Наконец в тишине, опрокинувшей серую ночь...

Наконец в тишине, опрокинувшей серую ночь,
Эти льдины не спят, но мы бешено падаем в сон.
Равнодушие – сказка, где боль – лишь немое окно.
Знаешь, я – это яд, потому и бледнеет лицо.

Вот – чертила поэзии, бешеных, скомканных чувств.
Он – животное, вновь, не читая, презревшее смерть.
Богу лучше не знать то, чего я под вечер хочу.
Богу лучше не знать, на кого я мечтаю смотреть.

Голоса в голове завели бестолковый словарь.
Ты лежишь в этой комнате, молча глотая вино.
Ниже строчки – пометка «опять посвящается Вам».
Хватит всё-таки множить иллюзию счастья на ноль.

Я иду по ножам, по холодным остаткам перил,
Снова выдохнув сталь, снова чувствуя мерзкую желчь.
Говори же со мной. Я прошу вас, сейчас говори,
Ведь не надо покоя покинувшей тело душе.

Убегая от похоти, краски, того, кто горел и стрелял,
Не прощаться, не бить и не биться, а только прощать.
Плохо. Душат теперь, не жалея ни жизнь, ни меня,
Когда хочется в этой вселенной. И прямо сейчас

Опрокинуть самой страх и темень, сожравшую жизнь,
Разорвать боль и цепи, принявшие форму кольца.
Богу лучше не знать, с кем мне очень хотелось дружить.
Богу лучше не знать: Он такое всегда отрицал.

Да, когда-то смеялся, а нынче ты просто сидишь
На диване разбитый, доломанный, видимо, в хлам.
Если льдины не спят, что, выходит, у нас впереди?
Не ищи ничего. Говорят, я опять не нашла.

Рядом с вами терять равнодушие, гордость и честь,
Видно, – сказка-мечта, там где боль – карусели минут.
Подскажи мне, пожалуйста, всё-таки это зачем:
Слышать «нет», ножевым не щадя заходящее внутрь?