Долгая дорога к сексу

    В 55-м мне шел шестнадцатый год. Целоваться я еще не умел. Но – понадобилось.

    То есть, как не умел? Умел, но только так, как мама меня целовала: прикоснется губами и чмокнет. В исключительных случаях, когда я хорошими отметками похвастаюсь, чмокнет несколько раз. И вот до шестнадцати лет я был уверен, что так целуются все. И ведь даже тогдашние кинофильмы меня не разуверили. Это в теперешних целуются напоказ, а киногерои моей юности даже в голливудских лентах, взятых в Берлине 45-го «в качестве трофея», целовались аккуратно, сдержанно, прикрываясь подручными средствами или отворачиваясь. А в некоторых фильмах нашего производства влюбленные вообще не целовались. Вот, например, «Свинарка и пастух» - самая что ни на есть романтическая история. Ни одного поцелуя. Странно. Я и сейчас не понимаю: зачем создатели фильма отказались от показа столь  выигрышного элемента? Ну, в Москве, на помпезной сельскохозяйственной выставке, где свинарка и пастух только познакомились и запели, там режиссера еще можно понять, там герои еще не разнюхали друг друга. Но через год, пройдя через такие испытания, встретившись снова, почему бы не поцеловаться на радость истомленного зрителя? Нет. Кинематографисты закрыли влюбленных в доме, а зрителей оставили на улице. Это уже какой-то садизм целомудрия.

    Итак, весна 1955 года. Я учусь в Ленинградском механическом техникуме, заканчиваю второй курс. Живем мы впритык с Питером, но в типичной деревне, в домике со всеми возможными  удобствами на улице. Рано утром, разбуженный мамой, я бегу на нашу речушку, голый по пояс, чтобы умыться и доразбудиться. И почему-то получается, что едва ли не каждое утро как бы в ответ на мои водные процедуры  из домика на другом берегу выходит девочка того же возраста. С ведрами. За водой, значит. Это уже позднее, в 60-х нашу речку назовут Говнотечкой, а тогда в местном народе ее не называли никак, то есть просто Речкой, но в ней водились раки, и она питала водой всю деревню.

    И вот мы с этой девушкой почти каждое весеннее утро оказываемся друг против друга на расстоянии рукопожатия: ширина этого по сути ручья позволяла кое-где перепрыгнуть его без разбега. Я, хочешь, не хочешь, иногда взглядываю на девушку и вдруг замечаю, что она встречает мой взгляд невиданной мною доселе улыбкой, которая лучится соблазнительной тайной, обещающей открыться именно тебе – и никому другому.

    Вскоре эту улыбку я и поцеловал. Белая ленинградская ночь позволяла читать в глазах девушки, и видно было, как при сближении наших губ ее глаза затуманились и закрылись, а в ходе моего недолгого «материнского» поцелуя раскрылись вновь, и вместо зовущего таинства улыбки в них явно шевелилась усмешка.
- Ты не умеешь целоваться.
- А ты умеешь?
- Мне уметь необязательно.
- Ну, и мне необязательно, - ляпнул я сгоряча.

    Мы разбежались тут же, не прощаясь. Уязвленный холодным приемом, к девушке я больше не подходил. Да и она уже не спешила к моему умыванию со своими ведрами.
В техникуме начались зачеты, экзамены, а на летние каникулы я уехал к дяде Ване на Карельский, в Токарево, где любимая рыбалка, дальние покосы и лесные таинства легко отодвинули, заслонили эту неудачу с поцелуем. Но только на время. Природа созревающего юноши нет-нет, да и подзуживала меня на новую попытку.

   Требовался совет от знающего, умелого человека. Он нашелся в техникуме, в нашей группе, в лице Игоря, красивого чернявого парня с усиками. Я частенько помогал ему в математике, и как-то раз, увидев на его шее сяняк, спросил о причине травмы.
- Это мне Ленка засос поставила. Пометила свою территорию, чтобы другие девчонки не приставали.

   Вот от него я и узнал технологию поцелуя. Тренировался затем на своей руке, целуя предплечье, в чем вскоре и преуспел. Этот Игорь, которому уже перевалило за 20, для многих из нашей группы стал центром внетехникумовского образования. А началась его просветительская деятельность с одного забавного эпизода. Однажды, в день выдачи стипендии, касса открылась раньше обычного. Игорь первым узнал об этом и, забежав в группу на перерыве, похвастался.
- А я уже степуху получил!
- Врешь!
- Вота!
И парень вытащил из кармана брюк нашу стипендию – тощенькую  пачечку дензнаков. Да еще поднял ее над головой, повертев туда-сюда. И все увидели, что к деньжатам прижат презерватив.

     Хохота, помню, не было.  Повисла тишина всеобщей неловкости: все-таки среди нашей в основном мальчишеской группы училось и несколько девочек. Игорь заметно смутился, засунул свое имущество обратно в карман и вышел из кабинета. А вскоре, на очередном перекуре, выяснилось, что Игорь уже целый год  живет в двойной отдельности: отдельно от родителей, да еще и в отдельной квартирке на Литейном. И как-то легко, шаг за шагом, при попустительстве хозяина, на этой квартирке образовалась наша тусовка. Пара девочек, которые посмелее, несколько мальчишек. Учились танцевать под радиолу, усваивали бугешник, записанный «на костях», пробовали солировать сами, напевая в стакан, заменяющий микрофон. Выпивкой почти не пользовались: нам  вполне хватало веселой подъемной силы, вбираемой из новизны происходящего.

    Весной 56-го родители справили мне первый в жизни костюм: тоже веселый, светло-серый, в крупную клетку. В таком виде я и поехал на каникулы к дяде Ване, где лес и рыбалка захватить меня полностью уже не смогли. Новенький костюмчик, умение танцевать и целоваться – всё это согласной тройной упряжкой тянуло к цивилизации, на танцплощадку, которой в малолюдном Токарево не было. А была она в поселке Советский (прежний финский Иоханнес), в пяти километрах лесом от Токарева. И однажды, ласковым субботним вечером, придя туда, я встал в сторонке и стал приглядываться к танцующим. Не успев как следует приглядеться, был приглашен на «дамское танго». И такая гибкая, податливая, да еще и разговорчивая партнерша  оказалась в моих руках, что мы потом уже не отходили друг от друга. Музыка на танцах была незатейливая: раз за разом повторялись  модные тогда «Ландыши»  и «Мой Вася», но в моей груди тем временем занялась совершенно другая музыка, и я чувствовал, что под ее аккомпанемент нам предстоит поцеловаться. Тем более, что после танцев девушка вызвалась меня проводить. Я несколько удивился такому щедрому предложению, но и отказываться, конечно, не стал.
 
    И вот мы с ней идем через лес, по шоссейке, проложенной еще финнами, и целуемся. Между поцелуями я рассказываю какую-нибудь особо забавную историю из горячо любимого мною тогда О' Генри, рассказы которого многими кусками знал почти наизусть. А между тем через километр-полтора в голову заглянула маленькая подлая мыслишка: если девушка будет провожать меня до самого дяди Ваниного дома, то мне, как честному кавалеру, придется провожать ее обратно, а потом снова чапать в Токарево, что в сумме составит 15 километров.
 
   Когда в очередной раз эта вредная мысль была отогнана, девушка остановилась.
-  Я устала.
И, больше ни слова не говоря, сошла на обочину, углубилась в лес и легла под большую ель. В легком своем платьице, прямо на постель из еловых иголок и шишек. Видать, действительно, сильно устала. Я сел рядом, продолжая болтать.

    Так длилось минут пять, после чего она решительно встала, отряхнулась и вышла на дорогу.
- Пойдем обратно.
Обратный путь мы прошли быстрее. Может потому, что реже останавливались для поцелуев. В Токарево я возвращался глубокой ночью. По дороге встретил какого-то темного мужика и весь сжался, пока мы с ним расходились. Музыка, под которую целовался, смолкла…

    Наверное, я и в следующую субботу отправился бы на танцы, но на неделе в самом Токарево встретил девушку повышенной привлекательности. Причем, окликнула меня она, а я только после напоминания, да и то с трудом признал в этом замечательном создании Паню Синякову, дочь совхозного пекаря, мою совсем уж дальнюю родственницу, с которой мы вместе когда-то оканчивали здешнюю начальную школу.

    Паня. Прасковья. В 56-м, я еще, конечно, не знал, что Прасковья – это русский вариант греческого имени Параскева, и этимологически значит «канун праздника». Но, глядя на Паню – стройную, улыбчивую, с ямочками на щеках, явно ко мне расположенную – я сей канун почувствовал уже в первую встречу. Вскоре начался и сам праздник. Как оказалось, Паня, только что окончившая девятый класс в школе-интернате поселка Советский, уже умела и любила целоваться. Надо ли говорить, что вошел во вкус и я. Окончательно и бесповоротно.

     Однажды вечером мы пошли провожать ее подругу на поезд. Станция ж/д была всё в том же Советском, и к дому Пани мы вернулись за полночь, все исцелованные. И в дом на этот раз Прасковья заходить не стала.
- Не хочу будить их. Посплю на сеновале.
- Может, и я туда? Телохранителем.
Она пожала плечами и пошла к амбару. Я подождал, пока девушка взберется по лестнице и стал забираться сам, еще не решив, как мне действовать дальше. С одной стороны, я определенно знал, что Паня не станет противиться «продолжению банкета», но понимал и то, что целоваться стоя – это одно, а целоваться лёжа – это нечто другое, предполагающее переход в качественно иную процедуру. А этой новой и, безусловно, желанной процедуры я не то чтобы боялся, но стеснялся, робел перед ней. И, очутившись в душистой темноте сеновала, я, неожиданно для себя, повернул не к Пане, даже в потемках чувствуя, где она лежит, а совсем в другую сторону. Лежал и ждал, надеясь, что Прасковья позовет или сама придет ко мне, преодолеет мою робость. Ждал, ждал, и не заметил, как ожидание превратилось в сон…

    Когда проснулся, ее уже на сеновале не было. Я постарался уйти незамеченным, и после этого случая влечение мое к Пане угасло. Поцелуйный ресурс был, очевидно, выработан, а переход на другой уровень сорвался по моей вине. В едком сознании этой вины влечение растворилось. Да и пора было уезжать. Каникулы кончились.

    За время выпускного курса я стал форменным стилягой. Фарцовкой, правда, не занимался, но свой прикид и без фарцы сумел изменить категорически. Мама, хорошо умеющая шить, сузила мне брюки и разрешила потратить одну стипендию на «колеса», благодаря чему я сумел достать – поношенные, правда, но стильные – башмаки  на протекторах. Стрижка «канадкой» и укладка волос «коком» завершили картину. Учеба давалась мне легко, и я, почти не снижая успеваемости, частенько посещал ДК знаменитого завода имени Сталина, где на танцевальных вечерах играл настоящий джазовый оркестр под управлением Сперанского. Там я и выкаблучивался среди таких же недорослей, самоутверждаясь в меру разумения. После танцев, провожая девушек, порою зарабатывал поцелуи. Но не более того. Сеновалов в Питере не было.

     Летом 57-го, по окончании техникума, нас распределили. Половине нашей группы, в том числе и мне, предписано было ехать на Украину, в Харьковскую область, на только что построенный Изюмский оптико-механический (а попросту – очковый) завод. Перед отъездом я все же выкроил недельку на Токарево, чтобы проститься с дядей Ваней, с милой сердцу обстановкой моего детства. А там как раз в ту пору было полно питерской молодежи, присланной в совхоз на прополку. Ну как не залучить девушку из этого цветника? При столь стильном прикиде мне достаточно было оказаться вблизи девичьего общежития.

    Облика выбранной тогда мною или выбравшей меня девушки я уже не помню, но хорошо помню, что поздним вечером, гуляя, мы относительно случайно  набрели на дяди Ванин сенной сарай, и я предложил туда зайти. Поцелуйная стадия нашего знакомства была как раз на пике, и девушка немедленно согласилась. Повосхищалась запахами сена, заготовленного на лесных полянах, и повалилась навзничь. Я опустился на колени у ее ног и стал зачем-то медленно поднимать подол платья. Даже не задирать, а именно  поднимать, наблюдая, как девушка реагирует на мои действия. По-видимому, она была оскорблена такой технологией, потому что шлепнула меня по рукам. Но таким образом было оскорблено уже мое самолюбие, и я, вместо того, чтобы путем жарких поцелуев извиниться и попытаться найти новый подход, молча полез наружу. Она – за мной. И вот, так и не обменявшись ни словом, взаимно оскорбленные, мы дошли до школы, где располагалось девичье общежитие.

    В общем, въезжал я в Украину, не достигнув, не узнав грехопадения. Впрочем, почему падения? Нет, конечно же грехоподъема. Случился он темными изюмскими ночами, и тоже совсем непросто, тоже с приключениями. Но это, пусть не совсем, но все-таки другая история.