Последняя прогулка

Мэлу Нойеру


1.


Небесный марш




Люди уходили на заводы,
Дирижабли плыли налегке,
Под землей беседовали воды
С мертвыми на мертвом языке.

Рыбы в них дома сооружали -
Под землей пожиток не отнять...

Мертвые же в темноте лежали -
Не умели век своих поднять.

Сотню лет лежали...
Тут устали
Шум однообразный различать
Над собой в березовом портале.
Исподволь ворочаться, ворчать,
Протирать глаза от хрусткой пыли
Начинали все по одному.

Над домами дирижабли плыли,
Уходили вехи в полутьму...

-

Подходил солдат к родной деревне.
Шел пешком из розовой дали,
Где в его карман нагрудный
Кремний –

Вместо сердца -
Кремний запекли.

Возвращался поздно. Вечер алый
Расстилал над крышей пелену.
И солдат, взглянув на дом усталый,
Повернул - обратно на войну.

...Ну и что - кругом трубят победу?
Ну и что - отозваны войска?
Ну и что - пообещал: приеду?..

А в итоге скомкала тоска
Всю его броню, как лист капустный.

Как же так: в прострации, в войне -
Жизнь переместилась в захолустный
Край, недосягаемый извне.

Для ее звоночка треугольник
Лишь в особой точке отвечал.
Чтобы с ней увидеться, невольник
Сто дорог без устали промчал.

А теперь же - где она?

Все выше
Солнце забиралось на холмы,
Выше, под карминовые крыши,
Глубже, в изощренные умы.

Родина, деревня, дом? -
На месте.
Ну а жизнь? -
А жизни с ними нет...
Все никак они не станут вместе:
Он - с войны, а жизнь - опять к войне!

Так и развернулся путник поздний
Задом наперед, чужой, как гость.
Все спокойно - только смертоносный
Стал к нему подстукиваться гвоздь.

Стал, доска к доске, квадрат прямейший -
Погребок, в нем все навеселе.

Стал он сам - и прям, и ростом меньше,
И прирос надгробием к земле.

***

- Что там под листвой торчит такое?..
Расплетая майскую траву,
Я касался волшебства рукою
В людном сквере, в полдень, наяву.

На меня в упор глядело дуло,
Черный ствол в запекшейся грязи.
...Что это? Как звать его?

Моргнуло:
- Пауль-Фердинанд-Аль-Ширази.

Праздный день гуляет на свободе,
Где-то на другом конце весны.
Путаница веток в небосводе,
Скошенные ландыши войны.

Пусть мои глаза застелет влагой.
Эту стынь в поток преобрази,
Дай мне подышать гигантской сагой,
Пауль-Фердинанд-Аль-Ширази!

Правда ль, меж Берлином и Москвою
Выставлена дряхлая стена,
Вся набита ватой кучевою?
И факир взирает из окна
Ночью - на Берлин, а днем - на ноги,
Что стучат брусчатой мостовой,
Всех пропустит мимо, лишь немногих
Свечкой перекрестит восковой.

На шахтерах запотеют каски,
Где-то под землей взорвется газ.
На меня циклоп из древней сказки
Наведет свой неусыпный глаз.

Правда ли: все, что когда-то было
Виденным, пусть мельком и давно -
С человеком спустится в могилу,
Древом прорастет в глазное дно?

Можно ли желать, чтоб потонуло
В выгребе натруженных мозгов
Вылезшее на дороге дуло,
Как бельмо на зрении богов?

На меня ты смотришь сиротою,
И подкатывает к горлу ком.
На боку свинцовом - запятою
Ягодка с зеленым черенком.

И уже идет земля волнами,
И трещит покрытие аллей,
Я тебя везу, а свод над нами
Движется быстрей и веселей.
Словно на вертушке, в хороводе,
Словно в дилижансе с лошадьми.
Кажется, мы снова на свободе.
Выше, выше око подними!

Я бы подвязал на шею ленту,
А тебе на ствол надел венок.
Мы вдвоем хоть малую, но лепту
Вносим в эту жизнь, мой скакунок.

Что же эти чопорные лица
Отовсюду так на нас глядят?
Люди любят слушать небылицы,
А взглянуть на чудо не хотят.

Лопнула под нами мостовая:
До чего веселый променад!
Задрожала будка постовая...
Ай да Пауль, ай да Фердинанд!

Мы с тобой в бою, не на смотринах!
Ну и пусть хохочут в спины нам.
Не пристало утопать в витринах,
Некогда глазеть по сторонам.

А давай считалку на четыре,
Чтоб на поворотах - горячей!
Люди, открывайте очи шире,
Глядя в нашу троицу очей!

Ты, мальчишка, продавец хлопушек,
Ты, широкоплечий лейтенант -
Вы еще не видывали пушек
Резвых, как мой Пауль-Фердинанд.

Разгонись до скорости лавины,
Разгони над миром облака.
Вместо заскорузлой мешковины
Синие летящие шелка
Скроют утомленные суставы,
Облекут все острые углы...

Как я уморился, боже правый,
Как твои полтонны тяжелы!..

Только склон пологий выручает –
В гору не завез бы никогда.

Будто под водою – вскрики чаек.
Катится ручьем с меня вода.

Рыболов сворачивает снасти,
Вздрагивает и за нами вслед
Тащит свой иссохший, бурой масти,
Рыбами обсосанный скелет.
А за ним – певица из трактира,
Разевая рот до самых гланд.

Вы еще не помнили мортиры
Храброй, как мой Пауль-Фердинанд:

Нам городовой беззвучно свищет,
Выбежав с прикладом из поста.
Страшный лев чугунной головищей
Вертит, провожая нас, с моста.

И пульсирует шоссе, как жила,
Равномерно, низко, тяжело.
Все, что в забытье, в земле тужило -
Разом взмыло к небу, ожило.

Мы влекли, мы собирали многих
За собой в победоносный марш.
Как в воде, переставлял я ноги,
И, перетирая руки в фарш,
Все же вез тебя на край планеты,
Возводил на высший террикон.
Я хватал из-под воды просветы,
Выдыхая лаву, как дракон.

Так недоставало кислорода…

А повсюду щелочь разлита.
Трасса, трасса, поле, огороды,
Огороды, поле, темнота…

Кочку зацепил, упал с подскоку,
Самого себя взял под конвой.

Басом, нараспев и где-то сбоку:
- Год сейчас уже не нулевой…

А какой-то год сейчас, помилуй?
Снег лежал всю зиму до весны,
Стаял, а потом чудесной силой
Вновь к зиме засыпал полстраны!

Так какой же снег теперь – вчерашний –
Этот свежеиспеченный снег?
Как ему - подумать только! – страшно
Воскресать и погибать к весне.

Но себя не вычеркнуть из списка.
- Ты согласен, козья борода?
 
Проревело над водою низко:
- Снег, дружок, такая же вода…

Я стою: один, в снегу, как в мыле.
Повсеместно щелочь разлита.
И не даль, а лежбища немые,
И не жизнь, а пена, суета.

Тут зажглись, как на кануне, свечи –
Сотни глаз невиданных мортир.
Уж не исцеляет, а калечит
Нежная напрасная псалтирь.
Взвейся, пена, выплюнь Афродиту –
Душу, мысль, иное вещество…

Выплыли, уставились сердито
Лев Толстой и конюхи его.

Тут прямоугольник – это выход.
Опираясь на дверной косяк,
Подмигнул мужик – глаза навыкат
И немного, вроде бы, косят –

Чудная знакомая фигура.

- Нет же, это женский монастырь!

А в руках – стальная арматура,
А в ушах – та нежная псалтирь.

Я совсем молодчик – дайте няню!
С куклами играл еще вчера,
А сегодня – бесов изгоняю.
И взаправду:
Это не игра.

Это чья-то странная забава,
Но, заметьте:
Вовсе не игра!

И кругом, повсюду: слева, справа
Лезут ненасытные мещане,
Топчут сапогами на поляне
Ягоды.
Нет, это не игра…

Щепки проплывают под мостками:
Девять – по течению, одна –
Против. Схватишь голыми руками,
И не щепка – хитрый сатана
С щучьими неровными зубами
Ускользнет и спрячется в нору.

А на тех мостках столкнутся лбами
Два посланца мира ввечеру.

Варит первородную землицу
В чане и поземкою перчит
Тетушка беда, зеленолица.
Все вслепую шовчики строчит,
Пришивает рукава к подолу,
Горловину кроет лоскутом,
Тянет нитку-змейку – к саду, к дому.

И готовый плащ накроет дом –
Черный дождевик, пологий зонтик,
Плотный, перепончатый, как гриб.

Докричался тонущий газонщик,
Чуть не захлебнулся и охрип –
Передал рукой в окно записку.

Шелестит материей беда.

Но себя не вычеркнуть из списка…

Смерть, дружок, такая же вода.

И проходит тень ее так близко,
По стене сползает, точно вор.
Где же ваша ценная записка?
Где всевластный мирный договор?

Чай кипит. Отца мобилизуют,
Демобилизуют, отпевают.
На коленках солнышко рисуют
Дети – но такого не бывает.

На песке каракули рисует
Мертвая волна: а так – бывает.

Смотрит и сама себя смывает.

И природу боль парализует.

- Где мой берег?
Занят, вечно занят…
И волна вздыхает, огорчась.

…Где зима?
Вот-вот она настанет.

…Анна встанет в смертный час!

***
Лето нас обводит взором беглым.
Мы сидели, гость наш говорил.
За спиной перила. Точно кегли
Белые опоры у перил.

Ирисы, тюльпаны, маргаритки…

Срок любви по капле истекал.
Говорите, друг наш, говорите,
Наполняйте пеною бокал.

- Что же мне гербарий этот дался!
Не найду покоя с ним вовек!..

Встал из-за стола и в путь подался
Маленький стыдливый человек.

Лилии, нарциссы, белладонна
И дурная сорная трава.
Стиснуты виски, и вечность донна,
Вся объяснена, как дважды два.

Будто у планеты стержень вынут.

Встань и ты.
Замри и сбереги
Звук, как отдаляются и стынут
По веранде мягкие шаги.



-
Mel Neuer





2.
 

Седьмая печать

***

Там по снежной вершине прошествовал луч.
Там прошествовал хмурый рабочий.
Тут невзгода прошла и ударом весла
По воде растревожила сумрак, тягуч,
И загрохала в дверь что есть мочи.

Там заря, оперенная бронью орла,
Обжигающе холодно глянет.
Тут волна принесет и оставит тела
Серых дней, отшлифованных в глянец.

Здесь вода, кочерга и лозиновый прут,
И резиновых зерен ни грамма.
Здесь поставят, преставят и все приберут.
А наутро письмо принесут из запруд,
Разорвут, а в письме - каллиграмма.

Что проронит над краем земли альбатрос?
Что начертит темно и туманно?
Тень спикирует низко, коснувшись волос.
Кто сегодня стоически держит допрос? -
Адресат: бесфамильная Анна.

Барабанят в ворота, колотят в окно.
Что вам надо? У нас только Слово одно,
Только насыпь, рекою охранна.
И задумчивый коготь царапает дно
Медной чаши, глубокой, как рана.

Вот уж день размахался бесплодным бичом,
И бурлят камнерезчики-волны
Все о старом, напрасном, пустом - ни о чем.
Мы неволим их души, мы сами течем,
Поменять свое русло не вольны.

Солнце встало, над башней взвилось острие.
Декорации, как в балагане.
И зубцы, и часы, и кукушка поет.
И послание молча уносит твое
В закулисную тьму Доппельгагнер.

Над полями, где пыльные струи легки,
Разорвут его ветер и дождь на куски,
Время чахлое в глину зароет.
Урожай... посевная... И вновь не с руки
Горевать об ушедшем герое.

А дознался ли кто-нибудь?.. Дух и душа
Были рядом, глядели, молчали.
Доппельгагнер сегодня не взял ни гроша,
Всплески весел угрюмой молитвой глуша,
В мир большой и туманный отчалил.

Там вечерние низкие птицы. Вьюнки
Начинают сочиться с отвесов.
Тут свеча пламенеет всему вопреки,
Сторожа выжидающих бесов.

Вот она прогорит до конца, и с лица
Тень усталости Анна прогонит.
И направит тревожное сердце гонца.
Чей-то окрик раздастся: "Вперед! Молодца!",
И заржут безголовые кони.

Ведь тревожная память сама воссоздаст,
Как на удочку, выудит спрятанный пласт,
Все печати сотрет поэтапно.
И отмучится неугомонный схоласт,
Двадцать лет не смолкавший, внезапно.

Ночь похожа на черный раскрытый тюльпан,
Везер стонет и стынет во мраке.
Вдалеке, на войне отпоет капеллан.
Над водой пронесется тяжелый баклан,
Прокричит несусветные враки.

Анна спустится в воду, как майская ночь.
Наглотавшись свинца, увлекает на дно,
Под коряги подол длиннополый.
Каждой жизни положен исход запасной -
Он и станет ей главной опорой.

Утонуть, захлебнуться - непросто, когда
Под тобой, и в тебе, и повсюду - вода,
Словно ложь, расплывается воском.
Вот сигарка краснеет во тьме, как звезда,
Кто-то к берегу гонит повозку.

"Утопиться решила?" - кричит ей чужак
И смеется в два заячьих зуба.
Мелкий камушек рядом рисует зигзаг,
И - бултых...
Анна думает: "Это казак!
Лошадь есть, не хватает лишь чуба".

Ивы горькие, черные, как рукава.
Рубят голову с плеч, и летит голова
Прямо под ноги, в очи народу.
Реки, речи, ручьи, и слова, и слова -
Как тут не опуститься под воду...

Он купает коня, его ясность - броня...
Он назвал ее самоубийцей!..
Он попросит огня, он коснется ремня
И отправится насмерть рубиться.

И не так уже значимо - есть ли сестра
У него, казака - что упросит
Непреклонное завтра. Сегодня - пора,
И сигарку теченьем уносит.

У него, казака - важно вот что - легка
Над плечом летописная птица.
И один, без сестер - избежит он сачка.
Но гляди: человек на краю бережка -
Будто тень на воде, небылица.

Там старался оратор, в пылу нарочит,
Там внушали: "Вещественно - то, что кричит!"
Птичий двор, заходящийся в смехе!..
Как по лезвию, ровно растут кирпичи,
И монах надевает доспехи.

А меня - не заметишь на глади речной,
Надо мной не кружат граммофоны.
Я подобна дыханию, шали резной.
Стань по правую руку, все те, кто со мной,
Спрячь под серой накидкой иконы.

Как по азбуке, как от удара ножа
Разлетается всюду стекло витража,
На войну отправляются братья.
И на ветках от скока все листья дрожат,
И ключей не могу подобрать я...

Тут такая вода, что ее иногда
Удается как призрак увидеть.
Это - павшие звезды, слезинки, слюда,
И они посылают мне воинство в дар,
И тюремщик из сада изыдет.

Дуновение белое взмахом крыла
Охладит, прогудит на органе.
Бархатистая высь прожужжит, как пчела,
Те слова, что от суетных глаз сберегла,
Что похитил, увез Доппельгагнер.

Пусть не стынет в промокшей одежде душа,
Возвращается в келью свою не спеша,
Солнце в чаше толкает по кругу.
Там проснутся литавры, а тут – завершат
Всеязычную дивную фугу.

Непривычно и зыбко качается вал,
Что в беспамятстве немочь свою горевал,
Шепчет странную мысль: «Ненавижу…»

Ну, а все-таки, где ты, саднящий провал?
Я тебя никогда не увижу…

***

А весь отпуск-то: тридцать четыре часа –
Пастухам-долгожителям на смех.
Но круты берега, далеки полюса –
Хочешь, нет – а штурмуются наспех.

До чего же я тины наелся вечор,
И всю ночь бездыханным лежал кирпичом,
Сочиняя, шифруя записку.
По шнуру осторожно сползал паучок
Возле глаз моих, низко-пренизко.

И положено встать, но не велено знать –
Навсегда ли открыта заслонка –
Потому и приходится яростно гнать.
Заливает пустоты бурливая гладь,
Как пробитая бензоколонка.

По песку, по штормящему материку,
Словно пугало, бродит садовник,
Ошарашенно смотрит вослед ветряку,
И глаза его белые прячут тоску,
Пузырятся, как снежноголовник.

Этот виданный ракурс, души торжество –
Но дорога уже не вмещает всего,
Чем я сделался полон за годы.
Прежний – только гудок десятичасовой,
Отпускающий смену с завода:

Он внушает, что это – не сон и не блажь,
То, что сам я – не вымышленный персонаж
Совершенно безумного действа,
Ни к чему не пригодный, не ваш и не наш,
Не нашедший, куда ему деться.

Где закончится сад – распахнется простор.
Незапамятный день проживает повтор
И бредет по туману меж яблонь.
На мгновение выход забрезжил простой
И запутался в облаке зяблом.

Струны мира всклокочены, как бахрома,
Небо смотрит темно и солово,
А под ним в скороходах шагает чума.
Тут бы горстку души, или каплю ума,
Или правды замолкнувшей слово.

Фокке-Вульф соберет небывалый ковчег,
И, как только в полях разогреется снег,
По ручью его, благословляя,
В неизвестность отдаст, словно в жертву весне,
И обрубится песнь удалая.

Я не сброшу вины, не застану страны,
Этой чести не возненавижу.
Под алмазным крылом поползут валуны:
В их твердыне я встречу предвижу.

Узнавание, дрожь под костюмом – игра:
Мы тогда научались уже выбирать,
Вот и всюду – догадка сплошная.
Эта маска не сдвинет стального пера –
Я чертогов твоих не узнаю.

В потайной кладовой, в неземной мастерской
Создавалась легенда о воле.
Но едва ли ты слышишь мой голос глухой
В этой мертвой коробке, набитой трухой,
Пролетающей над головою.

Побережье все тянется, словно струна.
Там меня провожает большая страна,
Машет поезду белым платочком.
А для тех, кто внизу – я не больше зерна,
Безымянная черная точка.

Бурлаки налегают на горестный труд,
Муравьи городят муравейник.
Кто-то сядет над картой, проложит маршрут,
А потом жернова это все перетрут,
И слова захлебнутся в рейнвейне.

Я снижался и видел пустынный причал,
Человечек в фуражке беззвучно кричал,
А часы отмеряли неровно.
Я собрал на прощание однополчан
И поклялся им выстоять кровно.

***

Каждый маленький выдох – большая гора,
Каждый маленький вдох – бесконечность.
Поперечная кладка, изгиб, веера.
Мы мигрируем по пустырю, как ветра,
Нас гоняет безликое нечто.

Накануне латали худые мешки,
А сегодня – свинцовые кили
Подымаем движением хрупкой руки,
Мы давно не монахини, мы – бурлаки,
Как и прежде, мы снова мирские.

Так работает мельничное колесо:
От вершины к подножью бросает,
И кого-то крошит, измельчает в песок,
А кого-то невольно спасает.

Тут колоннами движется грузопоток,
Там лежит в пепелище обитель.
Сложен крылышком, белый тетрадный листок
Серебрится на солнце, летит на Восток,
Приглядишься, а он – истребитель.

Все становится запросто, коль это сон:
Отторгая зыбучую жижу,
Силой мысли его превращаю в картон.
Что же сделает он, видя, что побежден?
Он шепнет: «Я тебя ненавижу».

Вот и я, получается, побеждена?
Разрастается, высится, крепнет стена,
Превращается в карикатуру.
Я достану трезубец с туманного дна,
Я взвалю на плечо арматуру.

Вы: тритоны, утопленники, слизняки,
Станьте подле моей правосудной руки,
Призовите все волны нам в помощь.
И поросшие водорослью медяки
Бросьте в шапку монаху слепому.

Он – мираж, Доппельгагнер, изнанка Луны,
Про него нашептали из тьмы валуны,
И сирены напели для страха.
Он окажется тоньше бумажной стены,
Разойдется по швам, как рубаха…

И погиб Доппельгагнер.
Распался герой,
Как клавир в изысканьях примерных
В темперированный рассыпается строй
На двенадцать частей равномерных.

Не осталось и звука. Но что там кружит
По воде, утекая в воронку?
Вьется красная ленточка. Страх пережит,
От него только эхо летит: «Вспоможи!»
Над уступом холма мне вдогонку.

Не казак ли опять окликает меня?
Вот и тягостно движется остов коня,
Он уже седока не выносит.
И казак ставит лошадь, к скале прислоня,
И баланды налить меня просит.

Мы сидим с казаком и молчим – кто о ком,
На костре согревая похлебку.
Он мне родствен уже потому, что знаком.
А на небе темнеющем чертит тайком
Самолет неприметную тропку…

-

И однажды, хотя и согнув пополам,
Все ж пустила к себе легковесный биплан
В золотые ворота Вальгалла.
А в ней – дыму-то! Всюду глядят чучела:
Вепри, волки, а с ними – сам Галланд.

И народу там – тьма! Пастухи, казаки –
Обрывают по кругу с цветка лепестки:
«Ненавижу, люблю, ненавижу…»
Тут гусары какие-то, формовщики,
И прислуги обоз с ними иже.

Каждый смотрит отчетливо, как наяву.
Может, в списке еще кто знакомый?
Утомленный слуга преклоняет главу,
И смеется солдат, угощеньем влекомый:
«Ты прожил дураком, Фокке-Вульф!»

Не протиснуться к выходу. Как тяжело!..
Наверху вместо неба – вода, и весло
К нам проскальзывает то и дело.
А из лодочки Совесть глядит сквозь стекло –
Знать, кого-нибудь не доглядела.



-
Anna Molders





3.


Мой Север

***

Я не вернулся с той войны,
Шло лето, я шагал по миру.
Я по инерции шагал,
Дивясь жестокой красоте.

Ровняли пленных у стены.
А я равнялся на кумира -
Он был мне северная ночь,
Огонь в кромешной темноте.

Я не вернулся с той войны.
И дом, и памятник у дома
На шаре крутятся земном
И существуют до сих пор.

И я, как прежде, вижу сны,
Где мы - ведущий и ведомый,
И я дышу, еще дышу,
Пока идет ко дну топор.

Я заблудился не один:
Пусть было нас совсем немного,
Свою разведку - знали мы -
Земля не сгубит просто так.

Кто удостоился тех мест,
Уже не вынесет иного.
Утихнет смерч, и бурелом
Смиренно ляжет на верстак.

Пусть тихий чествует закат
Бойцов изменчивого фронта,
Пусть этот звон поет для тех,
Кто не вернулся с той войны.

А там, откуда мы идем,
Сияет вечная ротонда.
Жизнь, не носящая чадры,
Именованья и цены.

***

На холоде дрожит вода.
Последний, в мире уцелевший,
И три стены вокруг него,
Четвертой - больше не бывать.

Он видит изнутри насквозь
Оцепенелую ночлежку,
Как в прошлом, гасит абажур,
Ложится навзничь на кровать -

Как на ладонь ростовщику.
Уж окон нет - не занавесить:
Нелепицей глядит в глаза
И бьется штора на ветру.

Разорван, преломлен уклад -
И он уже не много весит.
Но храм стоит пока, и жрец
Курильню ладит поутру.

Он спит и осязает гул
Неуловимых авиаций.
Окаменевший исполин
Теперь беспомощен и слеп.

А ветер, Землю обогнув,
Шевелит кроны тех акаций,
И тень ложится на бордюр,
Как масло тонкое на хлеб,

Как будто хочет срисовать
Когда-то виденные бездны.
И спящий вздрогнет, не сумев
Разбить хрустальный мавзолей.

Но вдруг когда-нибудь к нему
Вернется друг его небесный,
Звездой закатится в окно,
Проникнет ветром из щелей?..

Мой Север, много ли имен
Тебе носить, непостижимый?
Ручей на родине моей
Течет, и в нем твоей крови

Серебряная капля есть.
И, мощным вихрем одержимый,
Твой взор из-под густых ресниц
В пустыню простирал дервиш.

Иранских красок синева
На оперении железном
Недолговечна, как узор
На крыльях бабочки ночной.

Я узнавал тебя во всем:
В материальном, в бестелесном...
И полыньи январских рек
Дышали близкою войной.

"И у меня был край родной..." -
Обивка кресел нам внимала,
В пустых нетопленых дворцах,
Как в ссылке, еле шли часы;

"Все было сон..." - а что не сон -
То было непомерно мало...
Я отравился навсегда,
Глотнув аидовой росы...

Ты прилетал сюда не раз
В гудронно-черном самолете:
В когтях неубранных шасси
Висели месяцы. Я спал.

И, различая всякий раз
Уже знакомый звук далекий -
Давала маленький разлом
Надтреснутая скорлупа.

На ветках ягоды и снег.
Подались тяжкие качели.
Кто их в движение привел -
И сам расплачется подчас.

Пространство стало, как оркестр:
И арфы, и виолончели
Текли из оттепельских луж,
Бензинной радугой лучась.

Я встал на перекрестке: нимб
На волосах. И портупея
Лежит в снегу. А в небе глаз,
Как затуманенный, повис.

Пробоина была страшна...
Рука тянулась.
"Не успею!"
"Держись."
И нас спаял огонь.
Угнаться: стало мой девиз.

Волчок, водоворот, тайфун...
Нанизан на стальную спицу,
Я ускорялся и искрил.
Армадой двигалась зима,

Вела по краю мерзлоты,
Не позволяя оступиться.
Калина - северный гранат,
И Персефона - Кострома.

Заросшая бурьяном дверь
Слетела с ненадежных петель,
Ослепший на дневном свету,
Учился заново дышать

Хранитель ядерной зимы.
Он оживление заметил
В остановившихся часах
И вышел сено помешать.

Покой в имении его -
Немногословной Куолеме:
Геометрически точны,
Как льдинки, спящие дворы.

Но циркулирует во всем
Ему не ведомое время,
Питая каждый сантиметр
Слоистой замшевой коры.

Оно игольчато, востро,
Не задолжай ему ни капли,
С твоих наследников оно
Возьмет за малое сполна.

Смотри расслабленным зрачком,
Смотри, как созидают цапли
Кричащий строй, сойдя с болот,
В которых спит твоя страна.

А ниже, ниже тех трясин,
Еще надежней замурован,
Сияньем магмы озарен -
В далекий мир ступавший князь

Застыл у кованых ворот:
И этот берег был мне кровом -
Но точно так же, из-под век
Уплыл слезою, не доснясь.

Двуликий черно-белый дух
Противоречия и смеха,
Что разбивает зеркала
И множит мир на горсти льдин -

Он на мгновение умолк,
Сопровождая в бездну эхо.
И мне в подарок преподнес
Осколок зеркала один.

И, сквозь него глядя на все,
Я ничему всерьез не верил;
Как раньше – ничего не ждал
От восхитительных дворцов.

Как будто плащ его двойной
На самого себя примерил.
И стал хребет мой искривлен,
А шлем на голове – свинцов.

Весна – у демона в тисках.
Победоносный Хельги мчится,
Сметая вехи на скаку
И воздвигая города.

А вслед метелица метет,
И снег апрельский горько чистый:
Он тут же гибнет на тепле.
И тротуары, как вода,

Несут, подхватывают весть,
О том, что рыцарь не доскачет,
Замрет, увязнет в потрохах
Трамвая, легшего бревном

На дальней улице. Слепит
Блестящий шпиль, и много значит –
Как в лихорадке – значит все,
Удерживая кверху дном

И купол треснутый, и звон,
И парк: аллеи и аркады…
Большую древнюю судьбу
На острие свое сводя –

Пронзает шпиль – со всех сторон:
Из тьмы, как пение цикады,
Из света, как иконостас,
Из тени, как шрапнель дождя.

Я сгинул, канул в том дожде,
Я захлебнулся в этих лужах,
И головастики по мне
Справляли тризну каждый год.

Как для насытившихся глаз –
Обезоружен и послушен –
Сияющий солярный лев
По клетке ходит взад-вперед.

Совпали скорые сердца
На двух кострах в одно биенье.
Приди, веди – и я отдам
И смерть, и песню за тебя,

Мой Север, мой единый путь.
И вот оно – упокоенье,
Секунда мертвая в бою –
Дыши, покуда не бомбят.

Гляди же: вот она, сама –
Меж двух ударов, ста разрывов –
В кратчайшей скважине, в щели,
На высшем гребне замерла!

Я полз, тонул, скакал, бежал…
Но не домчавшись, не допрыгав
Полшага до нее – упал
Ей под палящие крыла.

Какая тишина была…
И если был тогда счастливый
Во всех действительностях ум –
То был он здесь – у этих стен,

На этой тропке ледяной.
И в предобеденный, сонливый,
Промозглый будничный покой –
Он жил одновременно всем.

Взлетевший огненной дугой,
Крылом, ребром Эль Манохана,
Он жил – мой ум – сводил, как мост
Через горящий океан –

Куски разрозненной земли.
И та была не бездыханна –
Хотя и тягостна, как зябь,
Темна, как сам Эль Манохан.

Развод моста, махина дня,
Как льдина, середина ночи…
Сквозняк пролистывал трактат,
Напоминавший приговор.

А на лафете ехал гроб,
И трепетал, чернел веночек,
Положен в почесть мертвецу,
В железных рук его затвор.

И пересменок был, и залп
Холодных ружей: этой хватки
Мертвец в земле не отпускал,
Как – не отпущенный и сам –

Спускался: без проводника,
Без факела и без оглядки,
Ориентируясь кругом
По движущимся голосам.

Был мир, и солнце за стеклом
Летело в выветренном небе –
Существовавшем лишь в уме,
Сокрытом белым потолком:

Тем, под которым я болел.
Был север, утопавший в снеге,
Был стук вагонов на мосту,
Тянувшихся порожняком.

Я поглядел на мертвеца:
И жизнь в глазах его сияла.
Да, жизнь – какой бы ни была,
Куда бы нас ни завела,

В какой бы сон…
А что не сон –
То – мало, непомерно мало!
И жизнь узрев, я вновь упал
Ей под палящие крыла.

Затменный, угасает ум,
В слепые падая провалы.
Вояж, опасный, как канат,
Едва ли сжалится в конце.

Теперь храню я два огня –
Ведь одного – ничтожно мало! –
Не различая ни врага,
Ни друга в пришлом мертвеце.

В бескрайнем сне, для нас двоих,
Нуждающихся в обогреве,
Я разжигаю два костра,
Облив их речью болевой.

Я разбираю по дровам
Свою любовь к тебе, Мой Север.
Но жизнь решит – так и ее
Отнимет, мой передовой.



-
M.K.




4. Боги Ирана



Предо мной не лежало двух карт.
Торговаться мой долг не велел.
Первый месяц в году - это март:
Он горел, словно степь в ковыле,
Предо мной, на снегу.

Я - Весна,
Кострома, Персефона... Война -
Что сиянье в когтях принесла,
Успокоила кровь, как хенна.

Словно степь в ковыле, он горел.
А поджег эту степь ветерок -
Он скучал по одной лишь игре,
А бесцельно играть - не порок.

Новый мир не построит Война -
Но удесятеряет она.
И становится в ней ветерок,
Как поставивший на смерть игрок.

У всего есть предел и глаза,
Чем взирает оно из тюрьмы.
Оборачивал взгляды назад,
Повторял: "это мы... это мы..."

И бессильные руки в цепях,
И коптильные сваи в кострах,
И колонны высокие: спят,
Выдыхая причудливый страх.

И качался на сваях канат,
Перерезан летейской травой,
И в бесплодной попытке догнать,
Я в ответ повторяла: "яволь".

Я весь день убегала. Яволь.
И всю ночь повторяла: "яволь".
И подземная Лета текла
В этом мире незримо - как боль.

Час рассвета, как стук топора.
Голой, выбеленной - нулевой
Широты переливчивый страх
Взял меня под незримый конвой.

Где же, где - шевеленье костра,
Что согреет, поймет, как сестра?
Не беги, не скрывайся, Игра!
Только не потеряйся... Яволь!

Ты меня покидаешь, игра.
Ты меня заверяешь: "пора".
Как вода перед казнью с утра,
Принесенная ради добра.

Надзиратель мой был человек...
С тонким голосом, белым, как снег.
Он был женщина, он был - сестра.
И глаза опуская: "пора" -

Говорила она...

Эта тишь...
Ну а ты же, а ты - что молчишь?!

-

Тонким волосом, острым, как мартовский лед,
Завяжи, притяни мою душу.
Сколько жизней продлится безумный полет?
Я хочу умереть, я шагаю в пролет,
Я хочу перебраться наружу.

Я слагаю стихи, но они, как грехи,
Тянут в море, на донные росы.
Что найду я внутри, кроме них, требухи
И костей, что трещат от мороза?

Вышли боги: Насмешник, Охотник и Змей,
И велели: "Не только скажи, но сумей".
Три врага: твердость, прямость и тягость.
И пустили в прыжок по бескрайней зиме
Распростертую белку летягу.

-

У меня под ладонями два колеса -
Две вороны, совы. Чудеса
Отвечают, когда призываешь их сам -
Из утробы, не из головы.

Это - Галланд. Он первым идет.
Тонут рельсы, где скрипки висят,
Заплетаясь, толкают в полет.
На часах его - шесть пятьдесят.

Это - Лютцов. Он следом идет.
Арфа - небо, а туба - земля,
Провожают дорогу под лед,
Ни о чем сожалеть не веля.

Лицедейство заявленных дат,
Всюду вкопанных черных столбов -
Как могилы для смелых солдат,
Переживших Войну и любовь.

Рельсы врут, направления врут,
Залегая в губительный грунт.
Эти воины завтра умрут,
И над миром повиснет мой труд,

Словно зарево. Вой же и стынь:
Мы - на кладбище наших святынь.

Это - Нойер. Он третьим идет.
Как шаги, уходящие под
Своды жизни, он ныне звучит.
И хронометром ветер стучит.

Ветерок подстрекает костер -
Лишь умей его с честью носить;
Он - не ветер. А ветер - актер,
Он - лукавый, он создан - гасить.

Вся равнина разлизана им -
Так, что зеркала гладь превзошла.
Погляди в нее: там - Сираим.
Ты умеешь шагать в зеркала?

Лед извечен, он прочен. Смотри:
Он стоит под тяжелой ногой
И под жгучей слезой не горит,
Только рельсы сгибает дугой.

Зазеркальные ветры кривят,
Как следы, замести норовят
Людям память. И, бедные, те
Чертят память на черной плите.

Но не может быть вечным Огонь.
А остывшего пепла - не тронь.

Еле слышимые, уходили под свод
Непреклонные Боги Ирана.
Там, в пленительных вихрях, они хоровод
Заводили. Пока моя память живет,
И пылает бездонная рана -

Колесом, как на солнце, сквозящим окном,
Мчится зеркало. Я говорю об одном.
И пускай даже я проиграю -
Победит моя верность.
Я вся стала сном,
И в огне своем вечном сгораю.

На комфорке плиты – огонек,
На плите из гранита – огонь,
И дорога лежит поперек,
По-над тахикардией погонь.

И герои под шапками – здесь,
На таблицах: мементо! – глядят.
Незнакомый, свернувшийся день –
Чья-то дата из скопища дат.

Мне так жаль – и себя, и ее…
И его, и всех вместе, и врозь…
Жалок мир! И торчит острие
Обелиска, проходит насквозь

Это облако, этот мираж –
Все сшивает и всех единит:
И пустых, незатейливых краж
Всю историю сводит в зенит.

Ораторию тянет в закат:
Где всевышний – последний солдат.
Он глядит со стены! Как глядит!
Как способно лишь солнце в зенит!

И подобный, второй, потайной обелиск –
Здесь в минуту сию вырастает,
Он спадает, как тень, как кружащийся лист,
Он светает и в скорости тает:

Я читаю его, и на нем – вещество
Прогоревшей остаточной жизни.
Это памятник тем, кто не вынес всего
Нажитого: водой его сбрызни!

На руках их – не кровь, на руках их – вода –
Проросла сталактитами через года,
Затерялась в простывшей пещере.

Ветер дует безжалостный, дует – сюда,
У двери – контролер, говори ему: «да» -
Скоро здесь не останется двери…

Вот на краешке жизни сижу.
- Ты заигрывал?
- Нет, я играл.

Я войну себе приворожу.
В бестелесный змеиный хорал
Входит комната по голосам.
Не нарочно вхожу я и сам.

Пристреляются…
Фальшь, перелет…
Стала книга – пустой переплет,
Обросла нехорошим мясцом
И налилась прощальным свинцом.

Словно чиркнули спичкой – повис
Краткий запах горелого. Вниз
Сорвалась капля ртути одна:
Вот как жизнь забирает Война.

Я засну, надо мной постоят,
Чтобы было спокойно лежать.
Не вода и не кровь – чистый яд
Начинает по жилам бежать,
По каналам, промытым огнем.

Мы с тобою идем, словно днем,
Ткань трещит, под ногами мороз,
Штык на стеле до неба дорос.

Мне тебя не догнать, не спеши.
Две моих подневольных души
Рвутся вслед тебе, плачут, кричат.
И над крышами держится чад.

Каждой змейке – по два языка,
В пламенеющий танец вплела
Все народности жизни рука.
А над хором их – колокола –

Разрастаются колокола:
Это я превращаюсь в набат.
Растянув свои птичьи крыла,
Рвутся души мои и кричат.

Души слушаются той руки,
Что кормила насущным огнем.
Не понятные им языки
Не смолкают теперь даже днем.

И у каждого – правда своя,
И от каждого – молвит змея.

Я сама, словно сжиженный яд,
Ваш огонь сквозь себя провожу,
Всякий раз отвращая назад
Сытой жизни наждачную жуть.

Этот трубопровод не снесет.
И его пополам разорвет.

Вот, податливо Галланд идет,
По волнам своим Лютцов плывет,

Вот смеющийся Нойер летит:
Их ничто больше не тяготит.

Был январь, восемнадцатый день.
Опусти, опусти, опустите мне веки,
Этот мир – навсегда, этот праздник – навеки
На столах у теней и людей.

Так открылся великий сезон:
Как на каменной ступе, заснеженной крыше –
Индевелой от сна и от ржавчины рыжей –
Оттесняется битый вазон,

Открывая приют в глубине.
В закоулках его – обо мне
Пахнет гарью. И кружево стай
На исходе напутствует: «тай».

Как сквозь реку – галдеж воронья,
Выхожу из могилы – но чья
Протекает вода под мостами,
Незапамятными нам местами?

Я не верю, но вижу: снег тает.
Под землей, подо мной, под мостами,
Отстраняет, отводит, считает
Сердца бой под сукном.

Был заплаканный май, День Победы.
Годы пережили даже это!
Люди пережили, люди жили,
Перевернутые кверху дном,
Под мостами ковчеги их плыли,
Словно грезы о мире ином.

И солдатки, познавшие стужу
Предрассветного часа, наружу
Отпускали тогда голубей.
И серебряной лентой увитый,
В каждом голубе – чей-то убитый...

Умирай, но себя не убей.
Что оставил он – прочно храни.

Будь Войной своего ветерана.
Это в честь твою Боги Ирана
Зажигают над миром огни.





-
Jawohl.