Осенняя песня

  Последние дни отпуска я решил посвятить охоте. Стоял конец сентября, самое, на мой взгляд, лучшее время в году. Уже нет того летнего изнывающего зноя, от которого постоянно хочется спрятаться в прохладное местечко, но и до колких заморозков еще порядочно. Поохотиться я решил у своего старого друга Тимохи, которого не видел уже больше двух лет, с тех пор как последний раз побывал командировкой в тех живописнейших, богатых дичью и рыбой краях.
  Накануне отъезда я достал ИЖовку, вычистил ее как следует, удалил лишнее масло из стволов после сезонного простоя, набил плотно патронташ разными номерами дроби, при этом выбраковав и вынув прошлогодние патроны, взял несколько пуль и пару патрон картечи, как говорится, на всякий случай.
  Погода выдалась на удивление солнечная и теплая, еще пару дней назад северный промозглый ветер наводил свои порядки, но на смену ему прибежал южный, и столбик термометра упрямо пополз вверх. Когда на перроне я ожидал электричку, было даже немного жарко. Солнце по-летнему пригревало, и марь по железнодорожным путям переливалась своей прозрачной целлофановой дымкой.
  В автобусе межрайонного следования, как только я встал на подножку, мне замахал рукой знакомый, как показалось, мужчина с рыжим чубом, выбивающимся из-под черной, потускневшей от времени кепки. Он громким раскатистым басом предложил мне присесть рядом на соседнее кресло. Да, я не ошибся, действительно, этот человек мне был знаком. Когда я был в селе в последней командировке, он занимал пост председателя сельского совета. Я даже, на удивление самому себе, вспомнил, как его зовут.
– Здравствуйте, Иван Михайлович, как здоровьице? – пожимая крепкую мозолистую руку, спросил я его.
– Да, живем, живем, не жалуем и, слава Богу, – с улыбкой во все лицо ответил он.
– Надолго ли к нам? Я вижу, вы на охоту собрались, за зверем или по пташкам? – задал он мне сразу несколько вопросов.
– Нет, по зверю – это не мое, с молодости как-то не приучился к большим охотам, я по птичкам, да по зайчику, вот только чуть позднее.
– Дело хорошее, да и погода стоит отличная, сам Бог велел старые края навестить, – мне показалось, с завистью подбодрил меня попутчик.
Лицо Ивана Михайловича приняло серьезный, даже скорее печальный вид, он глубоко вздохнул и стал степенно рассказывать:
– А вот другие так не считают, им наоборот кажется, что птичек стрелять – это пустое дело, а на зверя поохотиться – совсем иное удовольствие. У нас вот летом некоторые заезжие товарищи суподабливаются лосей бить. Да не просто бить, а истреблять. В июне с одним моим приятелем пошли за первыми грибами «колосовиками», да только не грибы нашли, а двух лосей, вернее то, что от них осталось: от того места за версту дурно несло падалью. Шкуры, кишки, кости, в общем, мясо только срезано, а остальное ветками закидано, даже закопать и то поленились.
–  Вот так вот, сынок.
– А что начальство? – зло спросил я его. 
– А что начальство, как говориться, рука руку моет.
– Да, всегда и везде есть такие отморозки, – ругнулся я про себя. И закон для них не закон, что там уж говорить об элементарной охотничьей этике. Ушли в прошлое те человеческие нормы, которые раньше принято было называть гуманными. Жаднее стал человек и чем больше закон запрещает, тем больше на свете разводится сволоты, которая, не считаясь ни с чем, живодерски истребляет все, что попадается под ее руку.
  – «Клешня» – то, а что ему сделается, жив здоров, правда в село редко показывается, все сидит на своем хуторе да по лесам шныряет, – ответил мне Иван Михайлович после того, как я спросил его про Тимоху, чтобы тем самым отвести этот неприятный для меня разговор.
  Клешней Тимоху назвали за его изуродованную левую руку. Она и действительно походила на клешню у рака. На ней были только мизинец и большой пальцы, а остальных трех под корень не было. Тимоха не любил об этом говорить. Как-то я его спросил, что с рукой, он недовольно буркнул:
– Не обращай внимания, уже все равно новые не отрастут. И мы больше не возвращались к этому.
Потом от местных мужиков я узнал, что когда в далекие времена Тимоха был водителем на комбайне, он чистил жатку от соломы, и как так уж получилось, жатка, включившись,  изуродовала ему кисть.
  Автобус, останавливаясь, мягко качнулся у сельской остановки, чихнул воздушными тормозами и ровно замурлыкал на холостом ходу. Попрощавшись с Иваном Михайловичем, я обвел взглядом ту красоту, какая предстала перед моим взором. Все село было обожжено кострами рябин и кленов. Лесная даль золотистыми изгибами убегала в бирюзовую нежность безоблачного прозрачного осеннего неба. С дерева на дерево перелетали вездесущие скворцы, наполняя округу своим неповторимым гомоном.  Невольно по душе прокатилась та волна счастья, какую  испытываешь от великого восторга. Вот в этой красоте мне предстояло прожить несколько дней и зарядиться охотничьим счастьем до весеннего сезона. Взвалив рюкзак на плечи и набросив чехол с ружьем, я направился в местное охотобщество взять путевку. На мое счастье, охотовед оказался на месте, и через какие-нибудь 40-50 минут я уже проходил сельским кладбищем, направляясь к хутору Тимохи.
  Тимоха жил от села в 10 километрах в старом рубленном деревенском доме, который он переделал и приспособил под существование. Когда он его взялся реставрировать, дом почти полностью уже был сгнившим. Тимоха рано остался вдовцом, жена умерла от преждевременных родов, не выносив и не родив ребенка. Мой друг долго горевал и трудно переживал эту утрату, но время потихоньку вылечило, он купил себе ружье, обзавелся немудреным хозяйством. Зимой занимался промыслом, добывал пушнину и сдавал ее на пункт приема. Летом ловил и продавал рыбу, собирал грибы, ягоды, чагу. На вырученные деньги он купил себе маленький самодельный тракторок у сельского умельца и сам окультуривал землю: выращивал картошку и другие различные овощи. В селе так и называли Тимохино хозяйство – Тимохин хутор.
  Дорога с непривычки мне показалась долгой, я через каждые пару километров делал привал  и, отдышавшись, шел дальше. Иногда, засидевшись на поваленных деревьях, любовался красотой осеннего леса, то и дело, ловя знакомые пересвисты и перелеты рябчиков. Доставая иной раз камеру, мне удавалось сделать хорошие снимки пернатых обитателей этих мест. Грибов было мало, наверное, потому, что затяжных дождей еще не было, и почва была сухая. Зато в березовых перелесках желтели целые поляны лисичек, оранжевыми плешинами закрывая землю.
  Весь мой путь занял чуть больше четырех часов. Когда я подходил к последней лощине перед деревней, солнце уже стало красить вечерними лучами, словно янтарной пастелью, верхушки деревьев, забираясь с каждой минутой все выше и выше в их кудрявые золотистые кроны.
  Тимохи дома не оказалось, наверное, ушел на охоту, но так как я знал, где хозяин неизменно хранил свои ключи от входной двери, я без труда вошел внутрь. В доме пахло чуть уловимым запахом свежеиспеченного хлеба и залежавшейся одежды. Перекусив принесенными с собой продуктами, попив чая из термоса, я лег на диван, подсунув обе руки под голову, и стал ждать возвращения своего друга. Сумерки быстро окутали дом, и через окна яркими серебряными точечками уже заблестели первые хрусталики звезд. Ноги ломила легкая усталость, чувствовалась приятная тяжесть в спине от тяжелого рюкзака, и чуть-чуть кружилась голова от свежего лесного воздуха. Переполненный эмоциональным хороводом чувств, я сам не заметил, как задремал. Очнулся от того, как с печки спрыгнула кошка. Посветив в ту сторону фонариком, я обомлел: на меня смотрела и, нисколько не пугаясь, ела мною оставленную на столе корку хлеба огромная серая крыса. Я решил прогнать незваную гостью, шикнул на нее и притопнул ногой. Крыса, как будто бы сделав одолжение, медленно, не торопясь поползла под стол и исчезла в дырке под печкой. Больше я уже не пытался задремать, то и дело наводил свет от фонарика на ту дыру под печкой, куда уползла крыса.
  Прошло какое-то время, и до меня донеслось с улицы знакомое сухое кашлянье. Неспешно встав с дивана, я зажег свечку. Электричества здесь уже давно не было: его отключили сразу же после того, как деревня опустела, а местные выпивохи, пользуясь, случаем, обрезали несколько километров провода, и больше уже никто их восстанавливать не стал, ссылаясь на то, что ради одного жителя тянуть вновь провода нет смысла. Тимоха, зайдя в хату и прислонив свою курковую одностволку в угол, сходу буркнул:
– Кто на ночь-то глядя в гости заявился? А когда увидел меня в свечном отсвете, сначала, как будто не веря своим глазам, отстранился, как от приведения, но убедившись в точности увиденного, запер меня в свои медвежьи объятия и, не сдерживая порыва своей радости, запричитал:
– Вот уж кого не думал здесь увидеть, так это тебя, – тянул он радостным прокуренным баритоном.
– А я вот наоборот надеялся увидеть здесь моего охотничьего друга,  а вместо этого меня встретила огромная крысина, – пошутил я.
– Ха-ха-ха, – это моя Лариска, хозяюшка моя, мы с ней в прошлом году подружились, так она от меня теперь никуда не уходит, – смеялся Тимоха.
Мы поужинали, особенно невероятно вкусным мне показался ржаной хлеб, который мой друг пек сам. После такого сытного ужина, отвалившись к теплой печке, я начал выпытывать хозяина этих мест, где можно удачно, на его взгляд, поохотиться.
– Стоит по выводкам глухариным пройтись на заречных гарях, можно на озере уток погонять или тетеревов поискать, – отвечал мне, зевая, Тимоха.
– Ну, вот завтра с утра и начнем с «заречных гарей», – предложил я.
– Боюсь, завтра не получится, – мне завтра нужно в райцентр с утра, очень неотложное дело. Никак не могу.
– Что ж езжай, не беда, я один прогуляюсь по выводкам, может и повезет, – успокоил я товарища.
– Я к вечеру завтра обязательно буду, – как бы извиняясь, предупредил Тимоха, – а дальше вместе будем охотиться.
Мы еще некоторое время поболтали и легли спать.
  Когда я проснулся, моего друга уже не было. Рассвет занимался ярким золотисто-багряным заревом. Наскоро позавтракав и заправив горячим чаем термос, я собрался на «заречные гари» посетить глухариные выводки. Эти гари представляли собой ряд делянок, появившихся когда-то в результате пожара, который бушевал рядом с деревней, когда она еще была жилая. Деревня не пострадала, но вот десятки гектар леса по правую сторону до самой реки были начисто выжжены. Сейчас эти гари покрылись березовыми мелкотниками, а по периметру их окружал нетронутый пожаром сосновый бор с высокими кряжистыми соснами и елями. Вот в этом бору и токовали весной глухари. Много весен я провел в этих местах, не одного мошника добыв, поэтому мне были знакомы здесь каждая дорожка, каждый ложок и овражек. Я направился на передний край бора, который своей протяжной, извивающейся, как змея, полосой уходил за дальние поля деревни, уже успевшие изрядно зарасти полынью, иван-чаем и крапивой.
  Только я  зашел под вековые своды изумрудных сосен, у меня из-под ног бурым комком выпорхнул и полетел нервным зигзагом вальдшнеп. Я даже среагировать не успел, настолько это все произошло неожиданно и быстро. Выводок глухарей я встретил на краю лощины, соединяющей один лог с другим, но и тут мне не повезло: глухари расселись в еловых стволах, и я не мог подойти ни к одному на выстрел. Только я делал попытку сократить расстояние, как птицы с оглушительным шумом взрывались со своих мест. Солнце к этому времени уже поднялось высоко, и я подумывал возвращаться в хутор, но то, что я услышал, повергло меня в оцепенение. Невольно мотнув головой,  я снова прислушался. Нет, мой слух меня не подвел, шагах в ста от меня пел глухарь. Песня доносилась отчетливо, как весной, и не прерывалась ни на секунду. Я, прослушав несколько песен, стал подходить к глухарю. Все это казалось каким-то неправдоподобным, как в сказке, сверху падали обнесенные позолотой и багрянцем осенние листья, а я прыгал под песню, какую привычно слышать только весной. Подходить к глухарю оказалось непросто. Солнце вовсю лупило по глазам, и высматривать птицу приходилось через козырек ладони, подставленной ко лбу. Сухая опавшая листва шуршала под ногами, и я делал под песню не более двух прыжков. Да и чем ближе подходил глухарь, как будто чувствуя мое соседство, стал затыкаться и обрываться с полпесни. Когда я очередной раз выпрыгнул из-за ствола толстой сосны, мне открылась удивительной красоты картина: глухарь токовал на верхушке  ели, по периметру которой росли несколько тоненьких березок, словно подружки, вставшие около елки в хоровод,  и на фоне березовой листвы, отражавшей яркий солнечный свет, глухарь казался жар-птицей, от которой, словно золотым огнем, струилось несказанной красоты свечение. Налюбовавшись досыта на это великолепие, я зарядил ружье единичкой, встал на колено и медленно под песню нажал курок. После выстрела птица, не улетая, захлопала крыльями и через несколько секунд, как с подломленного сука, полетела вниз. Я дрожащими руками поднял с земли матерого, килограмм в пять глухаря и, отметив для себя, что глухарь не такой нарядный в окрасе как весной, бережно упаковал его в рюкзак. Этим чудом, которым природа сегодня наградила меня, может похвастаться не каждый охотник, даже опытный. А с тем, что осенняя песня глухаря это – чудо, я думаю, согласятся многие.
  Тимоха, как и обещал, вечером вернулся, и мы с ним на пару провели еще три замечательных охотничьих дня в этих прекраснейших местах. Поохотились на уток, погоняли выводки тетеревов. Мне даже удалось добыть двух вальдшнепов. Домой я вернулся полный позитива и заряженный нескончаемым счастьем охотничьих минут, проведенных в таких незабываемых краях. Но самое неизгладимое впечатление на меня произвела, конечно, осенняя песня глухаря.