Проводник. I. Дневник Шелеста. 20. 01

20.01

Двадцатое число ощущается как девятнадцатое. Кажется, сегодня я собрался спать на уроках — или дома, вместо уроков.
Причина инсомнии, из эпицентра которой я ныне веду эфир, кроется вовсе не в показательном выступлении трамвая-проводника и не в том, как лихо техногенное средство передвижения слилось в мир иной.
"Мир иной". Не синоним загробного царства. Никогда не был синонимом. Nota bene.
Нет, я не в шоке от вечернего шоу. Мы с Шорохом видим всякое, это не новость. Расслоение памяти — вот что мешает мне дрыхнуть.
"Я утешился наличием собственного проводника, который не подозревал о масштабе моих запросов и глубине моего доверия", — так я подумал, так написал. И зачем-то увлёкся археологией, то есть начал искать некий момент или хотя бы отрезок времени, когда подспудное знание приобрело для меня форму ёмкого слова: "Мой друг Шорох — проводник".
Нарыл нечто смутное. Мизансцена: мы валяемся на полу комнаты, которая может оказаться, например, залой в жилом частном доме или площадкой на лестницах какой-нибудь заброшенной поликлиники, — память отказывает в конкретности, а впечатление ничего не исключает, вплоть до перекрестка под звёздным небом. С нами третий. Девушка. Но это не точно. Шорох вещает — поспешно, без пауз, не выбирая слов, потому что стоит ему задуматься и затормозить, невидимая рука перекроет ток:
— Близнецы, мальчик и девочка, жили в лесу. Рыли ямы, прикрывали их ветками, дёрном. Туда шмякались случайно забредшие, а дети выходили из чащи, садились с разных сторон провала, травили байки. Долго никто не выдерживал. Как только вниз падала плетёная лестница, путники выбирались и драпали. Лишь один — сверстник — вылез из ямы сам, цепляясь за дёрн и рыхлую почву. Сел у края и начал рассказывать. Дальше они жили втроём, в городе с призрачными деревьями. Мозаики там были круглы как пластинки, а углы, под которыми пересекались проулки — клиновидно остры. Потом один из мальчиков умер, и на площади с фонтаном, на гладкой белой стене, появилось его лицо из глушёных стёклышек. Иногда это называют смальтой... — тут Шорох смотрит на меня, и недоломавшийся голос ему изменяет: — Я больше никогда не ходил к фонтану.
Он смотрит на меня, у него трескается голос, а я тащусь беззастенчиво и думаю вот это самое слово: "проводник". На секунду возникает искушение обозначить моего друга иным позывным, но всё же я останавливаюсь на Шорохе: ему это очень подходит, не всякое имя выдержит конкуренцию.
Забавно то, что сие таинственное воспоминание я мог выдумать прямо сейчас. Место и время действия не подлежат восстановлению, даже персонажи частично утрачены, а нарратив Шороха наверняка взялся из сна, который настиг его осенью и был записан по моему требованию — само собой, после дозы нехороших посылов и клятвенных заверений в неспособности связать пару слов. Нет, случаются у Шороха песни из транса, которые не надо тянуть клещами, но чаще с ним без предварительных игрищ глювайна не сваришь.
Те несколько абзацев хранятся у меня на почте.
Стоп. А не пригрезился ли мне текст? А был ли сон? И факт пересказа?
Отбой тревоги, репортаж обнаружен.
Переживаю приступ параноидального недоверия к электронным носителям и всемирной паутине, из которой якобы ничто не исчезает.
Нет повода воспитывать в себе выдержку и фатализм: сейчас распечатаю и вклею сюда — переписывать влом.

***

Отправитель: Шорох
Кому: Шелест
Тема: Всё уже было
В том доме жили только ночью. Старый дворецкий и близнецы завтракали после заката, обедали в полночь, вели дела при свечах, а перед рассветом тощая служанка укладывала детей спать. Она же древком швабры растягивала окна от пола до потолка, чтобы дневной свет не проникал, а протискивался в дом. На закате она стучала по наличникам, и окна принимали обычную форму.
Тощая служанка любила дворецкого, дворецкий любил тёмный дом и немного — близнецов: мальчика и девочку. Близнецы любили друг друга, свечи, дворецкого и немного — тощую служанку, которая не любила девочку за то, что та жгла слишком много свечей, поэтому тощую служанку близнецы со временем разлюбили.
А сновидец был всеми — детьми, служанкой, старым дворецким.
Потом в доме никто не жил, и сновидец был девушкой — писательницей, которая приехала в курортный — претенциозный и дикий — город, с трёх сторон окружённый дремучим лесом. Корабли приходили туда раз в месяц, а уходили и того реже, но девушка была терпелива. Она искала старого дворецкого, чтобы расспросить о близнецах.
Витая бухта глубоко врезалась в берег. На колышках утёсов, растущих из изумрудной воды, балансировали часовни и статуи. Белокурая писательница стояла у перил на мраморной набережной, а мимо шли элегантно раздетые пары, и чайки проносились у самой её головы. Она разговаривала со статуей на ближайшем утёсе. Статуя сожалела о том, что обращена лицом не к морю. "Лет десять с видом на море, и ты сожалела бы о том, что не видишь города", — пожала плечами девушка.
Бывший дворецкий нашёл её сам: подошёл, опёрся на перила, пожелал приятного отдыха в претенциозном и диком городе.
— А близнецы? — спросила она.
— Живут в лесу, и лучше туда не соваться.
Они правда жили в лесу, где случайных путников не бывало — только те, кто намеренно лез в чащу в поисках пропавших детей. Одних в спину толкало любопытство, других — злой или добрый умысел.
Близнецы не разбирались в сортах умысла: они выкапывали ямы, прикрывая их ветками и дёрном. Путники падали в рыхлую листву, дети выходили из-за деревьев, садились по обе стороны ямы и рассказывали истории: непрерывно, перебрасываясь словами как мячиком над головой пленника. Стоило одному замолчать, второй подхватывал реплику. Долго никто не выдерживал — оставалось спустить в яму верёвочную лестницу, и пленник бросался наутёк через бурелом, чтобы никогда не возвращаться.
Но один — мальчик их возраста — посмотрел на лестницу с вежливым недоумением и вылез из ямы сам, цепляясь за дёрн и рыхлую почву, чтобы сесть с третьей стороны и рассказать всё по-своему. Когда он замолкал, близнецы подхватывали брошенные реплики.
Они жили втроём, в городе без деревьев, с круглыми мозаиками на стенах и улицами, что пересекались под острыми углами. Потом один из мальчиков умер, и на площади с фонтаном, на гладкой белой стене, тут же появилась мозаика с его лицом.
Сновидец был каждым из трёх детей и больше никогда не ходил к фонтану.
— Тише, — на лицо легла рука, пахнущая горячим воском и дубовыми листьями. — Ничего ещё не было.
Ничего ещё не было, но всё уже было. Влажная рубашка холодила кожу. Изогнувшись древком лука, он истекал кровью: агония не длилась и не прекращалась, а замкнулась сама в себе, как записанная музыкальная дорожка, отменяя знание о том, что нельзя дважды войти в одну реку.
— Ничего ещё не было.
Он окончательно проснулся. Плечо болело из-за привычки выворачиваться под необъяснимыми углами, рубашка пропиталась потом, пролитое накануне вино оставило на ней тёмное пятно. Взглянул на часы: пять минут до будильника.
На улице запах прелой листвы пропитал волосы и куртку, хотя календарь давал недельную фору до сентября. Боярышник обнаружил прожилки золота. Стоило моргнуть, сухой листвой зашуршала целая ветка. Он замер от острой боли в плече, подувший в спину ветер заставил поёжиться, рукав влажно прилип к коже. Боярышник почернел, обнажив бусины красных ягод; стрелки циферблата крутились с ускорением, а он так и не вышел из точки, где всё уже свершилось, но ничто не закончилось.
— Если всё уже было, чего же бояться? — спросил мальчик, сидящий на краю ямы.
— Не плачь, ничего ещё не было, — отозвалась девочка, сидящая напротив.
Второй мальчик карабкался вверх, цепляясь за дёрн и рыхлую почву.

***

Страница пошла волнами из-за клея. Попробую спать.
Мерещится запах влажной земли. Дрейфую между паникой и буйным весельем. Всё-таки я очень впечатлительный.
Слышал бы сейчас Шорох про мою впечатлительность — ржал бы в лучших традициях, потому что это наглая ложь и сущая правда, то есть шутка одновременно примитивная и тонкая: из тех, что никогда не приедаются.


_____________

По ряду причин роман выходит в ВК, доступ к нему имеют подписчики сообщества Гроздья Сырых Миров.
https://vk.com/ecstatictotaketheblame