Вот оно - счастье...

    "Человек создан для счастья, как птица для полета". Куда упорхнула сегодня эта крылатая фраза, выкрикнутая увечным героем Владимира Короленко? Кто осмелится вновь начертать ее на щитах наглядной агитации? Прекраснодушное высказывание, оторванное от жизни, не правда ли?
    Неправда. Человек действительно, хотя и недейственно, стремится к счастью, и уже сама неистребимость этого стремления доказывает его прирожденность, естественную законность. Вот и Кант в свое время заверил: «Человек жаждет счастья, он для него создан». Другое дело, что каждый понимает счастье по-своему. Одни нарекут счастьем разделенную любовь, другие - везение, третьи - густое наслаждение. Многие нынче даже крышу над головой, даже возможность вволю выспаться или поесть, а то и выпить, "поторчать" могут назвать счастьем, хотя обыкновенно знают, что счастье вовсе не в этом.
    Но в чем? Существует ли объективное, значимое для всех определение счастья и того эльдорадо, где растут сии благоуханные плоды?
 
    Самое интересное, что местоположение счастья известно. Во всяком случае, несмотря на чудовищную разноголосицу мнений, решающее большинство ныне живущих людей связывает возможность счастливой жизни всего с двумя ценностями. Это особенно заметно в странах относительно высокого жизненного стандарта, где проблемы жилья, еды, одежды уже не первостатейны и не влияют на результаты опросов. Там мы услышим ответы почти однообразные, стянутые в две магнетические точки: любимый человек и любимая работа. Магниты могут соперничать друг с другом, но притягательность обоих неизменна. Две любви: к близкому человеку (шире – семье) и к повседневному труду – вот два кита, на которых по преобладающему народному разумению покоится и пульсирует счастьем жизнь человека. Счастье – это когда утром хочется идти на работу, а к вечеру – домой, говорят они, и с ними грешно не согласиться.
    О третьем ките человеческого счастья – о  любви к миру, к Богу, к Божьему миру опрашиваемые заговаривают редко. Возможно, они впитали такое чувство с молоком матери, и любовь к Божьему миру естественна для них как сама речь, – тогда зачем о ней и заговаривать, а, возможно, считают это чувство слишком интимным для обнародования. Однако большинство, пожалуй, молчит по другим причинам. Одни не верят, другие не знают и даже не догадываются, что без третьего – целеполагающего и направляющего – чувства для счастливой жизни нет прочного основания. Без него наша любовь-страсть к себе подобному часто зашорена эгоизмом. Без любви к миру и наша любовь к работе слепа и глуха; и оба наших кита, хоть порознь, хоть совместно, а в итоге могут завести нас в несчастье, сами не желая того.
    Счастливого человека, мне представляется, можно сравнить с воднолыжником, буксируемым любовью к Божьему миру. Потеря или изначальное отсутствие одной из лыж (скажем, любимой работы) в этом случае еще не катастрофа: спортсмены выезжают и на одной. Даже потеряв и вторую, мы, возможно, сумеем удержаться на ногах, скользить на пятках, подтягиваться к буксировщику. Но, выпустив из рук трос, погружаемся и барахтаемся: обе лыжи теряют смысл. Полнота же человеческого счастья обеспечивается взаимодействием всех трех видов, трех ипостасей любви: к близким, к призванию, к неповторимому Божьему миру. Это крылья и сердце нашего счастья; это чувства, не только позволяющие нам  минутами парить в поднебесье, но и делающие нашу земную повседневную жизнь бесценной, священной величиной.