***

Знакомые очертания дома; память смотрит с узоров старых обоев. Радуга бегает по коридору и брызгается водой. Ее смех наполняет меня жизнью. Вера сидит на подоконнике и задумчиво смотрит на дорогу.  Дева разливает чай, тихо поскрипывает паркет. Док говорит о невозможности различения первоначала, поскольку нам неизвестны - ни его форма, ни содержание; что первая мера вещей установлена не нами. Дева произносит:"и они поняли, что наги". - делает паузу и добавляет: А до этого не понимали... Док, обращаясь к деве: Ты мне скажи, эстетика мать этики? - Да кто ж его знает, - улыбаясь, отвечает дева, - бабы нарожают, потом пойди, разбери. Док, ослабляя галстук, вспоминает вопрошающее однострочие Ахматовой о чьих-то пальцах. Предлагает деве отправиться с ним туда, где будут пальмы и песок и шум от многих волн - она кивает; он накидывает на нее халат и они уезжают. Радуга окружает меня поволокой счастья и исчезает. Вера признается, что дороги не для нее, и уходит на крышу, поближе к небу. В комнате как-то резко темнеет, слышится треск кинопроектора.

Кадры: невыразимые эмоции на лицах и слова, чьи дороги никуда не ведут. Формы лестничных клеток, промывающих мозг, посвящающих в культ. Это подобие религии, подобие религии! Телеведущие вещают, как проповедники, создавая реальность; особенно прозорливых - побивают камнями. Наступает темнота кинотеатров. Смотри, она наступает! В ней люди без лиц, смотрят киноленты без титров. Ты чувствуешь, как в пустоте атомов начинает сквозить? Тогда уноси ноги с этих чертовых улиц!
 
Через открытое окно я слышу, как на старой улице музыканты бросают бессмертное Besame mucho на воздух и делаю набросок твоего лица, вынимая из памяти почти забытый образ. Под этими небесами, в просторе твоих объятий - я был счастлив. Мы мечтали написать что-нибудь вроде этой испанской вещицы и пролететь над золотыми куполами, когда их звон сливается в один голос, и плюхнуться потом в какой-нибудь фонтан. Там шляпа набекрень и легок шаг, но жизни той, уже не разобрать. Апостол Павел написал, что он каждый день умирает, и они научились. А куда им было деваться? Не исчезли, но изменились. И души их теперь - то в рай, то в ад, лишь именем Его живут. Благодарят за смерть и за способность воскресать, за все, что можно было бы сказать, но не находят слов. Любовь - осталась там, за сном, и пусть. На улице, как чистый лист в тетради, - жизнь, стремится побежать строкой, но замирает, догадавшись, что указательные знаки врут, и мир вокруг, как отраженье в лужах, в которых иллюзорность форм и лиц.

Ее пальцы, на клавишах фортепьяно, выводят мелодию. Мир, ставший продолжением человека, останавливается в углу комнаты, разглядывает себя без просчета и уходит в основание, из которого был исторгнут. 

На какой из крыш любуется звездами Вера? И где теперь Радуга? Дока с девой навечно затеряны в одном из прибрежных отелей мира. У этой ночи больше нет для нас снов. И темнота такая, что каждый шаг делаешь, как в пропасть. И дух мой поглощает монотонность. В зале люди без лиц наблюдают за персонажем злого режиссера, нащупавшим выход из написанных ему строчек. В том и заключается колдовство зла, что за ним себя уже не помнишь. Да здесь как будто нет меня, как будто я чужой, как будто я не жил среди людей, а сразу враг. Я то останавливаюсь, как за решеткой, заставляющей молчать, то бреду на ощупь, вздрагивая от соприкосновения с бессмыслицей. На тех высотах, где эта ночь, как облако, не властна над солнцем, мой ангел смотрит на меня и удивляется тому, как можно больно спать. И все уходит вдаль, и все плывет, как дым. На солнечных тенях круговорот ветрил. По комнате ступает тихо день, боясь, что шум его шагов разбудит ночь, его любовь. Мне на глаза кладет ладони явь.