Три Ветхозаветных сюжета

1.
Что тебе в кубок долила
Далила,
Самсон?
Одолела тебя, оголила.
Постой.
Вот ведь ты сам не свой:
ты сам — сон.
ты спишь, пока она
остерегает тебя,
остригает тебя,
любя/не любя —
локоны твои теребя.

Чем так прельстила
тебя Далила,
Самсон?
Вот перестелила
смятую простыню.
Ну?
Как же сладок сон,
Самсон!
На плече твоём
от её головы проём.
страсть, это такой водоём —
войдёшь и утонешь в нём:
один утонешь, Самсон, —
не вдвоём.
Одолела тебя Далила.
В чём её сила?

Наползала львицей,
смотрела в глаза,
егоза.
Не отводила глаз.
«О, не трогай сейчас!
Не береди!»
Грудью к твоей груди.
И вновь, погружался в сон.
Что тебе снится,
крейсер Самсон?

Крейзи Самсон —
сколько раз
допытывалась,
хитрая, не велась
на все уловки,
смотрела в глаза.
Стрекоза.
Что ты видишь теперь без глаз,
герой неловкий?
Один из нас.

Эти ноги, грудь —
этот покатый живот,
этот полуоткрытый рот —
попробуй, забудь!
Нет.
Тот, кто видел, не сможет забыть —
потому и живёт
И даже без глаз,
вспоминает.
Один из нас.

Знай, что всё остальное — муть.
и теперь, отправляясь в безглазый путь,
рискни оглянуться,
разок взглянуть —
и, ничего не увидев,
не пожалеть ничуть.

2.
Что же я сделал тебе, Вирсавия? —
и есть ли тебе прощение?
Здесь, по другую сторону от любви и жажды,
я изнываю не от вечности, данной мне в ощущениях,
а от бесславия.

Смерть —
это только то, что однажды случается с каждым:
будь ты царём, солдатом, нищим,
подбрасывающим монету —
здесь, по другую сторону от любви и жажды,
я заверяю тебя, дорогая, что смерти нету.

Я умел протыкать людей и сжигать жилища.
В горящие города и в горячее тело твоё входил,
но это уже не важно:
важно то, что согласно приказу, я вышел один на тыщу —
и теперь по другую сторону от любви и жажды.

Меня не пугает вечность, данная мне в ощущениях —
я славы искал, любимая, а нашёл бесславие;
а вечность, по сути своей, это только мгновение —
только мгновение, моя дорогая Вирсавия.

Не верь никому, кто предсказывает по звёздам;
не доверяй тому, кто играет, подбрасывая монету:
есть только то, что случается слишком рано или слишком поздно —
всего остального нету.

Во дворце уже вечер. Прохладно. Я не держу на тебя обиду:
просто выйду на крышу, с которой видна купальня.
Иди, моя дорогая Вирсавия к своему Давиду —
путь недальний.

А я возвращаюсь к вечности, данной мне в ощущениях —
по другую сторону от любви и жажды,
суеты и бесправия.
И, поскольку смерти нет — ведь умирает каждый, — есть прощение.
И я прощаю тебя, Вирсавия.


3.
Вновь вечереет, горят костры —
искры костров иногда остры;.
Звёзды — тоже
колющие предметы.
Говорят,
среди них есть планеты.

Покуда солдаты, борясь со сном,
как земледельцы
сноп за снопом,
ставят копья свои на пространстве пустом,
луна, подбрасываемая в спешке
всякий раз выпадает решкой.

Всё в природе предрешено:
пшенице пшеница,
а просо — пшено;
солдаты входят в чужую деревню.
Юдифь проникает в шатёр к Олоферну.

Этой игре много тысяч лет:
луна, валуны, рыжеватый свет
костров —
острова посреди равнины
все с островами морскими сравнимы.
Всюду, где есть под ногами твердь,
с жизнью в орлянку играет смерть,
в небо луну посылая в спешке:
— Что это, решка?
— Да. Снова решка.

Как победить, никого не убив?
Входит в шатёр к Олоферну Юдифь.

Война —
это вёрсты чужих дорог,
ставших своими, где твой сапог
ступил;
где идущие вместе с нами,
равнины ночные коптят кострами.
О, эта жажда!
Делясь водой,
ты подставляешь струе ладонь,
кровь омываешь, иную скверну.
Тихо заходит Юдифь к Олоферну.

Злая осока — холодная сыть:
вечная песня «Могу повторить» —
слышится всюду неумное пенье.
Только природа не ждёт повторенья —
с жизнью в орлянку играет судьба,
женщина молча касается лба:

— Как ты прекрасен, спящий герой.
Чужой/родной.
Волосы жёстки. Седая уже борода.
И прядь у виска седа.
Во сне улыбнулся:
в изгибе рта —
доброта.
Как же твой лоб покатый горяч,
пока ты спишь, незряч.
Пока ты жив.
Спрячь этот меч, Юдифь.
Спрячь.
Зачем же я твой палач?
К чему этот плач?

Вновь вечереет, горят костры —
искры костров иногда остры;.
Звёзды — тоже
колющие предметы.
Говорят,
среди них есть планеты.
Там, где найдёшь под ногами твердь,
с жизнью в орлянку играет смерть,
и в темноте
беспробудной, кромешной,
вечно выигрывает, конечно.