Светлые аллеи

Шла весна 1695 года от Рождества Христова, но об этом
знал лишь ограниченный круг лиц. Для всех простых жителей Москвы, пусть и ведающих о существовании бога, свято
верующих в него и ходящих каждое воскресенье в церковь,
это был не иначе как 7204 год от Сотворения Мира, что придавало их жизни дополнительной значимости. Молодой
Петр, имевший от отца фамилию Янковский задолго до того,
как американцев стали звать «янки», был увлечен решением
важной задачи, которая не давала ему покоя вот уже целую
неделю. Он думал, сидя на стуле в просторной столовой, пока другие домочадцы, звеня графинами с водой и компота-
ми, разговаривали между собой о последних новостях; он
думал, спеша на учебу в гимназию, изредка отвлекаясь
на вопросы товарищей о каких-то математических формулах, которые никак не укладывались в голове при таком навязчиво западающем в душу пении птиц; он думал, казалось,
даже во сне, во всяком случае, проснувшись утром, он
не мог не спросить себя: кто же она?

Однажды вечером, уже совсем теплым весенним вечером,
какие бывают в этой части страны только в мае, Петр нашел
на пороге своего дома записку, а точнее — бумажку, искусно
сложенную в форме птички. Бумажка пахла женскими духами,
а посему не предвещала ничего хорошего. «Твое любимое
озеро, щель в стене — там ищи другую записку. Раньше заката
не приходи. Будем знакомы, Вера». Не глупость ли? — подумал
Петр, — может быть, и вовсе не мне эта записка, да и не знаю я
никакой Веры! Но любопытство, а также желание окунуться,
если не в озеро, то в приключения, возобладали над здравым
смыслом, и Петр отправился к назначенному месту.

Поначалу идея казалась интересной, а задача — простой.
Озеро, кирпичная стена, щель, записка. По мере приближения
к озеру становилось ясно: у озера довольно просторные берега, на них — не одно кирпичное здание, и одному только
богу известно, сколько в них щелей. Темнота особенно подчеркивала чувство, что записка — просто издевательство над
тем, кто ее должен был получить. Осталось только проверить,
адресовалась ли она ему, или же «жертвой» должен был стать
кто-то другой?

Когда на расстоянии нескольких метров уже невозможно
было различить лица проходящих мимо подвыпивших людей, Петр подошел к одной из стен, которая принадлежала
построенной еще до его рождения ликероводочной мануфактуре. Идеальное здание для тайных записок — подумал Петр. — Здесь можно было бы спрятать хоть почтовую карету. От здания отходили массивные трубы, особенно выделявшиеся на общем фоне внешней красоты заведения. Здесь,
в этом страшном месте, наверняка спрятана записка, — отметил про себя Петр, неспешно подходя к трубам и оглядываясь по сторонам. «Не хватало еще, чтобы меня кто-нибудь здесь заметил!» — прокручивал в голове мысль Петр. Буквально нащупав в стене за трубами небольшую щель, Петр
попытался просунуть руку внутрь. Что за издевательство?
В щели не было ровным счетом ничего, что могло бы напоминать записку. Только пыль. Снова обернувшись в сторону
озера, Петр заметил подозрительную компанию молодых
людей. «Надо идти, пока меня не узнали» — подумал Петр
и пошел домой, окончательно отчаявшись найти хоть
небольшое приключение этой теплой, невероятно цветущей
весной.

Дома Петра, на его искреннее удивление, ждал теплый
еще ужин.
— Сегодня тебе придется немного потесниться, — сказала
Люба, тётя Петра. У нас гостит Маша!
— Какое счастье! — практически вслух подумал Петр. —
Не хватало только её!
Маша была дочерью Любови, и, соответственно, двоюродной сестрой Петра. Будучи всего на год младше Петра, она
выглядела совершенно как ребенок, а ее капризный характер
только подчеркивал ее инфантильность. Она всегда ходила
с грустным, чем-то озадаченным лицом (как будто ей есть
о чем думать!), а при попытках наладить с ней контакт была
резка и подавляла любое желание хоть как-то общаться с ней,
пусть даже из вежливости.

Маша вошла в комнату, держа в руках ноты.
— Представляете… — таинственно и с восхищением самой собой сказала Маша, — я переписала ноты Монтеверди
прямо с концерта! Уже третий концерт я хожу и по частям пытаюсь записать мелодию, чтобы потом играть ее на пианино!
Да уж, этот придворный дирижер творит чудеса! А один скрипач… он явно строил мне глазки! Представляете?
— Ну конечно, представляем! — раздраженно ответил
Петр. — Тебе, наверное, весь оркестр строил глазки! («если
вообще хоть кто-то заметил твое присутствие!» — подумал
про себя Петр). — Дай глянуть, что там за ноты? — Петр выхватил ноты из рук. — Орфей… опера. Токката. Интересно, интересно. И что же, удалось записать целиком? Недурственно…
может быть, сыграешь?
— Что, сейчас? Я не в настроении!
— Сыграй, Маша, — строго сказала Любовь. — Сыграй нам
сейчас же — улыбнувшись, как будто бы испугавшись собственной строгости, мягко добавила она.
— Ну что ж, попробуем, что тут у нас…
Нужно отметить, что фортепианная игра удавалась Марии
на редкость хорошо, особенно если учесть, что учиться играть она начала относительно недавно. Это была уже вторая
ее попытка вернуться к занятиям музыкой в гимназии — однажды она бросила и окончательно разругалась с учителем.
Но сейчас, когда ее определили в другую гимназию, мать
уговорила ее вернуться к занятиям. Конечно, одних уговоров
было мало. Существовала куда более важная причина для оттачивания навыков, куда более мотивирующее чувство —
зависть.

Кроме проблем во взаимоотношениях со сверстниками,
постоянных ссор с матерью, плохой учебы в гимназии, недостатка внимания и прочих мелочей, которые при недостатках
в воспитании губят молодых людей и девушек, Мария явно
не могла найти хоть какое-нибудь применение своей жизни,
своему времени. Не могла найти своего предназначения,
и хотя все вокруг твердили, что для этого будет еще предостаточно времени, ей казалось, что такая жизнь не имеет смысла
уже сейчас.

И когда мать познакомила ее с Петром, человеком, который, пусть и имел множество недостатков, но не признавал их
перед окружающими, он, самонадеянный снаружи и уязвимый внутри, казался ей просто примером чудовищной
несправедливости. «Почему у него все получается, а у меня —
ничего?» — всегда думала Маша, когда Петр рассказывал
об очередных успехах в гимназии или своих «приключениях»
с друзьями и девушками, среди которых попадались и знакомые Маши. «Ну вот, даже они, они все с ним, а он с ними,
у всех что-то происходит, а я одна». Так день за днем Маша
копила злость и искала момента, чтобы хоть как-то восстановить справедливость.
И вот выяснилось, что Петр неплохо играет на пианино
и уже завершил музыкальный класс. «Ну конечно, ведь ему
с учителем повезло, он даже ходил нечасто, ему просто поставили оценку» — вечно твердила Маша всем, кто напоминал
ей об успехах Петра. «Я тоже научусь, посмотрим тогда, о ком
будут говорить!» — думала Маша.
С тех пор прошло уже два года. И вот сейчас, когда Петр
и подумать не мог о том, чтобы учить новые произведения,
Маша вовсю играла на пианино, и делала это великолепно.
Это ничуть не задевало Петра, он был даже рад — он считал,
что своими успехами Маша пусть немного, но все же обязана
ему. Зависть — тоже двигатель прогресса.

На следующий день Петру нездоровилось. «Проклятая погода! Надо же — заболеть поздней весной!» — раздраженно
ворчал утром Петр. Недомогание не было серьезным, но все-таки позволяло пропустить занятия по «уважительной» причине. За окном не было холодно: весна уже почти перешла в лето, дул теплый ветер, что особенно чувствовалось в ком-
нате на верхнем этаже, которую по обыкновению занимал
Петр. Открывать окна днем было практически «традицией»
семьи — жить в гармонии с внешним миром, слышать звуки
улицы, голоса детей, — все это любили родители Петра, и эта
любовь перешла к нему даже в большей степени. Иногда
в минуты грусти он любил попросту смотреть в окно, в сторону небольшого леса, который был рядом, и в котором в детстве он так часто гулял.

После завтрака Петр решил немного поспать — говорят,
что одного травяного чая для выздоровления недостаточно,
нужен сон, нужен покой. Но дневные сны, в то время, когда
мозг только проснулся и жаждет активной работы, такие
дневные сны прерывисты и полны размышлений. И этот случай не был исключением — когда есть, о чем думать, когда
что-то не дает покоя — как может получиться спокойный сон?
И снилось Петру, будто едет он в карете мимо озера, и вдруг
стали его глаза зоркими-зоркими, он видит ту щель, где была
записка, он видит бумажную фигурку, птичку, он пристально
смотрит на нее, пытается понять, что это за птица, что она
означает, какой несет в себе смысл. Моргнул глазами, и тут,
сразу же, как будто птица ждала этого отвлечения, этого отсутствия пристального взора — ожила, взлетела птица. И будто Петр за нею устремился — невесть как, но и он за ней полетел, сменил точку обзора, теперь смотрит уже сверху, из-под небес. А птица летит и летит, как будто бы есть в природе
такая птица. И прилетела птица к крыльцу, клюнула дважды
в дверь. В дверь? Почему не в окно? Не логичнее было бы ей
лететь скрытно, в окно, к таинственной незнакомке, чтобы никто не узнал, не заметил? Но нет, она у двери, она как будто
живет в этом доме. И стала она снова бумажной, и села у порога. «Глупости какие-то, тьфу!» — подумал Петр. И услышал
шаги. По лестнице кто-то спускался, шел к двери, где лежала записка. Дверь со скрипом открылась, но в тот момент глаза
Петра-наблюдателя затуманились, образ дома, крыльца, двери и записки, а главное — женского силуэта в дверях попросту растворился, и на этом совершенно обескураживающем моменте сон окончательно покинул Петра.

Сказать, что Петр проснулся разочарованным — ничего
не сказать. Петр как будто бы по-настоящему заболел: правильно говорят: стоит только притвориться больным, как тут же заболеешь.

Петр мысленно пообещал себе: решительно больше никогда не буду ложиться днем. И вообще ни в какие авантюры
лучше не втягиваться: себе дороже. «Береги честь смолоду»
говорили тогда все, кому не лень. Но давно уже Петр начал
задумываться: что они, эти учителя, в сущности, делают? Разве
они живут так, как сами учат? И, если в сомнительных действиях — бесчестие, то кто, в самом деле, честен? Ежели каждый грешен и каждый порою совершает сомнительные или
даже порицаемые обществом действия — неужели не поймут
они, если молодой человек ввяжется в авантюру? И когда, если не сейчас? Потом, серьезность должна приходить с серьезным возрастом, всему свое время, и тому, что требует самоотречения, воздержания — этому, конечно, время совсем еще
не пришло.

Так оправдывал Петр каждую заварушку, в которую втягивался. И когда ребенком еще ломал игрушки, а также
другие ценные вещи, и когда не готовился к классам, пропускал их и даже ходил с товарищами во всякого рода подозрительные места, пусть даже те места его не интересовали. Всё это было просто движением против норм, против
того, что даже не требуют, а просят родители. Но в отличие
от всякого рода «несогласных», которые обычно имеют
осмысленную или ожидаемую альтернативу подчинению родителям, у которых есть стойкое отвращение к нормам,
у Петра всё это принимало форму плавания по течению,
навстречу приключениям. А пустился в плавание он не потому, что нельзя было не плыть, не потому, что на суше
противно — а просто, знаете ли, ветер дул попутный, да
и корабль ждал гостей, вроде видно было девушку хорошенькую на борту, да и просто не был же он там еще —
отчего бы не поплыть?

К счастью для Петра, увлечения обычно заканчивались хорошо, или как минимум, не трагично. Были новые знакомые,
оставались разочарования, запоминались жаркие признания
в любви и объяснения невозможности этой любви, типичные
любовные треугольники шумных и легкомысленных компаний — но никогда не было чего-то непоправимого, грязного,
криминального: пусть в других компаниях знали о несчастных
случаях, но непосредственным участником этих событий Петру никогда не довелось побывать.

Так и в этот раз, пообещав себе с утра, что пора уже заканчивать с сомнительного рода приключением, о котором
уже не думать нельзя, которое даже снится, Пётр всё пытался
его оправдать — мол, интересно же, нужно же в конце концов
узнать, кто эта девушка, кто так играет с ним?

Единственным очевидным выходом из ситуации было
пойти снова на озеро. Пройти совершенно незамеченным
днем, конечно же, не получилось бы, но днем хотя бы можно
разглядеть щель в стене. И Пётр действительно пошел к озеру,
одевшись как можно неприметнее. При росте Петра в нем
сложно было узнать гимназиста, и этот факт часто помогал
ему избегать лишних вопросов. В этот раз на озере было
не меньше людей, но все они оказались Петру незнакомы.
Придя на старое место, Петр нашел и записку. Она была
в том же виде, что и предыдущая, с тем же запахом духов.
Чуть более глубоко в щели была другая записка, на бумаге
другого цвета. «Где она берет такую красивую цветную бума-
гу?» — подумал Петр, пока разворачивал птичку. Но эта мысль
быстро уступила место другим мыслям, которые возникли
в процессе чтения:
«Петр, ах, Вы не пришли!» — гласила записка, лежавшая
ближе всех, — «Вы, наверное, усмотрели в этом злую шутку. Я
всё же надеюсь, что Ваше любопытство приведет Вас сюда,
иначе же какой-нибудь дворник найдет мое письмо —
и сколько вопросов сразу появится? Заклинаю Вас, приходите!»
— Ха! Я пусть и не дворник, но вопросов у меня не меньше! — мысленно ответил Петр.

На второй было:
«Петру, моему новому другу, о котором я так мечтала. Мой
дорогой, я настаиваю на приватности, и прошу Вас меня понять. Вам и самому совершенно ни к чему знать, кто я, и я уверена, что дружба может быть безличной, более того, так даже интереснее. Спешу заверить, что я не имею корыстных
намерений, я, как и Вы, хочу испытать что-то новое, таинственное, запретное.
— Запретное? Почему? И почему «как
и Вы»? Откуда ей знать?

Навеки Ваша, если Вы не передумаете,
Вера Поднебесная».

Тьфу, тут даже нечто вроде фамилии! А настаивала на приватности. Наверняка придумала фамилию на скорую руку.
А вдруг настоящая? Петр, родившись раньше Шерлока Холмса, конечно же,
не обладал его навыками дедукции. Но он уже мог понять, что
девушка наверняка была дворянкой: дорогая бумага, духи,
приватность, страсть к тайнам — это все не от голодного желудка, а скорее — форменное баловство. Но такой фамилии
он прежде не встречал. Узнать сведения о жителях города
можно было с помощью префектуры, но Петр с процедурой
не был знаком, и к представителям закона у него доверия
не было. Но в чем эта Вера была права, кем бы она ни была,
так это в том, что приключение уже взяло его целиком, оно
уже преодолело утреннюю недолгую критику, и теперь было
практически безвозвратно одобрено к тому, чтобы стать очередным неопасным, интересным и захватывающим приключением.

Самому идти в префектуру было, конечно, нельзя. Для таких дел можно было привлечь какого-нибудь особенно верного товарища, и такой товарищ у него был. Друг детства, соседский мальчишка-подмастерье Алексей, который с самого
детства увлекался механическими деталями — составными
частями мануфактурного оборудования, а теперь и вовсе работал в мастерской и выполнял мелкий ремонт для этих «машин детской мечты», был уникально подходящим вариантом
для обращения в префектуру. Был лишь один минус — Алексей не мог участвовать в чем-нибудь, не зная истинной сути
происходящего: он считал дружеским долгом любого обращавшегося к нему человека объяснять всё до мелочей, ставя
под сомнение статус друга в случае каких-либо подозрений
по поводу искренности рассказанного. Иными словами, приватность выдержать не представлялось возможным. Позже,
когда Алексею уже начали поручать дела в мастерской, которые требовали быстрых передвижений по городу, ему доверили бричку, и он стал практически роскошным посыльным,
не хуже рыцаря на коне, а для дела даже намного более полезным. С тех пор круг его друзей расширился, и уже не только мастеровой, а и все более-менее знакомые ему люди стали
пользоваться его помощью, платно и бесплатно, для удовольствия и для дела. Будучи «доброй душой», Алексей не отказывал товарищам напрямую, а имел обыкновение сказываться
больным или вдруг находить неисправность в нехитром механизме брички, говоря «а вдруг встанет на полпути, сломается,
что тогда делать будем? Надобно в порядок привести, а потом
уж кататься».

«К нам в мастерскую пришло письмо» — начал слегка
неуверенно Алексей. — Но на нем не было обратного адреса,
только фамилия — сказал Алексей, забыв про неуверенность,
видя, что глаза женщины в окошке даже и не думали подниматься. Теперь он был скорее возмущен этим полным отсутствием внимания. — Как вы считаете, можем ли мы узнать адрес этого человека?

— Адрес? У нас есть адреса всех жителей города —
оживилась женщина. — Но всё не так-то просто. Вам нужно
согласие этого человека на то, чтобы вы получили его адрес.
— Но позвольте же, это невозможно! Как я получу согласие, не зная, как связаться с человеком?
— Обычно мы направляем этому человеку официальное
письмо, и как только получим положительный ответ, можем
вам об этом сообщить.
— А нельзя ли… — Алексей изобразил лицо человека, который привык обходить правила стороной, надеясь на русский «авось» — нельзя ли узнать, вдруг у вас и вовсе нет этого адреса? Просто посмотрите, а если есть, то мы поговорим
дальше.

Женщина при этом «дальше» поняла, к чему ведется разговор, и охотно согласилась посмотреть. В конце концов, она
ничем не рискует сейчас, и может рассчитывать на небольшую прибавку к жалованию. А таких «искренних просьб» уже
давно не бывало на ее работе. Все какие-нибудь судебные
дела.

— И как, вы говорите, зовут этого человека?
— Вера Поднебесная.
— Сейчас посмотрю.
Когда Алексей впервые произнес это имя вслух, он уже
понял, что оно, конечно же, вымышленное. Имена с церковными признаками встречались в России часто, и давались
в основном служителям церкви, юродивым и ссыльным,
но чтобы и Вера, и Поднебесная — это было уж слишком. Звучало больше как специальный набор церковных терминов.
Но просьба есть просьба, и раз Петру нужно было найти адрес или убедиться, что имя вымышленное, Алексей не видел
ничего глупого в том, чтобы стоять здесь и называть вслух вымышленные имена.

Тем менее была для него удивительной грустная реплика
женщины: «Вы знаете, к сожалению, такой госпожи в городе
не зарегистрировано».
— Хорошего вам дня, и простите за беспокойство — вежливо сказал Алексей и удалился.

На следующий день Петр, уже получивший записку
от Алексея с итогами его расследования, понял, что ему остается только одно — то, о чем он уже давно думал, и то, чего, наверное, боялась и Вера. Если нам известно, где появляются записки, то чего нам стоит понаблюдать за этим местом некоторое время? Место не было слишком многолюдным, и перепутать было бы невозможно. Алексей тоже поддержал эту
идею, и было решено устроить «засаду».

Но хотелось сначала узнать побольше о человеке, который
так жаждал общаться. Так прошло несколько недель, и из писем Петр узнал, что Вера любит сидеть на озере и рисовать
пейзажи, немного играет на скрипке, узнал, какие книги она
читает, какие области знаний привлекают ее.

В одном из следующих писем Петр предложил встретиться
на озере. На это Вера ответила «Никаких встреч, только записки. Я хочу остаться вашим тайным другом!». Тогда же пришла и другая записка «Я скоро уезжаю, уезжаю за границу. Нам остается всего лишь несколько дней. И как бы я ни хоте-
ла с вами увидеться, не пытайтесь этого устроить. Завтра вечером вы получите последнюю записку».

Уезжает! Завтра вечером — последняя записка. Вечером!
Тут-то я ее и поймаю — решительно заявил Петр при встрече
с Алексеем.
Еще до заката Петр занял позицию на одном из высоких
берегов озера, в месте, откуда было очень хорошо видно стену. Чтобы слиться с прохожими, он иногда гулял из стороны
в сторону, спускался к озеру, но к стене не приближался. Примерно через час солнце почти село, и Петр остановился в одном, самом подходящем для слежки, месте. Отсюда было видно и стену, и мосты через озеро, и закатное солнце. Не было видно лишь человека, которого он так ждал. Не было видно,
потому что не было и человека — к стене никто не приближался. Через другой час Петру уже совершенно надоело наблюдать за стеной, и он подошел к ней. «А вдруг записка уже там?»

К удивлению Петра, он оказался прав. Записка гласила:
«Мой милый Петр, я боюсь, что поступила опрометчиво, чересчур настаивая на приватности. Очевидно, вам теперь очень
любопытно раскрыть тайну моей личности, и поэтому я решила действовать более осторожно. Оставила вам записку
с утра. Надеюсь, вы не пытались меня выследить! А завтра это
уже и не сможет случиться — я уезжаю».

Вот и всё. Я совсем не учел того, что записка уже могла лежать там. Боялся подойти к стене, вдруг она бы увидела меня
издалека и ушла бы? А теперь… конец! Ох и умна же она! Как
будто бы знала, все предусмотрела.
И теперь уезжает. Я так и не узнаю, кто она, совсем теперь
не узнаю. В записке был еще и другой текст, что-то вроде
«мне очень нравилось быть вашим другом» и прочие приятные слова, но они не меняли сути: игра проиграна, теперь уже
не будет ни записок, ни девушки. Она добилась своего: сохранила анонимность, в письме говорила о своих переживаниях,
но не раскрыла себя, не дала ни малейшей подсказки о том,
кем из знакомых Петра она могла бы оказаться.

Ночь была беспокойной. К Петру вернулся его старый сон.
Он снова был птицей, но теперь уже находился в городском
парке. На лавочке сидел бездомный мудрец, которому часто
давали милостыню, как простому бездомному, но он, в отличие от других бродяг, всегда отвечал какой-нибудь пословицей или поговоркой, за что его и прозвали мудрецом. Петр и сам видел его как-то раз. Он шел по парку с Машей, и мудрец, было, ляпнул «а это, наверное, твоя сестра? Вы очень похожи». Мудрец не был бы мудрецом, если бы не чувствовал
то, о чем другие не могли бы и подумать. Петр и Маша не были похожи совершенно. У Маши было маленькое лицо, совсем
детское, маленький нос, а Петр был крупнее, шире, со щеками, с греческим носом. В них никто и никогда бы не усмотрел
родственников.
И вот снова этот мудрец, теперь казавшийся не просто
стариком, а чем-то великим, монументальным. Он кормил птиц в парке, а Петр был птицей, и в таком взаимодействии
Петр не мог поставить себя выше мудреца, не мог посмеяться
над ним, как он это обычно мысленно проделывал, проходя
мимо. Старик был источником пищи, проводником самой жизни, хозяином этого места. Все, что оставалось делать Петру, —
это бороться с другими голубями за кусочки хлеба. И Петр
действительно увлекся этим процессом, и дошел до самых
дальних кусочков, к которым другие голуби не хотели лететь,
он был быстрее, хитрее всех голубей, но был мелок и слаб рядом с мудрецом-великаном.

Когда Петр отдалился настолько, что потерял из виду старика, и только лишь следил за кусочками хлеба, летящими
неизвестно откуда, он услышал резкий шум множества крыльев. Все голуби разом улетели. Петр оглянулся, пытаясь
определить источник угрозы. К его удивлению, в парке царила полная безмятежность. Все улетели, но осталась одна птица, клевавшая из рук мудреца. Петр посмотрел на птицу,
и она казалась ему знакомой. Это была та самая птица
из предыдущего сна! Как только он узнал птицу, сон начал
уходить. Последнее, что Петр помнил, проснувшись — это
слова мудреца, которые тот произнес вдогонку: «…а в своем
глазу и бревна-то не заметил».

В спальню Петра проникал запах блинов. «Хоть какая-то
радость после кошмарного сна. Там я бегал за хлебом, а теперь вкусные блинчики ждут меня сами» — подумал Петр.
Блины вообще были его любимым блюдом, наряду с различной выпечкой, он не мог пройти мимо них в любой ситуации.
Особенно негативно это сказывалось на занятиях и успеваемости: Петр мог запросто пропустить несколько минут урока,
задержавшись в буфете. Печенье и булочки были его страстью, и он пообещал себе, что однажды научится их печь.
Но пока что он тратил слишком много времени на их поглощение, и совершенно не находил времени на то, чтобы готовить.

Блинчики, конечно, здорово порадовали Петра, но он
не мог не заметить, как Любовь куда-то торопилась, будто
опаздывала. Она нервно говорила Маше: «доедай уже скорее!».
— К чему такая спешка? — спросил Петр.
— А, ты же не знаешь. Мы уже уезжаем — ответила Любовь.
— Быстро вы, сказал Петр, — а сам подумал: странно это.

И, будто услышав его подозрения, Любовь посетовала: «Машу
какие-то друзья позвали в поездку, надо же, вздумалось ей!
Мне легче было согласиться, чем спорить».
Надо зайти попрощаться с Машей, подумал Петр, возвращаясь с завтрака в свою комнату. Пусть даже я и не очень
общаюсь с ней, но я был рад ее видеть. Вспоминаются даже
эпизоды, когда он искренне хотел ей помочь, быть другом
и братом, обсуждал с ней ее мысли о будущем, о выборе
профессии, рассказывал ей истории из своей жизни и выслушивал ее рассказы и переживания. В общем и целом, Петр
пришел к выводу, что Маша — хороший человек, и если
не злоупотреблять общением с ней, то ее характер не будет
помехой. Петр когда-то давно решил для себя держаться
в стороне от Маши и общаться по мере необходимости,
не отказывать, но и не навязываться.

Примерно с такими мыслями Петр зашел в ее комнату. Посреди вещей, разбросанных по комнате, сидела Маша, склонившись над чемоданом. Она была повернута в пол-оборота
к двери, и сначала не заметила Петра. Он постучал, правда,
уже после того, как зашел, ведь дверь была не заперта.
— Маша, — сказал Петр — говорят, что ты уже уезжаешь. Я
зашел попрощаться.
Маша обернулась в его сторону, как будто не ожидая его
увидеть.
— Ты вовремя, я как раз собирала свой багаж — уже полностью повернувшись лицом к нему, сказала Маша.
Петр окинул взглядом комнату. В ней царил ужасный беспорядок, и было понятно, что все вещи с трудом могли бы поместиться.
— Хочешь, я помогу тебе собрать вещи? — улыбаясь, предложил Петр.
— Да, это было бы весьма кстати, — вставая с кровати,
сказала Маша — ты можешь начать с того угла — она указала
на угол с тумбочкой, на которой лежали нотные тетради,
письменные принадлежности и другие мелкие вещи.
Среди вещей Петр обратил внимание на небольшой флакончик духов.
— Никогда не замечал, что ты пользуешься духами — сказал Петр, вертя в руках флакончик.
— Не трогай, отдай мне! — взволнованно сказала Маша,
вырывая флакончик из рук Петра. — Это не твое дело!
— Ну хорошо, хорошо, — попытался успокоить ее Петр.
Мало ли, что там у нее за тайны? Лучше не спорить — подумал Петр и вернулся к тумбочке.

На этот раз внимание Петра привлекла цветная бумага,
несколько листов которой были вложены между листами нотных тетрадей, слегка выглядывая из них. И эти два факта,
возникшие один за другим, породили в нем мысли, к которым
читатель, вероятно, уже пришел. Неужели Вера — это Маша?
Неужели она писала ему письма? И действительно… эти замашки «светской дамы», эта надуманная скромность в обращении в письмах, эти просьбы о сохранении секретности,
скорый отъезд. Да и тема «запретности» — точно, это могла
быть она!

Не показав виду, что он обратил внимание на бумагу и все
понял, Петр попросил у Маши флакончик.
— Не дам, зачем он тебе? — крепко держа в руках духи,
сказала Маша.
— На секундочку, интересно просто, что это за запах. —
Петр вплотную подошел к Маше так, что мог бы забрать флакончик из ее рук.
В следующую секунду Маша опустила руки, покраснела
и стыдливо посмотрела на Петра. Не заметив на себе этого
взгляда, Петр, увидев возможность заполучить флакончик,
выхватил его и распылил содержимое в сторону. Да, это был
именно тот запах, который мучил его все это время, и Маша
была Верой, она водила его за нос, признавалась в любви,
писала все эти письма. Он посмотрел на Машу и наконец понял, что она, уже совсем пунцовая, была готова заплакать.

— Маша, неужели это все ты? Зачем?
Маша, не отвечая ему, села на кровать и отвернулась.
— Тебе, наверное, просто нечем заняться. Зачем еще было
писать все эти письма? Ты хотела поставить меня в неловкое
положение? — продолжил Петр, искренне возмущаясь.
— Ты не понимаешь — сквозь слезы, шмыгая носом, ответила Маша. — Это все правда.
— Но как? В чем правда? Это же невозможно!
У Маши в голове уже прорисовывался план ответа, целое
признание. «Ты правда мне симпатичен. В те редкие моменты, когда я тебя вижу, я понимаю, как сильно меня к тебе тянет. Ты умный, добрый, участливый, разбираешься во многих
вопросах, у тебя все получается в жизни. Я только делаю вид,
что завидую тебе, а на самом деле — я восхищаюсь тобой!» —
все это хотела сказать Маша, но в голове звенели слова Петра
«Это невозможно, невозможно, невозможно».
И Маша просто тихо сказала «Ты прав, это невозможно».

Некоторое время спустя, когда Петр уже учился в выпускных классах, Мария вновь приехала в Москву. Проведя некоторое время в доме, она обнаружила свои записки небрежно
лежащими в беседке среди цветов. Когда Петр вернулся, Мария уже уехала. В беседке лежала новая записка, которая гласила «Жаль, что ты так относишься к моим чувствам. К счастью, я уже поборола их, теперь я вспоминаю об этом, как
о детской глупости. Я никогда не рассказывала об этом,
не скажу и своему жениху. Прощай!» — Как тонко она упомянула о женихе, как будто вскользь! Молодец, не теряет художественного слога. И, видимо, счастлива. — подытожил Петр,
закончив читать записку.