5. На риск она идёт не за наградой. Миледи

         (предыдущий фрагмент из романа «Миледи и все, все, все»
              «4. Гадалка для спешащего в Париж»
                http://stihi.ru/2023/01/27/8539)

Опасности предгорья осознать
счастливому успеть бы за мгновенье!
А как к простонародью дышит знать,
узнаешь, вызвав Зло на откровенье.

Ведёт к землетрясению дрожь гор –
заложено оно в первопричине.
А кто такой был, собственно, Рошфор?
Он вёл врагов прелата к их кончине,

иль жуткий наводил средь них раздор.
По коже человеческой гравёр
мог ловко наносить узоры шпагой,
столкнувшись в рукопашной хоть с ватагой!

Готов был умертвить всех      сам      Рошфор,
с какой бы кровью акт ни поручили,
когда, судьбу схвативши за вихор,
ходил при кардинале в важном чине.

Прожжённый ушлый циник, интриган
и головная боль для кредиторов,
сподвижник Ришелье (и хулиган
по части силовых решений споров)
не знал он на своём пути заторов,

которые простить бы мог врагам.
Легко на сердце было иль тревожно,
врагов он доставал, где только можно.
Те, к счастью, не таились по углам.

Враги считали графа злым и смелым
и тоже были дерзки с ним со зла.
Однако граф Рошфор бойцом был зрелым
и шпагой украшал себя не зря.

По качеству не только зуботычин,
конечно же, Рошфор – не голубь. Мы
наслышаны, что граф был артистичен –
мог тонко насмехаться над людьми.

Совсем не для сценического акта
ехидный граф Рошфор, наверняка
по воле  одиночества  лишь, как-то
зеркального привадил двойника.

– Миледи – исключенье в мире женщин.
  А мы из кожи вон… и на износ…
   Морщинами уж лик весь изрешечен, –
своё же отраженье ткнувши в нос,

граф с ним разговорился не без желчи,
расчесывая локоны волос. –
  Крупнее,  чем миледи, или  мельче
  фигура я для шефа? Вот вопрос!

  Весь путь миледи кровью  жертв  помечен.
  Смертельный яд, медь пуль, кинжала сталь…
  Легко идёт по трупам, как и встарь,
  не жалуясь, что путь ей выстлать нечем.

  Враги клянутся  «со  свету сжить тварь»,
  не веря, что успех миледи вечен.
  К лояльности миледи недоверчив,
  шепча «Бог с нами» иль «Аллах акбар»,
  враг из дворца, сераля, магистрата,
  заманивая в дебри иль на бал,
  иль выставив персоною нон грата,
  капканы расставлял не  раз  на «тварь».
  Она не сатаны ли пьёт отвар?!

  Бьёт всех: и чужака, и ренегата!
  Как жаль мне, что удача – не товар,
  а то бы прикупил. А я – богатый?
  Нет, у миледи      выше      гонорар!

  На риск она идёт не за наградой.
  Клубами валит от разгона пар
  у леди нашей,      жертвами      богатой.
  Нелёгок      у миледи гонорар!

  А впрочем, кто ж считал её затраты!
  И так ли уж велик её навар?
  Но всё ж, презрев засады и захваты,
  она всегда прорвётся сквозь преграды.
  Есть у миледи дьявольский, но дар,
  которому враги её не рады.

   Иль всё     навет…   про дьявола?       – Навет, –
кивнуло отражение в ответ.
– Сойдясь, живой и мёртвый, для парада,
  кто на себе познал миледи дар,
  все жертвы, от британцев до мадьяр,
  покойный граф, пастух телят Макар,
  скандировать могли б: ума палата! –
  о нашей дьяволице до упада.

  И разве ж только лишь из алкашей
   её мог не запомнить кто-то спьяну, –
Рошфор подкинул с золотом кошель, –
   У нас свиданье в     Менге      с ней по плану…
                *                *                *
Потомки самых гордых (без прикрас)
свободных пастухов и их подпасков,
потомки легендарно-храбрых басков,
гасконцы, речь пойдёт сейчас о вас!
                .                .                .
Смешавши Неизвестность с Искушеньем,
дорога караулит чудаков.
Для дурней не рисуя впрок оков,
Злосчастье ограничится крушеньем
надежд и приглашеньем к прегрешеньям.

Как только в мир, найдя пример в отце,
откроет дверь пинком шальная Юность, 
то вслед ей крикнут: «Это что за дурость»?
и «Сколько же   отваги   в сорванце»!
Растёт ли жажда славы или сдулась,

к  земле  взор чаще или к облакам,
достатка впереди ждёшь иль лишений –
не делая смешных телодвижений,
отдавшись очищенью иль грехам,

из детских впечатлений выбрось хлам
своих пацанских бед и унижений.
Длина стремян подогнана к ногам,
но конь для шутников, куда ни глянь,
стал первой среди уличных мишеней.
Насмешки – это вам не просто гам!
                *                *                *
– …Эй, птенчик, для тебя мы по лугам
цветы собрали – не найдёшь дешевле!
– Купи у   нас –   у нас цветы душевней!
– Эгей, герой, сойди на землю к нам!
– Эй, юный кавалер, не будь дубиной!
Купи у нас фиалки для любимой!
Цветочная живей из всех реклам
и плата за цветы не зря обильней,
а улица в цветах – дорога в храм.

Тот взоры не цепляет тут изрядно,
кто видом не в павлина, не в фазана.
Игривые торговки по ночам
сны смотрят про красавцев без изъяна,
но всё же углядели невзначай
смазливую мордашку д'Артаньяна.

Дав волю и улыбке, и бровям,
он сам себе тон взором задавал…
…Лошадке ходу нет – конец скаканью.
Возможно ль застоявшийся товар
сбывать, не прибегая к вымоганью?
Торговки горячились, аж шёл пар.
Юнец их чуть  лошадкой  не стоптал.
Протиснуться сквозь строй торговок с бранью
парнишка не рискнул, хоть был сердит.
«Где бабы, там и демон их влиянья.
Нет, брать не буду. Разве что в кредит», –
усилиями местных Афродит
проезжий обратил на них вниманье.

– Эй, юноша, не надо делать вид,
  что ты спешишь, поскольку деловит!
  Ужель уйдёшь без нашей  теплоты  вскачь?
  Мы рады тебя видеть, но и  ты  зряч!
  Цветочки наши  видишь  высших проб?
   Купи букет! Не хочешь?! Ах ты, жлоб!..

Париж – мечта! Четыре сотни тысяч
народу, ну а Менг не город. Клоп!
Путь держим на Париж! Цок-цок, топ-топ.
Препятствия не вырубить, не выжечь,
но можно поискать окольных троп.

– Я тратить не приучен безрассудно,
  а вас тут чёрт собрал, как саранчу!
– Плати нам, парень, щедро, словом, крупно!
– Коль я в расходы крупные влечу,
   уж точно не заплачу – заплачу!

– …Плоть и цветы оплатишь совокупно?
  Найдётся всё, что  надо,  у вдовы.
– В уме у вас  монеты  лишь, увы!
– Я для тебя, мой птенчик, недоступна!
– Вы созданы, мадам, не для любви!

  Не суйте мне, мадам, свои фиалки!
  Назойливые ваши же товарки
   и  то  в запросах денежных скромны! –
язвил юнец. – Вы предо мной равны…
Детали городских обрядов ярки,
когда на них глядишь со стороны.
Вслух ими восторгайся иль брани.
(Юнец не ведал радостей в те дни).

Цветочницы, скупые «недавалки»
для каждого, пришедшего со свалки,
окрысились на парня: – Вертопрах!
   Фиалки мы на твой возложим прах!
Поняв, что шансы высмеять их жалки,
герой умчал от пеших «черепах».
Шипами роз прощались «недавалки»…
          *                *                *               
Пока ты не в гробу на катафалке,
есть повод поберечь башку и пах,
не растерявшись при угрозе свалки.
Все люди – созерцатели, зеваки:
кто смотрит на соседей, кто на птах…
Вот, скажем, в Менге  помнят ли  все драки?
Одну уж точно – в ней  Судьбы  есть знаки...
А выглядело всё, примерно, так.

Во Франции в церковных разногласьях
семнадцатый стоял на четверть век.
Вот некто въехал в Менг с желаньем гласным
в пути остановиться на ночлег.

Стеченьем судьбоносных обстоятельств
осу на  муравейник  занесло:
в аффекте изощрён каскад ругательств –
сюжету это, впрочем, не во зло…

Менг – городишка малость скучноватый.
Рад откровенно местный обыватель
возможности над кем-нибудь поржать:
подвергнется насмешкам сходу знать

и осмеянью –  публика попроще.
Полями ограниченную площадь
болеющего скукой городка
украсила сомнительная лошадь –
уж очень масть её была редка.

Смотрелась морда клячи не задорней
того, как морда выглядеть должна
в канун знакомства с местной живодёрней.
Тоща  лошадка.  Шкуры желтизна
в глазах зевак была вполне комична,
чтоб осмеять животное публично –
в своём презренье публика честна,
есть повод ей встряхнуться ото сна.

Не то чтоб  разъезжались  ноги клячи,
но вряд ли кто б назвал её горячей…
Венцом же симбиоза с седоком
затёртый стал берет с одним пером.

Под стать облезлой лошади-бедняжке,
невероятно тощ был сам седок.
Нелеп и юн, он зваться вовсе мог
«угрюмым шевалье-худые ляжки».

Он был гордец, и местный сброд отбил
в душе желанье стать незлобным парнем.
Затравленный избыточным вниманьем
к особе скромной, каковой он был,
герой не утерял природный пыл
и выглядел отчаянным буяном,
тем более, что звался д'Артаньяном
и опыт фехтованья накопил.

Был д'Артаньян гасконцем от рожденья –
гасконцы  все  наверно таковы.
Ох, не сносить кривлякам головы –
к ним у юнца не будет снисхожденья!

До хруста выворачивал свою
гусачью шею витязь обозлёно
и полуобнажал  клинок  резонно,
как только слышал сзади чьё-то «хрю»!

Аборигены, будучи не глупы,
нрав забияки быстро просекли.
Встречая злобный взор, зеваки «тупо»
свой сразу опускали до земли.

У входа в неказистую таверну
стоял надменный щёголь – светский вид
верзилы соответствовал, наверно,
парижской моде.  Но иезуит

признать бы в кавалере мог коллегу.
Франт что-то произнёс себе под нос,
и двое его спутников со смеху
едва не укатились под откос.

Сей смех с упоминанием кентавра,
естественно, юнца насторожил.
Да, Шарль был смугл, как грек, и уж подавно,
как грек, гасконский  нос  себе нажил.

Когда юнец и лошадь пред таверной
отклячили уставшие зады,
познал сей симбиоз неимоверный
чужого остроумия плоды.

Величественный хмырь с орлиным носом
(взор тоже был орлу под стать – зырк-зырк)
задался недвусмысленным вопросом,
мол, кляча тут не зря – приехал цирк.

Насмешками холёного вельможи
герой был окончательно взбешён.
Насколько был наглец неосторожен,
сказав, чем вид у клячи был смешон,

настолько же и Шарль был расположен
спустить орла на землю с облаков:
– Над клячами смеётся тот, кто должен,
но трусит осмеять их седоков!

– Смеюсь я, сударь, может быть, и редко,
но право – исключительно за мной!
Пусть всякий неучтивый малолетка
не думает, что туз он козырной

иль первый из наследников престола,
способный ущемлять меня в правах!
Идёте вы на поводу у вздора
и мне не всё равно, что в головах

у вас и вашей клячи-канарейки!
Вы с этой клячи с внешностью плебейки,
явившейся на пёстрый карнавал,
на живодёрне взять могли б навар.

Я вас оставлю, карнавальный витязь.
Не думайте, что смех мой был предвзят…
– Куда вы, сударь?! Ну-ка развернитесь,
коль не хотите, чтоб вас били в зад!

– Мне целить в зад?! Вы, сударь – извращенец
и это плохо  кончится  для вас!
Да будь вы еретик и ларошелец,
быстрей бы вас простил я, но сейчас…
– Да, негодяй, сейчас! Вынайте шпагу
и защищайте, к вашему же благу,
хотя бы перед, если уж не зад!
– А разве на дуэль запрет уж снят?

Вы так нетерпеливы среди прочих,
что можно вас за дурость пощадить.
Умерьте вашу клоунскую прыть.
  Пойдите прочь, зарвавшийся молодчик, –

франт был спокоен. Он не блефовал
и даже не притронулся к эфесу.
Видать, носил клинок он не для весу
и в  силах  показать лицом товар. –

  Мне недосуг. Я в Менге слишком занят.
  Вы  здесь  ещё?! И брызжите слюной?!
  Хотите покажу вам путь иной?
   Но Жизнь на том пути к вам не заглянет!

Едва ли д'Артаньян был гуманист –
нет  места обвинениям облыжным.
Кто счёл его тщеславие излишним,
тот – попросту земной максималист.

Свести готов был счёты без раздумья
с матёрым незнакомцем д'Артаньян.
Возможно, как маньяк в ночь полнолунья,
в аффекте бы считать не стал он ран.

Со свистом шпагу выхватив из ножен,
Шарль выпадом вельможу огорчил.
Едва ли был от страха обезножен
матёрый щёголь, ибо отскочил.

Глазами настороженно  повёл он
туда-сюда: не близко ли патруль?
Глаза стреляли в цель быстрее пуль.
– Что перья-то взъерошил, чёрный ворон?!

  Куда ж ты, трус?! Ведь  женщины кругом!
  А не одна ль из них твоя невеста?!
   Ты к ней? Или  другое  ищешь место? –
юнец не  церемонился  с врагом. –

  Беги, беги до самого сортира!
  Вот посмеётся вскоре де Тревиль,
   узнав про мой дорожный водевиль!..
Подкравшаяся кодла из трактира
набросилась стремглав исподтишка
на Шарля со спины: его башка,
просящая на лоб клеймо «задира»,
подверглась экзекуции – бац-бац –
и Шарль картинно рухнул, как паяц.

Но как бы не выслуживались хамы
пред знатным господином, наш бедняк
не  брошен  был бесхозно бездыханным.
К парнишке до того, как он обмяк,

не вдруг проникся шкурным интересом
крутой его противник после слов
юнца о де Тревиле.  Долю стресса
от слов  враг получил – приём не нов.

И что ж насмешник?  Он с подручной кодлой
втащили, хоронясь от патруля,
парнишку в дом, задавшись благородной
идеей сдать там тест на куркуля…

…В глазах изображенье не двоится,
и боль уже не мучает вдвойне…
Однако плутовские чьи-то лица
доверья не внушали шевалье.

Ушла прочь хворь, вернув юнцу сознанье,
зато сам Шарль пришёл в негодованье.
Платок и недоеденный кишмиш –
на месте, хоть могла погрызть их мышь.
Вот батькины  награды  боевые.
Не сгинул кошелёк.  Пропало лишь
письмо для господина де Тревиля,
способное открыть юнцу Париж.

Письмо в дорогу папа сунул Шарлю
с уверенностью старого дельца:
мол, я твои проблемы порешаю
все разом от начала до конца.

Папаша исходил из обстоятельств
обычных, коль весь мир устроен так.
Решать судьбу сыночка не пустяк,
а час пришёл – решать без отлагательств.

Семья ещё не впала в нищету,
но, по дворянским меркам, прозябала.
Отец гордился славой, но и ту
терять стал в облаках хмельного пара.

Вино, вино!  Как многое оно
выкидывает «лишнего» из жизни.
То «лишнее» уж  прокляло  давно
хозяина, в избытке укоризны.

Папаше, отвергая все мольбы,
дарило Время  старости  лобзанья.
Он прежде для сынка  примером  был,
во всех делах достойным подражанья.
А как стал пить, забыв о воздержанье,
так трезвую жизнь вовсе разлюбил.
 
Когда  однажды он в день просветленья
окинул взором рослого сынка,
то вскоре смысл отцовского веленья
стал значимее отчего пинка.

Гордился ли он сыном иль не очень,
но выдал батя пару ярких фраз,
пусть тусклым вышел сам он на сей раз,
поскольку был и трезв, и озабочен.

– Ужель всю жизнь тебя мне, как медаль,
     носить на шее?! Совесть всё ж  имей, сын!
     Давай-ка ты в Париж быстрей мотай!
    Париж, определённо, стоит мессы! –
с такой несуетливой простотой,
с такою широтой отцовской власти,
решительно и с пафосом отчасти,
однако, не гонясь за красотой,
давал папаша Шарлю наставленья. –
Стань человеком! Времени – в обрез!
Проваливай, не порть мне настроенье!
Да, на вот  шпагу  что ль мою подвесь…
Попало что-то в глаз… в слезах я весь…
жаль расставаться… это, как знаменье…
Ты –   д'Артаньян  ведь всё же, как никак!
Езжай и опровергни все сомненья,
что мы произошли не от макак.

Родительское чти благословенье,
ведь за себя решать ты будешь сам.
Мать для тебя целительный бальзам
сготовила – залечит все раненья!

– Карьера моряков или   рейтар
нужней для накопленья луидоров?
– Ты давеча во сне, сын, бормотал
о доблести дворцовых мушкетёров…

В Париже земляку  письмо  отдашь.
Слыхал о капитане де Тревиле?
  Мой друг. С ним, не взирая на мандраж,
  в одном полку в боях мы  Смерть  ловили.
  В Париже, где не ждан ты и не зван,
протекция тебе не будет лишней.
Мой бывший друг, а ныне капитан,
тебя, надеюсь, примет там, как ближний.

  Парнишка ты, конечно, хоть куда,
  но знай: рога в Париже обломали
  себе (не то, что в нашей глухомани)
  покруче,  посолидней  господа.

Я знаю, при твоём гасконском форсе
в мечтах ты поначалу воспаришь…
– Не в дворники же мне и не в альфонсы
устраиваться, чтоб познать Париж!

– Да там через бюро трудоустройства
не светит даже и в ночной дозор…
Но де Тревиль за всё моё геройство
тебе даст шанс и ты, не на позор,

доказывай ему, хоть до измора,
что ты достоин званья мушкетёра.
Мы доблестного рода, д'Артаньян,
и в предках не имели обезьян…

        (продолжение следует)