хала-бала

                Х  А  Л  А  ---  Б  А  Л  А
публикация номер 8457

     -- Я – майор милиции Промин.
     -- Милиции? — засомневался  Ник Ферштейн.
     -- Да, милиции,-- улыбнулся майор и посмотрел на Ника по-граждански добрыми и честными умными глазами.
     Я тоже  засомневался, но спорить не стал.  В конце концов, если даже он шпион, то с толку нас не собьёт.
     С этой мыслью мы переглянулись с Ником и одновременно кивнули своими головами.
     -- Тогда слушаем.
     И мы с Ником посмотрели прямо ему в глаза.
      
                Глава  Первая.  ВЕСЁЛЫЕ  ЧЕЛОВЕЧКИ

      Конрад смущённо посмотрел на свои худые и кривые ноги в чулках.
      -- Ништяк, Конрад! — успокоил его Ник пытаясь вытащить щипцами из ножен приржавевшую там со времён мушкетёров шпагу.
      Мы осмотрели друг друга и грустно улыбнулись.  На мушкетёров мы были не похожи.  И вообще, были похожи в этих дурацких нарядах чёрт знает на что.
       Андрей первым освоился со своими чёрными чулками, выхватил шпагу и стал вприпрыжку бегать вокруг столбов, сбивая шпагой листья лопухов и головки колючего осота и дурмана.
       -- Ну, вот что, герцога! — скомандовал Ник, который автоматически становился Главным Героем, --  Хала--Бала начинается.
                + + +
      Мы были не дураки, вовсе не дураки.  А просто выбились из трамвайной колеи погони за деньгами, выбились, будто былинки из асфальта на чистый, если можно выразиться, воздух.
     И теперь мы дышали в полный периметр грудной клетки воздухом всемирного братства людей, в которое упорно не верил Андрей…   И не знали, что прошло уже ровно триста лет, все мы напрочь поумирали, и остались одни читатели, не верящие ни в потоп, ни в рыцарей, ни в мушкетёров.
     А потом прошла ещё тысяча лет, ещё и ещё.
     И читатели перепутали все наши времена, и иногда, между двумя глотками – чёрной и красной икры – икали и думали, будто наша гвардия – Ник, Конрад, Андрей, Сань Ятсун и я попали на карнавал Людовика  Четырнадцатого прямо из пещер…
     Двадцатый век, столь милый сердцу современника, был полностью забыт рассеянными в тысячелетиях потомками, не сумевшими по достоинству оценить ни бурные социальные  коллизии, ни научно—техническую революцию, ни выход человека в Космос, ни ядерную бомбу, ни, наконец, того, что именно во второй половине этого века приложила десять мозолистых рук к истории наша пресловутая пятёрка, а особенно Главный Герой  Нашего Времени Ник Ферштейн по прозвищу Никсон.

       Поэтому мне, например, ясно, почему нам так непривычно было в этом не то тринадцатом, не то в семнадцатом веке, всё время хотелось застегнуть пуговицы на ширинке, но там их не было.
     И всё это мелочи.
     Меня же просили говорить только о главном.  Глупые люди, они думают что мелочи – это не главное.
      А мы и в самом деле прямо по сурепке, пачкая в ней свои чулки, пошли прямо напрямик к Версалю, к Людовику Четырнадцатому.
                + + +
      Я предлагаю такую версию моего знакомства Ник Ферштейном.

      Когда я ещё не был признанным писателем, мне приходилось зарабатывать на хлеб случайными  приработками, в том числе работать инженером.  И в этом я до сих пор не вижу ничего позорного.  Так сказать, пунктик моей автобиографии, который я не считаю тёмным.
      А чтобы работать инженером, мне пришлось пять лет валять дурака (или дурочку) в высшем учебном заведении.  Но, как известно, сколько дурака не валяй – ему всё мало.  И поэтому мне часто вспоминаются невинные студенческие забавы.
     Однажды поздним вечером я приехал в Ниццу.  То ли в гостинице не было свободных мест, то ли у меня не было ходячей валюты, то ли просто я не имею паспорта, так или иначе,  я примостился в тёмных кустах с видом на Средиземное море слева и французскую Ривьеру справа, и задремал.
       Утром я немного продрог, и, когда дремота выветрилась, понял, что спиной прислонился к чему-то тёплому, возможно даже живому.  Открыв один из глаз, я скосил его за спину и увидел…
      Не тигра, не проститутку, а худого оборванца, который, с головой укрывшись чёрным пледом, голой спиной припечатался к моей укрытой мексиканской попоной роскошной спине и спал, легонько похрапывая и пахня вино-водочным перегаром.
      Вставать не хотелось, и одним глазом я просмотрел сцену восхождения солнца…  Да, это было июльское утро, ты прав, старина Ник!
       Старина Ник лизнул пустую рюмку и посмотрел на меня умными, но честными глазами.  Я усмехнулся, поняв, почему он не отводит глаз от меня.  В кармане моих порванных в районе ягодиц брюк пригрелась завинченной пробкой бутылка итальянского «Кьянти», напитка, не похожего по многим параметрам на грузинский «Боржоми».
        Думаю, с этим Андрей согласится, он пробовал.  Ну, конечно, не тогда, позднее, когда мы раскопали его на австралийском урановом руднике «Морена-Меса» близ захолустного городка   Пенелопа в трёхстах морских милях от побережья, в самой глубинке Большой Австралийской пустыни.
        Между прочим, там все звали его Биг-Беном, может быть потому, что он не умел пользоваться настенными часами.
        А вам скажу я, Ник Ферштейн очень не любил стенные часы, которые шипели и квакали, и поэтому никогда не называл Андрея Биг-Беном, тем более что Андрей в отдельности не был слишком уж ни Бигом, ни Беном.
       Что касается Бига, так я его никогда в глаза не видел, а вот о Бене мне придётся немного рассказать.

       Если я утомил вас, закройте глаза и отдохните.  Если у вас есть куда прилечь – прилягте, чтобы только не в сырость, не в холод.  Если некуда прилечь, то сидите тихо с закрытыми глазами, и слушайте, как по чердаку ходят мыши, а в печной газовой трубе чертями воют ветры.
       У ветров разные голоса.  Особенно разный голос у северного ветра.  В долгие зимние вечера, когда я сижу у камина…   А камин у меня никогда не горит, потому что в нём стоит мой цветной телевизор (я его купил в будущем году) и мой диплом добровольного пожарника.  Но когда я сижу у камина, который горит голубым огоньком с цветными всполохами, я слышу голоса северного ветра и почему-то думаю о юге.  Просто о родном юге, где находится древняя Греция, Таврия и прочие портвейновые места, в которых я успел родиться ещё до того, как познакомился с Главным Героем Нашего Времени Ником Ферштейном по прозвищу (которое придумал ему я) Н И К С О Н.
      Ясно, что я родился,  если  и не в Греции, так уж и подавно и не в  древней.
      А где родился Никсон – никто не знает.  И он не знает сам, потому что был маленьким и всё забыл.  Ничего не помнит, глупенький был, сейчас сильно изменился, даже вырос.
       Но, выросши, он стал не рыжим, а блондином, и поэтому я не узнал в нём Главного Героя, когда он меня начал толкать коленкой в бок и просить сигареты.
        -- Я что, объявления должен вешать на спину, что не курю, что ли? --  начал бурчать я.
        -- Не надо…  Ага, -- глупым голосом подтвердил мои опасения Ник и снова попросил закурить.
        Я пошарил по траве.   Там сигарет не было.  Пришлось достать из кармана мои любимые «Палл-Малл» и дать ему одну.
       Ник закурил, но от этого не стал молчаливее:
       -- Какой балдёж!  Я приторчал!  Это же настоящий Рембраховский колорит.  Я всё это покажу!  Напишу!  Срисую!
       Он уже тогда был типичным иностранцем, и я не сразу понял, что он напрашивается в Главные Герои.
       -- Ты что,-- спросил я, вдруг догадавшись,  что только рыжие могут летом пороть такую чепуху в розовых кустах Ниццеанского Лазурного Берега. — Ты кто?  Главный Герой  Нашего Времени Ник Ферштейн,  которому я даю кличку Никсон?
        -- Я – это он! — похвастался Ник и лёг в позу Бельмондо.  Да, он был похож на маленького Бельмондо, но не больше, чем я – на большого Наполеона.
      -- Кстати, о Наполеоне, -- заметил Никсон дрожь в моих глазах.-- У тебя в прошлом веке из кармана потрёпанных брюк торчало горлышко бутылки «Кьянти».  Не выпить ли нам содержимое бутылки посредством горлышка?
       -- Посредством можно, -- согласился я и раскрыл прикованную золотой цепью к руке дипломатку, которая была битком набита бутылками турецкого портвейна «Изырги».
       -- А это кто? — спросил Ник, пальцем тыкая в приклеенную к внутренней стенке дипломатки большую фотографию Конрада, когда бутылки стали попрозрачнее.
      -- Это Конрад! — важно ответил я и поискал в траве огурца.  Там их не было.
       Ник вылег из позы Бельмондо и налил в свой бокал шампанского.
       -- Тогда за Конрада, чтоб он так жил и был здоров!—равнодушным голосом посмотрел Ник на фотографию.  Я усмехнулся с его невежества и подумал: «А,  в самом деле, кто такой Конрад и как он существует, и не есть ли он вообще иллюзия?»-- и упорно стал вдавливать в себя шампанское с пузырями.  Мыло и шампанское – это предметы аристократического туалета, а туалеты – это не то.  Так подумал я, но не успел додумать, как Никсон пристально посмотрел на меня и резко кивнул головой.  Так резко, что чуть не разбил глазом  горлышко высунувшейся из моего кармана бутылки «Кьянти».
      «Спрячься!» -- подумал я, и Никсон спрятался.
      «А теперь -  появись!»-- приказал я, и один глаз у меня открылся.
     -- А как тебя звать?—спросил наконец Ник Ферштейн, которому порядком надоело делаться Главным Героем  Нашего Времени. (Он просто не представлял себе, какая это морока).
     -- Ты зови меня Биллом, потому что я из Рязани…   Тьфу ты, спутал, это Есенин…  Из Казани я, как Лобачевский.  Я им там всю геометрию наизнанку вывернул, меня из школы выгнали, до сих пор их тошнит от моего присутствия и отсутствия.
     Страшный казанский колдун Вулдурак заколдовал меня так, что я постоянно везде отсутствую.  За это меня постоянно выгоняют со всякой работы, якобы за прогулы, а на самом деле – за колдовство…   И мне не остаётся ничего делать другого, как писать стихи и есть конскую колбасу.  И ливерную.

       -- Ну и ну! — удивился Никсон и посмотрел на меня другими – отчётливо мутными – глазами.
       -- Не смотри на меня так.  Лучше скажи для потомства два слова о природе этой счастливой страны, где запах роз не смешивается с запахом дерьма.
       -- Вот именно! — с удовольствием повторил последнюю глупость Никсон.
       -- Это, по-твоему ,  два слова? -- саркастически уязвил его щипком я.
       -- Два, -- простодушно, по-кандидовски, ответил мне Ник.
       -- Математик! — презрительно обругал я и обозвал ещё покрепче.  Философом.   
      Он обиделся и не разговаривал со мной в трёх книгах, которые из-за этого пришлось выбросить в море.  Единственная фраза, сохранившаяся от них – это как раз про детство Никсона, когда его высмеяла учительница пения за его невинные шалости и под…  Издевательства.
       Ребёнок рос нервным и худым, но ел регулярно, пил - у родителей, родственников, соседей и учителей – кровь - до тех пор, пока жизнь ему не отомстила.  Вернее не ему – ребёнку – а тому, что из этого ребёнка на худой конец вышло.
        А не вышло ничего хорошего.  Главный Герой  Нашего Времени – это предмет для шуток всех порядочных людей – торговцев мясом, салом и пивом.  А так же тем, кто полезен порядочным  людям – милиционеров, фининспекторов и страховых агентов.
         Особо я хочу отметить страховых агентов, которые так и не смогли заслонить Ника от тюрьмы.  И он отсидел весь восемнадцатый век в тюрьме замка Ив, где сидел граф Монте-Кристо.
    Когда граф прикинулся шлангом, Ник смекнул, что пахнет жареным, и тоже рванул из тюряги. ( Этого места в фильме нет.)  И вот это два зека – граф Монте-Кристо и Ник начинают делить бабки, и Нику достаётся ровно 80 ре (как в аванс)…
       -- Старыми?
       -- Дурак, деньги не стареют!
       -- Почему?
       -- Потому что не бреются!

       Я не знаю, как они там так делили деньги старого монаха, но Ник явно остался в дураках, из которых, как известно, в люди не выбьешься.
      Но он стал биться именно в люди.
      Разбил над головой официантки два пустых фужера  в ресторане со странным названием «Дружба», зеркало в приёмной Папы Римского и вместе с Папашей Молчуном, о котором речь пойдёт особо – витрину в кафе «Юность», где они по праву молодых вырывали друг у друга микрофон до тех пор, пока не угодили в восемьсотрублёвое стекло и в милицию.  Но и это сошло  с рук негодяям, как с гуся вода, и они попали  на пятнадцать суток после битья в люди в тёмном хулиганском подъезде, в котором помочился тёмный одногорбый верблюд Калан.
      Вообще, дело было совсем не так, но кого это волнует, в конце концов, кого это интересует?  Суд?  А когда это, резонно скажите вы, дело бывает так?  Никогда.  Тогда о чём речь.
     С ними был и Конрад, но в замке Ив пятнадцать суток сидел один Ник, а аббат Фарие (Батя Фарик) ожил и начал ловить самозваного графа Монте-Кристу.
      Граф и здесь надул Ника.  Батя Фарик уже занёс нож над сердцем спящего в графской форме Ником (форму со своего плеча добавил к доле  Ника сам граф), некоторые историки трактуют дело так, будто Ник раздел графа, но ведь всё было как раз наоборот, не так ли?   Итак, Батя Фарик заносил над спящим в графской форме Ником нож, а в это время Андрей палил в герцога Мишеля Де Напица.
     Это было прекрасное политическое убийство, но я боюсь, что герцог выжил, так как пуля прошла только его волосатую бороду и вышла с другой стороны.
       Я его недавно видел, и он сказал, что если мы с Ником не зайдём к нему на хату, то его инквизиция будет с нами бороться.
       «Пусть борется» -- у нас нет времени.  И денег.
       Я к нему приведу наших братиков.  А они пьют: пусть Мишка Герцог икнёт и испугается.
       Я помню как-то в стойле герцогинского коня.  Жуёт себе овёс с соломой – хряп-хряп – и ржёт.  Мы думаем – над нами, а он – над собой.  Ну и мы поели овса и заржали.  Тоже над собой.
       А дамочка говорит:
       -- Кони!
       -- Кони!
       -- Кони!
       В саду говорящие попугаи в пёстрых единообразных мундирах делают себе причёски.
                +     +     +
      Вот тут некоторые говорят мне, что Сань Ятсун был китайцем.  Я не понимаю: почему был?  Он и теперь китаец, только совсем не похож на своих коллег китайцев, потому что не ест очень мало мяса и мало риса.  Не знает он совершенно цитат,  и, боюсь, уже лет двадцать не держал в руках букваря.
      Он сам скромен, и поэтому никто не знает, как он познакомился с Ником Ферштейном.
      А как же это я познакомился с Ник Ферштейном?
      Не помню.  Надо обязательно вспомнить и красными или белыми нитками вписать иероглифы этой истории во всемирную историю.

       Ох, хохмач!  Ну, хохмач!

       Я сел на велосипед и поехал в Велсайз.  Там Гастроном.  Это где-то за Ивановкой, в сторону Петровки.  По этому случаю,  местный композитор Фернандо Рей сочинил песню тандем.  Тандем у нас с Ником получился потому, что на полпути мы встретились.  Он ехал из Велсайза, а я наоборот – в Велсайз.
        Мы ещё не знали музыки и слов песни Тандем и мурлыкали во всё горло песню «Ехали медведи…»
        Эта песня имела следующие мои слова и народную Никсоновскую музыку:
               
          Ехали медведи
                на велосипеде.
          А за ними кот
                задом наперёд.   

          Припев:               Кот, кот, кот,
                задом, задом, задом,
                задом наперёд.

       Зайчики в трамвайчике,
                жаба  на метле…

       ( Припев повторяется)

       Львы в автомобиле,
                лошади верхом,
       А за ним комарики
                на воздушном шарике,
       А за ними кот
                задом наперёд…
       Едут и смеются,
                пряники жуют.
        А за ними кот
                задом наперёд…
         Тут из подворотни
                рыжий таракан,
          А за ним и кот
                задом наперёд…
          Он усами шевелит
                и зубами говорит,
           А за ним и кот
                задом наперёд…
           «Захочу – не проглочу,  а слопаю!»
           А за ним и кот
                задом наперёд…
           Звери задрожали,
                в обморок упали,
          А за ними кот
                задом наперёд…
          Но вот среди ветвей
                запел вдруг соловей
           А за ним и кот
                задом наперёд…
           С веточки  слетел –
                таракана  съел.
           А за ним и кот
                Задом наперёд…
           Звери засмеялись,
                вместе заплясали,
           А за ними кот
                задом наперёд…
           Воробья качали,
                долго угощали,
           А за ними кот
                Задом наперёд…
           Воробья сожрало,
                что-то убежало,
           А за ним и кот
                Задом наперёд…
         Ну, там ещё где-то было про раков на хромой собаке, но это уже детали; и так далее.
         Проехав километров двадцать от места встречи с Ник Ферштейном, я преспокойно улёгся на велосипеде,  свесив ноги с руля и положив ладошки под небритую после вчерашнего ужина щеку и задремал.  Дремая,  я сначала думал, что это подражает моему неподражаемому исполнения эхо,  но потом уловил в своём голосе фальшь, и понял, что это не мой голос.
          Позже выяснилось, что и Ник не фальшивил, а это всё просто допплеровское смещение звуковых волн, распространяющихся со скоростями, близкими к скорости света.
          Из-за этого я и увидел Ника, когда оглянулся.
         Ник во всё горло орал эту песенку, но потом тоже стал почему-то оглядываться, и я понял, что Ник давно уже не поёт, а звуки его доносит материя.
         Это аналогично тому случаю, когда мы пялимся на какую-нибудь звезду, а она на самом деле давно уже потухла.
          Но нам было не до смеха.
          Ник тревожно вертелся на сиденье, а под сиденьем вертелось заднее колесо.  А чуть правее вертелось переднее колесо.  А чуть дальше – ещё одно колесо.  И так далее: много-много колес.
         Это-то и беспокоило меня.
         Я понял, что Ник крутится на колёсах, и предложил ему сесть на иглу.  Но у него был маленький ниппельный насосик, из которого мы сделали бензиновый двигатель,  работающий на внешнем сгорании керосина и спирта.

         Заправившись сухим вином, мы соединили наши велосипеды и тандемом попилили… по дороге…
         И приехали к Конраду на море.
         Но это было уже позже, после того, как мы познакомились с Конрадом.
         Ах, когда это было?
         Во сне?
         Наяву?

         Итак, теперь вы все поняли, по крайней мере, одно: как я познакомился с Конрадом.  То есть, с Никсоном.  Мне кажется, что я об этом рассказывал даже больше, чем следует.

        И всё-таки я расскажу ещё раз, как Никсон познакомился со мной, чтобы устранить всякую путаницу.
        На самом деле всё было наоборот, как это и должно обычно бывать с Ником.
         Мы  были маленькими сопливыми пацанами.  Руки были чёрными от грецких орехов, пасти – фиолетовыми от тутовника, а на коленках были чернильные кляксы, когда в школах были чернильницы, в которых сохли чернила и мухи.
          Но мы жили очень счастливо, остерегаясь родительского ремня.
         Эх, как нас били!
         И всё-таки, так решили мы как-то, всё-таки мало нас лупили.
         А нынешнюю молодёжь вообще не бьют.  Что из них выйдет, кроме детей?  А ничего.
         Ничего из них не выйдет, кроме детей.
         И пусть.

         Продолжу мысль, чтобы она стала длиннее, чем шланг.
         А слова – покороче.
         Короче.  Ещё короче.
          Вот тогда-то я и познакомился с Ником и сразу понял, что это не игрушки.
         Что касается Сань Ятсуна,  которого читатель продолжает считать китайцем, то на самом деле всё наоборот.  То есть, не совсем  наоборот, только частично наоборот.  Он не то китаец вьетнамского происхождения, не то вьетнамец китайского происхождения, словом свой в доску парень.  И при этом, как водится в Азии, большой хитрец.
        -- Я улетаю! --  сказал он, выпив бутылку коньяка.  И улетел.
        А прилетел уже без ноги.  Его собрали из кусков мужественных борцов за справедливость.
        Я узнал позже, что его ТАМ называли «Ас Пушкин», по его любимому анекдоту.
       Но он сказал мне шёпотом на ухо:
       -- Не говори никому только: я их там тоже накрошил порядочно.
       Порядочность – его характерная черта.
       Я тоже порядочный…   Так никому ничего и не сказал.
       Но спросил у него.  Тоже шёпотом:
       -- Тебя не пытали?
       -- Пытали.
      -- Что-нибудь выпытали?
      -- Ничего,-- это он произнёс по слогам.  Вот так:
      -- Ни-че-го.
      А знал он многое.  Но что у него было выпытать, когда копыто там, а зуб – там.   А между ними вражеская ракета «Найк-Геркулес» типа «воздух-воздух».   
 Словом, надо рассказать многое такое, что нельзя рассказывать.
        Как Сань Ятсун познакомился с Ником?
       Да точно так же, как я с ним и Ником.
       Напоминаю: на велосипеде в Ницце, когда мы сморкались пальцами за неимением платков, а руки вытирали об штаны, а штаны были рваными потому, что мы много лазали по веткам. И, когда однажды спрыгнули с ветки, оказалось, что мы произошли в люди. Но мы не захотели стать людьми, потому что люди убивают друг друга,  А ОСТАЛИСЬ КНИЖНЫМИ ЧЕРВЯМИ.
       Отмечая третье тысячелетие нашего знакомства,  Сань Ятсун воровато огляделся и достал из кармана жилетки литровую бутылку сухого «Мартини».
       У него там был универсальный пистолет-отмычка системы «макбет-шоу», которая включала в себя и штопор.
      Вытащив пробку, он принюхался:
      -- Помнишь?
      -- Помню-помню, наливай, -- нетерпеливо замахал, словно крыльями,  фужерами.
      -- Наливаю… Раз-два-три-четыре-пять – кто не спрятался – я не виноват, - и налил.
      Он прицелился и не попал.  Вылил всю бутылку мимо.
      -- Но, позволь, - удивился я.
      Сань Ятсун  беззвучно плакал в жилетку, откуда торчало горлышко настоящей бутылки.
      Я знал, что он йог и фокусник,  но что нахал…
      Так ободрать мои нервы мог только он.

       +   +   +

     Это было холодной зимой. О чём это я? О, мильонеро!
     Кто вошёл в этот дом, и стены паутинной пылью сразу покрываются?
     Болен я. Болен, острою болью сердце заходится, это памятью плывут белые-белые облака, укрывающие всё. Всё, что было... Фик-Вам.

***

глава Другая (об Мэри Уоткинс)

от гонконгского гриппа на старости лет, ударившись головой о бутылку шампанского, которая болталась в руке у какого-то молодого оболтуса.   Она была ещё не так стара, ей не было и тридцати, поэтому её наследство было утеряно при перевозке с квартиры на кладбище…  И была утеряна она сама.  Ни на кладбище, ни в крематории её следов не нашли.
     Она ехала в индийском автомобиле из Мадраса в Драхмапур, маленькое курортное селение на берегу Индийского океана, где в это время Никсона неизвестные китайцы выбрасывали в окно гостиницы в акулариум.
      Пока Ник падал, акулы разевали свои зубастые пасти, предчувствующая Мэри жала на всю железку индийского автомобиля.
      Он падал.
      Акулы открывали рты.
      Она жала.
      Он падал.
      Акулы открывали.
      Она жала.

       Она успела, резко затормозила перед самым аквариумом, резко включила фары, и ослеплённые акулы от неожиданности захлопнули пасти, а упавший Ник быстро подплыл к стеклу, выдавил  его плечом и вскочил в индийский автомобиль.  Напрасно хуацяо стреляли вслед длинными и короткими очередями.  Ник и Мэри целовались, автомобиль трясся в колее, а все остальные, кроме трёх китайцев, заводящих французский бронеавтомобиль со скорострельными пушками ни о чём не знали.  Они узнали о том, что Никсон прицепил к бронеавтомобилю три магнитные полистироловые мины, уже на том свете.  Но было поздно.
       Акула высунула пасть из дырки, пробитой с горя Никсоном и хавала случайного свидетеля – корреспондента газеты «Тайминьжебао», которого взрывная волна случайно доставила на место происшествия.  Корреспондент хихикал, будто его щекотали, акула деловито жевала его бока, а судебный эксперт зевая фотографировал место происшествия.  Позже акула съела и его, и его фотоаппарат.  Обо всём этом мы узнали уже тогда, когда в консервной банке «Акула» нашли этот фотоаппарат, с проявленной желудочным соком цветной плёнкой.
       А Никсон в это время одной рукой обнимал Мэри, другой – руль, то и дело ошибался, хватая не туда то руль, то Мэри, отчего машина тряслась как заводная и заехала в конце концов прямо в руки того, кто затеял для Никсона ловушку.  После того, как машина переехала ему руки и горло, он дёрнулся и забыл о своих агрессивных планах, а Ник так и не узнал, кто же мешал всё время ему экстремировать.

        В эту минуту старенький автомобиль выехал на улицу городка Сан-Педро, где от сорока бандитов отстреливалась красивая креолка по фамилии Ромеро, одетая в джинсы с мексиканской вышивкой и бахромой.

         Она нечаянно угрохала вместе с разбойниками Мэри Уоткинц.

       -- Ой, синьор!  Извините.
       -- Хорошо, -- кивнул огорчённый Ник, освобождаясь из прохладных цепенеющих рук покойной Мэри.
        Ромеро бережно вытащила тело Мэри из машины и бросила его рядом.
        Она залезла в объятия к Никсону и нежно сказала:
         -- Меня зовут Пьянка.
       * * *

          Глава 3.   Девушка по имени Пьянка   

           На этом закончилась карьера Никсона как экстремиста.
           Он продал ещё в Мурлындию партию многоцелевых истребителей-бомбандировщиков «Аккорд-001» и с их помощью там вытравили хлорофосом всех котов.  И кошек.

        -- Я начинаю жить сначала! – благоговейно и торжественно провозгласил Ник, кося глаза на Пьянку.
        -- Да-да, -- лукаво подмигнула ему Пьянка и утопила в своих объятиях.  Ник было пырхнулся, но её сладкие поцелуи вывели его из себя куда-то вдаль, где он мечтательно отряхнулся и понял, что его превратили в собаку.
       Бедный, верный Ник лизнул свою собственную лапу, пахнущую табаком и вермутом и заскулил.  Собачья жуть…
      Он представил себя в собачьем виде, но в тёплом кресле перед телевизором, в одной лапе – фужер с сухим вином, в другой  -- сигара «Корона», в третьей – любимая сучка, а в четвёртой – добрый старый тёплый мягкий шлёпанец.
      -- Азор, Азор! – позвал его звонкий капризный голос.
Ник вздрогнул, выпустил сучку Розу из третьей лапы и она больно упала на четвёртую  лапу.
      -- Тьфу ты, Роза! – сплюнул Ник, встал на четыре кости и трусцой поспешил к Мальвине.
       -- Азор! – строго сказала Мальвина. – Буратино идёт в Страну Идиотов.  Я не хочу сказать, что ему там делать нечего, у него могут быть там свои дела, но я боюсь, что эта старая проститутка лиса Алиса и этот жуткий кобель Кот Базилио натянут бедного мальчика.  Твоя задача – не допустить жуликов до буратинового золота.  Ты понял?

         Ник лизнул Мальвину значительно выше коленки и поскакал в Страну Идиотов, где в это время Буратино зарывал бабки, а Кот Базилио и Лиса Алиса из блиндажа секли за его копаниями.
         Ник установил миномет и обстрелял блиндаж Базилио и Алисы.
         Когда пленных ввели, Ник успел подумать:
       «Базилио расстрелять, Алису…  Пока оставить, допросить там, и прочее».
        Но его здесь арестовали и посадили на цепь.
      «Собаке – собачья жизнь!» -- горько подумал Ник, облизывая солёную цепь.
        Лиса Алиса ходила мимо в мини, и Ник только и мог, что лаять её.  Базилио, всё-таки, расстреляли, а у Буратино сняли бабки, так что Нику в общем было и стыдно идти к Мальвине.

       Однажды глубокой Ночью Ник проснулся от ласкового прикосновения.  К нему в будку забралась вся размалёванная косметикой под Алису Мальвина и попросила Ника стать человеком.  Ник, конечно, не мог отказать даме и немного стал человеком.
       После этого они перегрызли цепь и бежали, не забыв прихватить из сейфа буратиновое золото и самого Буратино.
       Ник, ставший человеком, только тогда понял, что Мальвина – это переодетая Пьянка Чимбороссо, когда она разделась и накрыла на стол.
       -- Начинается! – с тоской взял Ник стакан вермута и проглотил его.
       Пьянка была очаровательна.
***

       Буратино умер от того, что ему в сердце попал какой-то тромб.  Воображаю эту картину: пораженный в сердце Буратино держится деревянными пальцами за этот самый тромб, торчащий у него прямо из груди, длинным носом с ужасом смотрит на кровь, фонтаном хлыщущую на эстраду, и медленно падает в лужу крови.  А дама, танцевавшая с ним, сдёргивает  колпачок, надеясь хоть чем-нибудь расплатиться с официантом, делающим ей неприличные знаки.
      Тромбонист – я не знаю, специально ли он засадил в Буратино инструмент – спокойно берет саксофон и начинает грустную песню «Там среди пампасов…»

      Никсон и Пьянка в это время как раз переезжают из прерии в пампасы.  Кони под ними фырчат и цокают копытами.  Луна светит где-то между звёзд, а какой-то кавалеро исполняет песню «Ку-ку-ру-ку-ку».
       С неба изредка падают звёзды.
       И вдруг они видят огромную фигуру всадника без головы, последнего из местных могикан.
       Всадник подъезжает к ним, уменьшаясь в размерах, и гробовым голосом спрашивает:
       -- Который час, господа?
       -- Ещё день! – отвечает находчивый Ник, пользуясь отсутствием головы у этого призрака.
       Всадник задумывается и едет дальше.

       -- Чем дольше остаёшься на работе, тем медленнее стареешь, -- так же задумчиво, как и безголовый всадник, говорит Пьянка.
       -- Ишь ты, -- ехидничает Ник. – Портрет Дориана Грея Макропулоса!
       Всадник удаляется, не слушая их.

       А вот тут-то он встречает меня и мы долго бродим с ним вдвоём…  Пока не приходит эта рыжая Людка с подругой…
       Мы берём портвейн и идём на кладбище к старику Лермонтову…   Он пить-то не будет, но с нами посидит.  А зачем всё это?  Кладбище, рыжие девочки, прокуренные до лака ногтей, портвейн?  Разве в этом смысл жизни?  Ник молчит, я – тоже.
        И всё кончается тем, что полковник милиции отбирает у меня шарф.  Пасха, воскресение христово.
        «Трое в лодке, не считая Азора»,-- по свежим следам написала Лиза А. Лиза.


         Никогда не следует забывать о том, что глаза устают от чёрт знает чего.


         Его звали Норабо.  Пытался выхватить пистолет с глушителем, но вовремя вспомнил, что завязал с терроризмом, превратился в Обыкновенного Ника, и обратился к Пьянке:
         -- Моя любимая!
         -- Норабо!
         -- Моя прекрасная!
         -- Норабо!
         -- Моя дорогая!
         -- Норабо!!!

         Будь у тебя хоть семь пядей во лбу, всё равно не поймёшь, почему Нику все это надоедало.  А я вытрясал у него изо рта пуговицы, сердился, а рыжая кошка мяукала и царапалась за дверью.
        Непробиваемая бронь.

        Пьянка дорого обходилась Нику.  Я бы бросил её на его месте, но ведь мог Ник Ферштейн иметь привязанности?  Мог, поэтому и имел.

        Однажды мы с ним скакали по прерии.  Втроём: Сань Ят-сун, я и Ник Ферштейн.  Представьте себе, мы были одеты примерно как ковбои или гангстеры.  А так же представьте себе Андрея, который выскочил из кустов на своей кляче «Любимая Мэри Лонг».  Похоже было, что он катится на детской лошадке или самокате, подталкиваясь ногами о почву.
        Где там взялись кусты, я не знаю.  Точно помню, что он выскакал из кустов и было это примерно в часе езды от  чудесного маленького городка Сель--Авива, который позже прославился нашими ковбойскими выходками.
        В Сель--Авиве мы зашли в «Салун», где плясала знаменитая Кисси, в которую я сразу влюбился, и не обратил никакого внимания на скромного бармена в жилетке, который время от времени вытаскивал яйцо-часы и поглядывал на двери.  Вы помните эти салунные двери, которые болтаются туда-сюда?  В них очень удобно выкидывать посетителей.  И хотя Конрад не блестел своим здоровьем, он самолично выкидывал всех, кто бил посуду и отказывался платить.  Я забыл сказать вам – это и вправду был Конрад, любой житель Сель—Авива может подтвердить мои слова.  Но тогда сам Конрад не знал, что он Конрад, поэтому он не имел от нас хлопот.  Пеструшку, которую он обнимал, мы приняли за его жену и не ошиблись.
        Словом, мы не увидели  в нём Конрада, и  поэтому крепко выпили и едва не застрелили бородатого шерифа.
        Знаменитая Кисси сразу влюбилась в меня, ничем не примечательного ковбоя, единственным достоинством которого было то, что в кобуре вместо кольта лежала записная книжка, а кольт болтался в карманах моих галифе (на джинсы не хватило долларов).
         Когда мы прилично выпили, в салун завалила группа красноармейцев в будённовках и шинелях.
         -- А вы это откуда? – пьяно удивился я .
         -- Делаем мировую революцию! – усталым голосом пояснил Фурманов, проверяя мою ксиву.
         -- Всё в порядке, гражданин американец, если хотите – товарищ.
         -- Не хочу! – закапризничал я и закурил сигару.
         Красноармейцы проверили всех, но не догадались, что буржуем тут был Конрад.  Сам Конрад, мне кажется, тоже об этом не догадывался.
         Потея от страшной техасской жары красноармейцы утирались буденовками и рукавами казённых шинелей и пили прохладное американское пиво, эти рязанские парни с трёхлинейками образца прошлого века.
         Внезапно в дверях появились трое: Вицин в роли Чапаева, Никулин в роли Петьки и Алла Пугачёва в роли Анки.  Анекдот!
        Красноармейцы покатились с хохота.  Какой-то пьяный ковбой спросонок всадил дюжину патронов в хозяйское пианино, изобразившее мелодию песенки «Вышли куда-то мы все из народа».
        Красноармейцы сидели на полу вокруг костра и с непроницаемым видом курили трубку мира.
       Я поразился их виду: голые, в набедренных повязках из пулемётных лент, с куриными перьями в белокурых локонах, с курносыми носами, они  явно были не похожи на краснокожих.  К тому же они были не только бледнолицы, но и бледноспины, и бледнозады.
        Фурманов лежал поодаль и что-то писал в записную книжку, а Чапаев с Петькой готовил план наступления на Виадук.
         В двери салуна зашёл красноармеец Моргунов в буденовке и шинели, бросил в угол связку свежих скальпов и сбросил шинель.  Он тоже был голым, в одной набедренной повязке из пулемётных лент.
          Анка-пулемётчица поставила на стойку бара пулемёт, встала за ним и громко спросила у ковбоев:
          -- Кто не записался ещё в Красную Армию?
          И сделала очередь поверх голов.
          Так мы записались в участники гражданской войны между севером  и югом.

           Я уже говорил, что по своей природе я больше человек южный, даже юго-западный.  Но эпоха сделала меня северянином.
           Меня назначили полковым писарем, а секретарём я взял с собой знаменитую Кисси.
          Конрад устроился в обоз и пропал из виду.
          Андрей попал с Сань Ят-суном в разведку и выплыл где-то после второй мировой войны в Полинезии.

         Он жил как Роббинсон в Сель—Авиве, когда его разоблачила  Бухарская разведка и приговорила к казни через утопление в унитазе.
         Когда Ник узнал об этом, он вскочил на свой броневичок, взял меня и ещё двух крепких парней, и мы помчались на выручку Андрея.
         Крепость мы взяли штурмом уже тогда, когда Андрея вели на место казни – в туалет.  Охрану мы перебили и замок присвоили себе.  Это был качественный замок.  По ночам бродили приведения – все напрочь – женщины, которые напрочь были ночью поблудить в тёмных узких коридорах замка.

           Это была уморительная картина.  Андрей держит пол-кабаньей ноги на здоровенном ножике и обкусывает её, а забрало то и дело захлопывается.  Андрей едва успевает улизнуть язык.  Да и мы выглядим не лучше: то тут, то там клацает чьё-то забрало, мы не просто ворчим, но даже и ругаемся.

           Внезапно на панели управления засверкали сразу все лампочки.
           Я понял, что мы попали в зону притяжения известной Железной звезды и решил сажать наш звездолёт экстракласса «Тарантас».
          Когда пыль от посадки улеглась, мы увидели, что Железная звезда – довольно мрачное место.
          Внезапно в дверь постучали.  Мы открыли.  На пороге стояли трое: Ефремов Олег, Ефремов – писатель и Олег Попов в своей вратарской кепочке.  Мы узнали этих пришельцев сразу, так как за ними стоял Четвёртый пришелец – Александр Казанцев, строящий глазки, придуриваясь настоящим пришельцем.  Его, конечно, мы сделали ушельцем, а остальных проводили в «Салун», где моя очаровательная Кисси спела им пару песен о Неуловимом Джо, а Конрад накормил их яичницей.  После этого мы сдали пришельцев компетентным органам, где специально они исследуются.
       После этого мы снова заковали в доспехи себя и своих коней и поскакали в Палестину, выручать Христа, которого поймали жулики и начали уже приколачивать гвоздями к распятию.
       Мы воскресили его, так как как раз было воскресение, и поехали в гости к Фоме Неверующему.
        Он долго охал и смотрел больше на меня, никак не веря, что такой хлюпик как я может выпить 200 г русской самогонки.
------- + ------
       Я спрыгнул с ветки.  Ветка сломалась – это было моё единственное – но ненадёжное – оружие.  Шёл по лесу, сжимая эту ветку, и боялся встретить полисмена.
       Это было в древнедеревянном веке, когда полисмены были вооружены деревянными дубинками, как Илья—Муромцы.  Они были здоровые ребята, много ели и много пили.  Естественно много дрались.
       Тем более я – с веткой.  Что мог сделать?

        Он ходил вокруг дуба, обвязанного тонкой золотой цепочкой, охранял.  На плече у него была страшная с шипами, дубина.  Я даже поёжился.  Такой голову можно вбить в плечи!
         Я осторожно залез по золотой цепи на дуб и стал выжидать момент.
         Ветка под моей ногой хрустнула, и полисмен посмотрел вверх, задрав голову и открыв рот.  От неожиданности я стукнул своей веткой его прямо по пасти и он выронил свою дубинку и упал.
         Как молоденький леопардёнок,  я спрыгнул вниз и бросился с веткой на полисмена.  Дикарь зарычал и бросился на меня.  Но меня голыми руками не возьмёшь.
         Трижды бил я его по пасти своей веткой, трижды он перекусывал её зубами, в последний раз чуть не отхватив мне палец.  Тогда я завопил и бросился бежать.  Но споткнулся о дубину.  Полисмен споткнулся об меня и врезался головой в дуб.  Я схватил дубину и добавил ему пару деревянных мыслей.  Потом снял золотую цепь, оторвал себе десяток обручальных колец, а остальной связал мошенника.
        После этого из дуба кто-то постучался и робкий голос – как из бочки – произнёс:
        -- Выпусти меня!
        Я стукнул дубиной по двери и из дупла вылез Сань Ят-сун.
        -- Он хотел уморить меня.  Чтобы меня дубовые черви съели.  Они меня кусали-кусали, но не съели.
         - Рви ветку, пойдём искать правду! – сказал я ему, и мы, вооружённые до зубов, пошли на Машук.
         Весь лес кишел врагами.  Мы с Саней ползли на четвереньках, прячась в лопухах и ландышах, высовывая голову среди одуванчиков, а дикари, вооружённые дубинами, светили радиолокаторами, надеясь найти нас.  Как иголку в стогу сена.
         Кстати, в лесу много всяких колючек.

         Наконец, мы выползли на какую-то тропинку, и сразу увидели дикаря, пытающего избить Ник Ферштейна.  Мы очень удивились и подкрались поближе.  Полисмен пахал дубинкой, а Ник, привязанный на цепь к столбу, ловко уворачивался.  Но мы с Сань Ят-суном решили, что долго Нику не продержаться, и трахнули дикаря по голове: я – дубиной справа, Сань – веткой слева.
           Так мы освободили Ника.
           У дикаря был хороший финский нож, которым вооружился я.  Сань Ят-сун взял мою дубину, а Ник вооружился веткой.
          В таком виде мы и вошли в ресторан «Бештау», где на скрипке играл Мишка Герцог.  Сев за столик, мы заметили, что все на нас смотрят.  Ещё бы, такие роскошные черкески и белые папахи дико выглядели среди этого моря фраков и лифчиков.

          К нам подсели кавказцы, во фраках и в золоте.  К рукам их прилипли червонцы, поэтому мы не стали здороваться с ними за руку.
           Они говорили нам что-то потрясающее, а мы непроницаемо смотрели на официанта и ничего не заказывали.  Ровно в 22 – 00 мы вскочили со стульев и начали прыгать по столам с кинжалами в зубах.  Дамы были в восторге, официанты – в панике.  Милиция приняла нас за порядочных бизнесменов и не осмеливалась даже просить взятку.
        Так мы плясали на столах до 24 – 00, потом запели петухи и мы испарились.
        Хорошенькие девочки превратились в беззубых старух, фиксатые кавалеры расползлись как свиньи.
        Начала наступать ночь, а за горами  уже где-то рождалось новое июльское утро.
         
                ------- + -------

         Серые кони!  Серые кони!
         Крылатые кони, Пегасы!
         Колокол звонит,
         Сердцем я понял:
         Солнце погасло –
         Я слеп.  Мне не влезть
         В горы Олимпии,
         Там нету канатных дорог,
         По которым один за другим
         Протащились племянники
         И родственники
         Всяческих бездарей.

         Мне сказали как-то, что около искусства отираются много всяких прихлебателей.  Теперь я согласен – около искусства можно отираться.
          Но в искусстве быть нельзя всякой бездари.
          Искусство – это нечто неприкасаемое.  Бездари его не опошлили, не могут  опошлить, искусство для них недосягаемо.
           Кстати, о бездарях.
           Вот многие подумают, что я тут говорю пошлости о вещах, не подлежащих анекдотам.  Допустим.  И в свою защиту я скажу только, что я хочу сказать о другом, совсем о другом.
            Не хочу обижать ни Сашку Пушкина, ни Мишку Лермонтова, ни Алика Энштейна.  Я рассказываю только о Ник Ферштейне и некоторых из тех, кто крутится в лучах его славы.
            А впрочем, если кто-то обидится – пусть.  Он будет в чём-то прав.  Нету здесь благоговения и почтительности.
             Ник Ферштейн собеседует с Великими.
             Тише!
              Ша! !
              Ник Ферштейн беседует с Великими! ! !
              А на верхней полке четвёртого купе танцует совсем не знаменитый негритёнок.

           Глава 4.  Танцуй, негритёнок!
      
          Вот  бесёнок ,этот чёрный негритёнок!  Вот чертёнок!
          И притопывает, и  прихлопывает.
          И пляшет африканский танец:
         -- У!  У!  У!  У!  У!  У!  У—у—у—у—у!

          А я пасу на верёвочке железные котлы.  Они срезают ножницами траву и переделывают её в молоко.  Я попробовал это молоко.  Железно.  Но не вкусно: рыбой воняет почему-то.  Почему рыбой, интересно, а не гвоздями?
             Всё дело, видимо, в аминах.

             Вот таким Никсон и нарисовал меня: я пью железное молоко и морщусь от рыбного запаха, а на верхней полке пляшет голенький негритёнок с малиновыми глазами.
            С малиновыми глазами!

            Ник ездил куда-то что-то рисовать, привозил сучки и охапки сена, всё это складывал рядом с какой-то зелёной тряпкой и всё это писал маслом или акварелью.
           Но, надо сказать, выходило.
          Особенно я помню его ковыль.  Это было изумрудное, мягкое доброе, светом изнутри.
         А я ездил копать ямы.  Ужас, сколько их накопал я чужими руками.
         И ещё ездил к своей знаменитой Кисси, которая плясала балеты на сцене знаменитого Царапольского кабака «Харл—Барл».

         Я тогда тщательно вёл летопись, но все листки размокли на дожде, их смыло водой и разнесло ветром, и я остался при своих интересах.

          Господи!  Я уезжал и приезжал!

          Музыка голодных степей, ты играла для меня авансы, а босой худенький негритёнок с малиновыми глазами дрожа от холода плясал на снегу африканский танец.

          А знаменитая Кисси плясала в потном Царапольском кабаке перед жирными похотливыми свиньями, лукаво подмигивая красавцу-орангутангу и его подруге-горилле.
          Она поднимала свою прелестную ножку и все шнобели автоматически глядели туда, куда не надо.  В том числе и дальше.
          Я вообразил: а если бы моя Кисси плясала совсем голой?  Бр-р!  Я бы лично не стал смотреть.  Понимаете?
          Во всём нужна мера, даже в женщинах.
          Это целая философия.
          О чём ты думаешь, маленький нигритёнок, пережёвывая толстыми губами тоненький бутерброд.
          Сколько лет тебе, нигритёнок с малиновыми глазами?
          Я знаю, Кисси мечтает о том, что ты подрастёшь немного, хотя бы лет до тринадцати--четырнадцати, и станешь её любовником.  Она говорит, что боится твоих малиновых глаз.  Не знаю, может быть и правда всё дело в этих глазах.

         А пока Кисси клянётся мне в верности, ей это, видно, нравится, клясться.  А я, верю или нет?  Разумеется, нет, но это меня не тревожит, а я не тревожу бедную Кисси.
         Бедная Кисси, что помешало тебе стать любовницей Никсона?  Неужели я?  Вот смех!

         Ник Ферштейн продирается через заросли колючек.  Неужели ты забыл о Пьянке, Ник?  Или она сочла, что взяла от тебя всё?

           Впрочем, всё это было так давно: Пьянка, Кисси, Сель—Авив.

            А особенно давно были прерии.  Там мы и познакомились с прекрасной американкой Миссис Писсис.  Она как была американкой, так и осталась.  А вот что касается прекрасной…  Сейчас у меня к ней другое отношение, значительно более умеренное.

           А у Сань Ят-суна, одевшего зелёную фуражку, даже возник вопрос, а не является ли Кисси и Миссис Писсис одним и тем же лицом.
          Лицом?  Почему только лицом?  Кисси и Миссис Писсис являются вообще одним и тем же – лицом, шеей, спиной, задом.  И передом.
          Вот  сейчас уже прошло может быть тридцать, а может быть триста тридцать лет с тех пор, как я написал эту книгу про Ник Ферштейна.  Но и теперь её название, дух её навевает мне те удалённые годы, отделённые от нас скромными могилками.

          Это вотчина смерти, читатель.
          Не заставляй танцевать больного нигритёнка.

           В обнимку улицами Сель—Авива идут Пирасмани и Тулуз—Лотрек, цоканье копыт извозчиков и конок по мостовой чередуется с шуршаньем шин по асфальту и рёвом гоночных машин, шестернёй прокатывающемуся по стеклянным ущельям авеню и стритов.

            «Всички едно», -- подумал он, дрожа от холода в подвале предназначенного под слом дома.  Он завернулся в «Нью – Йорк – Таймс», но всё равно было холодно, хотя в газете было  где-то 60 страниц.  Конечно, сейчас его разыскивали все, а особенно мистер Пипкин, оказавшийся резидентом вражеской разведки.
             «Моя настоящая фамилия Пипев»,-- подумал наш разведчик. – «Но об этом придётся на время забыть.  А может быть проникнуть в квартиру Венеры Милош?  Она поехала в  Венецию с Барбарисом Деклю, резидентом другой разведки.  В её квартире наверняка меня не будут искать».
            С этой мыслью Пипев проверил свой пистолет с глушителем и высунул голову из подвала.
            На улице было спокойно.
            Прошедшая мимо слепая старуха вряд ли была переодетым агентом разведки.
            Пипев быстро вылез из подвала, отряхнулся и не спеша пошёл мимо стеклянных витрин и реклам.  На его лице была неузнаваемая гримаса вежливости и лояльности, так что даже полисмены, которым были выданы его фотографии, морщились и кривились от его ясной и доверчивой улыбки, и навсегда забывали о нём ровно через секунду после того, как осознание его вида затушевывалось резкими позывами тошноты.
            Пипов прекрасно знал искусство мимики и проходил мимо каждого прохожего точно с таким видом, каковой не мог сохранится в памяти именно этого вида прохожего.
            В этом и был  секрет великого разведчика по прозвищу «Человек—невидимка».
            Так он влез через окно на кухню Венеры Милош и оказался в нашей компании.  Ник стукнул Пипева табуреткой по голове, чтобы он случайно никого не застрелил.  Я вынул его пистолет, а Конрад связал ему морским узлом руки.
            Светка полила ему на голову холодным кефиром (так как вода была отключена, а вина было жалко), а Андрей дал ему книгу «Трупы боятся сырости» и «Хала-Бала», из которой мужественный разведчик узнал, что мы – свои, и били его табуреткой по голове во имя высокой цели и на его же благо.
             -- Вот только жалко, что по голове, -- усмехнулся Пипев, потирая руки, когда мы его развязали. – Я раньше, до войны, был дураком, но потом меня ранили в голову, и я поумнел.  Врачи сказали тогда, что следующий раз дело может кончится значительно хуже.
             Мы выпили виски, бренди, потом Ник сбегал в гастроном за водкой.  Постепенно всё начало прояснятся, и Пипев понял, что находится не в Сель—Авиве, а маленьком курортном городке на севере одной живописной горной страны среди друзей.
             Он очень удивился и выпил водки.

             Когда мы все уже развеселились, соседи позвонили  в полицию, и нас всех повязали.  Руководил полисменами какой-то штатский.  Улучив момент, Пипев шепнул мне, что это и есть резидент Пипкин.
             Я посовещался с Никсоном, и мы решили бежать прямо из КПЗ, убрав заодно и Пипкина, который теперь знал нас всех в лицо.
              Я вынул из дупла пломбу с цианистым калием, раздавил ампулу на бумажке, и дал Андрею.  Андрей скатал её в шарик и бросил прямо в рот зевающему Пипкину.
              Пипкин от неожиданности чуть не подавился и начал кашлять, а мы все испугались, что он выкашляет яд.  Но к нашему счастью к нему вовремя подошёл сержант, который сильно хлопнул Пипкина по спине, надеясь прекратить его подавление.
            В эту самую секунду цианистый калий, видимо, дошёл до шпиона, лицо его застыло, глаза остекленели, и он мешком брякнулся к ногам сержанта.
            Остальных мы задушили руками, на полицейских машинах помчались в горы.  Чтобы запутать следы, пересели в автобус, потом оседлали ишаков и поднялись в горы.
           На перевале нас ждала засада.
           Их был батальон, этих горных цветков, стреляли они как боги, но в нас не попадали, потому что мы тоже парни не промах.
           Мы дрались за каждую пядь земли, теряя драгоценные запасы крови и спирта.  Некоторые из нас, особенно полковник Бобев, копытами, словно северные олени, рыли снег и питались ягелем и мхом.
           Тогда Ник собрал нас в заброшенном коровнике и провёл совещание.  Оказалось, что все считают необходимым слинять с перевала, и лучше в сторону моря, где можно будет чудесно отдохнуть.
           После этого мы два месяца тренировались по альпинизму, а после того как в ближайшем альплагере сдали на третий юношеский, однажды ночью собрали манатки и поползли на отвесную стену.  К счастью опытный враг по субботам и воскресеньям уезжал кутить к девочкам в посёлок Туристский, что на полпути между горами и морем.  А то его стрелки попришивали бы нас к этой самой стене.
           Мы благополучно взобрались на вершину Каюк-Тебе и увидели посёлок Туристский и море.  Отчаянный хлопец полковник Бобев предложил обстрелять вражескую базу из миномётов, но оказалось, что в спешке мы забыли захватить миномёты.
           Ник подумал и решил, что обстреливать посёлок опасно, так как если враги окружат вершину, наши орлы там долго не прокукуют.  Поэтому мы все связались  и полезли вниз.
          Долго ли, коротко ли лезли мы вниз, однако спустились точно вниз и тихо напали на спящего с нашими девочками врага.
          Надо сказать, девочки были явно возмущены, а враги испуганы.  Ну, врагов мы расстреляли за насилие местного населения, а девочек уложили с собой спать.  Правда, было не до сна, так как их набрался ровно батальон, а нас можно было считать по пальцам.  Они считали нас не по пальцам.
          Ник проснулся рано утром и увидел, что море прилило прямо к посёлку и пошёл на пляж.

         Оказывается, мы попали на необитаемый остров, где и прожили всю оставшуюся жизнь.
    ------- + ------

         Когда Ника привезли в больницу, молоденькая сестричка пощупала живот и спросило робко: «А что у вас?»
        -- А у нас в квартире газ! – голосом злодея прохрипел Ник, дико вращая глазами.
        -- Отравление! – вздохнула с облегчением сестричка и отправила Ника в психдиспансер.
        Напрасно Ник кричал, что у него аллергия к хорошеньким девочкам.  Опытный психиатр сразу понял, что он просится в палату к девочкам и, поставив ему малярийный диагноз, отправил его лечиться на стройку маляром.

        Мы очутились в Грановитой палате ровно в тот момент, когда Иван Четвёртый резал своего сына царевича Алексея.
        -- Ты что делаешь, хулиган? – завопил Ник и замахал на Грозного своими кулачищами.  Когда он случайно задел Ивана Великого кулаком за больное место, царь воткнул ножик в глаз любимого сыночка и повернулся своим окровавленным обличьем к грозному Нику.
        -- Ты эйто чаво? – сказал он с древнерусским—церковнославянским акцентом.
        -- Нельзя, говорю, дядя, живых людей резать! – пояснил Ник.
        -- Дык ить чичас и выдыхнит! – рассердился царь и опять взял свой пиловидный ножичек.  Царевич хрипел и пускал розовую пену.
        -- Отставить! – заорал Ник.
        Грозный дал ему локтем под дыхало и Ник улетел к нам отдыхать.
        Царь Иоанн спокойно дорезал царевича, уселся за свой письменный стол и пригласил нас сесть.
        -- По какому вопросу ко мне? – спросил он голосом директора совхоза.
        -- Мы вот пришли сюда… -- промямлил Ник, поглядывая на труп царевича.
        -- Вас, молодой человек, я балую титулом боярыша.  Как имя?
        -- Ник…
        -- Боярыш Ник.  Ясно?
        -- Ясно…
        -- Все свободны.  Полковник Бобев, вас я прошу задержаться.
        Мы с удовольствием вышли из его кабинета.

         На палубе лютовали Ревущие Сороковые.  Ник, пьяный в соломину, летал от бром-фомстеньги до фок-ферш-стагеля, махая крыльями возле самого горлышка, стремясь не разлить ни капли, про себя бубнил, упорно вглядываясь вдаль:
          -- Всё равно, чёрт-дьявол, поймаю сучку!
          В это время с его глаз спала пелена, он вздрогнул и заорал:
          -- Земля-а-а!
         Капитан упал в обморок, а остальные пираты начали кашлять и умерли от коклюша.
         Остались мы одни.
         Никто из нас не мог управляться бегущим такелажем, со снастями и прочей дребеденью.  Поэтому, сиротливо дожёвывая бутерброды с красной икрой и попивая прямо из горлышка разбавленный сухим вином ром, мы до слёз вглядывались в проплывающий рядом берег, пытаясь схватить за хвост обезьяну или лиану, или анаконду, но корабль несло мимо берега.
            То густые джунгли, то чудесные поляны с одетыми по моде начала нашего века гуляками, то Зурбаган и Лисс проплывали мимо нас словно рир-экране, а Ник допивал свой компот, не глядя на  Землю, которую он открыл.
            Да, так была она открыта, а когда исчезла – закрыта и названа нами в честь своего Колумба Христофора – Земля Ника.

            Стремительная волна подняла фрегат так высоко, что мы, свисающие с бортов от морской болезни, подобно космонавтам увидели круглость Земли, и бросила нас так низко, что летя в бездонную пропасть вместе с обломками парусника, я видел всё как в медленном кино…

           А Ник в это время бежал по волнам – это был его любимый способ передвижения в моих романах.

            Андрей махал рукой…
            Светка плыла кролем…
             Конрад ехал на водяном велосипеде…
             Сань Ят-сун таял во мгле…
             Маленький негритёнок, танцующий фокстрот на огромном там-таме, приветливо махнул рукой нашей разлетающейся компаний.  Разве мог он знать, что на самом деле мы все ещё почти не были знакомы, а всё, что я здесь написал, всё это – неправда и выдумка?
             Конечно, негритёнок этого не знал, тем более, что и самого негритёнка--то никогда не существовало.
            Не существовало ни Ника, ни его личной жизни.  Никого.  Кто же ты, Ник?
           Никто, какая у него личная жизнь?

           Ник Ферштейн постепенно (обитался—обижался), превращался в двухглазого пирата Фенимора Никсона и выходил на свою большую дорогу.

                Часть 2


продолжение следует




         

 

   













      
Это найдено мной среди очень старых рукописей. Возможно, это весь текст данного сочинения.
нет, найдены еще исчерканные тетрадные листки

***




   
         


© Copyright: Август Май, 2020
Свидетельство о публикации №120122106104