В плену лозунгов гл. 16 Дед Федот

    Автобус, сопровождаемый брызгами солнца, мчал нас из душного города по пыльной дороге, разрезая лес на две зелёные части. Вот и деревня! На завалинке неказистого дома сидел дед Федот. Увидев нас, вскочил с распростёртыми руками:
    – Анюта, Любаша! Радость-то, какая! Признаться, я не ждал вас нынче.   
    Прослезившись, он крепко обнял и повёл нас избу. В комнате на спинке высокого стула висел пуховый платок бабушки Марфы, а на комоде лежал недовязанный носок и очки на резинке. Всё было так, как будто она вышла куда-то и сейчас вернётся.   
    – Жалко бабушку, – сказала я, вспоминая похороны. – Пожила бы ещё.
    – Анюта, она бы пожила, если б не трудилась с малого возраста. Утром в колхозе, вечером во дворе. То скотину покормит, то огород прополет, да еду в печи сготовит. Жизнь крестьянская знаешь, какая тяжёлая?
    – А зачем она в колхозе работала? Занималась бы только домашним хозяйством. 
    – Так заставляли и согласия никого не спрашивали. Хоть и повесили плакат над сельсоветом «Колхоз – дело добровольное», а паспорта наши хранили в сейфе председателя, чтоб в город не сбежали. Так и работали за одни только «палочки».
    – А зачем вам «палочки» давали?  – удивилась сестрёнка.
    – Любаша, «палочки» – это чёрточки, которыми отмечали в ведомости трудодни, а осенью подсчитывали. Кто нужное количество часов отработал, тому выдавали продукты. Но нам их едва хватало до следующей осени. Вот и выручал огород да скотина. Корову мало кто имел, больше коз, да кур с гусями. А всё оттого, что за корову большой налог брали, а не заплатишь вовремя, имущество отпишут в государство. Их не волнует, заболела твоя корова иль отелилась, отдай, сколь положено. Уполномоченного боялись, как чёрта лысого. А ещё был налог на плодовые деревья. У меня яблонька не каждый год плодоносила, пришлось срубить.
    – Почему власть так несправедлива? – поразилась я.
    – Анюта, не нам их судить. Хорошо ещё, что налог не ввели на лесные орехи, грибы да ягоды. Самим-то некогда собирать, детей посылали. А когда война в 41-ом началась, совсем худо стало. Продотряд явился с кличем «Всё для фронта, всё для победы!» и оставил нам пустые закрома. Зимой так оголодали, что весной из крапивы щи варили, а из лебеды лепёшки пекли. Чего смотришь, неужто мама не сказывала?
    – Мама в войну в городе жила, – напомнила я деду.    
    – Не сразу.  В город уехала в 42-ом и то по воле случая. К нам в деревню явились партработники вербовать молодёжь на оружейный завод. Надюше тогда 17 было. Замуж бы пора, да женихи все на фронте. Её с подружками увезли, и комнату одну на всех в бараке дали. Днём они работали, а вечером учились в 5 классе на рабфаке. 
    – А почему взрослых заставляли учиться в 5 классе?
    – Так школа у нас с начальным образованием. В 12 лет деревенские ребятишки шли в колхоз работать. Тебе сейчас 14? Да? Так вот, мама твоя в эти годы уже имела два года трудового стажа. Ну, хватит о грустном, пошли пить чай. Я купил «Гусиные лапки».
    – Дедушка, зачем тратишься на конфеты, пенсия и так мизерная.
    – Должен же я единственных внучек хоть чем-то побаловать.
    Дед Федот щёлкнул пальцем по курносому носу Любы и подкинул её к потолку, но тут же вскрикнул от боли:
    – Ой-ой! Как в поясницу-то вступило. Анюта, смочи тряпицу в керосине.
    Он задрал рубаху, жалобно кряхтя, и я приложила к больному месту мокрую ткань с резким запахом. Дед опоясался холщовым полотенцем и заковылял на кухню:
    – Проклятый радикулит, как же он извёл меня.
    После ужина я оставила сестрёнку ухаживать за охающим дедом на печи-лежанке, и решила прогуляться. Солнце ушло за горизонт, а луна ещё не появилась, лишь окна крестьянских домов освещали улицу.  Из деревенского клуба неслись мажорные звуки, маня к себе. Над распахнутой настежь дверью висел красочный плакат «Культурно жить и производительно работать!» Несмело шагнула за порог и огляделась. У стены шептались девушки в юбчонках, в углу толпились парни в клетчатых рубашках, а в центре несколько пар зажигали твист под заезженную песню «Чёрный кот».
    Пластинку сменили на другую, и томно зазвучал кларнет, играя красивое танго «Маленький цветочек». Рыжеволосый подросток в серой кепке под цвет глаз оторвал спину от бревенчатой стены и направился ко мне. Сейчас подойдёт и скажет: «Чего припёрлась, малявка?» К моему удивлению, он выразился иначе:
    – Эй, Дюймовочка, пойдём танцевать? 
    Не в силах выдавить ни слова, кивнула в знак согласия. Это был первый в моей жизни танец с мальчиком, пробудивший душевный трепет во всём теле. Хотелось только одного, чтоб музыка никогда не кончалась. Но тут в дверях показался дед Федот и, стрельнув в нас взглядом, погрозил крючковатым пальцем. Я отпрянула от юного партнёра и отправилась за дедом, которому радикулит не мешал нестись, как оглашенному, и ругаться до самого дома, запрещая ходить мне в клуб.
    Потянулись серые однообразные дни. Готовила еду, полола огород, брала в лесу чернику с местными девчонками. Люба не выносила комаров и предпочитала оставаться дома с Царапкой, которая выпускала когти при любой попытке её погладить. Получив очередную царапину, сестра бежала жаловаться на кошку, а дед, присыпая ранку печной белой золой, ругался:
    – А ты не донимай её! Видишь, отдыхает, почитай всю ночь мышей ловила.
    Ранним утром, как всегда, собралась за молоком на ферму. Выйдя на крыльцо, я вдохнула полной грудью чистый воздух и прошлась босыми ногами по хрустальной росе средь полевых ромашек. Из соснового леса, что шумел рядом, вышел пастушок в соломенной шляпе. На меня смотрели знакомые серые глаза:
    – Привет, Дюймовочка. Далёко ли направилась? 
    – Привет. Иду за молоком, – радостно ответила я, размахивая бидончиком.
    – Почему в клуб не приходишь?
    – Дедушка не пускает. 
    За пригорком слышалось мычание коров и собачий лай. Вдруг мужской голос позвал из-за бугра:
    – Никита-а-а!
    – Иду-у-у! – протяжно ответил пастушок и объяснил мне. – Отец зовёт. Пасти коров помогаю. Ну, я пошёл.
    Просвистев бичом, он щёлкнул им о землю и погнал отбившуюся от стада корову, а я помчалась на ферму. Весь день прошёл в прекрасном настроении. А вечером с сестрой слушала на завалинке дедушкины воспоминания под весёлое чириканье птиц и нудный писк комаров. Они его почему-то не кусали, а нас не спасал даже одеколон «Гвоздика». Мы хлопали их один за другим, а дед Федот смеялся: 
    – Так и будете всё лето сражаться, как на войне.   
    – Дедушка, а ты был на войне? – спросила Люба, убив очередного комара.
    – Даже на двух. В Первую Германскую в 17-ом году забрали меня совсем молоденьким на русско-австрийский фронт. Вначале боялся убивать, но страх прошёл, когда вонзил я штык впервые в немца. А что делать? Иначе он вонзил бы штык в меня. Но в декабре сражения затихли. Сидим, гадаем, поведут в атаку или нет? Большевики листовки раздают: «Долой войну!» Вдруг из окопа вылез немец со свёртком и машет белым флагом. Наш солдат сбегал за свёртком. Развернули, а там плитки шоколада да записка с предложением отметить Рождество всем вместе.   
    – А вы им отказали, – уверено сказала я.
    – Анюта, кто же откажется от богоугодного дела. Душа по празднику соскучилась. Мы замахали белыми тряпками и, осенив себя крестным знаменем, вылезли из окопов да сошлись на нейтральной полосе. Начали брататься и угощать друг друга едой. Они на русском языке пытаются говорить, а мы на немецком.
    – О чём с врагами говорить?
    – Да обо всём. О доме, близких и земле родимой.
    – Вас же расстрелять могли, как изменников Родины. 
    – По воинскому уставу могли разжаловать лишь в рядовые. А простому солдату чего боятся? Звания нет и дальше фронта не пошлют. Встречаться стали. Мы им хлеб несём, они – шоколад. Офицеры кричат: «Прекратить братания!», а сделать ничего не могут. Тут и Пасха подошла. Как не отметить? Христосоваться начали, прощенья слёзно просить, да пленными обмениваться. Немцы в губные гармошки играют, песни поют, а мы свои частушки да под свою двухрядку в присядку пустились. В общем, закончился праздник общими плясками.
    – Дедушка, а ты всё это не придумал? – усомнилась я.
    – Анюта, врать я с детства не приучен. У меня об этом даже в письме прописано, что матушке с фронта посылал. Хошь, покажу?
    Дед, кряхтя, скрылся в избе и вскоре вынес стопку писем, пожелтевших от времени. Он долго перебирал их на коленях, затем открыл одно и дал прочесть: 
    «Дорогая матушка, я жив и здоров, чего и тебе желаю. На передовой у нас нынче не стреляют. Кругом тишь да благодать. Давеча мы с немцами душевно справили Пасху. А теперича сидим и ждём конца войны. Говорят, что вскорости высшее начальство подпишет мировую. И тогда я беспременно возвернусь домой. 
    Твой сын Федот»