Геннадий Калашников

ГЕННАДИЙ КАЛАШНИКОВ
(род. в 1947 г.)

О, жизни будние приметы –
весомость хлеба, прочность стен.
Рука касается предметов
неодинаково совсем.
Здесь что-то есть от рифмованья,
неуловимо слово тронь…
Вся суть поэзии – касанье,
она не зеркало – ладонь.

Ночлег в пути

Твержу: забудется, запомнится,
клублюсь чужими голосами,
в слепое зеркало бессонницы
гляжу закрытыми глазами.

В чужом дому – чужие отзвуки,
течет луна по скатам крыши,
и души всех – живых и отживших
поют, а вот о чем – не слышу.

Ночлег в пути… Я это листывал,
и даже читывал немного –
равнина и река петлистая,
да плюс железная дорога,

и этот хор – живых и умерших,
и тяжкий перестук железа –
состав вконец ополоумевший
вдоль эту полночь перерезал.

Но ясно даже мне – не местному
и не пришедшемуся впору,
что не помеха он чудесному
и впрямь божественному хору…

***

Бабушка и мать
покоятся в земле.
Все хуже их видать
в сгущающейся мгле.

Седеющих ракит
длинный узкий лист.
Зачем в глазах рябит,
и не припомнить лиц.

Но помню, что рука
у мамы так легка,
и знаю, что река
меж нами широка.

Щекой прижмусь, и то
в памяти недужной
мамино пальто,
колкое от стужи.

И мама поглядит
карими глазами.
Узкий лист ракит
замер.

А мороз был груб,
и нельзя ближе.
Бабушкин тулуп,
крашеный, рыжий.

У ракит рябых
ствол чёрный,
оплели гробы
корни.

Так и держат их,
неживых, безгрешных,
в кулаках больших
и ладонях нежных.

***

Дождь переходит в снег, а снег
обводит мелом дороги и кровли…
Мы с тобой давно задумывали побег
туда, где крестьянин свои обновляет дровни.

Нет, наверно, задумывал я один,
прослышав о счастье, покое, воле,
сам себе царь, себе господин,
но – один всего лишь на миг – не боле:

ведь и в глуши очерченных мелом лесов,
застывших с разбегу рек, в тесноте просторов
ты расщепляешься на множество голосов,
ведущих невнятные разговоры и бесцельные споры.

Все то, что читал, что тебе напевала мать,
что сверстник рассказывал, невпопад, украдкой,
все это не спит и мешает спать,
листает, нервничает, шуршит закладкой.

Ты темную реку переходишь вброд,
ища во тьме огонек папиросы,
словно на берегу тебя поджидает тот,
кому задаешь и на чьи отвечаешь вопросы.

При чем здесь крестьянин и санный след,
и пушкинский почерк по белому белым?
Татуировка синеет, мол, счастья нет,
а есть только свет и тьма, обведенные мелом.

Мы живем впотьмах, впопыхах, и весь этот мир,
где досужий крестьянин успел обновить свой полоз,
всего лишь эхо, неясный, зыбкий пунктир,
надтреснутый, запинающийся, негромкий голос,

говорящий чудную, чУдную весть,
о том, что ты здесь и уже с пути не собьешься…
– Господи, – пробормочешь, – если ты есть…
И тут же заткнешься.