим вид весь сраженья,
Мешающим видеть очаг пораженья.

И всё дополнялось тарахтаньем ружей,
Рисуя картину всей огненной стужи,
Охвачен стал Пьер очень странным желаньем,
Быть там, среди стужи, но стать выживаем.

И, как говорится, с главой окунуться,
Но, только лишь, чуточку, как искупнуться,
Почувствовать ужас возможности смерти,
Лежать средь убитых, войны круговерти.

Чтоб сверить с другими своё впечатленье,
С главкомом и свитой, понять их и мненье;
Бросал Пьер частенько на них свои взгляды,
Понять, может быть, хоть чему они рады.

На всех этих лицах светилась надежда:
Не дрогнем в бою мы, бывало как прежде,
Москву отстоять нам во что бы ни стало,
Но сил по сравнению было так мало.

Кутузов приказ отдавал генералу:
Езжай-ка, голубчик, туда для начала,
Туда, к переправе, всё было б в порядке,
Не дай бог врагу наши видеть чтоб пятки.

— И я, и я с вами, простите за чувство,
Меня охватившее в этом искусстве:
В веденье военных подобных сражений,
А также умелым и их управленьем.

Вскочивши на лошадь, примкнул к генералу,
Увидеть воочию доблесть и славу,
Какие мы в нашей штыковой атаке,
Врагу не уступим в смертельной сей драке.

3-2-31

Пьер, следуя за генералом,
Попал в пехотные ряды,
Где руганью был встречен шквалом,
И потерял его следы.

Все с недовольным к Пьеру взглядом
Смотрели, как на чудака,
Их взгляд проникнут словно ядом,
Толкнули лошадь, так, слегка.

Он еле удержал поводья,
И чуть не потерял очки,
Как всадник, был его паро;дья,
Но от паденья смог спасти.

Солдатскую покинув массу,
Он поскакал вперёд, к мосту,
Не знал, какую выбрать трассу,
Вновь не попасть бы в густоту.

Но ближе к мо;сту — вновь солдаты
Пред ним и на другом конце,
Солдатской массой был зажатый
С каким-то ужасом в лице.

В порыве видеть всё сраженье,
Сам оказался он в бою,
Кругом свист пуль на пораженье,
Но не берёг он жизнь свою.

С необъяснимым он упорством,
Познать, увидеть этот бой,
Своим могучим видным торсом,
Мишень Пьер представлял собой.

Он увлечён пейзажем боя,
Не слышит свист снарядов, пуль,
Их ужасающего воя,
Скрывал всё это общий гул.

Своей «отвагой» появленья,
И — безоружным средь солдат,
Как в театральном представленье,
Смешной фигурой он объят.

Опять со всех сторон кричали:
«Какой же чёрт тебя принёс?»
И даже матом привечали,
Со смехом многие встречали:
«Какой-то вдруг заблудший пёс!»

Пьер вправо повернул немного,
Вновь адъютанта повстречал,
Маневр удачный для предлога,
Чтоб тот его с собою взял.

Знакомым оказался парень,
Раевского был адъютант,
Подъехав к офицеру вровень,
Пьер вновь поведал свой талант.

Просил он взять его с собою,
Ему он вкратце объяснил,
Зачем «прилип» он здесь душою,
Себя чуть-чуть он не убил.

Опять же было удивленье:
Зачем такой богатый граф,
Как будто всем на посрамленье,
Себе сам «выписал» он штраф?»

Но, всё же, взяв его с собою,
Поведал Пьеру ход войны,
Тяжёлая досталась доля,
Где флеши наши чуть видны.

Хозяйство там Багратиона,
С утра в нём хлещет жаркий бой,
Он ярый враг Наполеона,
У них — дуэль между; собой.

— Со мною на курган взойдёте,
Вся панорама и видна,
У нас — всё сносно, переждёте,
И многое уже поймёте,
И чем закончится война.

— Я непременно еду с вами,
И благодарен вам за то,
Один брожу я здесь часами,
Не зная, где у нас и что.

Навстречу им плелись солдаты,
Кто ранен был, кого несли,
Поток калек домой, «до хаты»,
А большинство уже везли.

Пьер с адъютантом ехал рядом,
К Раевскому, на тот курган,
Где встречен был не меньшим адом,
И получивших много ран.

Пьер отставал в езде, при скачке,
Страдала лошадь хромотой,
В ноге скрывалась та болячка,
От пули вражеской шальной.

Чрез лес подъехали к кургану,
И дальше Пьер пошёл пешком,
Возникшая в лошадке рана,
Была ходьбы причиной в том.

Курган был знаменитым местом
Сражения в Бородино,
Он стал в истории известным,
Редут Раевского — оно.

Или — курганной батареей
У Русских звался тот курган,
Французы звали галереей,
Иль пушечный у русских стан.

В том самом, с трёх сторон кургане,
Десятки пушек врыты в грунт,
Но в примитивном столь обмане
Скрывался от французов пункт.

Сей пункт, как огневая точка,
На самом деле — высота,
И в обе стороны — цепочка,
Вдобавок к ним, числом до ста.

И вся та «пушечна громада»
В ответ на вражеский «привет»,
Свою рождала канонаду,
Какой ещё не видел свет.

Чуть позади всей галереи
Стоят пехотные войска,
На случай вражеской затеи,
Внезапного сюда броска.

Не думал Пьер, что это место,
Важнейший русский был редут,
Уже потом оно известно,
Его Раевским назовут.

Усевшись на откос окопа,
Довольный зрелищем войны,
Он, слыша только пушек «ропот»,
Все пушки на войне — страшны.

Он видел неприязнь всех к смерти,
Работы пушек чёткий шаг,
Ни капли страха в круговерти,
«Врагу желавших всяких благ».

Не ведал Пьер и чувство страха,
Он вспомнил про свою дуэль,
Его пленяла их отвага,
Под эту жуткую капель.

Его вид, как всегда и прежде,
Рождал в солдатах просто гнев,
Зачем ему, с какой надеждой,
Жизнь подставлять под пуль напев?

Но, видя чудака бесстрашье,
Его спокойный, смелый вид,
Под эту всю затею вражью,
Зачах за Пьера всякий стыд.

Он словно слился с ними вместе,
Не зная, кто и что за чин,
Отдав солдатский долг их чести,
«Наш барин» — прозван господин.

Сраженье набирало силу,
Везде усилилась стрельба;
А Пьер давался только диву:
Шла постоянная борьба;

Борьба за продолженье боя,
Спасенья раненых солдат,
Пренебрежения собою,
Но — не бежать никак назад.

Багратионовы все флеши
Явились крепким узелком,
«Проели все французам плеши»,
Как и планировал главком.

Но вот «беда» — поля сраженья
Дым застилал от Пьера глаз,
Тогда он всё своё виденье,
Испытывая вновь экстаз;

Переключил на батарею,
Где реже стали в ней ряды,
Она, людьми как бы «бледнея»,
Уже «просила вновь воды».

Но люди там, на батареях,
Не замечали шквал огня,
Хотя ряды их, всё редея,
Работа каждого — своя.

Лишь слышался весёлый говор
И с шутками меж них стрельба,
Но нарастал в работе норов,
И лишь одна была «мольба».

«Воды просила батарея» —
Снаряды подошли к концу…
Замолкнет ли вся галерея?
Могло быть ясно и глупцу.

Пехота, та, что находилась
Вдоль речки Каменки, в кустах,
Пред батареей очутилась,
Как отступающей в боях.

Пьер видел это отступленье,
На ружьях раненых несли,
Тотчас пошла вновь в наступленье
Пехота, что была вдали.

Но результатом наступленья,
Обратный раненых поток,
И в то же время усиленье
Обстрела наших, как итог.

Никто не обращал вниманья,
На этот пуль, снарядов град,
Все выше смерти пониманья,
Не замечая «ядропад».

Однако таяли резервы
Людей и пищи для стрельбы,
В бою всем отравляя нервы,
От беззаботной простоты.

Всё реже стал огонь ответный,
К тому же таял персонал,
Курган смотрелся, как раздетым,
С него огонь весь угасал.

— Имею честь я, герр, полковник,
С прискорбьем вам всё доложить,
Снарядов в наступивший полдник…
Нам ими надо дорожить!

Штук восемь их всего осталось…
— Переходите на картечь!
— Однако всё ж какая жалость
В бою снаряды нам беречь!

Но, как подстреленная птица,
Внезапно он на землю сел,
И, не успев распорядиться,
Вдруг стал он бледным словно мел.

Всё чаще шлёпались снаряды,
Точнее попадая в цель,
Редели русские отряды,
Нащупал нужный враг прицел.

Был кто-то послан за резервом,
Чтоб залатать сей наш позор,
И даже Пьер сказался нервным,
Погас весь боевой задор.

Решил помочь в доставке ядер,
Сбежал с солдатом вместе вниз,
Ядро вдруг разорвалось рядом,
И Пьер упал на землю ниц.

Очнувшись от волны воздушной,
Пьер, сидя грузом на земле,
Он будто сделался послушным,
Всё находясь в прицельной мгле.

3-2-32

Себя не помня, Пьер от страха,
«Неужто сей момент есть краха?»
Всего московского сраженья,
Пойдёт вновь наше отступленье.

Бежал назад, на батарею,
В надежде, чтоб прикрыться ею,
Считал убежищем надёжным,
В той обстановке невозможной.

Уже молчала батарея,
Но, как огонь, немного тлея,
Иметь бы во-время снарядов,
Стреляла бы и прежним ядом.

Когда в окоп Пьер схоронился,
Всему он очень удивился:
Полковник, вал обняв всем телом,
Казалось, вдаль смотрел за делом.

Хотел обмолвиться с ним словом,
Но понял — был уже «готовым»,
Пополнив жертвы в этой битве,
Которая — острее бритвы.

В окопе бой шёл рукопашный,
Враг, овладев редутом важным,
Когда стрельба вдруг прекратилась,
Французы спешно навалились.

Пьер, очутившись в этой схватке,
Не стал играть с французом в прятки,
В мундире синем чин французский,
Напал на Пьера в месте узком.

Одноко Пьер не растерялся,
Он, нападая, защищался,
Схватил противника за плечи,
И с силой, что хватало мочи;

А сила Пьера — вся без меры,
Как рост, как вес весь, для примера,
Сжимал француза он в объятьях,
Противен был для восприятья.

Обнявшись, стоя на мгновенье,
В глаза смотря с недоуменьем,
Кто в плен попался — лишь сомненье,
В объятьях запаслись терпеньем.

Француз склонился больше к мысли,
На нём всё тело Пьера висло,
Рука и горло всё давила,
Такая бы;ла В Пьере сила.

Ядро над ними с диким воем,
Что жутко стало им обоим,
Вдруг пролетело, их обоих
Вогнало в страх и — успокоив.

Они, разжав от страха руки,
С объятьями кончали муки,
Француз к своим подался с ходу,
А Пьер  — к своим бежал под гору.

Ему навстречу шла пехота,
Одна была теперь забота,
Отбить свою же батарею,
Освободив всю галерею.

Хотя немного запоздалой,
Но смелой, быстрой и удалой,
Ермолов силами пехоты
В атаку двинулся с заботой.

Удачно кончилась атака,
Хотя была и жаркой драка:
Бежали в этот раз французы,
Мелькали синии рейтузы.

Итогом — было много пленных,
Не ожидали быть из бедных;
Но, как всегда, убитых много,
И — в дополнении итога:

Потоки раненых рекою
Текли с горы морской волною;
Попал в плен генерал французский,
Он ранен был от пули русской.

С потоком раненых Пьер вместе,
С горы шагая, полон чести:
Он, как солдат, попал в сраженье,
Хотя и было отступленье.

Поток калек в глазах у Пьера
Рождал и мысли, крепла вера,
Что всё не повторится снова,
Атаки все, с таким уловом.

Но день лишь только разгорался,
В других местах бой продолжался,
И, как и здесь, гремели пушки,
Разбрасывая все «игрушки».

3-2-33

На поле, на видном, открытом пространстве,
Меж Бородиным и флеш с их убранством,
Столкнулись в смертельной невиданной битве,
Достойной отдельной, прощальной молитвы;

Достойные в мире быть главной державой,
И выяснить, кто же из них были правы;
Простым и бесхитростным их столкновеньем,
И названным, как Бородинским сраженьем.

С обеих сторон началась канонада
Из нескольких сотен орудий, плеяда,
И дым от разрывов летящих снарядов
Накрыл поле густо невидимым ядом.

И в этом аду, и почти что вслепую,
И двинулись силы одна на другую,
Французов дивизьи Компа;на и Де;ссе,
На Багратиона известные флеши.

А слева — полки всё того же Мюрата,
На Бородино — «короля и солдата»;
А пункт весь командный у Наполеона,
Хотя расположен как будто с балкона;

Но в том безопасно обставленном месте,
Там, в Шевардино и редуте, для мести,
На днях как покинутом нами предместье;
От флеш лишь верста отделяла от места,
А Бородино — две версты будут вместе.

ЕМУ потому видеть поле сраженья,
Для быстрого боем, его управленья,
И не представлялось настолько возможным,
И боле того, было часто и ложным.

Мешали все тучи плывущего дыма,
Неясна была вся у боя картина,
Пока адъютанты к НЕМУ доскакали,
И дел положенье ЕМУ передали;

И новый приказ как достигнет сраженья,
Но это-то время и есть промедленье,
То вся обстановка на поле всём боя,
Уже становилась совсем как другою.

Солдаты дивизии, что двигались к флешам,
Естественно шагом не скорым, а пешим,
Видны были ИМ пока вниз не спустились
Они на подъёме под дым схоронились.

Нельзя было видеть не только движенье,
А чьи те солдаты и их положенье;
В трубу ОН подзорную вёл наблюденье,
Но дым всё мешал видеть поле сраженья.

Не только с кургана, где пункт наблюденья,
Но и с самих флешей, их расположенья,
Которые несколько раз среди боя,
Такая им выпала тяжкая доля:

Они переменно, то были все наши,
То после смертельной на ней общей каши,
Владели французы, то — русские снова,
До полного в битве её перелома.

Неясность в том ви;денье хода сраженья
К обычным вело иногда огорченьям;
Когда от Мюрата с победным известьем,
Прибыл адъютант к НЕМУ с радостной вестью.

Что Бородино — в руках наших, французских,
И мост через Колочу о;тбит у русских;
Какие дальнейшие распоряженья,
Чрез мост перехода и наступленья.

Да, мост перейти и занять там позиции,
И ждать указаний пока прояснится;
Но только успел адъютант мост покинуть,
Как мост был отбит, а враг дальше откинут.

Потом он сожжён в том же самом сраженье,
Где Пьер оказался пред ним в положенье;
А с флеш, прискакавший с испуганным видом,
Докладывал робко и с явной обидой:

Атака отбита и Ко;мпан был ранен,
А Даву — убит, но — всё было обманом,
Что заняты флеши другою войск частью,
И Даву был жив, но контужен отчасти.

И потому те ЕГО указания
С основой на ложные все показанья,
Исполнены прежде — иль вовсе не к месту,
И не вызывают ЕГО же протеста.

И все ЕГО маршалы и генералы
Приказы все чётко спускают сначала,
По мере развития хода сраженья,
Конечно, меняются распоряженья.

И часто бывают и неисполнимы,
Но младшим составом всегда поправимы,
С конкретной поправкой на ту обстановку,
Внезапность и хитрость, иную уловку.

 
3-2-34

Сраженье стало необычным:
Потери были велики,
Но для французов — непривычным,
И от победы — далеки.

Вводились свежие всё силы,
Но снова и в который раз,
«Французы подняты на вилы»,
Точней не скажешь без прикрас.

Французы стройными рядами,
С поддержкой шквального огня,
Встречали «русское цунами»,
Всю злость по-прежнему храня.

Хотя всегда бывало прежде,
От натиска враг отступал,
Но в этот раз — всё без надежды:
Враг их за горло словно брал.

Назад испуганной толпою,
Нам были пятки их видны,
С поникшей к долу головою,
Мелькали синие штаны.

Но сразу, после перестройки,
Опять бросались в новый бой,
Ряды же русских были стойки,
Назад бежал французский рой.

Всё меньше сил их с каждым разом,
Солдат нехватка для атак,
У русских тоже с каждым часом,
Всё угасал огня маяк.

Для нового же наступленья
Необходимо свежих сил,
Мюрат уже дать подкрепленье
У императора просил.

Уже был близок полдень в деле,
Однако запоздал успех,
Но ждать победы все «вспотели»,
Одни лишь муки — как на грех.

Голодный, сидя в наблюденье,
Потягивал любимый пунш,
Когда из чрева вдруг сраженья,
И с просьбой непременных нужд;

Примчался адъютант Мюрата,
Дать подкрепление просил,
В поддержку нашего солдата,
Враг все атаки нам разбил.

Просил дивизию дать срочно,
Успех почти у нас в руках,
Победу принесём досрочно,
На них нагоним мощью страх.

Но ОН со строгим удивленьем,
Не понимая будто слов:
—Какого чёрта подкрепленья,
У вас пол армии «рабов».

Так передайте вы Мюрату,
Что рано силы раздавать,
Хотя — король, но роль солдата,
Ему всю нужно выполнять.

Но не успел посланник «царский»
Убраться из под светлых глаз,
Бельр, как с прихотью гусарской,
Пред ним предстал он в тот же час.

Явив перед владыкой смелость,
Он начал громко ту же речь:
— Нужна лишь для победы «мелочь»,
Дивизию с собой увлечь.

Чрез час я принесу победу,
Она почти уже в руках,
Но враг силён и нам неведом,
Но мы ещё — на всех парах.

Наполеон, пожав плечами,
Не «удосужил» дать ответ,
Своими смелыми словами
Бельяр оставил яркий след.

— Бельяр, вы очень пылки, смелы,
Бывает, что в пылу огня,
Остались силы многи(е) целы,
А кое-кто от страха — слепы,
Так вот — послушайте меня:

— Скачите уточнить позиции,
Тогда вновь доложите мне,
Умерьте вы свои амбиции,
Не надо двигаться во тьме.

Как только скрылся он из вида,
Как новый вырос перед ним,
Вновь повторилась вся картина,
Отказом тоже стал раним.

Обдумав ОН всю обстановку,
И у Бертье спросив совет,
Не видно от сраженья толка,
И сам себе ОН дал ответ:

«Понятна мне здесь русских смелость,
За ними ведь сама Москва,
Их стойкость словно в кровь, как въелась,
Она им богом, как дана.

Придётся мне помочь сраженью,
У них не хватит просто сил,
Придать войскам всем подкрепленье,
Всем тем, об этом кто просил.

Кого пошлём мы для начала?
— В резерве Клапаред, Фриан;
— Фриан достоин больше бала,
И выше у него и сан!

Уже в огне сего сраженья
Сначала скрылся и Фриан,
За ним вновь с просьбой подкрепленья
Шёл адъютантов ураган,

Все говорят одно и то же,
Про стойкость русских всех подряд,
И что прорыв довольно сложен,
Огнём вдобавок — словно град;

Нас поливает, войско тает,
Теряем силу, вырос страх,
Враг с нами будто бы играет,
На наших с Вами, сир, нерва;х.

Боссе, проголодавшись утром,
Боясь нарушить мыслей ход,
Хотя и чувствовал всем нутром,
ЕГО ответ, что гнева плод;

Осмелился ЕМУ с почтеньем,
Намёком завтрак предложить:
— Надеюсь я, что без сомненья,
И нам достаточно терпенья,
Но всё же — чуть перекусить.

Тем более близка победа,
Поздравить с ней весь организм…
Слова, лишь вызвав в нём обиду,
На этот странный оптимизм;

Мотнув главой в знак отрицанья…
Боссе к победе думал жест,
Он продолжал в знак почитанья:
— Что в мире нет причин и мест…

Еда питает наши мысли…
Был послан к чёрту царский чин,
Его те мысли вечно грызли,
В избытке было всех причин.

Под гнётом был того ОН чувства,
Когда счастливый тот игрок,
В игре, познавший всё искусство,
Швырявший деньги как бы впрок;

Всегда брал куш с большим достатком,
Когда случайности игры,
Как вдруг расстроенным порядком,
И мыслей, вложенных в достатке,
Одноко рушатся мечты:

За каждой ставкой силой взноса
Не поддаётся тот успех,
Наоборот, всё больше спроса
Среди невидимых помех.

Та самая игра, что в карты,
Всё то же самое всегда,
Вошедши будто в круг азарта,
Но настигает вдруг беда!

Всё то же войско, генералы,
И тот же был главкомом САМ,
И опыт битв — уже не малый,
И враг пред ним был тот же самый,
«Но мёд сочился по усам».

Приёмы раньше всех сражений,
Всегда дающие успех:
Всех батарей соединенье,
И ввод резервов, как на грех.

Все применил ОН в том сраженье,
Но — не достигнут результат,
Считай, что терпит пораженье,
И люди гибнут все подряд.

Расстройство войск и подкрепленья,
Тревожный признак для войны,
А раньше — два распоряженья —
Прилив победной всей волны.

Так было в множестве сражений,
Всех даже трудно сосчитать,
А здесь — всё новых подкреплений…
Да где же их мгновенно взять?..

Известие о взятье флешей,
Не принесло ЕМУ успех,
Ещё осталось много брешей,
Могущих нанести и грех.

Весь день почти прошёл в сраженье,
И ОН — в атаке, как всегда,
Но — никакого продвиженья,
И нет победы достиженья,
Так это — просто есть беда!

А, если вдруг контрнаступленье
Внезапно сам предпримет враг,
Готов ли ОН для отраженья
Смертельных вражеских атак?

Он вдруг почувствовал бессилие,
Имея превосходство сил,
Что, несмотря на все усилия,
Кампанью всю ОН погубил.

Известие, что враг в атаке
Нацелился на левый край,
Могло всё привести к «клоаке»,
Возможен и такой случай!

Сидел понурый под курганом,
Был полон неприятных дум,
Каким таким лихим обманом
Сумел Кутузов сделать бум?

Неужто — это пораженье,
Когда достиг почти что цель;
ЕГО Бертье с оцепененья
«Вновь бросил в прежнюю купель».

Он предложил «визит» по линии
Расположенья войск и сил,
В том плане, что ЕГО виде;ние,
Поскольку ОН руководил;

Поможет видеть недостатки,
Принять ряд крайних в деле мер,
Решительных в смертельной схватке,
Для полководца, как пример.

Весь путь по линии сраженья
Усеян трупами людей,
То был итог того «веселья»,
С добавкой трупов лошадей,
Всё не могло быть так видней.

И всё на небольшом пространстве,
Вселяло ужас в дух живых,
«Поля цвели в таком убранстве»,
Покоил гул орудий их.

Сквозь дым мелькали всюду люди,
В мундирах, но другой в них цвет,
И в этом необычном «чуде»
К НЕМУ летел огня «привет».

Уже и не велось сраженья,
Но продолжалась вся стрельба,
Живой для цели пораженья,
На то такой была война.

ОН созерцал дуэль орудий,
ОН был в плену несчастных дум,
Когда и кто всё то осудит,
Найдётся ли столь светлый ум?

Остановить не в силах дело,
Ведь ОН всему и есть глава,
Но дело всё никак не зрело,
Зачем нужна ему война?

И в первый раз от неуспеха
Подверг сомненью ОН войну,
Сравнив с ненужною «потехой»,
В умах засевшей, как в плену.

Один из смелых генералов,
В сочувствии за неуспех,
Решил, что в качестве аврала
И устраненья всех помех;

Покончить дело с новой силой,
Ввести в бой гвардию страны,
Она вполне всё заслужила,
Победой кончить дух войны.

Молчал, казалось, колебался,
ОН знал и сам тот верный путь,
Но светлый ум в том воздержался:
«Не дам себе сам утонуть!»

— Три тыщи вёрст нас отделяет
От нашей родины война,
И здравый смысл не позволяет
Мне рисковать, она — нужна!

3-2-35

Кутузов сидел, озабоченный битвой,
Объятый своею «военной молитвой»,
Не делал обычных он распоряжений,
Он лишь подтверждал предлагаемых мнений:

— Да, сделайте это, да, съезди, голубчик,
Посмотрим, возможно, и будет всё лучше;
Иль: «Нет, то не надо, иль — это всё рано,
Потерпим ещё для решенья обмана.

Но все донесенья и их исполненье
Решались не только лишь распоряженьем,
Количеством пушек и местом позиций,
А духом у войска и стойких амбиций.

Считал его главною силой в сраженьях,
Растил этот дух, несмотря на лишенья;
Спокойным всегда и лица выраженьем,
И твёрдым и чётким во всём намереньям.

Известье о том, что заня;тые флеши,
Для нас оказались, как «лёгкие бреши»;
Но были опять тут же, вскоре, отбиты,
Поскольку мы сделались «очень сердиты»;

Однако случилось несчастье при этом,
Князь Багратион пострадал «рикошетом»,
Кутузов аж ахнул, качнув головою,
Ему отразилось всё явною болью,

— Езжай-ка ты к князю, — сказал адъютанту:
— Узнай, разберись, подобает таланту;
И вслед обратился к стоящему сзади,
К принцу; Виртембергскому помощи ради:

— Угодно ли, ваше высочество, будет,
И труд сей великий талант ваш пробудит,
Командовать армией первой назначить,
Период столь «нервный» немного отсрочить.

Но принц, не успевши добраться до места,
Как он адъютанта послал с новой вестью:
Ему уже нужно опять подкрепленье,
Чтоб стало успешным всех сил наступленье.

Кутузов, предвидя его назначенье,
Заранее с просьбою сил усиленья;
Под видом, что принц ему просто нужнее,
И быть к иностранцу немного добрее;

Мгновенное принял на месте решенье,
Всю армию первую под управленье,
Назначить главкомом Дохту;рова срочно,
А принца вернуть, ему нужным досрочно.

Когда же привезено было известье,
Мюрата о взятии в плен, как для чести,
Он предостерёг от поспешных решений,
И, в первую очередь, от поздравлений.

Он знал, что Москву всё равно не удержим,
Он верен своим убеждениям прежним:
Россия столкнулась с могучею силой,
Ей верной одно будет только могилой:

Растянутость войск по Российским просторам,
Зимы русской злой и суровый столь норов,
Сожженная нами же наша «столица»,
Напрасно она так французам «теплится»;

Она без тепла и достатка снабженья,
Шагает на путь своего истребленья;
А нам нужно армию снова усилить,
И, чтобы «французов ничем не обидеть».

— Ещё праздновать рано всем нашу победу,
Враг с новою силой идёт нам по следу:
Вот вновь принесли и плохие известья,
Опять отступленье у нас в новом месте.

Послал он проверить на место Ермолова,
Его в том, как свежую, умную голову:
— Пойди, посмотри там, нельзя ли что сделать,
Не гоже нам с делом таким уже медлить!

Кутузов был в Горках со штабом, и в центре,
Он слыл нашей армии словно, как сердцем,
На левый наш фланг все атаки французов,
Мы их отбивали, что пятки «рейтузов»;

Мелькали не раз в их позорном столь бегстве,
Но, всё-таки, вновь без серьёзных последствий;
И в центре, не дальше, как Бородино,
Застряло французское войско давно.

Лишь в третьем часу прекратились атаки,
На лицах всех в штабе — усталые знаки,
Успехом доволен он сверх ожиданья,
Вот всё, что пока мог сказать в оправданье.

Его голова много раз опускалась,
Наружу вся немощь его всем являлась,
Дремал иногда, зарождались в нём мысли,
И больше всего все на нём они висли,
А прямо сказать, так его просто грызли.

Вольцоген, всё тот адъютант у Барклая,
Который меж ним и главкомом летая;
Был послан Барклаем просить подкрепленья,
Поскольку готовился вновь к наступленью.

Застал он главкома во время обеда,
И начал: «У нас — невозможна победа:
Солдаты бегут, задержать невозможно,
И вся обстановка поэтому — сложна.

И, что наступать им практически не с кем,
И раз мы в такие поставлены вехи,
Сражение наше проиграно нами,
Нам некем сражаться, их — словно «цунами».

Барклай и Вольцоген, как честные немцы,
Ведут на войне, как солдаты-младенцы,
Привыкли числом побеждать неприятеля,
Без русского духа врага восприятия.

Вольцоген, Барклай иже с ними другие
Не ценят в главкоме все мысли иные:
Крепить надо дух к ним всем приданным силам,
Не бегством беречь всех солдат от могилы.

С небрежностью некой, её аффектацией,
Главкому доклад дают в некой прострации,
Чем делают из старика все кумира,
Он тоже — военный, того же с ним мира.

Хотя тот главком, но он знает с кем дело,
Вести как ему, и достойно, умело;
«Старик-господин» его звали все немцы,
И в деле военном считались умельцы.

— В руках у французов все пункты позиций,
Отбить у них некем у нас нет «величья»;
Величья в том плане, что некем сражаться,
И даже на случай атак — защищаться…

Главком с удивленьем и непониманьем,
Жевать парестал, и со злостным вниманьем;
— Не стану скрывать от вас эту я правду,
Она в нашем деле — что ложка та яда.

Главком закричал на него, быстро вставая:
— Вы видели? Смеете как…— наступая:
— Как мне вы, главкому, неправду вещая,
И весь ход событий при мне, извращая!

Езжайте назад, передайте Барклаю,
Что я, как главком, дело лучше всё знаю,
И сведенья ваши отнюдь — все неверны,
И вы просить помощь с ним не правомерны.

На флангах обоих отбит неприятель,
Страхует себя «дорогой мой приятель»,
Извольте ему передать намеренье,
На завтра — в атаку всё распоряженье!

Отбиты везде, с благодарностью богу,
И к нашему войску по той же дороге, —
Крестясь уже, всхлипнул и молвил Кутузов,
Как будто свалилась с него вся обуза.

Вольцоген плечами пожав, скривив губы,
В сторонку ушёл, «спрятав острые зубы»,
Он был удивлён самодурством главкома:
«Ему же видней, у него глаукома».

— Да, вот и герой мой, — промолвил Кутузов,
На радостях словно он шар забил в лузу;
Так встретил красавца, того генерала,
Раевского, только вернувши(го)ся «с бала».

Где день он провёл, всё танцуя у вкруг пушек,
Своих родных деток, смертельных игрушек;
И он, отдав рапорт по чину, главкому,
Как штабу и главному этому дому.

— Войска стоят твёрдо, зарывшися в землю,
Атак от французов пока не приемлю;
— У вас, стало быть, в планах нет отступленья,
Как здесь, у других, в мыслях есть пораженье?

— Кайсаров, — позвал своего адъютанта:
— Пиши-ка приказ ты по войску на завтра;
Пока что писался приказ к исполненью,
Другой — поскакал по войскам с сообщеньем.

И этот приказ и его подтвержденье
Вселили надежду и дух к наступленью;
Однако Вольцоген успел до Барклая
Добраться, и вновь от него прибывая;

Потребовал письменное подтвержденье,
Снимая ответственность за исполненье;
В такой обстановке различных стремлений,
Других, в купе с ними таких тоже мнений;

Был должен работать главкомом Кутузов,
Когда иностранцы своею обузой,
Перечили всем, как благим, устремленьям,
А значит — под палкой и их исполненье.

И их недоверье внушалось комдивам
И младшим по должности всем командирам,
Вселяя в умы всё одно лишь расстройство:
И к бегству, за жизнь свою — лишь беспокойство.

Здоровый дух в войско несли не приказы,
А тот, кто издал их, из русской же базы;
Солдатам и младшим им всем командирам,
Кутузов лишь был у них в мыслях кумиром.

3-2-36

Полк князя Андрея стоял, как резервом,
В бездействии мирном под сильным огнём,
Какие и сколько иметь нужно нервов,
Стоять под ружьём, находясь долго в нём.

За время стоянки в нём таяли силы,
Уже потерявший двухсот человек,
Полк двинут на поле, «поднять их на вилы»,
Наверно, закончить живущим свой век.

Оно, это поле, утоптанным стало,
Часами на нём продолжались бои,
Убитыми поле уже зарастало:
Чужие лежали и больше — свои.

Не выпустив ни одного там заряда,
В простом ожиданье, теряя людей,
Уже треть полка выбывает из ряда,
Конца в этом нет, в ожиданье смертей.

Весь полк размещён в батальонных колоннах,
Меж ними пространство — по триста шагов,
А над головами неслись, как на волнах,
Гранаты и ядра, железных шаров.

Все люди полка — молчаливы и мрачны,
И редко в рядах возникал разговор,
Но он замолкал, как ядро неудачно,
Внезапно спускалось на этот простор.

Тогда же внезапно и крик раздавался:
«Носилки» — неслось по солдатским рядам,
Но сидя иль лёжа, никто не пугался,
Народ терпелив был и слишком упрям.

Но, чтобы не ждать приближения смерти,
То каждый занятье нашёл по душе,
Одежде, мундирам в такой круговерти
Ремонт всегда нужен, чтоб быть им лучше;.

Кто штык натирал аж до самого блеска,
Портянки мотал, чтоб не стёрлась нога,
Кто ранен, убит был — и не было «всплеска»,
Ни крика, ни ужаса — духа тоска.

Обычным им видеть уже приходилось
И кровь, и носилки, и мёртвых людей,
Вкруг каждого смерть словно облаком вилась,
Не жалко ей было и всех лошадей.

А сам командир полка — хмурый и бледный,
Ходил вдоль овсяного поля и ждал,
И он, в том числе, и судьбою был бедный,
Однако в надежде на случай победный,
Он в мыслях французов уже побеждал.

Во весь рост шагал вдоль овсяного поля,
И мерил, казалось, шагами длину;
Бесстрашья пример, командирскую волю,
Такая его командирская доля,
Солдаты внимали её «глубину».

Однако не мог не следить за полётом,
И ядер, снарядов и мелких гранат,
Он как бы по свисту считал перелёты,
Вот этот — не нам, и другой — невпопад.

Вдруг — свист и удар, и ядро уже рядом,
И врезалось в землю в пяти лишь шагах,
Его всё сковало холодным, как ядом,
Как вкопанный встал и почувствовал страх.

Так просто, без боя, и, как на прогулке,
Ещё шаг — попало б ядро прямо в грудь,
Погибнуть так просто как будто бы в шутке,
Не дав человеку и даже вздохнуть.

Обидно, без дела, шатаясь по полю,
Погибнуть от пули какой-то шальной,
Пополнив судьбу вновь несчастною долей,
Как жить без меня будет мир остальной?

Могло же случиться, так вот и случилось:
Весь полк представлял собой просто мишень,
Мишень без движенья в покое ютилась,
Был весь под огнём он практически — день.

Пока разбирали ядра все «проделки»,
У самых ног князя, шипя и дымясь,
Упала граната, вертясь словно белкой,
Такая бывает в войне  неприязнь.

Остался стоять в нерешительной позе;
Стоящий с ним рядом его адъютант,
Успел лечь на землю при этой угрозе,
Тем самым для жизни себе дал презент.

«Неужто на крыльях мне смерть прилетела,
Но я не хочу, не могу умирать,
Стою я живой, и до смерти — нет дела,
Так просто за что же мне жизнь-то отдать?

Взорвался «волчёк», и не вняв мольбам князя,
Упал князь на землю ту, что защищал;
Похоже, что с жизнью непрочною связью,
И, как патриот, он так плохо связал.

«Носилки», — раздался спасительный окрик;
Уже ополченцы несут его в лес,
И вот уже князь в руках крепких и добрых
«Плывёт в мягком ложе», в крови тоже весь.

В лесу разместилось убогое средство,
С названьем его — перевязочный пункт,
С врачебным понятьем — сущее бедствие,
Не в силах избавить от нажитых мук.

В составе «больницы» — всего три палатки,
И транспорт из фур, целый парк лошадей;
Отрезать часть тела, «накладывать латки»,
Такая ждала всех там участь людей.

Вокруг тех палаток лежали и ждали
Десятки промокших от крови солдат,
Они, считай, жизнь за Москву, как отдали,
На вид это был человеческий склад.

Но князя Андрея, полка командира,
Поскольку считался он важный столь чин,
Имея в виду, его честь и мундира,
А он среди всех был таким лишь одним.

Уже пред палаткой, придя он в сознанье,
Открывши глаза, но не мог всё понять,
И где он, за что ему то наказанье,
И что теперь делать, кого обвинять?

Он слышал солдатскую речь о победе:
«Его мы оттеда да как усекли,
Не видывал даже никто и на свете,
Как мы короля их с собой увели!»

От этой приятной для слуха всей речи,
У всех, кто был рядом, его окружал,
«Зажглись в утешенье в глазах словно свечи»,
И князь к ним причастным себя посчитал.

«Но разве теперь мне не всё равно это?
Как жалко покинуть навек этот свет!
Я что-то у жизни не понял «либретто»,
И вот — перед жизнью держу я ответ!»

3-2-37

Один только доктор царил в той «больнице»;
И целая очередь свежих калек,
С палатками рядом смогли разместиться,
И ожидать на себе скальпеля след.

Однако часы непрерывной работы,
В купе с постоянным виденьем крови,
Создали проблему для новой заботы:
Ведь нужен же отдых; и в этой связи,

Он вышёл с палатки, вдохнуть свежий воздух,
Заядлый курильщик, с сигарой во рту,
Он кровью залит, и ему нужен отдых,
Чтоб сбросить с себя вида ран «дурноту».

Но фельдшер прервал его это блаженство,
Ему, указав на носилки рукой,
Где в них князь Андрей, пребывая в главенстве,
Лежал искалечен проклятой войной.

Когда же его вперёд всех ожидавших,
В палатку несли, ибо важный он чин,
То ропот поднялся средь тех же несчастных,
И ярко так вымолвил и;з них один:

— Похоже, что даже на том свете тоже,
Одним господам бог дарует житьё,
Ах, как же порядок везде этот сложен,
Над нами витает одно вороньё!»

В считавшейся царством хирурга палатке,
Стояли «разделочных» пара столов,
И в том примитивном, казалось, порядке,
Из раненых каждый уже «стал здоров».

Его возложили в «целебное ложе»;
Снимая с носилок, вновь страшная боль
Пронзила всё тело, как взрыв там, под кожей,
Как будто на рану насыпали соль.

Соседний был стол перед ним уже занят,
Знакомый казался на нём человек,
Похоже, что он без ноги уже станет,
Калекою жизнь продолжать будет век.

Движеньем руки он ощупывал рану,
И вновь «всполошилась» та страшная боль,
Сознанье исчезло, без чувств он — «в нирвану»
Как будто от боли имелся пароль.

Когда он очнулся, разбитые кости
Бедра и груди были удалены,
Отрезаны мягкие тела те части,
Которые вместе и по;вреждены.

Почувствовал вновь он всей жизни блаженство,
Все лучшие годы проплыли в уме,
И даже «залез» князь до самого детства,
Хотя находился здоровьем «в тюрьме».

Но взгляд на соседа казался знакомым;
«Хочу посмотреть», — слышен жалобный стон,
И стон прерывался рыданьем «здоровым»,
Просящим ему отдавался тот звон.

Хотел тоже плакать князь, слушая стоны,
Быть может, причиной — возможная смерть,
Задеты в нём были забытые «струны»:
Без славы покинуть жизнь, просто сгореть.

Соседу решили уважить всю просьбу:
Блеснул перед ним весь отрезок ноги,
Ещё в сапоге и с запекшейся кровью,
Врачи показались ему, как враги.

О! Оооо! — зарыдал он уже в полный голос,
И доктор, стоящий пред ним, отошёл,
И вдруг перед князем возник этот «колосс»,
И он с облегченьем: «Теперь вот — нашёл!»

— О, бог же ты мой! Вот какая вдруг встреча!
Несчастным рождён я злодейкой судьбой,
Под самый конец моей жизни, «под вечер»,
В «больнице я дал ему мщения бой!»

Какая насмешка над бедной судьбою,
Когда ты не можешь ему отомстить,
А, впрочем, обоим нам с этой войною
На свете недолго осталось и жить.

И вновь навалились все воспоминанья:
Он вспомнил Наташу и их первый бал,
Но вместе с любовью «зажглись» вновь стенанья,
Ах, как же теперь он по жизни страдал!

И ненависть, злость, как к врагу, Анатолю,
Сменились на жалость, стремленьем прощать,
Ведь он, как и я, получил свою долю,
Придётся обоим нам жизнь коротать!

Любовь, состраданье и даже прощенье —
Вот ценности те, что вещает нам бог,
Он вспомнил слова сестры, их повторенье,
Подумал, напрасно он был с ними строг.

3-2-38

Один страшный вид всего поля сраженья:
Убитых и раненых — весь «урожай»,
Нарушил ЕМУ всю надежду, терпенье,
Иметь на душе победный весь рай.

Ужасный сей вид победил в НЁМ всю силу,
В которой ОН черпал величье своё,
«Неужто нашёл под Москвой я могилу,
Бесславно закончив своё торжество?»

Опухлый и жёлтый, с мутны;ми глазами,
Сидел ОН на стуле, но звуки пальбы,
Неслись до НЕГО с силой ветра-цунами,
Как длившейся бойни и страшной войны.

Себе ОН приписывал тяжесть сраженья,
За всё возлагал на себя ОН вину,
И чувство тяжёлое от пораженья
Так прочно засело в нутро, в глубину.

Но, что ОН мог сделать, заранее сдаться,
Бесславно закончить свой жизненный путь?
Не только ЕМУ это всё не удастся,
Солдатская масса не даст повернуть!

Вся тяжесть в груди, в голове от страданий,
Затмили желание славы, побед,
Спокойствие, отдых лишь стали желаньем,
ЕГО унести далеко от всех бед.

Ещё когда ОН, объезжая позиции,
Стоял на Семёновской той высоте;
Начальник всех пушек, щадя все амбиции,
В своей к НЕМУ признанной всей правоте;

ЕМУ предложил батареи поставить
На эти высоты, усилить огонь,
На русское войско, и тем их заставить
Бежать иль ослабить защитную бронь.

И ОН согласился на это решенье,
Просил доложить ЕМУ тот результат,
Но вскоре пришло от них вновь донесенье,
Что двести орудий по русским палят.

Огонь вырывает их, косит рядами,
Они, как ни в чём не бывало — стоят,
«Похоже, на них это наше цунами,
Ещё недостаточен в нём этот яд!»

— Но, если им мало, добавьте им яда,
Создайте со смертью им чёртовый ад;
Однако в НЕГО вновь вселилась досада,
Что не помогает ЕГО «снегопад».

Вот то, что хотел, без ЕГО приказаний,
Вершилось само к достиженью побед,
ОН вновь перенёсся в мир свой пониманья
Величия, оставить в истории след.

И ОН продолжал исполнять роль владыки,
Жестокую, тяжкую эту всем боль,
Чтоб люди признали и даже привыкли,
Какую займёт ОН в истории роль.

Не только сейчас, в этой гибельной битве,
В НЁМ по;мрачены ЕГО совесть и ум,
Но ОН никогда не нуждался в молитве,
И не утруждал ОН своих прочих дум;

Понять ни добра, красоты нашей жизни,
Отрёкся от всех человеческих чувств,
И вряд на своей ОН, возможно, и тризне,
Покинет сей мир, но останется пуст.

Когда объезжал ОН всё поле сраженья,
Считал «урожай», как итог этих битв,
И счёт вызывал у НЕГО вдохновенье,
Без всяких ненужных ЕМУ в том молитв.

Пропорцья смертей была в пользу французам,
Примерно такой: их — один, как — к пяти,
Свои выделялись по синим рейтузам,
Легко ЕМУ было своих всех найти.

ОН «великолепным» назвал поле сраженья,
В нём боле ста тысяч «валялось» людей,
А после, в тени уже уединенья,
(С Елены Святой своего заточенья),
Досуг посвящал описанью целе;й.

И целей, и планов устройства Европы,
Но их не достигнуть всех было без войн,
Война, как известные миру те тропы,
Потом успокоит людской этот рой.

«С Россией война должна быть популярной
В новейшие с вами у нас времена,
Со здравым смыслом и нужной, наглядной,
Россия — отставшая в мире страна.

Война нужна эта с великою целью,
Открыть пред народом другой горизонт,
Систему всей власти растить с колыбели,
Открыть для народа весь жизненный фронт.

Я был бы спокоен во всех тех вопросах,
Имел бы я тоже конгресс и союз,
В кругу государей, во всех интересах,
Мы все обсуждали бы тяжесть обуз.

В Европе создались такие условия,
В ней жил бы спокойно единый народ,
В ней не было б места любому злословию,
Она б стала общим для всех — как приход.

Чтоб реки, моря стали всем судоходны,
До гвардий уменьшено армий число,
И все государства должны быть спокойны,
Не гоже растить друг на друга всё зло.

Я сыну доверю всю власть над империей,
И я, как диктатор, со сцены уйду,
Конституционным назвать бы правление
На общую пользу и всем — в угоду;.

А я, на досуге и вместе с супругой
Намерены ездить везде по стране,
И стать для людей всех любимым их другом,
Препятствовать всякой возможной войне».

И ОН, предназначенный как бы всевышним,
На роль палача покорённых им стран,
Всех уверял, что совсем в том нелишне,
Устроить в Европе такой «балаган».

И ради, на благо живущих народов,
Чтоб мог управлять ОН судьба;ми людей,
Такая родилась в нём мыслей природа,
Подобна была она чувствам зверей.

Продолжив писать, перечислил потери;
 
«Форсировав Вислу, французское войско
Четыреста тысяч имело солдат,
Из них половина, а, может и больше,
Всего — иностранцев, какой-то «салат».

А тех, кто французским свободно владеет,
Так тысяч сто сорок, и то — разных стран;
А русская армия в битвах редеет:
Убитых, калек от полученных ран;

В ней раза в четыре, чем больше французов;
Сто тысяч унёс их московский пожар,
Для них наступленье явилось обузой,
К приходу их в Вильну, «из них вышел пар».

Всего пятьдесят тысяч русских осталось,
А в Ка;лаше — даже чуть меньше того»;
Война тяжким бременем всем отозвалась,
И всё по вине лишь ЕГО, одного.

Но ужас войны не трепал ЕМУ душу,
ОН сам признавал всю вину за войну,
И ум помрачневший в нём «вылез наружу»:
Французов убитых всех меньше в бою.

3-2-39

Нельзя вновь не вспомнить итоги сраженья:
Где более сотни тыся;ч человек,
Нашли своё место для погребенья,
Закончив на поле свой жизненный век.

Трава и земля, всё пропитано кровью,
Мгла сырости, дыма покрыла поля,
Которые раньше с крестьянской любовью,
Пахали и сеяли, труд ей даря.

Росли урожай, скот пасли на равнинах,
Как кладбищем стала вся местность за день,
Погиб урожай, весь взорвавшись на минах,
Казалось, нависла зловещая тень.

Разрозненны толпы калек, всех несчастных,
Тянулись к Можайску с одной стороны,
С другой — на Валуево, «тоже от счастья»,
Хотя и калеки, но всё же — живы;.

А те, что остались ещё там живыми,
Голодные и из последних всех сил,
С одной стороны — они в бой вновь гонимы,
С другой —  всё стреляли, и ждали могил.

Собрались и тучи, накрапывал дождик,
Дождю всё равно ведь, какой «урожай»,
Любому из них дождь всегда был помощник,
Однако иной в этот раз был случа;й:

Но дождь запоздал, «урожай весь «валялся»,
Он вырос на крови погибших в бою,
И он под дождём так лежать и остался,
На тех же полях и дорогах в Москву.

А дождик всё капал, и в капельном звуке
Слышны стали ясно такие слова:
«Так что же вы, люди, рождаете муки,
Пора прекратить, вас прокляла молва!»

Измученным людям приходит сомненье,
А нужна ли им и зачем та война?
Зачем им друг друга нужно истребленье,
И ради чего меня смерть ждать должна?

Усталость и голод, и близость их смерти,
Хотя и «бродили» в тревожных умах,
Но некогда было в такой круговерти
Оставшимся думать о прочих делах.

Оставшись один на три пушки прислугой,
Работал за всех словно тот автомат,
Здесь каждый был связан военной порукой,
И чувствовал, он есть защитник-солдат!

Уже ряды армий обеих ослабли,
Немного усилий с одной стороны,
Как будто из сил не хватает лишь капли,
Победу чтоб вырвать для каждой страны.

Однако подобных последних усилий,
Уже не могло быть с обеих сторон;
Заняв оборону, мы их «пригласили»
В атаках держать свой «воинственный трон».

Но русское войско разбито в сраженье,
И, всё оставаясь на прежних местах,
Поэтому терпит оно пораженье,
Пол армии вышло из строя в боях.

Уже было не кем вести наступленье,
Важнее держать оборону в бою,
Играть роль барьера, стены загражденья,
И не пропустить всех французов в Москву.

Однако французы, имея победы,
В теченье последних пятнадцати лет,
Хотя четверть армии была лишь «раздета»,
Могли здесь «оставить последний свой след».

Ведь цель не достигнута в этом сраженье,
И надо бы сделать последний бросок,
Тем более гвардия вся в ожиданье,
Победа маячит «чуть на волосок».

Тем боле усилья пропали все даром,
И гвардия полностью бы;ла цела,
Но ОН считал гвардию божеским даром,
Не стал рисковать, она очень нужна.

Французы морально померкли в сраженье,
Был стойкостью русских весь сломлен их дух,
Ни пяди земли, ни на шаг продвиженья,
И призрак победы летал словно пух.

Мы нравственную; одержали победу,
Та, что; силой духа была так важна,
Когда враг победу свою на потребу,
Бессилием встретил, хотя — быть должна.

Французское войско и вождь их великий,
В агрессии всей, как разъяренный зверь,
Они посчитали, что край этот дикий,
Затопчем его без особых потерь.

Они здесь не ждали такого подарка,
В разбеге своём все учуяли смерть,
Им в Бородино стало «чуточку жарко»,
Их по человечески — «чуточку жалко»,
Но все понимали, что нужно терпеть.

Никто из сторон не мог о;становиться:
Француз, потому что — заветная цель,
Она им в сраженьях всегда будет сниться,
В конце концов «сядут они там на мель».

Но главный итог Бородинского боя:
Назад «победителей» бегство с Москвы,
Страны пораженье, несчастная доля
И Франции всей, по погибшим тоски.

Никто победить не смог Наполеона,
И только в России «нашёл тяжкий кров»,
И весь полководческий гений «барона»,
Разбился о стойкость всех русских шты
 

 

 

 




 

 





 

 













 


 









 



 












Война и мир

Том 3, часть 3

3-3-1

Уму не понять непрерывность движенья,
Законы понятны ему лишь тогда,
Когда, прерывая его объясненье,
В отрезки, в этапы вникает всегда.

Когда, упуская его непрерывность,
Берёт во вниманье его только часть,
Притом забывает его же причинность,
Она и даёт ему всю объективность,
Тем самым являя событью уча;сть.

И мы, вырывая лишь факт у событья,
В отрыве предшествующих в том причин,
И, допуская причин их сокрытье,
Мы рвём непрерывность, в неё ставя клин.

Историки все, изучая законы,
Теченья жизни различных людей,
Бывает не в полном объёме знакомы,
И тем их прогнозы и будут бедней.

Развитье, движенье, что жизнью зовётся,
Течёт непрерывно под царством причин,
И словно цепочкою в мире всё вьётся,
Рождая какой-нибудь в жизни почин.

Вот в том-то и есть постиженье развитья,
Найти непрерывность на этом пути,
А не вырывать из событий сокрытья,
И выводы в сторону все увести.

Но, чтобы постигнуть законы движенья,
И всю непрерывность желаний людей,
Наш ум допускает его разделенье,
Прерывность текущих в событьях идей.

Один из приёмов такого познанья,
Событий текущих известный взяв ряд,
Рассматривать всё с недостатком их знанья,
Отдельно от связанных фактов, как взгляд.

Другой из приёмов в истории познанья:
Рассматривать действия только вождя,
И лишь на его полагаясь все знанья,
К примеру, любого, возможно, царя;

Как сумму людских произволов, желаний,
Однако поступки такого лица,
Не есть выраженье всего их влиянья,
Но могут достигнуть любого конца.

История жизни, сама как наука,
В попытке в событиях истину знать,
Нам напоминает по жизни пау;ка,
Он сеть свою вяжет, все жертвы объять.

Однако быстрее добраться до сути,
Всё меньше находит и фактов, причин,
Лишь те, что события эти «разбудят»,
Иль даже как важный берут факт один.

Но, как не мелки единичные факты,
Без связи их с массой возможных других,
Они не годятся, как верные акты,
Чтоб вывод тот сделать одним из всех их:

Людей произволы и все их желанья
Всегда выражаются в деле вождя;
Сей вывод достоин всегда отрицанья,
Но многие думают — это не зря.

И лишь допустив массу мелких всех фактов,
Приведших к событиям в жизни людей,
Мы с полным сознаньем научного такта,
Событья опишем как лучше, верней.

В Европе в начале текущего века
Огромные массы живущих людей,
Признав в себе признаки не человека,
А даже и больше — каких-то зверей;

Как с места сорвались, погрязнув в стремленье,
Идти друг на друга ужасной войной,
И в ней началось лишь людей истребленье,
Где мирно все жили, страна за страной.

Причины, законы такого движенья
История дарит в деяньях вождей,
В словах «революцья» даёт объясненья,
С влиянием части на это людей.

Людских произволов одна только сумма
Создала и войн, революций пути,
Она же покончила с их же триумфом,
Заставив со сцены вождей тех уйти.

Мы для изученья законов истории,
Должны изменить наблюденья предмет,
Оставить в покое царей и, тем более,
А взять весь обширный и мелкий объект.

3-3-2

Народы Европы ворвались в Россию,
Под знаменем Франции в эту стихию;
Сильна слишком армия Наполеона,
Страна не смогла дать всего ей заслона.

Почти до Москвы не даётся сражений,
И тактика наша — назад, к отступленью;
Мы так докатились до самой Престольной,
Но нам пред святыней вдруг стало так больно!

Нельзя было просто оставить святыню,
Нужно; показать было нашу гордыню;
Народ бы не понял царя намеренья,
И всё наше бегство, а не наступленье.

Французы с успехом уже одолели
Те тысячи вёрст, но достичь чтобы цели;
Вёрст сотня осталось чужого пространства,
Пред ними Москва с её тёплым убранством.

И каждый солдат войска Наполеона
Себя уже чувствовал словно как дома,
Назад бежать некуда — голод и холод,
И им этот бой потому всем так дорог.

Но в противовес силе духа французов,
У них возникала другая обуза:
По мере войск русских всегда отступленья,
У нас разгорается дух озлобленья.

Сей дух всё растёт, набирая всю силу,
Устроить французам в Москве, здесь, могилу;
И вот под Москвой происходит сраженье,
Два духа людей вошли в их столкновенье.

И все, оба войска, теряя все силы,
Но не растеряли военного пыла;
Войска сохраняют свои же позиции,
И дух весь к победе, и все их амбиции.

Но русское войско опять отступает,
Подобно тому, как два шара играют,
Когда боле слабый шар от столкновенья,
Назад отлетает и в то же мгновенье.

Катящийся шар с силой большей удара,
Чуть катится дальше, уже он без пара,
Но тоже теряет ударную силу,
Которая раньше и в нём вся сквозила.

Итогом всех нравственных сил от сраженья —
За сто двадцать вёрст от Москвы — отступленье,
И все пять недель обе армии, вместе,
Стоят, выжидая чего-то на месте.

Подобно смертельно ране;нному зверю
Француз устраняет свою в том потерю,
Заходит в горящую нашу «столицу»,
Чтоб в ней, наконец, им «победой упиться».

Спокойствия не было им, как в Европе,
Пожары и голод, и холод их топит,
Грабёж и стремление к общему пьянству,
«Досуг» дополнялся сплошным хулиганством.

Побыв боле месяца «гостем» в Престольной,
Французы опомнившись, всё же невольно,
Собрались в обратную снова дорогу,
Во Францию, родину, будто в берлогу.

Они, ни в одно не вступая сраженье,
Бегут из России, признав пораженье;
Таков был итог всей ЕГО авантюры,
И по усмирению русской всей бури.

На следу(ю)щий день, уже после сраженья,
Кутузов приказ отдал для наступленья,
Он думал, считал, что победа — за нами,
Ещё он не знал о нанесенной ране.

Когда же узнал о всех наших потерях,
С трудом, но пришлось ему в том всему верить,
Тот вывод собой сам пришёл к пониманью,
Что мы наступать уже не в состоянье.

Пол армии нет, и отстало снабженье,
Убрать нужно раненых с поля сраженья;
А вместо убитых в боях командиров,
Назначить других, уже в новых мундирах.

Итак, наступление всё — невозможно,
И вся обстановка сказалась тревожной,
Покинули мы, к сожаленью, святыню,
По этой столь важной, военной причине.

Во всех положеньях в решенье вопросов,
Как поступить к устраненью «торосов»,
Что так возникают в бою постоянно,
И как, и какой из них мелкий иль главный?

Опорой главкома, его все решенья —
Его командиры всех подразделений;
А также его полководческий гений,
С учётом, конечно же, правильных мнений.

И всякая критика в том посторонних,
Кто, сидя потом, в своих мыслях убогих,
Даёт запоздавшие в дело советы,
Не так, мол, решения были «воспеты»…

Вредна, недостойна и упоминанья,
Она не наполнена массою знанья,
Как видны главкому теченье сраженья,
Для критика в том не имеет значенья.

Его упрекают Москвы оставленьем,
Всегда, постоянным в боях отступленьем,
Но все забывают, он поздно назначен,
А до него выбор — совсем неудачен.

Скорее всего, здесь вина государя,
Который все должности немцам всем даря;
Весь двор находился при армии русской,
Поэтому и управленье столь тускло.

3-3-3

Покинув поле страшной битвы,
Войска остались у Филей,
Решенья ждали, как молитвы,
И, вновь «соскучившись» по ней.

По ней — по новому сраженью,
Но не бежать через Москву,
Вновь «вспомнить» наши отступленья,
И тем закончить всю войну.

Вновь выбрать местность для сраженья,
Позиции в ней осмотреть,
Ермолову дал порученье,
В том все должны были созреть.

Не только наши командиры
И младший войска комсостав,
Но и «солдатские мундиры»,
И общий дух, как русский нрав.

Ермолов, осмотрев позиции,
Главкому с грустью доложил:
«На наши несмотря амбиции,
Сраженье я бы отложил».

Там, под Москвой, горе Поклонной,
Летучий собран был Совет,
Где выяснить, кто к битве склонный,
А кто считает твёрдо «нет».

В кругу своих всех генералов,
И даже граф был Растопчин,
Услышать мнения сначала,
Таков избрал главком почин.

Главком погряз в кругу всех мнений,
И в множестве в том всех причин,
Что сразу здесь принять решенье,
Не мог исполнить он почин.

Из всех здесь высказанных мнений
Кутузов принял лишь одно,
Их всех возможных в том решений,
Сам убеждён был в том давно:

Что защищать Москву нет смысла,
Да и возможностей тех нет,
И как бы эта мысль ни грызла,
Такой у большинства ответ.

Стоял лишь Бенигсен в защиту
И возглавляемый им штаб,
Патриотизмом слыл прикрытым,
И не желал «платить он штраф».

Должно, казалось, быть  единство:
Главком и штаб — одно звено,
Начштаба Бенигсен капризно
Всегда твердит своё одно.

Начштаба он поставлен в должность
Самим «родным» государём,
Была б причинная возможность,
Чтоб новый был у нас главком.

Кутузову царь дал главкома,
Совет так Высший всё решил,
Та неприязнь к нему знакома,
На Аустерлиц царь «грешил».

Начштаба чувствовал поддержку,
Тем более сам государь
Питал огромную надежду,
Не допустить в Москву «всю гарь!»

Кутузов видел цель защиты,
Он знал, не хватит наших сил,
В Москву ворота уж открыты,
И потому он не спешил…

А у начштаба цель простая:
Виновник неудач — главком,
Успех, роль штаба поднимая,
Затмит главкома он во всём.

Отказ дать новое сраженье,
И допустить врага в Москву,
Вину Москвы за оставленье,
Опять же приписать ему.

Но это всё вопрос интриги,
А главным был вопрос в другом:
«Какие я испёк «ковриги»,
Не допустить такой дурдом?

Неужто я виновник в этом,
Что докатился до Москвы,
И буду проклят я всем светом,
Что не пресёк ЕГО броски.

Когда же всё решилось дело,
Загнал Россию ОН в тупик?
И нет возможности, предела,
Остановить их в этот миг.

В конечном счёте, я в том — крайний,
Главком у армии такой,
И я виновник всех страданий,
Попранием Москвы родной.

Я вынужден распорядиться,
И по войскам отдать приказ,
Москву отдать и удалиться,
Её, как потерять из глаз.

Вопрос решится на Совете,
И больше с тем нельзя тянуть,
Есть вещи в нашем белом свете,
Что в нашей жизни не минуть!»

3-3-4

В просторной, приличной избе, уже в Филях,
Собрался российский военный совет,
Посёлок стоял уже в «нескольких милях»,
От должных свершится из пагубных бед.

Одна лишь хозяйская внучка, Малаша,
Осталась сидеть на печи в той избе,
Она, как свидетель, всё делала краше
В нелёгкой, собравшихся в Филях судьбе.

Её шестилетнюю внучку малютку.
Кутузов, дав сахар, как дочь, приласкал,
Смотрела на всех она, как на игрушку,
И пару он ласковых слов ей сказал.

Входивших в избу она робко и с радостью
Всех о;бозревала с печи, с высоты,
И, вся упиваясь подаренной сладостью,
Дарила им мир от своей простоты.

И тут же, за печкой, сам дедушка добрый
Сидел в складном кресле он, в тёмном углу,
Он был в состоянье не очень-то бодром,
Поскольку решать здесь Москвы всю судьбу.

К нему подходили его генералы,
Он руки им жал иль кивал головой,
Они — не в восторге «от этого бала»,
Все у;дручены были этой судьбой.

Изба заполнялась командным составом,
Ермолов, Кайсаров — уже за столом,
Барклай своим видом не очень здоровым,
На шее с Георги(е)вским знатным крестом.

Уже второй день он страдал лихорадкой;
Уваров — с ним рядом и что-то шептал,
И маленький Дохтуров тем же порядком,
За стол, рядом с ними, уже «зашагал».

С другой стороны, опираясь на руку,
Сидел Остерман — он же граф и Толстой,
Раевский, гася запоздалую скуку,
Курчавя причёску, любуясь собой.

Все ждали начштаба, а он под предлогом
Осмотра позиций кончал свой обед,
Его ожиданье «явилось прологом»,
Оставив в умах неприличный в том след.

Когда он вошёл, то Кутузов с «укрытья»
Придвинулся с креслом к тому же столу,
Тем самым понять дал — совету открытье,
А сам, находясь весь у мыслей в плену.

На этом военном, прифро;нтовом вече
Стоял лишь один очень важный вопрос:
А будет с французом ли «новая встреча»,
Москву защищать иль оставить «на сброс?»

Молчанием длились минуты терзаний,
Вопрос в каждом сердце так прочно застрял,
Казалось, он выше всего пониманья,
Не просто стоял он, а стоя — сиял.

Молчанье прервал сам Кутузов словами:
— Священную древнюю крепость страны,
Фальшивый он тон сохранил в них устами,
Так Бенигсен молвил — ему, как чужды.

— Сиятельство ваше, вопрос сей неверный,
Вопрос боле важный я ставлю, другой:
Спасение армии — вот вопрос первый,
Нам больше не выдержать с Францией бой.

Потеря всей армии в случае сраженья,
А с нею и даже потеря Москвы,
Или без сраженья — Москвы оставленье,
Какие из двух зол нам боле нужны?

И начались прения, разные мнения,
Барклая совет — оборону держать,
А Бенигсен новый план молвил в спасенье,
Ударом из фланга француза «убрать».

Для этого ночью войска передвинуть,
С фланга на фланг, но уже — на другой,
И все наши силы внезапно и кинуть,
Они не готовы принять ещё бой.

Но, как и не странно, нашлась и поддержка
На этот опасный, рискованный план,
Такая войсками ночами пробежка,
Никак не могла обойтись нам без ран.

Поддержка была уже не выполнима,
Не поняли те, кто её поддержал,
Москва уже стала и так сиротлива,
Считай, что француз, наконец, цель достал.

— Но я, господа, не могу и не вправе
План передвижения этот принять,
Его исполненье вблизи их заставы,
Опасно и надо всем это понять.

Хотя бы Фридландское вот вам сраженье,
Наглядный тому подтвержденья пример,
Вблизи неприятеля передвиженье,
И принятых в нём всех возможных в том мер;

Не стало для нас столь успешным сраженьем,
Я думаю, помнит начштаба, наш граф,
Мы были на грани уже пораженья,
Такой заплатили за это мы «штраф».

Опять воцарилась минута молчанья,
Но споров накал, безусловно, упал,
Бессмысленность битвы, её пониманье,
Казалось, он всем уже здесь доказал.

Вздохнув тяжело, и, поднявшись со стула:
— Итак, господа, стало быть, мне платить,
Я выслушал вас, среди мнений всех гула,
Одно лишь могу, как главком, одобри;ть:

Но властью, вручённой царём и отечеством,
Приказ объявляю я всем — отступать!
Пора нам кончать с нездоровым младенчеством:
Москву, к сожаленью, придётся отдать!

На этой печальной такой для всех ноте,
Закончился тот знаменитый Совет,
Сваливший со всех основную заботу,
Но кто же за это несёт весь ответ?

Он долго сидел с сим застрявшим вопросом:
«Когда и в какой всей кампаньи момент,
И кем, где, когда и с каким «перекосом»,
Допущен в истории сей прецедент.

Я думал и раньше, конец будет тот же,
Россия столкнулась с «монгольской чумой»,
Она лишь прикрыта здесь «новою кожей»,
Она современной зовётся войной.

Но я согласился исправить ошибки,
Допущенных раньше, конечно, не мной,
Однако итогом, но всё же все шишки,
Нависнут на мне, над моею судьбой.

Но я буду прав, и конец их предвижу,
Москва же не Вена и им — не Берлин,
И все блага жизни я в ней им отрежу,
Им голод и холод оставлю один».

3-3-5

Что двигало доблестью войск иностранных,
В захвате чужих ими всех городов,
Грабёж и веселье всегда так желанных,
Дорвавшихся до беззащитных даров.

Обещаны были в России угодья,
Был беден состав весь различных чинов,
Пространство страны словно то половодье,
Манило, топило всю массу голов.

Москва и Россия — не та им Европа,
Где гостем считался французский солдат,
Россия всегда, как источник потопа;
В Европе — теплом был там каждый объят.

Врагу ничего не должно оставаться,
Не понял ту истину Наполеон,
Он должен в том хаосе жить и питаться,
Таков у России всегда был закон.

ОН думал, с захватом Москвы и победу
Отпразднует на;д сей великой страной,
Три тысячи вёрст пройдя, нажить себе бе;ду,
Угробить страну и всю армию следом,
Смог не полководец, а просто слепой!

Он должен понять уже это в Смоленске,
С упорством не лезть на погибель свою,
Москву взять затмило весь ум ЕГО «детский»,
Он думал, что отдых найдёт в том краю.

Москва загорелась, как печка с дровами,
Из дерева много в ней было домов,
И этот процесс приобрёл вид цунами,
Она превратилась, как в новый Содом.

Так было везде, на просторах России,
Богатый люд вовремя весь уходил,
А бедный, оставшийся в этой стихи,
Дома поджигал и в курятниках жил.

Громадную роль во всей э;вакуации
Играл глава города граф Растопчин,
Своими афишами делал нотации,
Придумывал много различных причин;

Не все чтобы сразу покинули город,
И не создавать на дорогах затор,
Ему, как главе, всегда город был дорог,
И он обеспечивал общий надзор.

Людей он стыдил, кто Москву покидали,
Места все присутственные вывозил,
То пьяный весь сброд и оружьем снабжали,
Изъять все подводы у частных грозил.

То запрещал вывозить мощи, иконы,
То вывозил он воздушный тот шар,
Вылавливать он предлагал всех шпионов,
То в собственном доме устроил пожар.

Сожженье Москвы взял себе, как заслугу,
То выслал французов он всех из Москвы,
Модистку Шальме — центр французского круга,
Оставил в Москве, не боясь всей молвы.

Душою и сердцем страдал граф за город,
Он, как и Кутузов, не мог всё понять,
Как мы все могли допустить этот «голод»,
Так просто святыню французу отдать?

Хотел сделать сам что-то в этом такое,
Геройское что-то в защиту Москвы,
Но всё было напрасно и — неродное,
И вместе с потоком бежал от тоски.

3-3-6

Из Вильны Элен, возвратившись в столицу,
Конечно же, вместе и с царским двором,
«Она словно в клетке живущая птица»,
Открыла салон вновь и собственный дом.

А птицей, живущей, как в собственной клетке,
Обязана Элен своей красоте,
Попались ей в плен очень «знатные детки»,
Они, как у дерева мощные ветки,
В соперниках были, стремясь к высоте.

А той высотой и была сама Элен,
Один из них должность большую имел,
Другой — иностранный был принц, ещё зелен,
Таков у неё был тяжёлый удел.

Вельможа и принц со строптивым упорством
На Элен «качали» мужские права,
И ей приходилось с немалым притворством
Обоим показывать, что Элен — вдова.

Причём с изощрённым тем женским искусством,
Каким позволяла её красота,
С её  артистическим женщины чувством,
Доступной обоим её высота.

Такая представилась в жизни удача,
Хранить близость чувств на высокой волне,
И не оскорбить невниманьем — задача,
С которою справилась Элен вполне.

Но то, что другой было б всё это в тягость,
Ей не помешало самой быть собой,
Ей наоборот стало всё это в радость,
Свой ум показать наравне с красотой.

Она не скрывала своё поведенье:
С какою-то хитростью стала бы жить,
Тем самым, поставив себя в положенье,
В том обществе высшем виновной не слыть.

Когда в первый раз принц ей сделал упрёки,
Она в своём гордом величье красы,
Разбила его притязанья-намёки,
На полной основе своей правоты:

— Я вижу в словах эгоизм и жестокость!
И я не ждала от вас низменных слов,
Вам женщина в жертву несёт свою стойкость,
И вот мне награда: страданья — улов.

А в праве ли вы, как высочество даже,
Отчёт с моих требовать дружеских чувств,
Соперник тот ваш для меня очень важен,
И дом без него всегда кажется пуст.

Он был для меня, как отец, ещё раньше,
Возможно, и чувства мужчины всплыли,
И кто из вас будет мне другом и дальше…
Так время покажет, ещё — впереди.

Да будет известно высочеству даже,
Себе лишь даю своим чувствам отчёт:
Лишь бог один только стоит на их страже,
И совесть мне требует в этом почёт.

Женитесь на мне, и я буду рабою,
Я что не достойна быть вашей женой?
Я в жизни обижена тоже судьбою,
Попался мне муж, прямо скажем — дурной!

— Но я то — готов, но мешают причины:
Каков ни на есть, но он вам всё же — муж,
Религия  — вот ещё в жизни лавина,
Пожалуй, сильнее всех будет сей гуж.

— Законы, религия… Да, нужны людям,
Придумали их, чтобы их обойти,
У разных людей — свои, разные судьбы,
На этот счёт можно примеры найти.

Да, я была замужем, но не — женою,
И до сих пор в этой проблеме живу,
Так бог наградил меня этой судьбою,
Могу же с другим я исправить судьбу.

Религия — это попроще причина,
Меняют её и для счастья людей;
А людям великим не есть в этом вина,
Им можно иметь две жены и детей.
(Намёк ею сделан для Наполеона).

Принц был удивлён простотой рассуждений;
И вскоре на празднике, даче Элен,
Для бо;льших в религии ей убеждений,
Решила в другую податься, как в плен.

Представлен был некий Жобер для знакомства,
Сам — немолодой католический чин,
В условиях праздника, в полном спокойствии,
Беседовал с ней из-за веских причин.

Любви людей к богу и к матери божьей,
И об утешениях в жизни людей,
И в том подтверждаемой праведной мощью,
Религией нашей, её в ней идей.

Элен была тронута, в голосе с дрожью,
И даже слезинки блестели в глазах,
Насыщенной новой пропо;ведью божьей,
Что даже Жобер оказался в слезах.

Она продолжала с Жобером беседы,
Бывал у неё он почти каждый день,
Пока сам не понял, добившись победы,
Её всю накрыла католиков тень.

Но для закрепления в ней новой веры,
Сводил в заключенье её в новый храм,
Над нею свершили все нужные меры,
По всем католическим божьим правам.

Встав пред алтарём, она в нём на колени,
Жобер ей на голову руки сложил,
И с чувством, как свежего ветра движенье,
Он ей благодать словно в душу вложил.

Потом неизвестный аббат в длинном платье
Её исповедовал и всё простил,
Отныне она в кругу новых с ней братьев,
К её удовольствию путь ей открыл:

Она — католичка, и эта их церковь
Поможет избрать новый жизненный путь;
Её с Пьером брак стал подобен ей смерти,
С него, наконец, есть возможность свернуть.

Но церковь сама понимала прекрасно,
Кого завлекла в паутинную сеть,
И не упустить бы, настолько им  ясно,
С неё куш хороший могли бы иметь.

Элен не спешила дарить деньги братьям,
Поставив условьем изъять её брак,
Она же и так уже в новых объятьях,
Свершила по жизни насильственный акт.

Упорно преследуя цель своей жизни,
Считаться до тризны ей чьей-то женой,
От этой избавиться в обществе чести,
И Пьеру, но прежде себе, обрести весь покой.

Она с этой целью во всех с ним беседах,
Всегда настоятельно ставит вопрос,
Чтоб чин сей духовный в своих же ответах,
Дал ясность, понять на её в этом спрос.

И, сидя в гостиной, где пахло цветами,
Она — в белом платье, но плечи и грудь,
Сверкали своей белизной, как снегами,
Мужчине осталось на них лишь вздохнуть!

Аббат, не лишённый мужчины повадок,
Сидел подле Элен с улыбкой в лице,
И взгляд на неё был настолько весь сладок,
Но он, как католик, держался в кольце.

В кольце связи с женщиной и своим чином,
И взгляды свои излагал на вопрос,
По многим возникшим в том деле причинам,
Он сложностью в обществе сильно зарос.

— Вы дали обет брачный верности мужу,
Который, как вы, и, вступив с вами в брак,
Поправ как бы «ре;лигиозную стужу»,
Свершили кощунство в серьёзных делах.

Сей брак не имел и двойного значенья,
Которое должен иметь каждый брак,
Любовное в нём лишь нашли увлеченье,
Однако по жизни совсем всё — не так.

Вы грех совершили простой, но не смертный,
Был вами простительный грех совершён,
Ежели вступили б вы в брак снова верный,
Иметь в нём детей, грех мог быть бы прощён.

Опять в сим вопросе… — Но Элен с улыбкой,
Его возраженьем, поставив в тупик,
Наскучившей ей объяснениям пыткой,
И этот ответ глубоко в нём проник.

— Вступив в настоящую вашу религию,
Быть связанной ложной — уже не могу,
Теперь я католик, другой привилегии,
Как можно быстрее свободы я жду.

Аббат изумлён был её пониманьем,
Он рад был успехам на новом пути,
Но сразу не мог снять с неё все страданья,
От доводов всех и причин тех уйти.

3-3-7

Эле;н понимала, что дело — простое,
Религия в том — на её стороне,
Но есть в нашей жизни и что-то иное,
Есть светская жизнь ещё в каждой стране.

Она опасалась своей светской власти,
Решила, что должен готов будет свет,
И, чтобы не впасть ей в позор в этой части,
Должна избежать в этом деле навет.

Она не скрывала обоих их ревность,
Её претендентов добиться руки,
Единственным средством достичь эту ценность,
Её в жёны взять от ненужной тоски.

Вельможа был старше прилично годами,
Но также, как принц, был в том сам удивлён,
При муже живом идти в плен к этой даме,
Насколько из них, кто на это готов.

И не было признаков в ней колебаний,
Стыда или скрытности в Элен самой,
И в обществе было во всём пониманье
В проблеме житейской и столь непростой.

С душевным призваньем друзьям и подругам,
С настолько естественной всей простотой,
Поведала всем от обоих признанье,
Любому из них быть любимой женой.

Что любит обоих, она — на распутье,
Боится любого из них огорчить,
В мученьях она, находясь вся в раздумье,
Не знает связать с кем судьбу и с кем жить.

И слух лишь об этом затмил слух о муже,
Что, якобы, хочет Элен развестись.
«Несчастна она в своей собственной стуже»,
Но только об этом и слухи плелись.

Вопрос стоял остро уже в другом плане,
И не о возможности свадьбы самой,
(Как, если б она, не предвидя заранее),
А в том, с кем вступить теперь в жизненный бой.

Какая  из партий ей выгодней будет,
И как всё оценит всё это весь двор,
Какая из партий — счастливей для судеб,
За мужа забыли, он ей — не в укор.

Одна только Дмитревна Марья — из прошлых,
Давно уж прошедших и строгих времён,
Нашла сей поступок её слишком пошлым,
В глазах её — был оправданья лишён.

Отец её, нами забытый Василий,
Растроганный счастьем дочурки своей,
По несколько раз прилагал все усилья,
Своё восхищение выразить ей.

Билибин, который с беско;рыстным чувством,
Считался одним из надёжных друзей,
Всегда под рукой — со словесным искусством,
Чтоб выразить пару приличных идей.

Он сам никогда не играл роль влюблённых,
И как-то он в малом интимном кружке,
Свой взгляд ей поведал нео;пределённый,
Причём с оговоркой: «так кажется мне».

— Скажите, милейший, ваш взгляд дипломата
На эти в судьбе вдруг всплывающих дел,
С учётом и ваших семейных охвата:
Который из двух есть мне в жизни удел?

— Скажу откровенно, я тоже — в раздумье,
И в жизни — одна из труднейших задач,
Какой-то вдруг рок навис, даже безумье,
От счастья такого — «ты как бы заплачь!»

Как истинный друг, я скажу вам дилемму,
Вот, если вы станете принца женой,
То вы никому на «повторную тему»,
Не сможете стать уже «так дорогой».

Вдобавок и двор будет тем недоволен,
( Замешано старого графа родство),
А, если старик счастьем не обездолен,
Женой его станет, как вы — божество;

Его дней последних составите счастье,
Потом тот же принц или кто-то другой,
В судьбе вашей примет, возможно, участье,
И вновь обретёте вы счастья покой.

— Вот истинный друг! Но — милы они оба!
И я не хочу никого огорчать,
— Вы, Элен, — особая дама, особа,
Хотели б женою троих сразу стать!

Как муж ваш посмотрит на это всё дело,
Согласен ли дать вам желанный развод?
— Я думаю, дело и в нём закипело,
И тоже наскучил меж нами разброд.

Княгиня Курагина, кстати — мать Э;лен,
Была убеждённая твёрдо в одном,
Что новый брак дочери слишком уж зелен,
Он против законов отважно нацелен,
И он ей казался несбыточным сном.

Казалось, что мама должна быть и рада,
Что новое счастье плывёт в её дом,
Но к дочери — зависть, объяла досада,
Она сомневалась — при муже живом.

С священником русским имела беседу,
И он опасенья её подтвердил,
Казалось, уже одержала победу,
И он лишний раз её в том убедил.

Она, убеждённая в букве закона,
Поехала срочно воспитывать дочь,
Надеясь «стащить её с женского трона»,
И, как ей казалось, чем в жизни помочь.

Ах, мама, всё в жизни нам всем стало сложно,
И выбраться мне из того тупика,
Ума приложив, и всегда станет можно,
Вот этим и занята я вся пока.

Служанка во время беседы с мамашей,
Вошла доложить, что в гостиной ждёт гость,
Он словно казался какой-то пропажей,
Она вымещала на нём свою злость.

— Так вы передайте высокому гостю,
Что я занята, и его не прийму;
Но он сам вошёл вопреки её злости:
— Графиня, я этого в вас не пойму,

Но есть милосердие всякому гре;ху…
— Но вы не сдержали обещанных слов,
Меня выставлять всем уже на потеху!..
Отныне не станет мой дом вам за кров!

Княгиня почтительно встала, присела,
Однако вошедший Высокий столь чин,
Вид сделал как будто и нет ему дела,
Отдать для приличья вниманья почин.

Графиня, мотнув на прощанье главою,
Решила покинуть поспешно сей дом,
Она поняла — «не готова что к бою»,
Высочество в деле замешан был в том.

Успешно всё двигалось Элено дело,
И Пьеру она сообщила письмом:
«Сменила религию — вновь замуж смело,
И не пустовал бы её «светлый дом».

Просила его не чинить ей препятствий,
Чтоб стали мы счастливы с вами вдвоём,
Избавить её от формальных ненастий,
Оформить развод наш, который мы ждём.

Доставлено было письмо адресату,
Когда Пьер «отважно сражался с врагом»,
Как раз в знаменитую битвы той дату,
Когда был пустой уже Пьера весь дом.

3-3-8

Уже в конце всего сраженья,
Покинув с толпами солдат,
Редут Раевско;го спасенья,
Был Пьер весь ужасом объят.

Дойдя до временной «больницы»,
Где слышны крики, лилась кровь,
Где жизнь несчастных лишь теплится,
Спасенья выполняя роль;

От тяжести всё это видеть,
Пьер вместе с толпами солдат,
Себя, пытаясь не обидеть,
 Пополнил он бегущих ряд.

Мечтал лишь об одном желанье,
И всеми силами души,
Избавиться от наказанья,
Быть вновь «в кровавой той тиши».

Вернуться вновь к спокойной жизни,
Конечно же, в свой тёплый дом,
Естественной дождаться тризны,
И жить и думать о другом.

В обычных он всегда условьях
Понять мог самого себя,
Что видел, испытал в «зловоньях»,
Как побывавший в этих войнах,
Впитал всю «прелесть» их — не зря!

Но тех обычных всех условий,
Во время бегства от войны,
Не стало обагрённых кровью,
Спасибо богу — спасены.

Хотя не слышен свист снарядов,
Но путь был ужасом накрыт,
Кругом шагали с Пьером рядом,
Все, кто войною был так сыт.

Хотя стрельбы звук отдалённый
Ещё колышится в ушах,
Но каждый смертью опалённый,
В пыли свой совершали шаг.

Пройдя версты три по дороге,
И на Можайск, держа свой путь,
Пьер у Можайска на пороге
Сел с краю, чтобы отдохнуть.

Спустились сумерки на землю,
Желанье потянуло спать,
Уставший, он желанью внемля,
Прилёг в надежде отдыхать.

В приятной дремоте казалось,
Летит со свистом вдруг ядро,
И вздрагивал и, просыпаясь,
Он — на земле, так — всё равно.

В средине ночи два солдата
Костёр с ним рядом развели,
Признав Безухова за брата,
Ему с едою помогли.

Они сварили кашу с салом
В своём нехитром котелке,
С ним поделившись во всём малом,
Но, не оставшись налегке.

Не брезгуя солдатской кашей,
Пьер, благодарный за еду,
Воспрянув духом полной чашей,
С успехом поглощал «бурду».

И здесь же, у костра знакомство
С солдатами произошло,
Поведал Пьер без вероломства,
Как говорят, раз так пошло;

Он офицер из ополченья,
Здесь должен быть его отряд,
Но вот в сраженье-отступленье
Он не нашёл своих ребят.

— Ну что ж, откушай нашу кашу,
Зовём её — кавардачок;
Последнюю с себя рубашку
Отдать готовы мы в итог.

Итог — над НИМ победы нашей,
Видать, мы жертвуем Москвой,
Отстроится она всё краше,
Сей град нам очень дорогой.

— Так ты скажи, куды те надоть,
— Мне надо бы в Можайск скорей,
— Мы тож туды «несём наш лапоть»,
С рассветом будет нам видней.

— А как же звать, видать ты — барин…
— Вы угадали, так и есть,
Безухов Пётр Кирилыч — «званен»,
Большую оказали честь!

Можайск их встретил тишиною,
Лишь слышно пенье петухов,
Но в нём пропахло всё войною,
И нет свободных в нём дворов.

В толпе пришедших в этот город,
Пьер шёл убежище искать,
Утрами часто был и холод,
И нужен отдых, где поспать.

Уставший, как всегда — растерян,
Забыл Пьер — постоялый двор,
Среди домов как бы затерян,
Но собственный его был кров.

Нашёл хозяина берейтор,
Пьер выделялся, как маяк,
Высок и в шляпе — словно «сектор»,
Его б узнал знакомый всяк.

В лице его светилась радость,
И в то же время, как упрёк,
Себе позволил Пьер, как шалость:
Убит, пропасть без вести мог.

Хотя и был там Пьер хозяин,
Но не нашлось ему в нём мест,
И он, «как истый в жизни барин»,
Коляску занял под насест.

3-3-9

Едва коснулся он подушки,
Его сморил мгновенно сон,
Но «ушки словно на макушке,
Работали, как в унисон».

Всё то, что виделось в сраженье:
Пальба и ядер свист, и пуль,
Накрыло вдруг воображенье,
И в голове возникший гул.

Вновь охватило чувство страха,
Открыв испуганно глаза:
Вся влажная на нём рубаха,
От пота — словно та трава.

Однако всё вокруг так тихо,
Лишь запах сена и двора;
И мирный вид казался диким,
Кругом — спокойная пора.

«Ну, слава богу, всё спокойно»,
Укрывшись снова с головой,
Себя во сне вёл недостойно,
Был опозорен пред собой.

А вот Они — тверды, спокойны,
Имел в виду он тех солдат,
Не страшны никакие войны,
А он был страхом весь объят.

Причём — не там, на батарее,
А после виденных картин,
И с каждым часом — всё острее,
Как у заманчивых витрин.

Ему хотелось стать солдатом,
Таким, кто побеждает страх,
А он, отравленный тем страхом,
«Сраженье вынес на плечах».

Дуэль он Долоховым вспомнил,
Солдатом мог с виною стать,
Каким в ту пору был он «скромным»,
Не стал бы он о том мечтать.

Он засыпал в воображенье:
Мелькал ему Английский клуб,
На том обеде, как сраженье,
И, как с ним Долохов был груб.

Дуэль, и, как он был спокоен,
Был благодетель из Торжка,
И Пьер, как настоящий воин,
«Не пожалел свои бока».

Напротив — Долохов, Несвицкий,,
Денисов, с ним и Анатоль,
«Они» — из тех, кому не снится,
Душевную не тянет боль.

Они все бойко рассуждали
О всех проведенных боях,
Там ужасы их не пугали,
Они не чувствовали страх.

Но говоривший благодетель,
Перекрывая их слова,
Звучала в них вся добродетель,
О них, бесстрашных, как молва.

Его слова, как гул сраженья,
Не утешали Пьера слух,
И звук их словно наслажденье,
Не оставался Пьер к ним глух.

Слова как будто звали Пьера,
Таким же быть и, как «Они»,
И, что бесстрашье есть та мера,
Оно подобно всей брони.

Но сон был прерван охлажденьем,
Сползала с ног его шинель,
И сон, прервавший впечатленья,
Пошёл, как прожитый им день.

Опять, укрывшись с головою,
Вновь погрузившись в дремоту,
И мысли вновь текли собою,
Всю заполняя пустоту.

«Война есть рабство для свободы,
Покорность богу — простота,
«Они» не чувствуют невзгоды,
«Они» просты, как пустота.

Пока боимся мы все смерти,
Ничем не можем мы владеть,
Война и есть, где «пляшут черти»,
Бог заставляет нас терпеть.

Тот, кто не думает о смерти,
Живёт в наивной простоте,
Он — как хозяин в круговерти,
Живя над всеми в высоте.

Страданья тормозят стремленья,
Без них бы не было границ,
Где мы могли без позволенья,
В угоду некоторых лиц;

Себя хоть в чём-то ограничить,
Не знать бы самого себя,
И жизнь свою не обезличить,
В душе значение храня.

Соединить в себе все мысли,
Нет, даже не соединить,
А сопрягать их, чтоб не грызли,
Себя потом чтоб не винить».

С трудом будил берейтор Пьера:
«Давно пора нам запрягать»;
И он словами офицера:
— Пора отсюда удирать!

Французы движутся на город,
Нам нужно, барин, поспешать,
Уж больно лютый этот ворог,
И нам их нечем ублажать.

Войска все двигались чрез город,
И вместе с ними шёл народ,
Но как бы ни был город дорог,
В Москву все двинулись в поход.

Велев закладывать коляску,
Пошёл чрез город он пешком,
Чрез всю бегущую в нём массу,
В Москву и в свой родной в ней дом.

Но в городе всё ж оставались
Так много раненых солдат,
Они порой за место дрались,
И город хаосом объят.

В догнавшую его коляску
Он генерала разместил,
Тот ранен был, и он с ним в тряске
В Москву родную поспешил.

3-3-10

В Москве Пьер встречен адъютантом,
Главой Москвы был Растопчин,
Последний был повышен рангом,
Главком Москвы присвоен чин.

— Мы вас давно как потеряли,
Вас видеть так желает граф,
Искали… Где ж вы пропадали?
Он даже «выпишет вам штраф».

Граф в это самое же утро,
В Москву из дачи возвратясь,
Нашёл «тревожным в граде нутро»,
Со многими терялась связь.

Приёмная полна чинами,
Все знали, что Москва сдана,
Не знали, что им делать сами,
Уже внутри идёт война.

Смотрел усталыми глазами
На этот пёстрый, важный люд,
Все — в беспокойстве, как цунами,
Себе «устраивали суд».

Суд — в смысле правильных решений,
По вверенным им всем делам,
Меж ними много споров, мнений,
Но, в общем — в городе — «бедлам».

От жителей скрывали правду,
Тем усложняя массу дел,
В листовках «тискали браваду»,
И каждый делал, что хотел.

Одну подобную афишу
И дали Пьеру почитать,
Она враньём полнейшим дышит,
Её противно в руки брать.

Но всё же Пьер её взял в руки,
И с интересом стал читать,
От ерунды в ней чувство муки
Его заставило молчать:

«Светлейший князь ждёт подкреплений,
Он за Можайском прочно встал,
В ходу постройка укреплений,
И здесь последний есть причал.

Полсотни пушек к ним в придачу,
Москву намерен защищать,
Ни о какой грозящей сдаче
Он не намерен возвещать.

В ней каждый дом, что наша крепость,
И улицы, как поле битв,
Отдать Москву есть вся нелепость,
Нас всех охватит просто стыд.

Пойдут в ход топоры и вилы»;
— А мне сказали, что Москва
Уже растратила все силы,
Внутри для боя так узка.

— Вот мы такого же в том мненья:
Москва для битвы — не годна,
Всё это так — для «охлажденья»,
Всех успокоить нам пора.

— Да, граф, — вновь обратившись к Пьеру,
С улыбкой молвил офицер,
Не знаю, правда ли в том вера,
В семье у вас — дурной пример.

Как будто бы супруга ваша
Уж заграницу собралась?
— Всё может быть, такая «каша»,
Нам всем покажется не в масть.

— А это кто, да с бородою,
Столь белой словно первый снег,
— Эт Верещагин, сам собою,
Купец, он искупает грех.

Пришёл просить сюда за сына,
Что прокламацью написал,
Такая вот была картина,
К тому же он всем нам налгал.

С пристрастием его пытали,
Откуда, мол, её ты взял,
А он всё — чтобы мы отстали:
«Я сам всё где-то прочитал.

— Тебе изменник, почт-директор
Дал этот «Гамбургский листок»,
Ты — словно «вредоносный лектор»,
Извлёк с него, что только мог.

Причём в ущерб своей России,
— Я сам всё это сочинил,
— Помог возникнуть ты стихии,
Французам тем и угодил.

А коли так, то ты — изменник,
И я предам тебя суду,
Я вижу, ты ещё бездельник,
Тебя в тюрьму я упеку.

— Вот так в порыве злости, гнева,
Поступок граф наш рассудил,
Суд не стерпел его «напева»,
Признав — присутствует измена,
На каторгу он угодил.

Отец его трактир имеет,
Такой удался вот сынок,
Любовь к сынишке видно тлеет,
Пришёл просить скосить весь срок.

3-3-11

Предстал Пьер перед графа очи,
Казалось, был он раньше друг,
Но встречен был дружок — не очень,
Однако — время не досуг.

— А, здравствуйте, великий воин,
О подвигах идёт молва,
Я, в общем, вами недоволен,
Пока идёт у нас война,

Так между нами, друг мой милый,
Скажите честно, вы — масон?
Вы нам всем стали, как постылый,
Вы преступаете закон!

Мне всё про вас уже известно,
Надеюсь я, хоть вы масон,
Сказать здесь будет всё уместно,
Погрязли вы в какой-то сон.

И всех людей ради спасенья,
Хотят Россию погубить,
С такими здесь — своё сраженье,
Они мешают нам всем жить.

Надеюсь вам не безизвестно,
Что сей Сперанский, вместе с ним,
Магницкий, господа уместно,
Отправлены путём другим.

На путь их встал и почт-директор,
И с ними также ряд других,
Они избрали путь свой, вектор,
Людей средь нас совсем иных.

Под стройкой храма Соломона,
Пытались наш разрушить храм,
Опасная в умах их зона,
Про вас известно кой-что нам.

Вы почт-директору отдали
Для выезда свой экипаж,
Бумаги для храненья взяли,
Вы — словно у него, как паж.

Я вас люблю, и вы моложе,
Я вам уже гожусь в отцы,
Я зла вам не желаю тоже,
Скорей езжайте из Москвы.

— Но в чём вина, граф, Ключарёва?
— Моё всё дело это знать!
Не дал он вымолвить и слова:
— Не вам вопросы задавать!

Но я позвал вас не за этим,
Чтоб обсуждать мои дела,
Совет вам дать, хотя и претит,
Бывает в жизни иногда.

Прошу вас прекратить сношенья
С любым подобным из господ,
И жду я вашего решенья,
Когда найдёте вы свой брод.

Я дурь всю выбью из любого,
В ком ни сидела бы она,
И, спохватившись, что так строго,
Кричал на Пьера не всегда.

Взяв Пьера дружески за руку:
— Мы — накануне всей беды,
Всегда любезным быть мне — мука,
Во время вот такой войны.

Итак, я жду от вас ответа:
Француза ль остаётесь ждать,
Иль внемля моему совету,
Со всеми из Москвы бежать?

Последовал ответ: «Не знаю,
Сказать мне трудно вот сейчас,
Мой дом, когда я покидаю…
Мне жить не удаётся всласть.

— В последний раз я вам, милейший,
Даю, как другу, вновь совет,
Здесь колебаний — ни малейших,
Такой я жду от вас ответ.

Да, правда, что супруга ваша,
Уже попала к принцу в плен;
Нахмуренный, и в мыслях — каша,
В какой ему податься крен.

Покинув графа, как главкома,
Приехал Пьер к себе домой,
Его в тот вечер ждали дома,
Нарушив весь его покой.

Полковник батальона Пьера,
Дворецкий, с ним и управдом,
Не знали все, какие меры,
Принять в случившийся Содом.

Пьер ничего не понимая,
Ему сейчас и не до дел,
Давал ответы, не внимая,
Лишь бы отстали, как умел.

Один он, наконец, оставшись,
Читать письмо стал от жены,
Жена вдруг замуж вновь собравшись,
От нескончаемой вражды.

Он, подойдя к своей постели,
Не раздеваясь, так уснул,
От всей возникшей канители,
От канонады стойкий гул.

Ему дворецкий утром ранним
Плохую новость доложил,
Что полицейский чин, посланник,
Ответа ждёт, что он решил.

Узнать, собрался ли в дорогу,
И, если нет, то, граф, когда;
В гостиной ждали, как в берлоге,
С делами люди, как всегда.

Одевшись, Пьер уже поспешно,
Пошёл сам через чёрный ход,
В ворота юркнул он успешно,
Исчез, найдя спасенья брод.

С тех пор и до конца захвата
Его любимейшей Москвы,
Пропал он словно кучка злата,
Никто не мог его найти.

3-3-12

До первого числа Ростовы
Ещё ютилися в Москве,
И ехать были не готовы,
Графиня вся была в тоске.

В тоске, сказать и даже больше,
Её охватывал и страх,
Тем тяжелее и всё дольше,
Ей жизнь казалась будто крах.

Её лишь мысль, что оба сына
Погрязли в про;клятой войне,
Возникла будто как картина,
Где оба снились ей во сне.

То лишь с раненьем, то убиты,
Ростовых род осиротел,
Своей любовью к ним обвита,
И с ними жизнь её вся слита,
И нет для жизни больше дел.

Она ждала прибытья Пети,
Задерживая свой побег,
Семью всю, втягивая в сети,
Как будто бы брала разбег.

В письме последнем Николая,
Писал он с франта ей домой,
Княжна Болконская, та Марья,
В знакомстве с ней обрёл покой.

Граф, успокоить чтоб графиню,
В полк Пьера сына перевёл,
Приблизить к ней её святыню,
Но сей процесс так долго шёл.

Когда лишь старший был в сраженьях,
Казалось, любит больше всех,
Когда ж и младший — для спасенья,
Уже Москвы, не для потех.

Когда шалун, проказник Петя,
Который всем уж надоел,
Дела войны счёл важным эти,
Страх увеличил ей удел.

Казалось ей, его любила,
Графиня Петю больше всех,
Его отсутствие — знобило,
От всех препятствий и помех.

Живя в присутствие домашних,
Её весь раздражал их вид,
Как будто дел ещё вчерашних,
В душе оставил горький след.

Друзья, знакомые Ростовых,
Давно покинули Москву,
Они ж все были не готовы,
В себе «лелея» всю тоску;

Напрасны с ней все уговоры,
Пока не возвратиться сын,
Она на новые просторы
Гасила у себя порыв.

За два дня до конца авгу;ста
Сын осчастливил всю семью,
С болезненным, но страстным чувством,
Мать встретила свою родню.

В шестнадцать лет уж офицеру
Опёка мамы не нужна,
Он, разгадав её манёвры,
Ему с ней стала жизнь сложна.

Он избегал с ней даже встречи,
Претила нежность женских чувств,
С Наташей окунулся в речи,
И с ней развеял он всю грусть.

Семья к отъезду не готова,
Беспечность графа в том видна,
Подводы, лошади, дорога,
Из деревень их, как подмога,
Всё это графа в том — вина.

Тридцатого лишь вся подмога
Спасать явилась всю семью,
Погрузка, да ещё дорога,
Как говорится, шла вовсю.

Всех раненых в Москву потоком
Свозили в город каждый день,
Хоть город обречён был роком,
Толкали в дом к кому не лень.

По городу бродили слухи,
И в том была афиш вина,
И люди к ним все стали глухи,
Уже проиграна война.

С потоком раненых чрез город
Тянулись русские войска,
И скрыть всех новостей весь «голод»,
Не удавалось никогда.

Хотя ещё Совет тот в Филях,
Пока не состоялся в них,
Но враг стоял уже в двух милях
От всех позиций, но — своих.

Но все, кто ехал, оставался,
Убеждены лишь об одном,
Москве прогноз один остался,
Её поджечь нужно;, как дом,

Жизнь в городе ещё кипела,
Последний испуская пар,
Ростовым будто бы нет дела,
До всех своих и новых нар.

Размеренно и так неспешно
Погрузка шла всех их вещей,
Могли попасть все неизбежно,
Осталось к сдаче пару дней.

Графиня занята вещами,
Всем недовольная была,
Точнее, если, между нами:
Любовью к Пете сражена.

Искала Петю вечно в доме,
Сама же ревностью полна
К Наташе, и была в истоме,
Своя шла с сыном их война.

Активней в деле слыла Соня,
В укладке мебели, вещей,
Она, та Соня, хоть — тихоня,
Но каково же было ей!

Обещанной лишь стать невестой,
Богатство преградило путь,
Сорвать с любимого насеста,
Всю жизнь её перевернуть.

Но, не жалея чувства Сони,
Графиня часто и при ней,
Ей в душу добавляла соли,
Ещё была на Соню злей.

Всё это Соня понимала,
Нужна богатая жена,
Дела семьи — пора настала
Поправить — женщина нужна.

Хотя ей было очень горько,
Она готовила отъезд,
К ней обращались все и только,
Всё двигалось и без хозяев здесь.

Весь дом охвачен этой грустью,
Одна лишь только молодёжь,
С иными пребывала чувствах:
Весь день у деток — сплошь балдёж.

И крики, беготня и хохот,
Им до всего и дела нет,
Веселья беспричинных хлопот,
Всё, несмотря на ряд всех бед.

Имел к веселью повод каждый,
И даже множество причин,
Давно страдает Петя жаждой,
Вступить в сраженье, как почин.

Покинул дом родной мальчишкой,
Вернулся он — уж офицер,
И с небольшою передышкой
Покажет завтра он пример.

Наташа рождена к веселью,
Такой нашёлся человек,
Кто от неё был в восхищенье,
Её тем продлевая век.

Им стал, конечно, братик Петя,
Признавший в ней всю красоту,
Который от понятья «дети»,
К мужчине «прыгнул за версту».

Причиной главною для Пети,
Так это — битва за Москву,
Хоть офицер, но словно дети
Он мыслил, разогнать тоску.

3-3-13

В день августа, уже последний,
Казалось, перевёрнут дом,
В бою, что в линии передней,
Терпел весь дом весь свой погром.

Придворных голоса из дома
И с кучерами всех подвод,
Перекликались трелью зова,
Себя готовивших в поход.

Граф, как всегда, бывал в отъезде
По непонятным всем делам,
Ему не быть бы лишь на месте,
Не видеть сборов весь «бедлам».

Графиня с уксусной повязкой
С больной лежала головой;
С надеждой Петя, но неясной,
Пошёл к друзьям, как за судьбой.

Из ополченцев он с попыткой,
В обычный перейти состав,
С какою-то обидной пыткой,
Порядок в армии поправ.

Наташа, сидя в разорённых
В своих просторах на полу,
Средь платьев, юбок окружённой,
Всю прошлую кляня судьбу.

В руках вертела то же платье —
В каком в столице на балу,
Все взгляды собрала в объятья,
Себе воздав в нём всю хвалу.

Ей стало совестно безделье,
Когда у всех полно их дел,
Она бродила, как в похмелье,
Настал в её делах пробел.

Она над Соней постояла,
Смотря, как прячется фарфор,
Занятье тоже скучным стало,
Себе весь приписав укор.

И вновь укладывать одежду
Наташа двинулась к себе,
Часть раздала прислугой между,
 «Но, как ненужную уж мне».

В окно случайный взгляд Наташи
Её заставил замереть,
Кругом, как поезд, всюду — наши:
«В подводах раненых терпеть!»

В одно мгновение Наташа
Уже стояла у ворот,
Она уже была на страже,
Во двор одной дать разворот.

На ней в кибитке из рогожи
Лежал с раненьем офицер,
Он бледен был, стонал он тоже,
Но подавал собой пример.

Наташа с радостью девичьей
К начальству с просьбой обратясь,
С почином тоже в деле личном,
И с разрешеньем возвратясь;

И та же самая подвода,
За ней — и парочка других,
Уже въезжали к ним в ворота,
Ещё с трудом, но всёж — живых.

Не дожидаясь разрешенья,
Она в том известила мать,
Отца спросила позволенья…
— Мы все уже устали ждать;

Конечно, можно; досиделись:
И клуб закрыт, полицьи нет,
Что за народ, куда все делись?
Погас над городом весь свет!

Ну, вот что, хватит — за работу,
Укладка надобна вещей,
Мы едем завтра — вот забота,
Нам надо выбраться скорей.

И вновь, но в боле строгом виде,
Отдал по дому он приказ,
Хотя и была часть в обиде,
Но рассуждать не место «счас».

В обед вернувшийся сын Петя,
Свои все новости принёс,
Свои мечты он словно дети
С патриотизмом произнёс:

— В Кремле раздали всем оружье,
Идти нам в бой на Три Горы,
Об этом люди все досужьи,
Обходят в городе дворы.

Графиня с ужасом, но робко,
Бросала свой несчастный взгляд,
Как Петя весело и звонко,
Сраженью был настолько рад.

«У Пети взрыв патриотизма,
Откуда взял он этот яд?
Хотя в беде была отчизна,
Но сын дороже во сто крат».

Спасать она решила Петю,
Надеясь вместе на побег,
Считая, ум имел, как дети,
Семьи б охраной бой отверг.

Уже тотчас, после обеда,
Ею задействован был граф,
Отъезд начать иль ночью, следом,
В бою не получить бы «штраф».

3-3-14

Весь город погряз в грабежах и разбое,
Толпа разъярённых наживой людей,
Контору питейную брали, как с боем,
Подобно всё стаду, что диких зверей.

Все бочки с вином разбивались лишь с целью,
Они не попали бы в лапы врагу,
Зачем себя связывать всей канителью,
Самим лучше выпить, себе на пользу;.

Все после обеда с восторженным рвеньем
Впряглись за укладку всех ценных вещей,
Процесс был столь труден, что вызвал он пренья,
Причём от Наташиных лучших идей.

Уже один ящик уложен фарфором,
Коврами уже наполнялся второй,
И здесь-то возникло всё множество споров,
Фарфор на столе оставался горой.

Казалось, что нужен здесь ящик и третий,
Она ж предложила в ковры размещать,
Ещё лишний ящик досадою светит,
Ковры пришлось снова, назад извлекать.

Фарфор, что остался, сложить меж коврами,
Заполнить меж ними всю ту пустоту,
И стол опустел, убедившись все сами,
Наташин лишь ум спас их всех простоту.

А, кроме того, много лишних, дешёвых
Уложено было ненужных вещей,
С домашними вместе уехать готовых,
На новом там месте смешить всех людей.

Изъяв всё старьё, всё, что ценно оставив,
Хватило двух ящиков для багажа,
Закрыть один ящик проблемою встало,
Нажать нужно с силой, за крышку держа.

Совместных усилий Васильича с Петей
Хватило, закрылась та крышка с трудом,
Не нужен им стал уже ящик и третий,
И так ими полон Ростовых стал дом.

Но как ни старались спешить с упаковкой,
К ночи не успели всё запаковать,
Графиня, увидя, что не было толку,
С досады пошла к себе вновь отдыхать.

И граф был уставшим от распоряжений,
Уже поздно ночью сморил его сон,
Устали и девушки от всех веселий,
И, не раздеваясь, легли в унисон.

Всю ночь продолжалось движенье обоза,
И раненых вился сражений итог,
И надо ж случиться опять, как «заноза»,
Никто и подумать об этом не мог:

В коляске закрытой с тяжёлым раненьем
Лежал важный чин — полковой командир,
Порой был в беспамятстве, врач с наблюденьем,
За ним ехал следом, спасая мундир.

Они завернули в ворота к Ростовым,
Подъёма на лестницы чтоб избежать,
Во флигель внесли его, к смерти готовым,
Болконский Андрей там остался лежать.

3-3-15

Москва оставалась пока ещё нашей,
Но первый день месяца для сентября,
Погодою выдался ей ещё краше,
Хотя был последним, свободу храня.

К обедне, по-прежнему, звон раздавался,
Казалось никто и не может понять,
Так чем для неё этот день оказался,
И многим не нужно уже объяснять.

Лишь два показателя в жизни Престольной
Теперь выражали жизнь общества в ней,
Сословие бедных и цен произволье,
И этого нет ничего как страшней.

Вся чернь, дворовые, фабричные люди,
Чиновники, семинаристы в тот день,
Надеясь, в сражение дух в них пробудит,
На Три Горы вышли, что «тень на плетень».

Побыв там готовые; граф, не явившись,
А значит, Москва непременно сдана,
Об этом они, лишний раз убедившись,
И даже проиграна будет война.

Толпа растворилась в питейных, трактирах,
И цены взвили;сь, что у «лошади рысь»,
Подводы и лошадь «ходили в мундирах»,
Пятьсот рублей — даже уж некуда, ввысь.

Из дворни огромной в ночь три человека
Исчезли, но вещи остались целы,
Родилась проблема моральная века,
Куда раненых деть, они очень нужны.

Забота о людях — вот слабое место,
Проблемой всегда было в нашей стране,
Могли б обязать каждый двор иль поместье,
Для раненых выделить транспорт вполне.

А не оставлять их врагу на съеденье,
Имущество брать всё — им жизни важней,
А тридцать подвод из ростовских имений,
Набитые скарбом стране больше нужней.

Хозяева сами в своих экипажах,
За ними — и тридцать гружёных подвод,
В их доме калеки, оставшися даже,
Без всяких об них государства забот;

Должны были клянчить, просить разрешенья,
Возможно, частично их взять бы с собой,
И то — на хозяйское лишь усмотренье,
С виною царя, всех побитых войной.

С десяток больных уже жили в их доме,
И каждый уехать был с ними готов,
Все барина ждали в надежде, истоме,
Коль барин изволит ответить на зов.

Граф, утром проснувшись, в лиловом халате,
Из спальни пожаловал он на крыльцо,
Подводы, коляски стояли «у хаты»,
И солнце уже заглянуло в окно.

Денщик и дворецкий, и раненый с ними,
С рукою в подвязке младой офицер,
Сам бледный в лице, как в каком-то там гриме,
Уже он на барина «взявши прицел».

Как раз подвернулся удобный в том случай,
(Он в доме у графа нашёл свой покой):
— Оставшись, нас ждёт здесь тяжёлая учась,
С навязанной всем нам столь страшной войной.

Позвольте мне, граф, ради бога…местечко…
Найти среди множества ваших вещей,
Поступок «волшебным нам станет колечком»,
Достоин порядочным стать для людей.

— Да, да, спохватившись, с растерянным видом,—
Промолвил поспешно наш граф им в ответ:
— Не дам нанести вам я новым обидам,
Каких до сих пор и не видывал свет.

Я рад так, Васильич, штук пару повозок
Очисть для защитников наших, живей!
Дворянская честь не достойна тех розог,
Иначе не будем достойны людей.

— Теперь, граф, вернёмся в свою галерею,
Прикажите там нам насчёт всех картин;
— Васильич, я вновь повторяю и верю,
Моих — не остался чтоб здесь ни один!

Лишь в десять часов как проснулась графиня,
Узнав, что снимают её сундуки,
Во всех делах мужа, конечно же, ви;ня,
Опять на себя взял все дома грехи.

Велела позвать графа для объяснений;
— Ко мне приходил раненый офицер,
Я принял опять здесь ряд важных решений,
Чтоб нам показать в том столь яркий пример.

Сама ты пойми, что же здесь с ними станет?
Их жизни важней, чем всё то барахло;
— Войну развязал кто, пусть лямку и тянет,
Не нам спасать всех, раз так дело пошло.

Опять раз в который семью разоряешь!
И есть кому думать об этом в стране!
А ты всё добро так легко расшвыряешь,
Не дашь устояться всей нашей судьбе.

Лопухины нам могут быть всем примером,
Те вывезли всё нажито;е добро,
При их руководстве семейном умелом,
А нам до семьи будто дел — всё равно;!

Не выдержав критики су;дьбы богатства,
Его не поня;в в деле патриотизм,
Покинул он «зону семейного рабства»,
Давно назревавший семейный трагизм.

Но путь преградила ему в том Наташа,
Пытаясь узнать всю причину их ссор,
Но грубым ответом: «Всё дело не ваше!»
Не стал объяснять ей семейный позор.

Она лишь успела сказать ему слово:
— Отец, Берг приехал, — всё глядя в окно,
В расстройстве своём вся смотрелась сурово,
А Берг не бывал у них слишком давно.

3-3-16

Берг, зять Ростовых, был полковник,
Награды высшие имел,
«Владимир с Анной» — их поклонник,
За множество полезных дел.

Служил спокойно он при штабе,
Помощником начштаба был,
Карьеру сделал он в масштабе,
И потому успешным слыл.

Он первого числа явился
Из армии в семейный дом,
Причём совсем не прослезился,
Он не желанен был там в нём.

Зачем направил свои стопы
Берг в разорённую Москву,
Он сам не знал, какие «ноты»
Могли развлечь его тоску.

Все в армии стремились в город,
Возможно, чем-то там помочь,
И Берг нашёл свой личный повод,
Семейство посетить не прочь.

В своих Берг аккуратных дрожках,
В саврасых сытых лошадях,
И в щёгольских на вид сапожках,
Вкатил во двор, как на рысях.

Пред ним отъезда вся картина,
И с ранеными в том числе,
Одобрил мысленно причину,
Сознаньем слыл граф не как все.

Стремительно вбежал он в залу,
В объятья графа заключил,
Девицам тоже по началу,
По ручкам поцелуй дарил.

Спросил здоровье как мамаши…
— Оно отныне не причём,
Скажи мне лучше, как там наши,
И думают ОНИ о чём?

Иль снова будет отступленье?
Тогда Москву мы отдадим!
Или грядёт опять сраженье?
И, наконец, мы победим!

— Один предвечный бог, папаша,
Решит здесь нашу всю судьбу,
Совет решит судьбу всю нашу,
И есть ли смысл вступать в борьбу.

Вся армия кипит геройством,
А хватит ли на это сил?
Нам, кроме нашего упорства,
Людьми, оружьем кто б пособил!

Скажу я здесь вам откровенно,
В сраженье в том, Бородино,
Французам «не хватило нервов»,
Как в горле костью — им оно.

Такого духа, героизма,
У всех всё это на устах,
Врагом он нашим даже признан,
На редкость встретится в войсках.

Обычно мы, все командиры,
В боях толкаем всех солдат,
Но их солдатские мундиры
Мелькали, где нужней и так.

Особо рьяных приходилось,
Нам было сдерживать порой,
Чины все высшие стремились,
И средь солдат все находились,
И не поймёшь, кто там герой.

Барклай де Толли, сам примером
Всех увлекал идти вперёд,
Своим поступком дерзким смелым,
Успех весь двигал он в народ.

Берг продолжал рассказ о битве,
Наташа, не спуская взгляд,
Сей взгляд подобен острой бритве,
Смущал он Берга словно — яд.

— Россия — не в Москве, папаша,
Она в сердцах её сынов!
Чтоб знали все и вы, Наташа,
Солдат обычных, молодцов!

И в это время из диванной,
(Усталый, недовольный вид),
Как будто бы насильно званой,
Неся с собою груз обид;

Графиня вышла, Берг поспешно,
И целованием руки,
С большим проворством, тактом нежным,
Глушить пытался все грехи.

Спросил, конечно, о здоровье,
Покачивая головой,
Всем видом и с большой любовью,
Являл сочувствие собой.

— Да, да, такие вот, мамаша,
Нас в плен вгоняют времена,
Всем в тягость жизнь нам стала наша,
Виной, конечно же — война!

— Одно лишь я не понимаю, —
На мужа устремив свой взгляд:
— Как до сих пор ты, созерцая,
На всё вокруг нас всех, подряд.

Но мы к отъезду не готовы,
Хотя тянуть уже нельзя,
Мы каждый раз находим повод,
Кого-то в чём-то всё виня.

Не мог снести граф обвинений,
Во всём, выходит, — виноват,
Нет в руководстве всём решений,
Граф малодушием объят.

Граф, не желая объяснений,
Уже направился к двери,
Но Берг прервал попытку прений,
Встав графу как бы на пути.

— К вам просьба у меня большая,
Я нынче еду без забот,
Юсуповых я проезжая,
А там — меблишка в ворот.

И шифоньерчик очень славный,
А рядом с ним и — туалет,
Так что важней всего и главно,
Для Верочки хорош предмет.

Она давно о нём мечтает,
Красавица — ведь ваша дочь,
Добро такое пропадает,
Могли бы вы мне в том помочь?

Купил бы я всю эту прелесть,
У вас так много там подвод…
У графа вдруг отвисла челюсть,
От мелочных его забот.

— Уже я в этом здесь не главный,
Графиню надобно просить;
— Подарок был бы очень славный,
Прошу, коль нет, то извинить…

— Пошли бы все вы к чёрту, к чёрту!
Идёт уж кругом голова,
Вот славная в верхах когорта!
Им вместо раненых — дрова!

Графиня тоже не стерпела
Такой случившийся разлад,
Уже слеза в глазах блестела,
Берг утешал на прежний лад.

— Тяжёлые уже нависли
Над нами, мама, времена,
Они нас всех почти загрызли;
Запрятав стыд: «На то — война!»

Невольно чувствуя размолвку,
Наташа побежала вниз,
Зачем? Не ведая в том толку,
В том для Наташи был сюрприз.

Там, во дворе «трудился» Петя,
Кто, уезжая из Москвы,
Он был за это как в ответе,
Командовал, беря бразды:

Оружия раздачей людям;
Развязаны подводы две,
Для графа был поступок труден,
В них не вместились люди все.

— А ты ли знаешь? — молвил Петя:
— За что поссорились они?
С тобой, Наташа, мы — не дети,
Отца ты в том и не вини.

Хотел отдать он все подводы
Под вывоз раненых людей,
А маменька свои дово;ды:
— А мы что, будем всех бедней!

— По-моему, так это — гадость, —
На Петю обращая взгляд:
— И даже мерзость, просто пакость,
Даём оставшимся мы яд.

Она дрожала от рыданий,
Боясь ослабить злобы пар,
Сама, страдая от терзаний,
Не растерять заряда дар.

Назад стремительно ворвавшись,
В свой «главный по отъезду штаб»,
И, как снаряд, средь них взорвавшись,
«На всех там наложила штраф».

И с нерастраченным зарядом,
От злости дышащим лицом,
Покрыла мать «сыновним» ядом,
За честь дворянскую — бойцом.

Те самые слова, что брату,
Она излила там на всех,
За дерзость извиняясь эту,
И за моральный общий грех.

Причём поток патриотизма
Не иссякал в её словах:
— Они — защитники отчизны,
А мы бросаем их в делах.

За нас они рискуют жизнью,
Их искалечила война,
А мы «поём им смерти песню»,
Не их в том даже и вина!

— Ах, маменька, меня простите!
Графиня оттолкнула дочь:
— Во всём теперь меня вините,
Решайте сами, что хотите,
Я тоже с вами, и — не прочь.

Я, правда, же всего не знала,
Всю сложность наших в том проблем:
— Распорядись, граф, для начала,
Ну что стоишь ты будто нем.

— А можно мне принять участье
По вывозу больных людей?
Возьмём всё нужное мы частью,
Со всем я справлюсь здесь скорей.

Граф утвердительно кивнул ей,
Наташа словно метеор,
(Откуда прыть такая в ней?)
Уже бежала в этот двор.

Поверить сразу было трудно,
Что нужно снова разгружать,
Пока сам граф при всех, прилюдно,
Велел всё раненым отдать.

Решение согрело души,
Рождён всеобщий был восторг,
Оно «летело и за уши»,
Извечный прекратить весь торг:

Что в том важнее, ближе к телу,
Иль жизнь людей, иль барахло,
И чувство правды возымело,
Связало всех людей в одно.

Все, и богатые, и нищие,
Чины и званья, люд простой,
Отныне не казались лишними,
Беда равняет весь настрой.

За дело радостно схватились,
Поплыло в дом всё барахло,
Все в деле словно веселились,
Раз так всё дело в том пошло.

Такой размах патриотизма
В соседние поплыл дворы,
Богатству вопреки каприза,
Вот — человечные дары.

— Свою я отдаю повозку,
Ещё взять можно четверых,
Графиня вдруг добавив лоску,
Как, вроде, искупая грех:

— И гардеробную возьмите,
Дуняшу я возьму с собой,
Ну что ж теперь-то не взыщите
За прежний тот поступок мой.

В счастливом Ната оживленье,
И, как итог своих побед,
Полна восторга настроенья
От раненых решенья бед.

На козлах разместился Петя,
Хватило Соне всех забот,
Она все снятые предметы,
Им в списке намечала код.

Так по желанию графини
Всё было списком учтено,
В сей развернувшейся картине,
Уже всем было всё равно.

3-2-17

Лишь в полдень графа вся «больница»,
Имея поезда весь вид,
С Москвы отчалила «лечиться»,
Изгнав из душ весь сонм обид.

Семейные все экипажи
В готовности хозяев ждут,
С охраной Петиной всей стражи,
За поездом отчалить в путь.

Коляска с князем для Андрея
Вниманье Сони привлекла,
Узнав, что жизнь в ней князя тлеет,
Случиться может и беда.

Она решила, что и мама
Должна об этом тоже знать,
С Наташей не дай бог и травма,
В пути нас может всех застать.

В гостиную ворвалась Соня:
Маман семейство всё ждала,
Поведав ей, какая доля
Для «жениха» им стать могла.

— А что Наташа? — молвит мама,
Графиня знала свою дочь:
— Прими все меры, чтоб не знала,
И больше нечем нам помочь.

Коль он об этом сам узнает,
Что он здесь ночевал, у нас,
То больше нет ему печали,
Здоровью навредить сейчас.

Стремглав, вбежала в зал Наташа,
Расстроенну(ю) увидев мать:
— Карета вся готова ваша,
Но что случилось вдруг опять?

В лице чтоб спрятать всё расстройчтво,
Она открыла ридикюль,
Наташи видя беспокойство,
«Свернуть пытаясь с темы руль».

Но чуткая во всём Наташа,
Вновь повторила свой вопрос:
— Мне сразу видна скрытность ваша,
Не время мне совать свой нос.

Уже собрались все в гостиной,
Обычай древний соблюсти,
Сидели молча, как с повинной,
Прощальный ритуал к пути.

Граф первый встал и стал креститься,
Оставшихся стал обнимать,
У всех печаль видна на лицах,
Не каждый смог как прежним стать.

Охрана поезда семейства,
Кинжалы, сабли, как к войне,
Кто из родных у них остался,
Прощалась с теми во дворе.

И, как всегда, при всех отъездах,
Забыто много их вещей,
И многое уже не влезло,
«Намного стали все бедней».

Спокойней всех был старый кучер,
Служил у графов тридцать лет,
Он суматоху знал всех лучше,
Она всегда оставит след.

Он знал, не скоро скажут «с богом!»
И остановят пару раз,
Ему напомнят снова строго,
На спусках ехать «без прикрас».

Он терпеливее лошадок,
Всё это ожидал не раз,
Ему конец в душе стал сладок,
И он «слегка нажал на газ».

И поезд тронулся в дорогу,
По слишком тряской мостовой,
Крестились все на церковь, богу,
Кто провожал, шли вслед, как в бой.

Наташа, сидя рядом с мамой,
Смотрела изредка в окно,
Любуясь общей панорамой,
И всей «больницей» заодно.

При поворотах было видно,
Закрытый верх коляски той,
Где князь Андрей, да так обидно,
Прощался со своей Москвой.

Уже на улице Садовой
В два ряда двигался обоз,
Весь вид Москвы такой суровый,
Была нехватка всех колёс.

С большим Наташа любопытством
Осматривала весь народ,
Взыграла в ней вся ненасытность,
Рассматривать весь этот «сброд».

И вдруг внезапный крик раздался:
— Смотрите, мама — это Он!
Безухов Пьер мне повстречался,
Но он так странно облачён!

В каком-то кучерском кафтане,
Зачем ему такой наряд?
Наверное, чтоб не узнали,
Но выдаёт весь вид на взгляд.

Но по осанке и походке
На барина он всем похож,
«Плывёт бульваром словно в лодке»,
В глаза бросается, как вождь.

Как мальчик, старичок с ним рядом,
Он ростом с ним — ему по грудь,
Лакеем выглядит нарядом,
Зачем куда-то держит путь?

Лакей узнал в лицо Наташу,
И, дёрнув Пьера за рукав:
— Знакомая — в карете ваша, —
И даже пальцем указал.

Увидев вновь «свою» Наташу,
К карете двинул он шаги,
Но образ, «как разбитой чаши»,
Его остановил в пути.

Пройдя каких-то пару метров,
Он встал как будто что забыл,
Но вновь каким-то тайным ветром,
Разжёг его горячий пыл.

— Идите же, мой друг любезный,
Мы вас узнали, как… зачем?
Над ним разверзлась словно бездна,
Он на мгновенье стал, как нем.

Но, взяв протянутую руку,
И на ходу поцеловал,
Гасил в себе всё время муку,
Но вновь с собою совладал.

— Что с вами, граф? — и с удивленьем
Графиня выдала вопрос;
Пьер с безнадёжным откровеньем,
С его потухшим вдохновеньем,
Не мог ответ дать на запрос.

— Как, что, зачем? — не дав ответа:
— Не знаю сам я — что, зачем!
Но взгляд Наташи полон ветра,
Своей всей прелестью проблем.

Проблем, оставшихся меж ними,
Ведь каждый был так одинок,
В душе они были; любимы,
Но — мир вокруг, ах, как жесток!

— Решили вы в Москве остаться?
— Ах, да, конечно же, в Москве;
— Как хочется мужчиной статься,
И с вами вместе затесаться,
А не бежать в такой тоске.

— Маман, позвольте мне остаться…
Рассеянный Пьер бросил взгляд;
— Опять желаете сражаться, —
Графиня испустила яд:

Уже вы были в том сраженье,
Гуляют слухи по Москве,
Кругом одни лишь пораженья,
Нас не узнать в такой войне.

— Да, был… но завтра… снова будет…
Наташа, перебив ответ:
— Что с вами, граф, кто вас осудит?
В войне есть, кажется, просвет.

Вы на себя, граф, не похожи…
— Да, завтра, впрочем, может быть…
Окажется и это ложью…
Не знаю — хочется забыть.

Ужасное настало время;
И от кареты отойдя:
— Прощайте… выпало нам бремя,
А может завтра тоже — зря.

Наташа долго вслед смотрела,
Даря сияющий свой взгляд,
И на лице улыбка рдела,
В него вонзая женский яд.

3-3-18

Исчезнув тайно Пьер из дома,
Уже второй  по счёту день,
Не опасаясь в том «погрома»,
В пустой квартире жил, как тень.

С момента встречи Пьера с графом,
Главой Москвы Растопчиным,
Отделавшись лишь «устным штрафом»,
Но дружески расставшись с ним;

Не понял Пьер его «намёков»,
Скорей покинуть этот град,
Считал, с ним обошлись жестоко,
Гнать из Москвы их всех подряд.

Быть могут и другие планы,
У каждого ведь жизнь своя,
Кругом достаточно обмана,
И, что касается меня…

Когда же Пьеру доложили,
В приёмной ждут его с утра,
Чины, кто делом дорожили,
Решенья всем нужны — пора.

Француз какой-то в беспокойстве,
С письмом от Элен ждёт давно,
От дел, нахлынувших в расстройстве,
Вдруг Пьеру стало всё равно…

Судьба всех дел, жены с ним судеб,
И — безразличье ко всему,
И безисходность всё погубит,
И кто теперь его осудит?
Он сам себе найдёт борьбу.

Он, как-то странно улыбаясь,
И что-то бормоча под нос,
То лишь дивана чуть касаясь,
Вставал, бродил, «крутил» вопрос:

«А что я сам-то должен делать,
Всё бросить, и, как все, удрать?
Я не привык от бед всех бегать,
Я должен на защиту встать!

Повторно приходил дворецкий,
Напоминая: «Люди ждут,
У всех проблемы во всём блеске,
Спокойно жить им не дают.

От вас все требуют решений,
Опять же — этот всё француз…
Вам от Баздеевых — их мненье:
Принять просили этот груз».

На этот раз все те проблемы,
Какие должен он решить,
«Ушли» из жизненной той схемы,
С какой желает дальше жить.

Он принял твёрдое решенье,
Покинуть тайно этот дом,
Рождённоё вновь вдохновенье,
Отвергло прежний весь «Содом».

Наняв извозчика, поехал
На Патриаршие пруды,
Дом пуст, там нет уже помехи,
Баздеева читать труды.

Дорогой было интересно
Смотреть на беженцев поток,
Как люди с грузом и так тесно
Войны одолевают рок.

Пьер был в весёлом настроенье,
Как мальчик, пропустив урок,
Ему достаточно терпенья,
Пока идёт ему всё впрок.

Ему открыл извозчик новость:
В Кремле оружье раздают,
В ком есть гражданская в том совесть,
К сраженью завтра призовут.

Но вот уже Пьер возле дома,
Герасим — тот же старичок,
Открыл ему все те закро;ма,
Какие знал и только мог.

Сама вдова — хозяйка дома
С детьми покинула Москву,
Но оставался в доме, кроме,
Хозяйский брат «давить» тоску.

Он славился беспечным пьянством,
Несчастным выглядел на вид,
Умом, похоже, и расстройством,
Нет водки — хуже нет обид.

— Вот кабинет вам для работы,
С момента смерти — был закрыт,
Вас окружить здесь всей заботой
Вдова велела не забыть.

Пьер будто бы вошёл в святыню,
Он раньше с трепетом входил,
В душе он прятал всю гордыню,
Когда с хозяином здесь был.

Покрыто всё здесь слоем пыли;
К себе придвинув ряд бумаг,
Шотландские те акты были,
Масонский подлинный очаг.

Своей рассеянной повадкой
Он принимался их читать,
Но наделённый мыслью шаткой,
Он стал от глаз отодвигать.

То открывал он вновь для чтенья,
То снова их он закрывал,
Иссякло, наконец, терпенье,
Он как бы, сидя, задремал.

Повиснув головой на руки,
Он окунулся в кладезь дум,
Не знаем мы, какие муки
Пришли ему на «светлый» ум.

Герасим очень осторожно
Заглядывал в сей кабинет,
Он так сидел, понять всё сложно,
Не находя себе ответ.

Минуло два часа мечтаний,
Герасим зашумел в дверях:
— Извозчик ждёт всех приказаний;
— Ах, да, я, кажется, «заглох».

Очнувшись, и, вставая с места,
Дотронувшись до старика,
С ним поделился Пьер той вестью,
Дадут сраженье вновь войска.

— Так вот, мне сделай одолженье,
Не говори, кто я — у вас,
Во имя всех бумаг спасенья,
Мне срочно нужно прям сейчас;

Крестьянское мне нужно платье,
На всякий случай — пистолет…
Мои, скрываюшей объятья,
Чтоб не узнал меня весь свет.

Остаток дня Пьер в кабинете
Провёл один среди бумаг,
Он жил в каком-то новом свете,
Обдумывая каждый шаг.

Домой нет смысла возвращаться,
Он тут же и заночевал,
Не стал Герасим удивляться,
У друга он, найдя причал.

Он в тот же день достал и платье,
Тот самый был на нём кафтан,
Судьбе навстречу, как на счастье,
Наташей в нём Пьер был узнан.

Как раз они за пистолетом
Ходили вместе покупать,
Там, у Кремля, по всем приметам,
Наташу смог он повстречать.

3-3-19

Приказ Кутузова о сдаче,
И отступленье чрез Москву,
Не мог быть выполнен иначе,
Движеньем войск, как по мосту.

Кратчайший путь для отступленья,
Дорогомиловский тот мост,
И все войска для исполненья
Занять решили этот пост.

Движение нача;лось ночью,
К рассвету — мост уже забит,
Кутузов видел всё воочью,
Весь хаоса досадный вид.

На день последу(ю)щий, второго,
Уже начала сентября,
Видны были; «следы порога»,
И вся Рязанская дорога,
Земля за нею — вся своя.

Французы, зная положенье,
Неспешно двигались к Москве,
Зачем вступать им вновь в сраженье,
Нанёс ОН русским пораженье,
И — на пороге ОН к мечте.

ОН, на горе Поклонной стоя,
Всё любовался всей Москвой,
Печальная для русских доля,
Отдать Москву с её рекой.

И в блеске утреннего солнца,
ЕГО очаровал весь вид,
Как в сказке, ОН, открыв оконце,
И город весь пред ним блестит.

От странных форм архитектуры
И плана города весь вид,
Чужой, неведомой культуры,
Вновь разгорелся аппетит.

— Пора! — сказал себе вздыхая!
Вот, наконец, у ног моих,
Лежит столица их святая,
Он будто бы к прыжку притих!

ОН видел жизни трепетанье
С Поклонной, где стоял, горы,
ОН чувствовал его дыханье,
И в нём — несметные дары.

ОН упивался красотою,
Изгибами Москвы-реки,
И планировкой столь простою,
К ней речек мелких, что текли.

Пред ним Москва с названьем женским,
Мужская похоть в нём взяла,
ОН окрылён успехом Венским,
Ему дочь сына родила.
(Намёк на дочь австрийского императора).

Изволил вспомнить ОН сравненье:
«Подобен девушке тот град,
Невинность, потеряв в сраженье,
В него вошёл жестокий враг».

«Но разве быть могло иначе?
Москва — награда за труды,
Они не смогут дать мне сдачи,
Я гордость победил страны.

Одно лишь сказанное слово,
Одно движение руки,
И древне-русское лого;во
Исчезнет на моём пути.

Погибнет древняя столица,
Восточных русских дикарей,
Им нечем будет всем гордиться,
Она рождала их царей.

Но я не дик, я — милосерден,
И к побеждённым снизойти,
Велик лишь тот, кто в том не беден,
Великодушие найти.

На памятниках деспотизма
Я напишу лишь те слова,
Забыть деянья вандализма,
А справедливости — молва.

Я знаю, русский император
Воспримет те слова больней,
Культуры я — организатор,
Цивилизация — главней.

ОН обращался к Александру,
Как тот воспримет весь итог,
Всю им задуманную мантру,
И, как победы всей итог.

Я дам им новые законы,
С высот его же, их Кремля,
Я уничтожу все препоны,
Цивилизацию храня.

Заставлю помнить дух боярский,
Кто их к культуре приучил,
А прежний русский дух их царский
Я в поколеньях истребил.

Когда бояре депутацией
Ко мне явя;тся на поклон,
Я разъясню им ситуацию,
Какой введу я им закон.

Что не хотел бы, не затеял
Я первым с вами всю войну,
Но двор лишь ваш я в том заверил,
Что их культуру — не пойму.

Я уважаю Александра,
Я заключу достойный мир,
Чтоб вкруг него его команда,
Не затевала дикий пир.

Я не унижу государя,
Я не желал бы вновь войны,
Я Вам, бояре, благода;ря,
Не ставлю я в войне вины.

Отныне вы — его опора;
Москва раскинулась у ног,
Да вот она, моя отрада,
Над ней стоит здесь мой сапог».

Запутавшись в своём величие,
Чтоб депутацию пригнать,
Осуществить свои амбиции,
И мыслил, дать им всё понять;

Пока пытались депутацию
Найти и перед ним предстать,
ОН в мыслях продолжал амбиции,
В плену побед всё их рождать.

«Как ОН московских всех вельможей,
Весь этот высший русский свет,
Всех вместе собирать их сможет,
И преподать им свой завет.

Им губернатора назначить
Из преданных ЕМУ людей,
И это всё, в том смысле, значит,
Вторженье в жизнь своих идей.

Всем заведениям церковным,
А их так много по Москве,
Поддержку сделает законной,
В том городе, своей мечте.

Тем самым, верующих русских
Привлечь на сторону свою,
И вместе с духом всем французским,
Победу одержать в бою.

Но не в бою, как в том кровавом,
А мирный, мудрый будет бой,
Кто будет управлять всем правом
И разъяснительной войной.

На всех церквах и заведеньях,
Где православный вьётся дух,
Большие буквы объявленья,
Чтоб резали глаза и слух;

Велю я надписи повесить:
«Моей дом матери здесь есть»,
Тем самым весь народ утешить,
Чтоб не сказали — это месть.

Но что ж так долго депутация
Не шествует мне на поклон…
Что это — или демонстрация,
Меня признания — уклон».

А между тем в рядах всей свиты
Возник внезапно грустный спор,
Все будто горем, как убиты,
Друг другу делая укор.

Вернувшись, посланные люди,
С известием — Москва пуста,
Что депутации не будет,
И ситуацья — не проста.

Как сообщить, пугало свиту,
Не оказалось бы смешным,
Сказать ли прямо, так открыто,
Или каким путём иным.

Ведь кроме пьяного в ней сброда,
Там не осталось и людей:
Такая русская порода,
Нас не считать, как за друзей.

Сказать же надобно об этом,
Ведь ОН же терпеливо ждёт,
Ему такой подход неведом,
В других же странах — это плод.

Как шаг к признанию величья,
И, что ЕГО давно здесь ждут,
И — просто даже шаг приличья,
Признать ЕГО в победе труд.

ОН полон мыслей благодушья,
Признать ЕГО над ними власть,
От царского уйти удушья,
Им жизнь я сделаю всю всласть.

Уже устав от ожиданья,
И, поняв, сцена не пройдёт,
Как бы в порядке оправданья,
ОН знак рукою подаёт.

Раздался звук сигнальной пушки,
Вся иноземная орда,
И, навострив глаза и ушки,
Как никогда была горда.

Без боя, просто по дорогам,
Шли в беззащитную Москву,
По всем предместьям и отрогам,
Всю занимая пустоту.

Уже доехав до заставы,
Вновь депутацию ОН ждал:
Но непривычны нам их нравы,
«ОН вновь на встречу опоздал».

3-3-20

Как улей без матки, Москва опустела,
В ней нет уже жизни, но всё же чуть тлела,
Усталый, нахмуренный и беспокойный,
Ходил взад вперёд ОН судьбы той достойный.

ОН всё ожидал хоть какого приличия,
Для необходимого очень величия,
Всё той, по понятиям, их депутации,
Победы ЕГО и её демонстрации.

Когда же ЕМУ в деликатной манере
Уже доложили, что приняты меры,
Однако пустым оказался весь город,
И он обречён и на голод, и холод.

ОН сел в экипаж и поехал в предместье,
И, сидя в удобном, спокойном ОН месте,
Супротив своей ожидаемой лести;
Невольно болтал, говорил сам с собою:
«Я был не готов вот к такому их бою».

Я не ожидал и не скрою досаду,
Но что же поделать, как нет с этим ладу;
Впервые в стране, этой дикой, восточной,
Не стала вся встреча моя правомочной.

3-3-21

Мосты через реку полны все войсками,
С собой увлекая калек, горожан,
И жители рады: и армия с нами,
Защита Москвы была просто обман.

Солдаты, дойдя до мостов через город,
Всё видели сами на этом пути,
Всеобщий грабёж подавал им всем повод,
И просто пустыми им стыдно уйти.

И пользуясь всей пустотой, суматохой,
Они покидали свои же ряды,
Наживой влекомые с той же охотой,
И грабили лавки, торговы(е) ряды.

Они заполняли и Красную площадь,
И вместе с толпою простых горожан,
И двор весь Гостиный «пришёлся им в помощь»,
Как всё без защиты, на откуп отдан.

Торговцы сновали средь этого сброда,
Пытаясь с надеждой хоть что-то спасти;
Объяла людей всех такая «свобода»,
Коль враг за спиною, за ними, в пути.

В такой обстановке, всеобщей свободы,
Когда нет контроля за ходом людей,
Не стало возможным сдержать дело сброда,
Людей охватили все чувства зверей.

Попытка дежурных притом офицеров,
Какой-то порядок во всём навести,
Не стали успехом ни в малом и в целом,
К досадной командной, военной чести;.

Людей было мало следить за порядком,
К тому же и враг уже шёл по следам,
Игра вся поэтому будто как в прятки,
Катилась по нашим военным рядам.

Покинула город надежда порядка,
Полиция прежде, чем войско ушло,
И, как говорится, те взятки — все гладки,
И всё безобразие «в гору пошло».

Собрались торговцы вокруг офицеров,
С мольбою и просьбою, их защитить,
А в качестве жертвы и, как для примера,
Самих офицеров хоть чем ублажить.

И между купцами пошли разногласья,
Охраной одни в том просили помочь,
Другие — давали на всё их согласье,
Врагу б не досталось, отдать всё не прочь.

Стремленье солдат к беззащитной наживе,
И их оставленье походных рядов,
Явились на мо;стах затора причиной,
Мы сами себе «наломали вновь дров».

Ряды заполнялись толпами бегущих,
И каждый из них — ещё с грузом добра,
Смешавшись с солдатскою массой идущей,
Мост встал, в ожиданье чужого ядра.

Узнавши и понявши эту картину,
И чем был опасен наш этот затор,
Ермолов две пушки, расчихлив, придвинул,
С наводкой на мост, дать движенью простор.

Учуяв опасность, в реку полетели
Предметы из скарба и даже возы,
Заторы исчезли, ряды поредели,
Движение вновь «взяло в руки бразды».

3-3-22

Москва опустела, богатые люди,
Оставив в домах пару преданных слуг,
Уже убежали от бедственных судеб,
А те, кто остался, имели недуг.

Они оставались смотреть за порядком,
Хотя в малой мере, охраною быть,
И в доме Ростовых, большом и столь ярком,
Остались лишь трое, по-прежнему, жить.

Васильич, конечно, и внук его, Мишка,
И верный слуга их, тот дворник Игнат,
Внучок его был ну совсем, как мальчишка,
И Мавра Кузьминишна — «словно солдат».

А Мишка, он был восхищён клавикордом,
Сначала он пальчиком что-то бренчал,
Потом осмелев, всей ладонью он гордо,
По клавишам всем пятернёй застучал.

И дворник Игнат, весь отдавшись веселью,
Стоял, подбоченясь, с улыбкой в лице,
Забывшись, пред зеркалом он с увлеченьем
Себя представлял, будто в пляске, в кольце.

— Бессовестны! Право, бессовестны! Дети, —
Раздался Кузьминишны злой голосок:
— Вам всем больше делать что нету на свете?
Паясничать в доме пустом под шумок!

И ты, толсторожий, ишь зубы-то скалит,
Не прибрано всё, там осталось в отъезд…
А их до сих пор ничего не печалит,
Не нужен тебе, бога ради, и крест.

Игнат, перестав улыбаться, покорно
Убрался к своим «подметальным» делам,
А Мишка, увлёкшись игрою проворно,
Решил упросить эту злую «мадам».

— Я, тётенька, лишь полегоньку пытаюсь…
— Я дам полегоньку, — махнула рукой;
— Я тихо и нежно уже их касаюсь…
— Иди-ка, займись ты работой другой!

И дед тебя ждёт, самовар ему ставить…
Закрыв клавикорды, смахнула с них пыль;
— Не дело твоё здесь играть нам на зависть,
Поди-ка ты вон и немного остынь!

Вздохнув тяжело, она вышла с гостиной,
Задумалась Мавра, куда ей идти,
К Васильичу чай пить, забывши обиду,
Или; кладовую прибрать по пути.

Но, выйдя во двор, увидав у калитки,
Усталый стоит молодой офицер,
Похоже, он только вернулся из битвы,
И обувь, мундир срочных требуют мер.

— Вы кто и зачем, и кого вам здесь нужно? —
Бросая в него свой «приветливый» взгляд,
Породу ростовскую в нём видя, наружно,
Она не решилась весь выпустить яд.

— Да мне бы хозяина, графа Ростова,
Большая нужда мне его повидать…
— Уехали все, — но не так уж сурово:
— С вчерашнего дня как смогли убежать.

— Как жалко мне, право, какая досада, —
Пытаясь прервать неудачный визит..
—А вам-то зачем всё же графа-то надо?
— Да ладно, смотрите каков весь мой вид.

— Я родственник графу, попал в положенье,
Нет денег, мне чтобы одежду сменить,
И, как офицеру, негоже сравненье,
Как чурка какой-то по свету ходить.

И всё это время хозяйственным взглядом,
Её только женским, присущим чутьём,
Она оценила стоящего рядом,
И всю ту одежду, что была на нём.

Мгновенно решив возместить неудачу:
— Меня подождите, я мигом, сейчас…
«Мне надо помочь, он к тому же, тем паче,
И родственник, надо помочь в этот раз!»

Пока в свои бегала Мавра «хоромы»,
Он думал, а как же догнать ему полк,
Среди здесь возникшего прежде погрома,
Какими путями, чтоб был в этом толк.

С испуганным, вместе решительным шагом,
Неся в руках свёрнутый в узел платок,
Она для него оказалась, как магом,
Надежды нежданной, живительный сок.

Платок развернув, извлекла ассигнацию,
Поспешно отдав, двадцать пять всех рублей:
— Возможно, они станут вам с недостачею,
Но я против графа живу поскромней.

С большой благодарностью взял он бумажку,
Счастливый бежал догонять он свой полк,
А Мавра, вздыхая, по-прежнему, тяжко,
Что ей узелок свой хоть в чём-то помог.

Она ещё долго, держась за калитку,
Стояла, смотрела, и — слёзы из глаз,
А может ещё вовлечёт его в битву,
И я помогла ему в трудный сей час.

Прилив материнской и нежности чувства
Её охватили на данный момент,
В душе оказалось ей более грустно,
Такой вот случился с ней вдруг сантимент.

3-3-23

В покинутой войском древнейшей столице,
Оставшись, обманутый властью народ,
С великого горя нача;л «веселиться»,
И тем заслужил он название «сброд».

Фабричные люди и многих профессий,
«Всех рук золотых» — в большинстве мастера,
И, как говорят, всем умом поразвесив,
Решили, что их наступила пора.

Пора ненасытной для них же свободы,
Рассыпавшись дружно в питейных местах,
Поддавшись инстинкту всей русской породы,
Всё пили и пели, как на; радостя;х.

И, между собой выясняя обычаи,
Частенько бывало и с пеной у рта,
В народном понятии слова «приличия»,
Вложив всю свободу в развязны уста;

Итогом подобных, народных веселий,
Конечно же, — драки и даже бунты,
Виною тому стало их же безделье,
А первопричина — та сдача Москвы.

3-3-24

Был граф Растопчин огорчён невниманьем,
Которым Кутузов ему оказал,
Как после с главкомом, светлейшим, свиданья,
Он был оскорблён — на Совет не был зван.

Граф полон решимости вместе с войсками
Участье принять по защите Москвы,
И был удивлён, возмущён он словами:
«Что все сожжены для защиты мосты».

Уже лишь под вечер вернулся он в город,
Усталый, прилёг отдохнуть на диван,
Однако нашёлся и важный столь повод,
Посланьем Кутузова был снова зван.

Разбужен курьером с письмом от Главкома,
Где в качестве просьбы, почти что — приказ,
Ему указали — пока ещё дома,
Напомнили службу ему лишний раз.

Поскольку войска, проходя через город,
То нужно порядок во всём соблюсти,
Не дать хулиганам излишний в том повод,
Моральный ущерб войску тем нанести.

Но он же, конечно, и сам знал об этом,
Что будет оставлен священный наш град,
Порядок и есть в его службе обетом,
Его удержать бы на прежний в том лад.

Известие это простою запиской,
Полученной ночью с его первым сном,
Его раздражило, унизило веско,
Ему лишний раз чтоб напомнить о том.

В записках своих после всех тех событий,
Подробно описано им и не раз,
Его все деянья и гуж перипетий,
И все в том проблемы, как есть, без прикрас.

Тогда у него, как главкома «столицы»,
Стояли две важные цели в пути:
«Спокойствие всем сохранить местным лицам,
И как можно больше позволить уйти».

Он в этих двух целях добился успеха,
Примером тому — и ряд принятых мер,
Спокойствию чтобы не сделать помехи,
Для жителей всех это был, как пример.

Осталось оружье, патроны и порох,
Святыня московская, хлеба запас,
И масса всего, что так каждому дорог,
Своим оставленьем так радовал нас.

Для этой же цели, чтоб не было давки,
На улицах узких, московских мостах,
Афишами дерзкими — точно, как в справке,
Просил оставаться он всех на местах.

Из города всё, что могло, вывозилось,
Чтоб не оставлять ничего в нём врагу,
Все те беспорядки, что в нём всё ж творились,
И тоже всё было врагу, как в пику;.

Ломалось, тащилось, огню предавалось,
И не обойтись здесь без личных забот,
А что ещё людям притом оставалось?
Себе ухватить, так сказать, «на живот».

Какие причины и в том основанья
Заботили графа на склонность к бунту,
Всё шло, как по плану всего оставленья,
Так в чём у народа рождало б нужду?

Не только в Москве, но во всей и России,
Вступленье врага в любой и;з городов,
В них не вызывало бунта иль стихии,
На радость вступивших в них наших врагов.

Возможно, эффект в смысле общих волнений,
Бунтов, мародёрства всегда мог не быть,
Когда, если после всех наших сражений,
Сказать людям правду, а вовсе не скрыть.

Что будет оставлена наша «столица»,
А к вывозу ценных, опасных вещей,
Все приняты меры, чтоб их не лишиться,
Порядок создать для отъезда людей.

А не высылать первым делом полицию,
Она вместе с войском должна уходить,
Усилить её столь надёжными лицами,
Порядок повсюду в Москве укрепить.

Граф пылким сангвиником слыл по природе,
Отдать надо должное — был патриот,
Однако о всём он московском народе,
И как управлять им «не знал даже нот».

Ещё со времён оставленья Смоленска,
Вождя для народа присвоил он роль,
Мечтал управлять он с позиций семейства,
И тем притуплять их душевную боль.

Ему всё казалось, его управление
Всем ходом событий в подвластной Москве,
От всяких афиш и воззваний внедрения,
Душа у народа жить будет «в тепле».

В том смысле «в тепле» — управлять настроеньем,
И есть руководство простых горожан,
Но также толпы и её поведеньем,
Коль он им главкомом для города зван.

Красивая роль для народного чувства,
Его захватила как будто бы в плен,
В защиту Москвы мысли плыли в то русло,
Москву просто сдать — это верх всех измен.

Он просто не понял итогов сраженья,
Оно-то и было защитой Москвы;
Но численность войска толпой подкрепленьем,
Была лишь бессмыслица, но — всё для молвы.

Он знал, что Москву уже точно оставят,
Но должен же быть и последний в том бой,
И силы французов, скорей всего, вянут,
А у ополченцев — приличный настрой.

Москву-то нельзя же оставить так просто,
А где же его героический план?
Душевная боль в нём зажглась очень остро,
Выходит, он клюнул на этот обман.

Что он — соучастник такого решенья,
И словно прину;дили сбросить свой трон,
Теряет он славу, своё поражение
Он видит в своём руководстве во всём.

Но необходимость Москвы оставленья,
Как грозная туча нависла над ним,
Ещё просто так, без любого сраженья,
Такой поворот стал ему нетерпим.

Старанья его, как главкома святыни,
Деянья направлены в главную цель,
Огнём врага встретить, по этой причине
И не покидал его мысли «весь хмель».

Поднять у людей это чувство защиты,
Вложить в душу ненависть к злому врагу,
Уверенность в том, что сейчас «будем квиты»,
Умрём, но не пустим французов в Москву.

Когда же сложились такие событья,
Когда недостаточна злость на словах,
Когда и сраженьем не сделать прикрытье,
Когда вся Москва уже вся на ногах;

Тогда его роль, как вождя у народа,
Весь смысл потеряла сама по себе,
Похоже, что граф «не нашёл в этом брода»,
Он стал, вроде, лишним в жестокой борьбе.

Он словно в мгновение стал одиноким,
И слабым, и даже отчасти смешным,
Он стал не своим, а каким-то убогим,
Ещё никогда не бывало так с ним.

И эта записка, как напоминание,
Теперь он один стал во всём виноват,
Его в деле этом недопонимание,
И он раздраженьем всё больше объят.

В Москве оставалось казённого много,
А также довольно и ценных вещей,
Его все дела — первый признак итога,
Афиш и обмана невинных людей.

«А кто ж виноват, допустил всё до краха?
Но всё, разумеется, — только не я,
Удерживал я всю Москву лишь от страха,
И быть по-другому мне просто нельзя.

Мерзавцы, вокруг нас сплошная измена,
Но кто эти кто-то он не называл,
Я поздно «как выбрался только из плена»,
А кто же ответит за этот провал?

Они и виновны за то положение,
Где я оказался на данный момент,
Всё было готово, все распоряжения
Мной отданы вовремя — вот мой ответ».

Всю ночь, напролёт, отдавал приказанья,
Всем тем, кто за что-то ещё отвечал,
К нему устремились их все притязанья,
Разумным ответом своим оправдал.

На эти вопросы давал граф ответы,
В которых звучал недовольный всем тон,
Во много с иронией были советы,
И что отвечать за всё будет не он.

«Мои приказанья теперь устарели,
Но поздно исправить хоть чем-то дела,
И мы с вами вместе напрасно потели,
Моя вся задача мне не помогла.

Ответ одному был столь наглым и дерзким:
— Пусть сам остаётся он всё охранять;
Вопрос о пожарной команде столь веский:
— Пусть враг попытается всех их догнать.

Ответы у графа — достойные сцены,
Порой вызывали, скорей всего, смех:
— Мои все приказы — в плену всей измены,
Они, те приказы, достойны отмены,
Такой вот свалился мне на душу грех.

Ему доложили, пришёл надзиратель,
Он дом сумасшедших представил собой;
— Приходят пусть все, «не один представитель»,
Их выпустить всех, они ввяжутся в бой.

Когда во главе наших армий есть люди,
Подобные тем, кто «забрёл» в этот дом,
Врагу с ними в городе лучше не будет,
Там могут устроить в нём новый Содом.

— А что делать нам с политическим людом?
Мешков, Верещагин и — много других…
— Как, он не повешен, каким таким чудом?
Последнего мне приведите из них.

3-3-25

Войска покидали Москву в обстановке,
Совместно с народом, бросавшим дома,
Но много осталось ещё, «в мышеловке»,
Не зная зачем, и им ехать куда.

Никто не пытался иметь указаний,
Тем более граф был озлоблен и груб,
Уже все прониклись своим пониманьем,
И делали всё «на свой вкус и свой зуб».

Последним его стало распоряженье
В Сокольники ехать, подать лошадей,
Случившимся всем полон он сожаленья,
Не мог управлять он судьба;ми людей.

Привык он к командам, как администратор,
Он словно плывёт в лодке за; кораблём,
Он славился в жизни, как организатор,
С недюженным в мирное время умом.

Но вот разыгралась вдруг буря на море,
Корабль спокойно уплыл по делам.
А он в своей лодке, хлебнув много горя,
От тех пассажиров имеет лишь срам.

И из положенья правителя с силой
Теряет исконную царскую власть,
В сознании словно запахло могилой,
Не мог наслаждаться он жизнею всласть.

Ему доложили стихийную новость:
Толпа собралась у бюро, во дворе,
Желают они показать свою доблесть,
И знать о постигшей в их жизни беде.

Настал тот момент, когда нужно ответить,
Не выйдет отдать здесь кому-то приказ,
Подать объяснения в выгодном свете,
Не мешкая, быстро и — прямо сейчас.

Рванулся к окну, самому убедиться,
Насколько опасна вся сброда толпа,
И чем же заставить их у;гомониться,
Ведь патриотизмом она вся жива.

А в первых рядах выделялся высокий,
И с мощной фигурой, со строгим лицом,
С манерой вождя делегацьи убогой,
И был окружён он таким же кольцом.

У многих из них окровавлены лица,
Зловещий от них слышен гул голосов,
Пришли все душевно во всём убедиться,
С похмельем, возможно, и по;веселиться,
Узнать, «наломал кто таких тяжких дров».

Здесь чувства и ум — всё сработало дружно,
Он взялся за ручку балконной двери,
Он понял, ему обязательно нужно,
Причину, виновного им сотвори.

«Так вот что случилось с могучей Россией,
И что ОНИ сделали тоже со мной!»
В душе зародившийся гнев от стихии,
Искал, кто ОНИ представляли собой.

И «гнев подсказал, нужна только лишь жертва,
Свалить на кого можно б было вину,
Попутного как бы в тех случаях ветра»,
Чтоб было доступно для черни уму.

— Так что вы прикажите по Верещагину,
Он участи ждёт, — отвечал адъютант;
— Пощады не будет для этого барина,
И пусть он пред ними «покажет талант».

И он, поражённый какою-то мыслью,
Решительным шагом ступил на балкон:
«Его-то в изменники я и зачислю,
Тем более суд возвёл это в закон».

— Приветствую вас, как мою в том опору,
Спасибо, ребята, что дружно пришли,
Злодея нашёл я в столь трудную пору,
Отвагу и доблесть с собой принесли.

Но прежде всего, наказать бы злодея,
Виновен он в гибели нашей Москвы,
Сейчас я к вам выйду, и право имею,
Судите его, как решите все вы!

В толпе пробежал одобрительный ропот:
— Он, значит, злодеев управит их всех!
Француз говоришь — так напрасный в том лопот,
Ему воздавали в делах ряд помех!

Граф гневно, поспешно вдруг вышёл из дома,
И тут же увидел как из-за угла,
Злодей сей под стражей, конвоем ведомый:
Всё понял последний — какая беда.

Злодей — ещё молод, и длинная шея,
Потёртый, измятый «приличный» костюм;
Надежду на жизнь ещё в мыслях лелея,
Ужасный был вид, и, конечно — угрюм.

Фигуру в ногах кандалы дополняли,
И с выбритой до половины главой,
Всё это собравшимся на;поминало,
Что он был какой-то всем им, как чужой.

— Ребята! — сказал граф «с металлом во взгляде»,
И голос у графа таким же звучал:
— Пред вами злодей, то исчадие ада,
Москву он французу беспечно отдал.

В покорной он позе стоял пред толпою,
Сложив на живот пред собой кисти рук,
Лицом вниз, согнувшись, он ждал свою долю,
Возможно, последних пред смертию мук.

На шее напружились синие жилы,
Лицо покраснело, весь вид — просто стыд,
Стоял пред толпою, как жертва наживы,
Осталось ему лишь заплакать навзрыд.

— Вот он изменил и царю, и отечеству,
И тем осрамил наш весь русский народ,
Он — словно тот изверг всего человечества,
Средь нашего люда он — просто урод!

Его отдаю я вам всем «на съеденье»,
Один справедливый лишь станет ваш суд,
Достаточно, кончилось наше терпенье,
Несчастий, свалившихся целый нам пуд.

Народ всё молчал, и теснее сжимая
Ряды разъярённой огромной толпы,
Казалось, и как поступить им, не зная,
Стоял весь притихший как будто столбы.

— Пусть сгинет со света сей русский изменник, —
Звучал гневный голос над дикой толпой:
— Руби его, братцы, он ныне ваш пленник,
Он нам здесь, всем русским, какой-то чужой!

Он знал, что не будет ему здесь пощады,
В последней попытке он молвил слова:
— Один бог над нами — всей жизни отрада…
О вас, граф, по свету несётся молва…

Толпа всё теснила стоящих передних,
Накрыла их словно морская волна…
И в этих минутах всей жизни последних,
В нём вдруг пробудилась его вся вина.

— Вон сабли! — разда;лась команда конвою,
И сам вскинул саблю, являя пример,
Как будто с врагом он готовился к бою,
Он был для конвоя всё ж их офицер.

— Руби! — прокричал офицер, как команду,
Один из солдат с таким злобным лицом,
Решил завершить эту казнь его правдой:
Ударил тупым его, сабли концом.

«А, а!» — громко вскрикнул в испуге изменник,
Издав над толпою свой жалостный стон,
Хотя он и был для толпы будто пленник,
Такой же — раздался в толпе, в унисон.

За стоном последовал крик от удара,
Сковала вдруг невыносимая боль,
И этот удар стал «последний подарок»,
На «рану» толпы, как насыпали соль.

Мгновенно прервалась преграда к расправе:
«Начавшуся» казнь нужно им завершить,
Теперь-то народ был уже как бы вправе,
Расправу вершить и не согрешить.

Волна рядов задних, как тот вал девятый,
Подмяла передних уже под себя,
Удар повторить хотел он же, проклятый,
Упал «враг» в толпу, себя как бы щадя.

Наткнувшись на малого, с громким он криком,
Упал вместе с ним он под ноги толпе,
И в этом кровавом побоище диком,
Смешалось всё в страшной от мщенья борьбе.

Одни били, рвали изменника тело,
Другие — и малого с той же толпы,
И только когда, жертва вся омертвела,
Иссякла энергия этой «войны».

Попутно достались увечья и людям,
Из той «справедливой» и тёмной толпы,
«И честь, и хвала» всем народным тем судьям,
Где чувства людей — как зверей, у войны.

И все, те же самые, судьи и люди,
Считали за долгом почтить взглядом труп,
Увидеть работу свою эти судьи,
С упрёком понять, как был каждый столь глуп.

И те же драгуны опять под конвоем,
За ноги тащили его со двора,
Чтоб двор у главкома «оставить в покое»,
Осталось главкому лишь крикнуть «Ура!»

Удачно свершилась его вся затея,
Направить энергию дикой толпы,
И бунт усмирить, что вот-вот уже тлея,
Мог дом разнести на руины, куски.

Главком побледнел от той дикой расправы,
И, как в лихорадке, всего затрясло,
Но он на толпу всё ж нашёл всю управу,
В глазах же народа его вознесло.

Он вновь теперь стал как бы вместе с народом,
Он снова Москвы, как всегда — голова,
Но всё, что случилось, было;, как уроком,
Не стала работать его голова.

Он, вместо того, чтоб идти к той коляске,
У заднего, где та стояла крыльца,
Он шёл коридором, охваченный тряской,
Дождавшись лишь нужного в деле конца.

Его в том поправил его подчинённый,
Ему указав к крыльцу правильный путь,
Он сам оказался ума чуть лишённый,
Что мог перепутать, где надо свернуть.

В Сокольники граф направлялся податься,
В пути вспоминал он волненье, испуг,
В спокойствии чинном он смог отдышаться,
Шептал уже сам себе даже чуть вслух:

Страшна словно волки толпа для народа,
Лишь мясо для пищи им всем подавай,
А сколько средь них вьётся всякого сброда,
И в той обстановке за всё отвечай!

Слова Верещагина вспомнил о боге,
И холода чувство прошло по спине:
« Случается всё по работе в итоге,
Для общества блага приходится мне»…

И начал он думать о всей той работе,
Порученной царским указом в Москве,
О жизни, защите, об общей заботе,
Внезапно начавшейся, страшной войне.

Лишён был, тем более, лично он власти,
Решать судьбы врученной властью страны,
Себя он считал неотъемлемой частью
Совета военного в судьбах Москвы.

Качаясь слегка он в удобной карете,
Не слыша, тем более, рёва толпы:
«Как трудно бывает жизнь наша на свете,
Когда должен казнь ты свершить для молвы.

Но это я сделал для блага народа,
Его, в том числе, и для блага толпы,
Когда, находясь, я уже у порога,
О сдаче без боя любимой Москвы.

Себе в том не делал не только упрёка,
Но самодовольство рождалося в нём,
Избавил как он всю Москву от порока,
И патриотизм, сохраняя притом.

Отдавши по дому ряд распоряжений,
Помчался он снова с обидой в Москву,
С Кутузова «взять» ему ряд объяснений,
Застал он его на Яузском мосту.

Дорогой опять с ним случились невзгоды,
Сокольничье поле когда проезжал,
Хотя и не было народного сброда,
Но наперерез сумасшедший бежал.

Само поле в то; время бы;ло пустынно,
В конце жёлтый дом с богадельней стоял,
И в белых одеждах людей было видно,
Его взгляд так ясно их всех различал.

Всех ближе из них одна пара кричала,
И их энергичные взмахи рукой,
Быть может, протест свой она выражала,
И явно, и что-то — у них с головой.

— Стой! — вскрикивал тот, кто, догнавши коляску,
С пугающим тоном и жестом руки,
Бежал рядом с нею, выделывал пляску,
Опять граф погрязнул в свои же грехи.

— Убит был я трижды, побили камнями,
И трижды из мёртвых я вновь воскресал,
Я был почти в мёртвой уже этой яме,
Но бог, очевидно, от смерти спасал.

Всё рушится царствие божие наше,
Но трижды воздвигну его вновь и вновь…
Граф вновь побледнел стало плохо вдруг даже,
Он вспомнил на теле изменника кровь.

— Гони-ка скорей! — граф на кучера крикнул;
И вскоре остался мужик позади;
Но графу к подобному трудно привыкнуть,
Ему повезло — был в Москву на пути.

Он долго безумные слышал их крики,
Но тот уже был от него далеко,
Остались в уме графа только лишь «блики»,
От них избавляться не так-то легко.

Он чувствовал ясно, что след тот кровавый,
Который остался от сказанных слов:
— Руби его!» — он, хотя был в том и правым,
Но воспоминаний — богатый «улов».

«Зачем я сказал, это было случайно,
Но это был выход и только — один,
И, как говорится, он был уже крайний,
А я на всю жизнь от него стал раним.

Я должен был сделать для общего блага,
Чтоб нам избежать ещё больших невзгод,
Но мной в тот момент охватила отвага,
Простит, я надеюсь, меня лишь наш бог».

За всем наблюдал Главком, сидя на лавке,
Теснились войска у Яу;зы моста;,
Унылый, нахмуренный он этой давкой,
Как видно его охватила тоска.

А граф в генеральском главкома мундире,
К тому же и в шляпе на нём с блюмажём,
Поправ окончательно мысли о мире,
И даже с каким-то чуть-чуть куражом;

Он с гневным, но всё же испуганным взглядом,
Но в голосе крепнул упрёков всех тон:
— Вы, князь, меня словно напо;или ядом,
Отдав без сраженья московский наш дом.

Теперь у нас нет ни Москвы, как святыни,
Но армия наша осталась цела…
—Была бы беда, что в сраженье отныне,
Не стало бы армии, но пала Москва.

Совет выбрал умное в этом ршение,
Нам армия с вами ещё как нужна!
Хотя безнадёжное в том положение,
Но всё же Москва им достаться должна.

Вот в этом и будет вся наша победа,
В Москве он погибель найдёт сам себе,
И голод, и холод шагают по следу,
ОН сам и не понял, в какой ОН беде.

Кутузов слегка покачал головою,
И он, не спуская пронзительный взгляд,
Всё понял, что граф был готов с ним и к бою,
Но взгляд излучал и пронзительный яд.

И граф, как отравленный этим ответом,
Поспешно оставил меж ними весь спор,
Со злобой занялся другим наш граф делом,
Он стал разгонять перед мо;стом затор.

3-3-26

В пеходном порядке отряды Мюрата
Вступали в Москву во всём «блеске войны»,
Их шествие стало подобно параду,
Настолько отряды все были стройны.

Отряд винтербергских гусар, как охрана,
Замедленным темпом «шагал» впереди,
Как знамя вид был, как отряда корона,
Мюрат с большой свитой скакал позади.

В средине Арбата он о;становился,
Известий он ждал от разведки своей,
Он слыл осторожным и не удивился
«Подарком» от русских, намного страшней.

Смотреть это зрелище, да с любопытством,
Стояла вблизи уже кучка людей,
Один из той свиты с бесстрашным нахальством,
Смотрелся — с плеяды, как их королей.

Все с недоумением робким смотрели
И думали — это тот самый король,
Зачем его в перья и злато одели,
Играет в Москве свою царскую роль?

Ответ ожидая, спросить он решился
У местного жителя, где этот Кремль?
Но их переводчик акцентом «грешился»,
И дворник не понял, какая их цель.

Другой из толпы дал ответ с пониманием;
Как раз в это время подъехал курьер,
И он доложил со всем их старанием:
Ворота заделаны — надо ряд мер.

Мюрат приказал срочно в качестве меры,
Четыре орудья направить на Кремль,
Его обстрелять, и как бы; для примера:
Ворота Кутафьевски стали их цель.

К вечерне в Кремле благовест раздавался,
К оружию думали это призыв,
И этот призыв на команду «нарвался»:
Огонь по воротам, с надеждой на взрыв.

Обстрел начался; из ворот по их пушкам,
И выстрел задел одного из солдат,
Что дало понять — «ушкам быть на макушке»,
И минисраженье в Москве самой дать.

Но из ворот были выстрелы слышны,
Для них это значит в сраженье вступить,
Французы сраженьями «только и дышат»,
Им всё равно, где бы могло оно быть.

Неважно иль город, иль поле сраженья,
Им важно ответный открыть — по врагу,
Тогда будет видно, чьё в том снаряженье,
Мощнее и лучше в войне, на ходу.

«Огонь!» — раздала;сь у французов команда,
Посыпались ядра на створки ворот,
Для них всё закончилось слишком отрадно
Разгромлен из камня и дерева дот.

Оромная, в несколько сот стая галок,
Издав при полёте отчаянный крик,
Как тучей накрыла французов вдобавок,
В какой-то момент, испугав даже их.

И в этот момент из-за дыма в воротах,
Возник человек, на нём тот же кафтан,
С ружьём, на прицел, был он в прежних заботах,
Француза любого, чтоб взять «на обман».

Один оружейный и два орудийных
С обеих сторон раздали;сь в тот же миг,
Сраженье — спектакль, как тот комедийный,
Закончилось всё без взаимных интриг.

Но весь результат — у французов тех сытых,
У них ранен только один из солдат,
У нас — три раненья, четыре убитых,
Таков у сраженья случился расклад.

Те двое в кафтанах, оставшись живыми,
Как скрытые дымом, бежали вдоль стен;
Французы к расчистке ворот приступили,
Такой вот в сраженье случился обмен.

Добили всех раненых, с мёртвыми вместе,
Им всем за оградою место нашли,
Их бросили там, как прокисшее тесто,
Однако они все в исторью вошли.

Один только Тьер осветил их на память,
Защитникам нашей святыне, Кремля:
«Их много, успели весь Кремль они за;нять,
Оружье раздали им, но — это зря.

Сражаться числом малым с армией нашей,
Им всем не под силу с одним лишь ружьём,
Защита Кремля, хотя выглядит краше,
Но всё нужно раньше обдумать путём.

Доложено было, что путь весь свободен,
Французы вошли беспрепятственно в «дом»,
Им Кремль к размещению — более годен,
Когда вдруг пожары возникли кругом.

Хотя и измученны, и голодные,
Войска и уменьшины на треть числом,
Но в стройном порядке и, как благородные,
И не занимались они «баловством».

Такие понятья, как мщенье, убийства,
Когда не возник между ними конфликт,
Хотя мародёрство, другие бесчинства,
И не разрешал им французский вердикт.

Имели повсюду «законное» место,
Всё было итогом любых прежних войн,
Но всё совершалось всегда повсеместно,
Нельзя победителям портить настрой.

Ведь им обещали тепло и квартиры,
Богатые были в Престольной дома,
Есть чем поживиться, любым всем мундирам,
Кощунством же «пахли» приказов слова.

Дорвавшись до жизни богатой и мирной,
Им было в Москве, чем себя наградить,
Они расползлись по домам в столь обширной,
Там Франция вся поместилась бы жить.

Но как же возможно не о;баготиться,
Оставленным в городе всем тем добром,
Когда оно в руки само как теплится,
Хотя — по понятьям и было всё злом.

Для всей ситуации лёгкой наживы,
В любые всей жизни для нас времена,
Пока мы на свете ещё хоть чуть живы,
Нажива бесплатная, ох, как нужна.

Здесь автор, в романе, проводит сравнение,
Когда вся нажива и просится к ним,
Как та обезьяна себе в угощение,
С орехами руку засунув в кувшин;

Зажавши в кулак горсть желанных орехов,
Чрез узкое горло кулак не идёт,
Пытаясь тащить, не случилось бы гре;ха,
Разжать же кулак — но никак не поймёт.

Не то не поймёт, а добычу ей жалко,
Ей трудно расстаться с желанной едой,
Здесь каждый к добыче из нас столь же падок,
Рискуя здоровьем, но быть бы  — живой.

Стремленье к наживе, уюту, свободе,
И доступ свободный к вину и еде,
Когда все военные в людях невзгоды
Ушли, но приводит и к новой беде.

Когда размещались войска лагерями,
То это — как цельное войско было,
Когда же рассыпалось войско домами,
То армию просто, как ветром смело. 

Солдаты в домах были в нижней одежде,
Вскрывая подвалы, склады, погреба,
В том плане и их оправдались надежды:
И вещи, вино, и с обильем еда.

Они отпирали сараев ворота,
На кухнях — месили, варили, пекли,
Одна лишь была у солдат вся забота,
Деньки вот такие, чтоб вечно текли.

И женщинам многим дарили внимание,
Плясали и пели в питейных домах,
Уже не было войска в том понимание,
Веселье приня;ло приличный размах.

Грабёж, мародёрство текли полным ходом,
Французы, как с вешней водою река,
Расплылись по городу найденным бродом,
Добычей завалены все берега.

Как стадо шагает по голому полю,
Как только на пастбище вдруг набрело,
Оно разбредается каждой дав волю,
Для них вместо пастбища есть барахло.

Приказы в такой обстановке богатой,
Крепить дисциплину все были смешны,
И высший состав весь наживой объятый,
Не хуже солдат были вовлечены.

Им не удалось покорить всю Россию,
Не стал заключать Александр с ним мир,
ОН понял — попался опять же в стихию,
Не ОН, а в России над ним справят пир.

Хватило лишь месяц глумиться в святыне,
Кончались продукты, пришли холода,
Они оказались как будто в пустыне,
В дыму от пожаров была вся Москва.

Пора удирать из России обратно,
Но слишком тернистым окажется путь,
Но каждый добычей оброс необъятной,
И надо всё это оставить, вернуть.

Покинуть Россию и в холод, и голод,
С награбленным в ней уже личным добром,
Наживой порядок в войсках был расколот,
Толпой мародёров назвать можно — Содом.

Набравшая силу вся армия наша,
Громила остатки всех вражеских войск,
Всех их превращая в ту жидкую кашу,
Сбивая с захватчиков прежний их лоск.

Бросалось, терялось в пути их богатство,
Осталось им только самим быть живым,
Оно им мешало спасаться и бегством,
Победа рассеялась словно как дым.

Грабёж, мародёрство текли полным ходом,
Французы, как с вешней водою река,
Расплылись по городу найденным бродом,
Добычей завалены все берега.

В Москве оставалось немного народа,
Солдат поглощала, как воду в песок,
Дом выбрать себе была просто свобода,
Москву поглотил всю солдатский поток.

И жажда наживы была необъятной,
По два даже дома «хватали» они,
Добра набирали совсем безоглядно,
Не думали, как увести бы смогли.

И это богатство сковало их силу,
Им всем уже было и не до войны,
Все думали, мир их спасёт от могилы,
Они же в Москве — значит, всё же сильны.

Росло их богатство, росло и желание
Покончить всем миром с Россией войну,
Все мысли направлены на выживание,
Зачем им война — она не по уму.

Наевшись, напившись, и навеселившись,
Исчез у французов воинственный дух,
В своё лишь богатство отныне влюбившись,
И каждый к войне уже сделался глух.

Остались в Москве небольшие отряды,
Их тех патриотов и тех горожан,
Которые, действуя, как партизаны,
Создали им в городе свой балаган.

Поджоги домов, нападенья ночами,
О жизни спокойной могли лишь мечтать,
И не было больше французам печали,
Как им из Москвы всем пора удирать.

Французы считали причиной пожаров,
Приказ, что оставил в Москве Растопчин,
И множество случаев просто угаров,
И в том они сами родили почин.

В домах без конца топили все печки,
Небрежность «гостей» в обращенье с огнём,
Куренье, бросанье окурков беспечно,
Все чаще — возможность поджечь любой дом.

В пустых домах чаще случались пожары,
Когда некому было за домом смотреть,
И не было худшей французам всей кары,
Как ночью живьём в своём доме сгореть.

В самих же домах была тоже причина:
Москва — деревянной была до сих пор,
И искры, и брошена просто лучина,
Давали пожарам достойный простор.

Принять за причину пожаров, поджоги,
Развала всей армии, как боевой,
Причины слабы были словно «отроги»,
Другие причины в конечном итоге,
Пожарам всем дали решительный бой.

Москва, как любая деревня, постройка,
Всегда, непременно, должна бы сгореть,
Когда из неё уйдут жители только,
А люди чужие войдут в неё жить.

Москва сожжена — это русское мщение,
Однако не теми, остался кто в ней,
А те, кто уехал, своё озлобление
Французам дарили, как память тех дней.

Москва, как другие столицы Европы,
К примеру, иль Вена, иль тот же Берлин,
Полна вся к захватчикам истинной злобы,
И не подносил им хлеб-соль — ни один.

3-3-27

Оставшись в Москве по каким-то причинам,
Пьер после прошедших последних двух дней,
Таился инкогнито «в шкуре овчинной»,
От дум набегавших стал явно мрачней.

Лишь дикая мысль овладела сознанием,
Да так, что не помнил и не понимал,
В каком находился он сам состояние,
И что он пытался иль предпринимал.

Искал всё спокойствия в жизни грядущей,
И он под предлогом разбора бумаг,
Обдумывал путь, его душу гнетущий,
Как встретится с ним столь опасный наш враг.

Одно за другим всё всплывали видения
Той битвы, что вёл за Москву наш народ;
И словно проснулись в мозгу угрызения:
«А я кто такой, я им кто — «инород».

Я должен быть смелым и твёрдым в поступках,
Я должен сражаться, как весь наш народ,
Я должен быть с ними, «оскалив все зубки»,
Мне надо найти лишь для мщения «брод».

Когда же Герасим, встряхнув его мысли,
Когда полон дум он сидел за столом,
Его эти мысли всё время и грызли,
Чем сможет он лично помочь в деле том?

Он примет участье в народной защите,
Святыни, Москвы, как родного гнезда,
Ему не хватало лишь воинской прыти,
Его к ней подвигла вся эта война.

Когда же случилось — сраженья не будет,
Другая объяла, но дерзкая мысль,
За это никто, никогда не осудит:
«Мне надо «из шага включиться на рысь».

«На рысь» — означает, его в этом плане,
Поступок быть должен как можно важней,
Ещё эта мысль зарождалась в тумане:
Убить бы его — всё намного смелей.

И эта-то мысль, что он, русский, Безухов,
Положит, как зверю, всей власти конец,
Весь мир от засилья воспрянет всем духом,
Москва коронует его пулей в венец.

Но это пока ещё были мечтанья,
А как их исполнить — есть куча проблем,
В свиданье с Наташей окрепло сознанье,
Ему не осталось на план больше тем.

Всё то подкрепилось обманом сраженья,
Что было лишь мыслью, продвинулось в план,
Он этим исправит своё положенье,
Зачем он остался — ведь будет обман.

Он знал всю опасность безумного плана,
Пред ним был наглядный в том плане пример,
Один из студентов немецкого клана,
Предпринял и раньше подобных ряд мер.

Он знал, что задумал опасное дело,
Однако стремленье его совершить,
В сознанье сильнее ещё закипело:
Не должен на свете ОН более жить.

Но два сильных чувства влекли на поступок,
Покончить с несчастьем столь многих людей,
ОН славу свою создавал лишь на трупах,
Для действий своих брал пример у зверей.

Из первых родилось то новое чувство,
Когда, как свидетель, в боях побывал,
Лелеял, растил, чтоб не сделалось пусто,
Себя на страдания он обрекал.

Покинул он дом, вместо жизни комфортной,
Спал, не раздеваясь, и жёсткий диван
Постелью служил ему в жизни свободной,
Он словно на подвиг самим богом зван.

Вторым как бы чувством его в том стремленье,
Неясное русское чувство — разбой;
Все ценности жизни, предавши глумленью,
Он ринется в этот отважный свой бой.

То чувство сравнимо, когда от досады,
На всё человек как бы просто готов,
Богатства, комфорт ему больше не надо,
Ему бы излить из души этот зов.

Он с горя бьёт в доме зерка;ла, посуду,
Не думая, как будет жить он потом,
Но всё ж, осознав, что всё сделано сдуру,
К нему возвращается чувство с умом.

Он был под влиянием этого чувства,
И всё это время в душе с ним и жил,
Всё чаще ему становилось так грустно,
Он словно по этому делу тужил.

Его все поступки слыли подготовкой,
Иначе его всем нам трудно понять,
Зачем пистолет и житьё всё уловкой,
Кафтан на нём чуждый — его не узнать.

А что же он скажет потом всем знакомым,
Как, если бы он с тем, что сделал, удрал,
Его посчитали б умом нездоровым,
Он вроде посмешища в обществе стал.

Его состояние тела и силы,
Включая сюда и весь нравственный дух,
Все планы свои довести до могилы,
Так неудержимо пленили досуг.

Пьер точно не знал, как свершить это дело,
И где, и когда ОН предстанет пред ним;
Но дело само уже в мыслях поспело,
Он стал к исполнению неудержим.

Он даже представил в поступке геройство,
Он ясно увидел и гибель свою:
«Да, я один вижу в том беспокойство:
Я должен исполнить — как будто в бою».

Всё было готово: оружье, одежда,
Уже пистолет ожидал на столе,
Осталась у Пьера одна лишь надежда,
Но как, где, когда — всё не ясно, во мгле.

Пронзительный женский внезапно раздался,
То голос кухарки стал слышен в сенях:
— Француз на житьё к нам уже как подался,
По виду — потрёпаны явно в боях.

3-3-28

Застигнут врасплох Пьер и не в своём доме,
Опять же беспечность он здесь проявил,
Не обговорил он с Герасимом, кроме:
Кто он и зачем в этот дом приходил.

Стоял он в раскрытых дверях коридора,
Пытаясь исчезнуть от вражеских глаз,
Но не оказалось в том доме простора,
Лицом к лицу встреча прошла в этот раз.

Их было лишь двое, вошедших в квартиру,
Ещё два солдата стояли в дверях,
Стремленье «гостей» призвать жителей к миру,
Наткнулось на разницу в их языках.

Один — офицер был высоким, красивым,
Другой — очевидно, солдат иль денщик,
Приземист, худой и со взглядом пытливым,
На вид он смотрелся уже, как старик.

Он шёл впереди, и, немного хромая,
И взглядом обвёл ими выбранный дом,
В уме как бы всё ещё дом выбирая,
Похоже, он сделал свой выбор на нём.

Решив, что весь дом и сараи, конюшни
Пригодны им в качестве все для жилья,
И для лошадей всё пригодно и нужно,
Команду солдатам отдал для житья.

Окончив осмотр, он поднял к верху руку,
Расправил усы, тронув шляпу рукой:
— Почтенье компанье, развеем вам скуку,
Мы прибыли, как говорят — на постой.

Молчанием встречена эта им «радость»;
— А вы здесь хозяин? — к Герасиму взгляд;
Фигура его вся от страха чуть сжалась,
Таков стал ответный Герасима «яд».

— Квартир нам, квартир, мы все добрые люди,
Не будем мы ссориться, нам вместе жить,
И мы вас не тронем, коль жить мирно будем,
Неужто и здесь не с кем нам говорить?

И он добродушно на всех, кто был рядом,
На Пьера он вперил пронзительный взгляд,
Кругом, оглянувшись внимательным взглядом,
Как будто он впрыснул в лицо ему яд.

И, чтоб показать ему комнаты дома,
К Герасиму вновь приставал офицер…
Но тот отвечал ему: «Барин — нет дома,
Я не понимай…здесь всех ваших мер…

Француз, улыбаясь, развёл лишь руками,
И жестом хозяевам дал он понять,
Что мы разберёмся во всём этом сами,
Пошёл он к двери, где Пьер должен стоять.

Но в это же время соседние двери
Внезапно открыл тот безумный Макар,
С оружьем в руках не нашёл лучшей цели:
Французу решил нанести он удар.

Уже пистолет он навёл на француза,
Но Пьер уловил этот важный в том миг,
Повис Пьер на нём своей тяжестью груза,
И выстрел раздался, но цель — не достиг.

Пьер вынужден был, подбежавши к французу,
С ним за;говорить на родном языке,
Минула француза лихая угроза;
— Вы жизнь мне спасли во внезапном броске.

— Не ранены вы? — «Да уж нет, слава богу,
В бою ждём мы смерти, а здесь — просто стыд»;
— А кто он такой? — спросил Пьера он строго,
Но с чувством душевных победных обид.

— Он должен своей расплатиться здесь смертью;
— Я, право, в отчаянье, — молвил вновь Пьер:
— Хозяину брат он, возьми его черти!
Он — пьян, сумасшедший, на русский манер!

Со злостью, схвативши Макара за ворот,
И с силой прижал он Макара к стене:
— Мы тем не прощаем, кто нам ещё ворог,
Где наша победа — мы вправе везде.

Пьер всё продолжал вновь и вновь уговоры,
На чистом французском, его языке:
— Он пьяный всегда, в семье ищет раздоры,
Вот с ним и жила вся семья в той беде.

Француз слушал молча, но с мрачным всем видом,
Как вдруг потеплело немного в душе,
И, глядя на Пьера, уже без обиды,
Он, как «растворился» в семейной беде.

— Мог только француз спасти жизнь офицеру,
И я в том уверен, француз вы, вы — наш;
— Однако — я русский, есть масса примеров,
Когда язык чуждый — второй уже ваш.

— Мне трудно поверить, хотя — вас не знаю,
Но вы должны знать, кому жизнь вы спасли,
Мосье я Рамбаль, капитан я по званью,
Уклад в русских семьях я не понимаю,
Но пьянством в России во многом грешны.

Всё сказано в доброжелательном тоне,
Он к Пьеру уже обращался, как брат:
— Хотя выстрел в меня, как убийство — в законе
Считается он, что во всём виноват.

Поскольку вы просите — быть милосердным,
Тем более — здесь помраченье ума,
К тому ещё — пьяный, становится вредным,
Уже по нему давно «плачет» тюрьма.

Внимая всему: ваш поступок и просьбу,
Предам я забвению этот случа;й,
Я не переполнен на всех русских злостью,
Так будем считать — это всё невзначай.

Проворный денщик побывал уже в кухне,
И, на безопасность обследовав дом,
Он не забывал, что наступят и будни,
Еда и вино сгладят случай потом.

— Там, в кухне у них, есть обед уж готовый,
И суп, и баранина, даже вино;
И дух капитана, хотя и суровый,
Когда есть вино — всё смягчает оно.

3-3-29

Опять Пьер пытался уверить француза,
Что он — не француз, и покинуть сей дом,
Но тут подоспела другая обуза:
Француз не хотел даже слышать о том.

В натуре своей капитан был любезен,
Учтив, добродушен, когда рядом друг,
Ему даже мог быть Пьер в чём-то полезен,
Избавить его от назойливых мук.

— Мне — кто вы — не важно, и нет в том значенья,
А важно, что жизнь вы французу спасли,
Вы — может инкогнито здесь, для спасенья,
Вы — граф или князь, не случайно пришли.

Но, кроме того, и француз — интересен,
И Пьер здесь недаром подумал о том,
Что мог быть француз и для дела полезен,
Ему здесь скрываться удобно во всём.

Его новый друг в том — надёжно прикрытье,
И всё — для свершенья намеченных дел,
И дом с их охраной удобен для жития,
И всё — как по плану, он так и хотел.

Однако француз столь внимательным взглядом,
В том вычислил Пьера — он вовсе не прост,
Сверкает Пьер перстнем, что на; руке рядом,
И, как говорят, он был пойман за хвост.

— Француз никогда не забудет ни злобы,
Всегда будет помнить он ряд добрых дел,
Вы жизнь мне спасли, и вы не были кто бы:
За дружбу: такой в моей жизни удел.

Ещё раз напомню я вам своё имя:
Рамбаль, капитан, отличился в боях,
Немалое вынес в сражениях бремя,
И в кавалерийских служу я войсках.

Не будете ль вы мне сказать откровенно:
Беседу вести с кем имею я честь?
Ведь должен по праву я знать непременно,
Могу я ответную выразить «месть?»

Месть — в смысле помочь, оказать вам услугу…
Но Пьер отвечал, что не может сказать,
И есть, мол, причины — обидеть супругу…
Но он перебил: «Мне не нужно и знать!»

Возможно, как я, и вы тоже — военный,
Естественно, были вы и против нас,
Теперь, так сказать, вроде, вы — как бы «пленный»,
Но вы всё же — друг мне на этот вот час.

Обязан я жизнью вам, и тем доволен,
И я навсегда уже — истинный друг,
Не знать ваше имя — я тем обездолен…
Как — Пьер вы сказали, избавив от мук.

Вот всё, что мне нужно, чудесно, прекрасно…
И суп на столе, и жаркое, вино,
И Пьер за столом с ним, и не; безучастно,
Они все голодные, оба, давно.

Денщик же из кухни принёс бутыль с квасом,
Француз обозвал квас — «свиной лимонад»,
Любил он вино за обеденным часом,
И встрече с ним, Пьером, стал очень он рад.

Еда и вино утолили их голод,
Всегда, как обычно «проснулся» язык,
Тем более, Пьер оказался, как повод,
И к языку он давно уж привык.

И тосты за Пьера, спасения жизни:
— С меня — сверх довольно на теле всех ран,
И с ними исправно служу я отчизне,
Теперь — Легиона уже ветеран.

Почётного я кавалер Легиона,
Две пули имею на теле своём,
Они удостоили этого трона,
Нога — под Москвой — и всё вашим огнём.

О! Было чудесно! Нам надо признаться:
Вы, русские, все нам — лихие враги,
В бою нам не сладко всем с вами общаться,
Хотя в мирное время — вы очень добры.

Задали вы трудную нам всем работу,
И надо бы видеть потоп весь огня,
Такое не в силах свершить даже чёрту,
Не видно в дыму даже светлого дня.

— Вы правы, Рамбаль, насчёт стойкости нашей,
Я был там и видел, и всё испытал…
— Я был поражён этим вашим бесстрашьем,
Большой ваш редут нас за горло держал.

Три раза «ходил» ваш редут в наши руки,
Три раза бежали, как зайцы, назад,
Не дали вы нам умереть там от скуки,
А все гренадёры шли, как на парад.

Ей-богу, они — просто ве;ликолепны,
Я видел, ряды их смыкались шесть раз,
Они вырастали как будто из бездны,
И даже Мюрату всё радовал глаз.

Король итальянский кричал от восторга,
«Собаку он съел» в сих военных делах,
Кричал он им: «Браво!» — сам выглядел гордо,
Как будто шагали все в наших рядах.

— Да, Пьер, господин, мы — такие французы,
Страшны мы в сраженьях, но к дамам — милы,
Для ваших мы женщин не были б обузой,
А правда, они все ушли из Москвы?

Наивно стал весел француз, добродушен,
Настолько доволен уже был собой,
Поскольку мужчина в нём как бы разбужен,
Конечно, вином и отличной едой.

— А в той ситуацьи французские дамы
Остались в Париже, когда стал бы наш?
— Чего им бояться, в том нет лучшей славы,
Все русские дамы «впряглись» в этапаж.

При этом он даже и расхохотался,
Трепля уже Пьера, как друга, плечо,
— Всё сказано в шутку, веселью подался,
Париж! О, Париж! В нём всегда — горячо.

— Париж ваш, Париж — он столица же мира!
Культура во всём в нём на всей высоте,
В нём всё размешалось — любовь и сатира,
Такого разврата не встретишь нигде!

Привычку имел сей француз в разговоре,
Он вдруг замолкал, и свой пристальный взгляд
Направил на Пьера в своём с ним он споре,
Ведь Пьер утверждал, вреден женский в том яд.

Что армия гибнет от пьянства, разврата:
— Я знаю Париж, и я долго в нём жил,
Но я не желал бы в Париж вновь возврата,
Я к жизни такой в нём давно уж остыл.

— Вы жили в Париже и русским остались?
Париж во всём мире — один он такой,
А вы мне вначале другим показались,
Но всё же, остались вы сами собой.

За это я вас и вдвойне уважаю…
Однако вернёмся мы к женским делам,
Я русских, вас в плане том не понимаю:
Зачем вы лишаете радости дам?

Всех женщин услали  куда-то вы, в ссылку,
Когда наша армия сильных мужчин…
При этом в лице Пьер заметил  ухмылку:
— Без всяких на то всех природных причин.

Понятны мне те мужики в этом плане,
Но вы-то, элита, должны всё понять,
Нельзя держать женщин в безродном капкане,
Их надо любить, целовать, обнимать.

В любом уголке просвещённой Европы,
В любой из её знаменитых столиц,
Нас любят, боятся, но… женщины чтобы…
И нам чтоб не видеть счастливых их лиц?..

Не вредно совсем им познать нас поближе…
Потом — император! — «В чём ОН — молодец?»
— О, наш император! ОН — вечно в престиже!
За родину ОН — настоящий боец!

Его уважают, его и боятся,
Он — великодушен и так справедлив,
ОН — наш полководец, умеет и драться,
Когда же вам надо, ОН — миролюбив.

И ОН, наконец — настоящий мужчина,
Он — наш просто гений, хорош дипломат,
ОН Францию поднял из тёмной пучины,
И предан стране, как родной её брат.

Вначале о НЁМ был другого я мнения,
Лет восемь назад был я злейшим врагом,
По мере успехов и их «наводнения»,
Меня убедил ОН совсем о другом!

Не мог устоять пред величьем и славой,
Которыми ОН покорил всю страну,
ОН сделал её полноценной державой,
ОН стал даже страшен любому врагу.

Отныне Ему буду верен до гроба,
Отныне Ему — во всём верный слуга,
Велик человек — вглубь веков, как особа,
Повис ОН над нами, как та радуга;!

— А что, ОН в Москве? «Нет, ОН въедет лишь завтра»…
Немного замявшись, услышав ответ;
— Победная форма нужна, как для старта,
Москва — как венец ЕГО славных побед!

Беседа прервалась каким-то вдруг криком,
Крик нёсся от входа, у самых ворот,
Гусары немецкие с признанным шиком,
Пытались занять тот чужой огород.

Но, не разобравшись, что дом уже занят,
Они загоняли во двор лошадей,
Когда же французский стал ими весь понят,
Они честь имели — убраться скорей.

Немалую роль в языковом их споре
Сыграл переводчиком снова наш Пьер,
Помог разобраться им в вежливой ссоре,
И вновь показал он достойный пример.

Пример услужения, спокойствия даже,
Но чувство бессилья держало в плену,
Его, это чувство, держало на страже,
И не поддавалось его же уму.

Считал он достойным убить их злодея,
Давно ждут готовы кинжал, пистолет,
Но завтра, и где, и когда, и точнее?..
Не знал, как пролить на проблему он свет.

Он понял, не сможет свершить намеренье,
И эти два чувства вступили в борьбу,
Желанье исполнить, само исполненье
Не стало возможным ему самому.

Вся та болтовня, что велась им с французом,
Ненужной забавой сказалась здесь вдруг,
Ему капитан показался обузой,
Хотя он назвался ему — лучший друг.

И песенка свистом, его вся походка,
И жест тот с подкруткой его же усов,
Казались противны, он «с ним в одной лодке»,
Зачем он проводит с ним столько часов?

«Нет, я счас уйду, и с ним больше — ни слова» —
Так думал Пьер, но не мог даже встать,
Беседа лишила и зова, и крова:
«И надо начать мне готовить всё снова,
Но, где же моральные силы мне взять?»

Француз же, напротив, казался так весел,
Улыбка в лице и задорный блеск глаз,
(Но Пьера всё это нача;ло уж бесить),
А тот продолжал воспитательный час.

— Так вам, стало быть, и немецкий — под силу,
Как будет убежище на  языке?
— Всегда «Унтеркунфт» — так убежище было,
— А немец сказал «Онтеркофф — как в смешке.

Какие же дурни отдельные немцы,
Коверкают свой разговорный язык;
— Всегда есть в народе свои отщепенцы,
Кто, где к разговору бывает, привык.

— Ну, бог с ними, друг мой, вновь хочется выпить:
Морель, принеси-ка ещё нам вина,
Вас, Пьер, таким грустным не хочется видеть,
Быть может, моя есть в том даже вина.

Даю вам, мой друг, своё честное слово,
Могу ли я сделать для вас что-нибудь?
Моё, это слово от сердца ведомо,
Желаю я дружбе счастливейший путь!

На сердце своё приложил уже руку,
Налил в честь их дружбы стаканы вина,
Пытаясь унять охватившую скуку,
Которая Пьера за горло взяла.

Та дружба француза — от жизни спасенья,
Ещё — подкреплённая крепким вином,
Обильной едой, наконец, с объеденьем,
Сидя; за московским обычным столом.

— Да, милый мой друг, колесо вот фортуны:
И кто б предсказал мне такую судьбу,
Я — вот капитан, Бонапарта драгунов,
И я с ним в Москве «пожираю еду».

И он откровенно, легко и наивно
Поведал историю жизни семьи,
Рассказ тот звучал на устах слишком длинно,
Как будто бы свет на душе вдруг зажгли.

— Но всё это есть только жизни начало,
А сущность всей жизни, конечно — любовь!
Ещё по стаканчику б нам не мешало,
Развеять по жилам застывшую кровь!

Когда, пропустивши в себя уже третий,
Совсем развязался к рассказам язык,
В прозрачном предстал капитан «белом» свете,
К тому, как мужчина, он к жизни привык.

— О! Женщины, женщины! — Прелесть природы!
И наш капитан весь «растаял в вине»:
— Какие бывали все юные годы,
Я часто их вижу и даже во сне.

Поведал он Пьеру о ярких победах,
Ведь их было много, и сам он красив,
Не ведал в любви никакие он беды,
И он в этом деле слыл неотразим.

Он вёл свой рассказ с таким оживленьем,
С невольным оттенком всех пакостных слов,
Но также со сладостным всем умиленьем,
Поэзьей любви называл он улов.

Причём с таким истинным тем убежденьем,
Как будто все прелести в этой любви,
Один испытал он с таким наслажденьем,
Почувствовал даже прилив он в крови.

Пьер понял одно из рассказа француза,
Взаимной любовь у него вся была,
Не низшего рода, как с Элен — обузой,
В сердцах у любовников вся расцвела.

И даже не та, что у Пьера с Наташей,
Такого он рода любовь презирал,
Назвал бы «любовью извозчиков» даже,
«Дурацкой бы также вторую назвал.

Ценил, поклонялся он острым случа;ям,
Когда с необычным приёмом в любви,
Когда оба, друг к другу, в плен попадая,
Смешенье идёт у них даже крови.

Поведал, к примеру, любовь он к маркизе,
Совсем молодой, тридцати пяти лет,
И — вместе с тем к дочке, в её, как капризе,
А мама, как жертва — отдав «амулет»:

И дочь отдала, как любовнику, в жёны;
И в памяти сей эпизод весь застрял,
Ещё эпизод из любовной же зоны,
Где в памяти он до сих пор всё сиял.

В нём в роли любовника муж оказался,
А он, как любовник, роль мужа играл,
И он в этой роли так очень старался,
Семейный очаг свой, как мог, охранял.

И пару комических в том эпизодов,
Из жизни в Германии прошлых всех лет,
Где тема любви как бы дышит свободой,
Особых препятствий там к этому нет.

Мужья, где «довольны и супом капустным»,
И девушки все — с белокурой красой,
И ты там живёшь не таким уже грустным,
Когда интерес у них тоже — тобой.

Ещё эпизод, с ним случившийся в Польше,
Он врезался в память, довольно весь свеж,
Из всех эпизодов он нравился больше,
И стал он достоин зажжению свеч.

Он жизнь смог спасти одному из поляков,
Тот в знак благодарности — вверил жену,
А сам он на службу уехал в их Краков,
И я по секрету вам, Пьер, что скажу:

Она как бы сердцем была парижанкой,
И обворожительной дамой слыла,
Хотя и считалась моей содержанкой,
Но всю себя мне навсегда отдала.

Она предложила бежать с нею вместе,
Я не был так счастлив, как с ней никогда,
Но с ве;ликодушьем, движимым без лести,
Я о;тдал её всё же мужу тогда.

При этом сказал я ему с благородством:
— Я спас вашу жизнь, но спасаю и честь!
Неволен казнить вас моральным господством,
Поступок же мой — не считался за месть.

Пьер вынужден слушать рассказы француза,
И вечер катился к ночи чередом,
Влиянье вина и рассказов обуза,
Заставили Пьера и вспомнить «свой дом».

Свои отношенья с женой и Наташей,
Нигде не был счастлив он, как капитан,
Бродила в душе у него будто каша,
Он словно попался в какой-то капкан.

Жену не любил, это чувство — взаимно,
Наташа — ей «счастье принёс» Анатоль,
Ему за себя вдруг так стало обидно,
Живёт он себе, как какая-то голь.

Случайная встреча с Наташей у башни,
Когда вся семья оставляла Москву,
Ему показалась не столь уже важной,
Он как бы утратил по ней всю тоску.

Он был поглощён весь безумною целью,
Похоже, всё кончено этим столом,
Однако он вспомнил с влиянием зелья,
Да так, между прочим, почти ни о чём.

«Идите сюда, я же, Пьер, вас узнала», —
Услышал он только такие слова,
И взгляд, и улыбка в том не повлияли,
Хотя и Наташа была в том права.

В том смысле — зачем он в Москве остаётся?
Но Пьер не успел даже дать ей ответ,
Он даже не смог с нею и попрощаться,
Он лишь рукою махал ей во след.

Но вдруг, как воскресли с Наташей все встречи,
И светлое чувство возникло в душе;
Он был за столом, и с кем вёл свои встречи,
И был в стороне от любви он во(о)бще.

3-3-30

Окончив рассказ о своих похожденьях,
Француз, в свою очередь, Пьера спросил:
— Какое он вынес о них впечатленье,
И как он в любви это время всё жил.

Испытывал он ли такие же чувства,
Когда «свою польку» я мужу отдал,
На что Пьер ответил: «Таким вот искусством
По жизни ещё я и не обладал».

Пьер высказал мысль: у них разные взгляды
На их пониманье вопросов любви:
«К мужчинам подобной любовной плеяды,
Ещё не родилось то чувство в крови».

— Я в жизни любил и люблю одну даму,
Мне жаль и досадно — она не моя,
И из-за неё моя жизнь — словно драма,
Её, как и прежде, живу я, любя!

Проникся ль француз его всем пониманьем:
Любить лишь одну, но — иметь и других,
Природа нас многих снабдила сознаньем,
И даже, когда — в руках бы;ла чужих.

Хотя и казалось французу всё странным,
Он сравнивал чувства свои и других,
Но к Пьеру отнёсся он с чувством гуманным,
Ведь много есть наших и — тоже иных.

И Пьер весь размяк от двойной неудачи:
Разбился его весь намеченный план,
В любви он терпел, получив как бы сдачи,
Та сдача была словно жизни обман.

Еда и вино помогли к откровенью,
Он выложил всё, что знал о себе,
И «друг», капитан, сам, набравшись терпенья,
«Победу не смог одержать в той борьбе».

В борьбе за правдивость момента их жизни,
Хотя у них разные в судьбах пути,
Но для примирения с разной отчизной,
Другого пути — бы;ло им не найти.
 
Узнав, что «дружок» был богат, и остался,
Он с бо;льшей симпатьей отнёсся к нему,
Он был удивлён — «друг» богач оказался,
Что даже и жизнь смог спасти здесь ему.

Уже поздно ночью все вышли из дома,
И ночь была тёплой, светила луна,
Не видно, не слышно разбоя, погрома,
Была эта ночка на диво светла.

Пожар занимался от дома налево,
И зарево видно его далеко,
Комета висела от дома направо,
Как признак любви в ней Пьер видел давно.

Пьер, глядя в то ясное, звездное небо,
На месяц, комету и этот пожар,
Как будто ему не хватало лишь хлеба,
В душе умиленье возникло, как жар.

«Вот как хорошо! Ну, чего ещё надо?»
Вдруг он намерения вспомнил свои,
С ним сделалось дурно, пропала услада,
Ведь были же с «другом» они всё ж враги.

Но, чтоб не упасть, прислонился к забору,
И он, не простившись, вошёл снова в дом,
В душе не осталось былого задора,
Он лёг на диван и заснул крепким сном.

Обоз у Ростовых, на поезд похожий,
Одним из последних ушёл из Москвы,
Вещами почти что весь был он порожний,
Избавив больных от их прежней тоски.

Хотя и отчалил обоз слишком поздно,
Но ехать смогли все с большим лишь трудом,
И выбраться с города стало столь сложно:
Дороги, мосты — настоящий Содом.

Забытых вещей в багаже было много,
За ними не раз посылали домой,
Стоянок так много в московских отрогах,
Движенье являло и зной, и покой.

За весь день и к ночи вёрст пять отмотали,
В другой день доехали лишь до Мытищ,
От всех ожиданий все очень устали,
В домах разместились в ночную уж тишь.

В соседней избе адъютант генерала
Стонал очень громко с разбитой рукой,
Графиня всю ночь из-за стона не спала,
Нарушен обычный господский покой. 

Москва наполнялась чредою пожаров,
И люди с обоза в ночной тишине,
Гадали с волненьем и даже чуть с жаром,
В какой той пожар полыхал стороне.

— То — Малы Мытищи, — «Да нет — это дальше,
И то — не в Мытищах, а даже в Москве»;
А зарево плыло всё дальше и больше,
И длилось оно бесконечно, всё дольше,
У всех слишком тяжко было; на душе.

Старик, камердинер, Данило Терентьич,
Устроив господ в необычный ночлег,
Слыл тоже с Москвою как будто обвенчан,
Но вынужден тоже покинуть свой брег.

Со слугами вместе смотрел на пожары,
В душе разгоралась ответная боль,
Хотя уже стали года его стары,
Но — это на рану насыпало соль!

— Гляди, как пошло, да помилуй нас грешных!
— Потушат, небось… «Да тушить-то кому?»
Терентьич, молчавший, ответом неспешным:
— Москва горит, братцы, назло всё врагу!

Вдруг голос Данилы затих, оборвался,
Он старчески всхлипнул — горит его дом,
Он словно от горя как бы; надорвался,
Он самым несчастным в тот миг оказался,
Виденье сразило его словно гром.

И все только ждали, понять то значенье,
Какое имела для них вся Москва,
Послышались вздохи, молитвы звучанья,
Москва для всех матушкой словно была.

3-3-31

Терентьич, вернувшмсь, всё графу поведал,
Горит наша с вами родная Москва;
Граф тут же в халате, за ним Соня следом,
Пошли посмотреть, чем же «дышит война».

Графиня рыдала, узнав о пожаре,
Но ум у Наташи другим всем страдал,
Была в очень странном душевном ударе,
Больной рядом в доме так громко стонал.

— Ах, ужас какой! — прокричала ей Соня,
В испуге, озябши: «Наташа, взгляни!»
Хотя и считалась сестричка тихоней,
Но чувства досады ей спать не дали;.
 
Наташа, однако, как с недоуменьем,
Восприняла Сонины эти слова,
С огромным в характере Наты терпеньем,
Забита другим у неё голова.

Опять же та Соня с недоразуменьем
Наташе открыла печальный секрет,
К досаде графини, к её удивлению,
Тянулся за Натой её прежний след.

Что в этом же поезде и с ними вместе,
Но при смерти едет «её же Андрей»,
И эти досадные Сонины вести
Поездку их делали всё тяжелей.

— Наташа, смотри на горящий наш город, —
Отвлечь чтоб Наташу от тягостных дум,
Она не сочла тот пожар, как за повод,
Чтоб переключить на него весь свой ум.

Чтоб Соня отстала; какое ей дело,
До этой, уже ненавистной Москвы,
Её даже сердце уже закипело,
Ей вспомнилось то ожиданье тоски!

Как, будучи прежде его же невестой,
Ждала с нетерпеньем его же приезд,
И ей потому найти трудно так место,
А то, что он здесь — всех несчастий венец.

Графиня, поня;в состоянье Наташи,
Она как бы сделалась снова больной,
Она как бы выпила яд полной чаши,
Возможно — и что-то с её головой.

— Да ты вся дрожишь, ты ложись и укройся;
— Да, мама, конечно, мне надо уснуть;
— Что было — прошло, и теперь успокойся,
У каждого богом намеченный путь.

Наташа вначале, узнав всё о князе:
Куда, как опасно ли ранен сам князь,
В какой такой мере и жизнь в этой связи,
Возможно, поправится он в этот раз.

Когда ей сказали, что видеть опасно,
Свидание может ему навредить,
Ей многое стало о нём просто ясно,
Вдобавок опасно их связь возбудить.

Она отрешилась, замкнулась от жизни,
Никто не мог знать, что у ней на уме,
Графиня, как страж всей семейной отчизны,
Как громоотводом была в их семье.

— Ложись на кровать, ту, что мне уступили,
(Лишь только графине досталась кровать).
На сене постель остальным всем стелили,
На голом полу им пришлось отдыхать.

— Я лягу на сене, мне, мама, удобней,
И, простынь раскинув у самой двери;
А стон рядом с домом звучал всё утробней,
И слышать его все пришельцы могли.

Готовясь ко сну, заплетала вновь косы,
Но ум как бы требовал, князь должен знать,
И, кроме того;, души, се;рдца запросы
Толкали её, чтоб его повидать.

Но это проделать всё нужно втихую,
Никто не узнал чтоб, не дай тебе бог,
Попытка не кончилась как бы впустую,
И мамин наказ на свиданье был строг.

Вся «женская рать» распластавшись на сене,
В сим «звёздном отеле» уснуть не могла,
Хотя у всех нервы были; на пределе,
«Усталость их всё ж к «петухам довела».

Окликнув для верности спящее «братство»,
Она, убедившись, что их сморил сон,
Тогда осторожно, окинув пространство,
Отель ненавистный покинула вон.

Босая — и, чтобы никто не заметил,
А также нигде не возникнул бы шум,
К соседней избе путь весь холодом встретил,
Уже ею правил взрывной её ум.

Она вопреки всем запретам мамаши,
И, что жених бывший лежит здесь больной,
Желанье увидеть наполнило чашу,
Возможно, помочь, он ведь был дорогой.

Мучительным будет им это свиданье,
Она же другому себя отдала,
Она же добавит ему все страданья,
Но всё же увидеть его предпочла.

Весь день она жила одной лишь надеждой,
Увидеть, возможно, сиделкою быть,
А, может быть, всё обернётся, как прежде,
Сближенье поможет ему всё забыть.

Когда ж наступила минута свиданья,
То ужас сознанье её охватил,
Она вдруг увидит его все страданья,
А, может, он тем же моментом и жил.

Он знал, что смертельные все его раны,
Ещё раз увидеть «свою же любовь»,
Хотя и желанья казались и странны,
А может любовь возродит ему кровь.

Она понимала — надежд очень мало,
Такой ли он был, как другого тот стон,
Однако желанье её не пропало,
Но где же, какой их лежащих здесь он?

Босая — нащупала в сенях уж тело,
И, перешагнув, дверь открыла в избу,
Свеча догорая, ещё еле тлела,
И ей помогла  их продолжить судьбу.

В той тесной избе, уже загромождённой,
Телами навеки отныне калек,
Хотя на полу, для ночлега пригодной,
Возможно, кто сможет прожить ещё век.

Средь них камердинер, а также и доктор,
Увидев Наташу, ей путь преградил,
Слуга-камердинер спросил её строго:
— Что вам и зачем? У него нет уже сил.

Ничто не могло преградить ей дорогу,
В углу находилась заветная цель,
Попав, наконец, в их ночную «берлогу»,
«Уже не страшна никакая метель».

Ещё один шаг — на походной кровати
Лежал князь Андрей у босых её ног,
И, встав на колени пред князя полатой,
Увидеть её, чтобы раненый смог.

Он был всё такой же, их взгляды скрестились,
Каким-то в нём тайным, но прежним чутьём,
К ней прежние чувства опять возвратились,
Но встреча застала его чуть живьём.

Его цвет лица, но уже воспалённый…
Но всё ж поразил её нежный тот взгляд,
Немного, конечно же, был возбуждённым,
Восторженно был на неё устремлённым,
По-прежнему, впрыснул «любовный ей яд».

Он ей улыбнулся и про;тянул руку,
Сим жестом он как бы за всё ей простил,
Но в нём это вызвало новую муку,
Он вместо любви на тот свет угодил.

3-3-32

Прошли лишь семь дней, как с момента раненья,
Как на перевязочном пункте Андрей,
В беспамятство впал от всего потрясенья,
Пугая вокруг всех знакомых людей.

Тяжёлое было его состояние:
Желудок у князя был весь повреждён,
По мнению доктора, в том понимании,
Для ранней он смерти, наверно, рождён.

Но на; седьмой день он пил чай с куском хлеба,
И доктор заметил — уменьшился жар,
Совсем не спешил он «вернуться на небо»,
Отсрочена смерть словно божий весь дар.

Но боль во всём теле в связи с переноской,
Его из кареты к ночлегу, в избу,
Возникла вся вновь, как с какой-то «присоской»,
С потерей сознанья, вступая в борьбу.

Он вновь отошёл, и потребовал чаю,
И врач с удивленьем признал, как за факт,
Что память его, до сих пор не страдая,
И он, как больной, соблюдал вежливый такт.

Вот с этим сознаньем в его состоянье,
Случилась удачная встреча друзей,
Но доктор уверен в своём пониманье,
Ещё утверждал это он и заранее,
Что рана сильнее, чем жизнь у людей.

В избе кроме Андрея лежал и Тимохин,
Майором служил он в его же полку,
Он ранен был в ногу, но, то были крохи,
В сравнение с тем, что у князя в паху.

Князь верен был принципам вечной заботы:
— Тимохин, как рана, и — как ты себя?
— Моя-то — ничто, заживёт до охоты,
Вполне как пригодна она для житья.

Просил князь доставить ему Евангелие,
Но не оказалось здесь книги такой;
Сам доктор, привыкший следить за леченьем,
Нарушил опять здесь у князя покой.

Спросив самочувствие, доктор у князя,
Но князь неохотно давал свой ответ,
И князь попросил врача в этой же связи,
Унять ему боль, подложить бы предмет.

Поднявши шинель, был укрыт он которой,
И, морщась от запаха ран живота,
Врач понял, что рана служила опорой,
Вес тела давил, и болела она.

Он был недоволен таким недосмотром,
И вновь повернул, чтоб уменьшить всю боль,
Но, как не ложись, «каким ни было бортом»,
Та рана «играла достойную роль».

Опять он при этом теряет сознанье,
Стал бредить, чтоб книгу ему подложить;
Но вскоре нахлынули воспоминанья,
Поскольку он жив и намерился жить.

Вернувшись в сознанье, он вспомнил, что было,
И как разорвалась граната у ног,
И словно на месте его как пришило,
И тот перевязочный пункт, как итог.

Где от всех осколков, вонзившихся в тело,
Ему очищали от них же живот,
Где резали, шили, и как больно было,
Наделал по жизни он много забот.

Пытался настигнуть врага своей жизни,
Настиг на опе;рацио;нном столе,
Вернее, поближе к своей уже тризне,
Где сам без сознания жил, как во мгле.

Теперь у него стало «новое счастье»,
То счастье его — Евангелью сродни,
Но вот череда наступила ненастий,
И он сознавал всё, что ждёт впереди.

Когда же его положили на рану,
И доктор опять его перевернул,
Подумал о том, ну когда же я встану?
В сознанье опять совершился «прогул».

Уже в третий раз возвращалось сознанье,
Очнулся он к жизни в ночной тишине,
Душа как бы жи;ла в другом состояние,
И мысли бурлили все, как на войне.

Обычно нормальное в людях мышление
Способно объять много важных всех дел,
Прерваться на чём-то в другом устремление,
И вновь возвратиться на то, что хотел.

Однако тяжёлое князя ранение,
Когда он спокойно приходит в себя,
Не повредило о многом мышление,
Давая понять, будто жив ещё я.

Но, будучи, прерванным вдруг на мгновенье,
Вернуться на прежний ход мыслей предмет,
А прежняя мысль будто как дуновеньем,
Исчезла как словно за давностью лет.

Да, вроде, открылось мне новое счастье,
То счастье других, нереальных всех сил,
Как счастье души одной в сфере ненастья,
Как счастье любви, что нам бог подарил.

Да, счастье любви, но не той, что семейной,
Когда, умирая, увидел врага,
Какой-то иною, но не человечной,
Любовь это — словно как божья кара;.

Назвать её божьей, она — словно жалость,
И бог предписал нам, любить и врага,
Какая же ну;жна всем людям та малость,
Сменить неприязнь на любви все слова.

Та радость моя — полюбил человека,
Он тоже, как я, ранен был в том бою,
Но как он теперь, жив ли он, иль калека,
Волнует отныне всю душу мою.

Любя человеческой просто любовью,
Но, чтоб ненавидеть — один только шаг,
К примеру, Наташу своею юдолью,
Отвергла любовь, и отныне — ей враг».

Он живо представил «свою» вновь Наташу,
В период той прежней совместной любви,
Но он в первый раз только понял и душу,
И стыд, и страданья, «текущих в крови».

Он понял, жестокость его — ей отказа,
Жестокость разрыва уже навсегда,
И мысли кружились в пределах экстаза,
Увидеть, сказать ей, что всё — не беда.

Но он то летел, провалившись, как в бездну в бездну,
И не отпускал нарастающий бред,
Пред ним белый сфинкс, то являлся — исчезнув,
В нём образ Наташи оставил свой след.

Стараясь изгнать всё из во;ображения,
Он, что ни пытался, но сделать не мог,
Оно приближалось для целей вторжения,
И, переступая известный порог.

В глазах помутилось, в ушах зазвенело,
В который уж раз отключается мысль,
Когда он очнулся, сознанье чуть тлело,
Оно очень быстро цвело и созрело,
Из бездны оно вознесло его ввысь.

Пред ним на коленях стояла Наташа,
Живая, та самая, как он хотел,
Испуганный взгляд и рыдание даже,
Нашла, наконец, она словно пропажу,
Такой у неё в жизни выпал удел.

Вздохнув облегчённо, он ей улыбнулся:
— Как счастлив я, Вы?.. — руку ей протянул,
Её жадный рот к той руке прикоснулся:
— Простите меня за такой мой «прогул».

На смертном одре, наконец, князь сознался,
Сквозь ненависть к ней процветала любовь:
— Люблю вас по-прежнему, я всё боялся,
Сказать, написать — помогла моя кровь.

— Простите, простите меня за поступок,
Слова дополняя касаньем руки;:
— Случилось всё как-то нечаянно, глупо,
Доставила вам и себе я все му;ки,
Попался подлец мне на женском пути.

— Нам время залечит душевные раны,
Тем более сам я во всё виноват,
Порядки для свадьбы все мною попра;ны…
Но вновь видеть вас беспредельно я рад.

— Люблю я вас больше и крепче, и дольше, —
Приблизить лицо, помогая рукой:
— И жизнь вся без вас моя стала всё горше,
Как жаль, что отныне лежу я больной.

Глаза, налиты;е от счастья слезами,
Любовно и радостно впились в него:
— Я всё это время и бредил лишь вами,
Война не жалеет из нас никого.

Худое и бледное ли;цо Наташи,
И губы распухли, была вся в слезах,
Хотя было страшно, казалось всё краше,
С внезапным свиданием на радостя;х.

Старанья Наташи не делать там шума,
Наткнулись при встрече на сильный экстаз,
Их встреча достигла какого-то бума,
В такой, ещё ранний, но сонный там час.

И Пётр-камердинер, и доктор проснулись,
(Тимохин, не спавши от боли в ноге).
Обои они на неё ополчились:
— Забыли, находитесь, барышня, где?!

Извольте убраться, вредит всё больному…
Наташа в испуге и, как в забытье,
Шатаясь, пошла к своему она дому,
Но с твёрдым решеньем — помочь в той беде.

Дальнейшее всё у Ростовых движенье,
На всех местах отдыха, на их пути,
Наташа жила с князем в сопровожденье,
Уже не могла ни на шаг отойти.

Сам доктор признался, что твёрдости в деле,
Уменьем ухаживать ей за больным,
О Нате все мысли его преуспели,
Такого искусства желал он другим.

Но как ни страшна была мысль у графини,
Что князь по дороге ведь мог умереть,
Она не могла противи;ться причине,
Сближения вновь между ними и впредь.

Их нежные чувства росли с каждым часом,
Но в том — нерешённый, висячий вопрос,
Иль жизни, иль смерти страны с князем рядом,
Остался открытым — немного б возрос.

3-3-33

Пьер поздно проснулся с больной головою,
Спал, не раздеваясь, с тревогой в душе,
Он был недоволен за тот день собою,
Что день пропал даром, в душе стало горше;.

За эту беседу ему стало стыдно,
Ведь он, рассказав ему всё о себе,
Мог впасть в подозренье, что очень обидно,
Могло помешать его делу в борьбе.

Часы показали уже почти полдень,
Особенно пасмурный выдался день,
Он вспомнил, что только сегодня и должен,
«Меня вдруг объяла проклятая лень».

— Уж не опоздал ли я? — молвил в испуге:
— Нет, раньше, чем полдень не сделает въезд,
Нет времени мне рассуждать на досуге,
Не так уже много для въезда есть мест.

Но тут вдруг возникла большая заминка:
Как спрятать ему тот большой пистолет,
Приличных размеров, и вес — не «пылинка»,
Казалось, ему даже места и нет.

Кинжал ещё есть всё для этой же цели,
Но вспомнил студента с кинжалом в руке,
Его стража схватить, обезвредить успела,
И он не успел даже скрыться в толпе.

Пьер не представлял, где и как всё случится,
Он даже не знал, где проедет их царь,
Само исполнение еле теплится,
«Не знал, на какую нажать он педаль».

Не важно, исполнит великое дело,
И будет ли в том подходящий момент,
А важно стремление чтобы кипело,
И важно — он тайный и русский агент.

Он оба оружья решил взять с собою,
И сунул их вместе уже под жилет,
Ему всё казалось, что он готов к бою,
Лишь цель бы найти и исполнить обет.

Кафтан подпоясав, надвинул он шапку,
Не встретить француза и, чтоб не шуметь,
«Он словно себя взял в свою же охапку»,
Пошёл исполнять, может быть — умереть.

Пожар, на который смотрел он под вечер,
За ночь увеличился с разных сторон,
«Французов теплом он их въезд обеспечил»,
Создав для жилья настоящий препон.

Пьер выбрал Арбат для своих дерзких целей,
Идя до него, переулки — пусты,
Ворота и ставни закрытыми были,
Попрятались все, как в густые кусты.

Но в воздухе пахло и гарью, и дымом,
Прохожие редко встречались в пути,
Казалось, Москва встала будто бы «дыбом»,
И редко кого можно встретить, найти.

Встречались ему и французы, и наши,
И все с удивленьем, конечно, большим,
Ведь нет никого, кто смотрелся бы «краше»,
Он странным казался и тем, и другим.

Огромного роста, и — толстый, и мрачный,
Кто он было трудно довольно понять,
Французам казался он как бы несчастным,
Вниманья на них он не стал обращать.

Внезапно его задержали французы:
Им нужен был знающий их же язык,
Чтоб более тесно связать свои узы,
Народ чтоб московский скорее привык.

Мотнув головой, дав понять, что не знает,
В другом переулке нарвался на крик,
Не той стороной он так быстро шагает,
Вниманье на знак обращать не привык.

Шагал торопливо он, весь отрешённый,
Боясь растерять намеренье своё,
Его этот план был давно погребённый,
Его подвело в том своё же чутьё.

А всё дело в том, что другой ОН дорогой,
И даже четыре часа как назад,
Проехал в наш Кремль так довольный «берлогой»,
Достиг своей цели и был тому рад.

Однако та радость вся длилась недолго,
ОН в царском сидел кабинете дворца,
И сам в мрачном духе, начальственным толком,
Закончив военную часть, как борца;

Приказы «клепал» о тушенье пожаров,
Унять мародёрство и дать всем понять,
И это исконное русское жало,
Могло бы их всех с «потрохами сожрать».

Но Пьер поглощён был делами по плану,
И в невозможности принятых мер,
Не знал, сам себя что подвергнул обману,
И мучился страхом, что ОН будет цел.

По мере движения Пьера до цели,
Дым всё становился и гуще, сильней,
Тепло от огня его мысли все грели,
И он становился мрачнее и злей.

Пьер двигался ближе и ближе к пожару,
Услышал отчаянный женщины плач,
Кругом отдавало всех огненным жаром,
Пожар будто стал для неё, как палач.

Пожитки все свалены в кучу от дома,
Две девочки рядом — на лицах испуг,
Для них тот пожар — ещё хуже Содома,
Случился семейный внезапный недуг.

И маленький мальчик в руках у старухи,
И муж в вицмундире сдвигал сундуки,
Как им теперь жить после этой разрухи?
Но горе пришло к ним всему вопреки.

Пьер о;становился и медленным взглядом,
Окинув семейный несчастный очаг,
Он был с той несчастной почти уже рядом,
Она в нём «спасенья поймала рычаг».

— Родимый, голубчик, спаси ради бога!
Осталась гореть моя меньшая дочь;
На мужа накинулась очень так строго:
— Никто нам не может ни в чём здесь помочь,

Злодей, истукан, — закричала на мужа:
— В тебе сердца нет, не жалеешь дитё!
Какой он отец, в нём душа — словно стужа,
Катюшку меньшую мне жалко её!

Видать благородный и смелый мужчина,
Осталась надежда лишь только на вас,
Сгорели без всякой побочной причины,
И вот что осталось от всех в этот час!

Детей первым делом схватили к спасенью,
В чём были, в том сами остались навек,
На всех не хватило здесь нашего бдения,
Уж больно был скорым пожара разбег.

— Да где же осталась та ваша дочурка?
Она поняла, что готов Пьер помочь:
— Аниска, сидишь здесь ты словно как чурка,
Иди, покажи, где была наша дочь.

Аниска служила в том доме прислугой,
Любая работа — ей всё нипочём,
Зачем лезть ей в пекло, объяв себя мукой,
Её здесь вины и не видно ни в чём.

Пьер вновь оживился свершить это дело,
Его было планам немного сродни,
Когда б он успешно, а значит и смело
В горящий тот дом смог войти и спасти.

Он ринулся вслед за хозяйской прислугой,
Поварскую улицу он пересёк,
Часть улицы скрыта «пожарною вьюгой»,
Опять ему путь их патруль здесь пресёк.

Обходным путём лишь добравшись до дома,
Который ещё продолжал полыхать,
Его охватила спасенья истома,
И как внутрь проникнуть, кого-то спасать?

Пьер как бы забыв, о своих намереньях,
Включился в сей новый отважный обет,
Он понял несбыточность тех исполненье:
«Тогда, это был у меня просто бред».

Их дом догорал, и стена обвалилась,
Обрушилась дома одна сторона,
Вторая — и крыша огнём все светились,
Бессмысленной стала с огнём вся борьба.

Пьер сунулся было, но жар был опасен,
И он, обходя этот домик кругом,
Другой дом, что рядом, в огне ещё красен,
Французов толпа озабочена в нём.

Они выносили все ценные вещи,
Средь них было несколько русских мужчин,
Француз одного мужика чем-то хлещет,
Отнять лисью шубу — из веских причин.

Но вид загоревшего только что дома,
Собрал вокруг много любителей сцен,
Их всех, как французов, томила истома,
Богатство в нём всё превращается в тлен.

Пожар возбуждал в Пьере светлые чувства:
Решимость и ловкость, и быть молодым,
От прежних всех мыслей в душе стало пусто,
От прежних затей он мог стать и больным.

Из этого дома когорта французов
Бросала все вещи с окна другим вниз,
Но, зная, что будет он им в том обузой,
Он к ним подошёл, несмотря на каприз.

Один из них сразу прикрикнул на Пьера:
— А этому что ещё надобно здесь?
— Я здесь нахожусь из-за важного дела,
Ребёнка ищу я — пожара вся месть.

— Да что он толкует, пошёл бы ты к чёрту!
— Ребёнок? Я слышал пищанье в саду…—
Нашёлся один из их «дружной» когорты,
Который приня;л близко к сердцу беду.

Внушительный вид и владенье французским,
Подвигло француза помочь толстяку,
Немного осталось в Москве таких русских,
Владея французским, спасая судьбу.

— Пойдёмте, я вам укажу это место,
И, хлопнув, как друга, его по плечу,
Они побежали в тот сад уже вместе,
Навстречу чуть слышному где-то плачу;.

— Вон эта скамейка, под ней — ваш ребёнок,
Он тоже был рад, что пропажа нашлась,
Под ней лежит девочка словно котёнок,
От плача она уже вся «изошлась».

И Пьер, задыхаясь от радости, счастья,
Что он, наконец-то, полезен в том стал;
Подобен он карте с той нужною мастью,
Как банк он в игре полный денег забрал.

Он к ней подбежал, хотел взять и на руки,
Но, страшного дядю она увидав,
Пыталась бежать, избежав страха муки,
За малостью лет не всё сразу поняв.

Успел Пьер схватить; оказавшись спасённой,
Она завизжала, ну — руки кусать,
От страха сознанье было опалённым,
Когда ты не знаешь — пришёл кто спасать.

Пошёл он назад опять той же дорогой,
Однако пройти уже было нельзя,
Исчезла Аниска — его в том подмога,
Должё;н же быть выход, другая стезя.

И он, победивши весь страх у девчушки,
И с нежным объятием в сильных руках,
В руках у него она словно игрушка,
И он с ней покинул горящий очаг.

3-3-34

Когда найдя выход, вернулся на место,
Он сразу его как бы и не узнал,
Все люди, пожитки стояли так тесно,
Но Пьер то семейство всё время искал.

Он был оживлён, свершив доброе дело,
Он будто бы подвиг какой совершил,
Им подвига жажда уже овладела,
И с этим он чувством отныне и жил.

Девчонка затихла, ей было уютно,
На мощной фигуре сидеть на руках,
Хотя эта ноша и не была трудна,
Но Пьера сковала в его всех правах.

Семейство исчезло с их прежнего места,
Но Пьер всё ходил и искал меж людьми,
На том самом месте, семьи её вместо,
Семейство кавказское всё берегли.

Пьер был поражён красотою семейства,
Особенно женщины в нём молодой,
Она словно маг всей по силе воздействия,
Нарушила Пьера-мужчины покой.

Фигура огромного роста мужчины,
Ещё и с ребёнком на крепких руках,
Достойна художника кисти, картины,
У всех лишь вопрос был всегда на устах:

— Ребёнок-то чей, вы кого потеряли?
— Ребёнка я спас, дом здесь рядом сгорел,
Вы женщину в чёрном с детьми не видали?
На этом здесь месте отец их сидел.

Средь них, окруживших, нача;лись гаданья:
— Ведь это Анфёровы здесь должны быть,
— Да где там Анфёровы, прощай, досвиданья,
Уехали утром, явив свою прыть.

— Скорее всего — это Марьи Иванны…
— Да вы её знаете, — молвил вновь Пьер:
Худая и выглядит очень уж странно,
И длинные зубы, другим не в пример.

— Та самая есть — это Марья Иванна,
Они ушли в сад, как французы пришли,
На головы наши, что волки те званы,
Их всех бы в домах по ночам и сожгли.

Но Пьер поглощён был к семейству вниманьем,
Уже два солдата к нему подошли,
Один их них для грабежа с намереньем:
Он щупал уже старика сапоги.

Старик с пониманьем, без лишнего звука,
Поспешно снимать стал свои сапоги,
Хотя и постигла отца эта мука,
Но он понимал, они были правы.

Второй вперил взгляд в ту красотку, армянку…
Не смог Пьер стерпеть этот наглый грабёж,
Не стал Пьер терпеть «ту французскую пьянку»,
Он стал в их проблему характером схож.

— Возьмите ребёнка, — промолвил он басом:
—Теперь она будет в надёжных руках,
Уверен, доставите вы её маме…
Пока ещё «гнев закипает в ногах»…

Он видел, второй тот, любитель наживы,
Уже щупал шею армянке-красе,
Возможно, он тоже сражён этим дивом,
При голоде женском в пленённой Москве.

Но Пьер пробежал к ним те несколько метров,
Уж рвал ожерелье сподвижник второй,
Набросился он на него словно ветром,
Схватив его с силой железной рукой.

Армянка визжала пронзительным криком.
— Оставь эту женщину, — грянул вдруг бас,
Француз на земле оказался как мигом,
И он поспешил удалиться из глаз.

Однако тот первый герой-победитель,
Хотя и по виду был ростом он мал,
«Свою» защищая законом обитель,
В такой ситуации не оплошал.

Он вынул тесак, замахнувшись на Пьера,
Но бешенства в Пьере возникший восторг,
К нему применил Пьер такую же меру,
Не стал заводить воспитательный торг.

Он сбил его с ног, молотил кулаками,
Под весь одобрительный ропот толпы,
Но конный разъезд вдруг французских уланов
Внезапно возник перед ним, впереди.

Подъехали рысью к той длившейся битве…
Не помнил Пьер дальше, что было потом,
Он бил, его били, и битвы «палитра»
Ему обернулись в итоге лишь злом.

Он только почувствовал, связаны руки,
Ведь он как бы взят ими в вражеский плен,
И обыск идёт, дополняя все муки,
Вопросы, ответы — взаимный обмен.

— Кинжал у него здесь, за поясом спрятан, —
То первыми были французов слова,
Какие он понял весь злостью объятый,
Носить ли оружье, имел ли права?

— Оружье?! — сказал офицер с облегченьем:
— Свидетелем будешь на нашем суде;
И к Пьеру вновь с явным к нему подозреньем:
— Французским владеешь в несчастной судьбе?

Пьер не отвечал — будто не понимает;
— Кто здесь переводчик, — спросил офицер;
Как вдруг из толпы «один друг вылезает»,
Торговец из лавки, узнал его Пьер.

— Совсем не похож он на простолюдина;
— Да, нам уже ясно: один он из тех,
Он есть поджигатель, и в том вся причина,
В создание нам здесь для жизни помех.

— Спросите вновь кто он, и драки причину, —
Настойчиво задал француз вновь вопрос:
— Зачем он затеял здесь сцены-картину? —
Пытался на месте чинить весь допрос.

— Я только ваш пленный, не будет ответа,
Ведите меня на допрос и ваш суд,
Я там расскажу обо всём, всему свету,
Какой здесь творили солдаты свой труд.

— Но он языком так прекрасно владеет,
Под стражу немедленно взять, здесь сейчас,
Похоже — не прост, ни о чём не жалеет,
И не уважает при всех он здесь нас.

Стоящая ближе всех с девочкой баба,
Которой чужого ребёнка вручил:
— Куда же ведут тебя, мне-то быть как бы,
И, если ребёнок не «ихний бы был?»

— Чего ещё нужно той бабе с ребёнком? —
Не унимаясь, спросил офицер:
— Хотел бы я знать интерес её толком…
— Я дочь свою спас, — ответил так Пьер:

— А ей подержать дал, когда всё увидел,
Как этот снимал сапоги с старика;
Пьер был возбуждён вновь ребёнка при виде,
И вздрогнула, связанной бы;ла рука.

Он не ожидал, даже сам и не зная,
Как вырвалась вдруг та бесцельная ложь,
И он, меж французами смирно шагая,
Стал в их положение чуточку вхож.

Французам же надо сдержать мародёрство,
Ловить поджигателей тоже Москвы,
Улан тот разъезд и имел благородство,
Солдат тех сдержать от подобной «тоски».

Попутно разъезд задержал ещё русских,
Французов вновь парочку тож человек,
Однако из тех людей, им непослушных,
Лишь Пьер показался им вредным из всех.

Когда привели на ночлег, в гауптвахту,
То Пьер заслужил там отдельный «салон»,
Нагнал своим видом на них столько страха,
Под строгой охраной держался там он.


 








 


 









 


 











 

 



Примечание:

В целях большего интереса и для популяризации романа во всех книгах размещены рисунки, взятые их книги «Война и мир» издательства «художественная литература», Москва, 1983 год
и из советских кинофильмов со знаменитыми артистами.














 

Задняя обл