в бреду, как в аду...

Перед этим горем гнутся горы, не течёт великая река,
но крепки тюремные затворы, а за ними «каторжные норы»
и смертельная тоска…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Приговор… И сразу слёзы хлынут, ото всех уже отделена,
словно с болью жизнь из сердца вынут, словно грубо навзничь опрокинут,
но идёт… Шатается… Одна…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                (Анна Ахматова. Посвящение; март 1940-ого)


В лихорадочном жутком бреду 
мне открылась зловещая истина —
мир расплавлен в жаровне, в АДУ! 
Вот такая кошмарная мистика…
А в сердцах человечьих — подлог,
в них ЛЮБОВЬ заменили на платину.
Как же мы прозевали, мой Бог?!
Слово "МИР" стало словом ругательным!
Подоплёку сего истязания 
разгадать и осмыслить не велено, –
не взбрыкнула душа бы от знания,
а не то б заскулила, наверное…
Стала б требовать снисхождения
у Судьи, изводить его всхлипами,
но не стоит впадать в заблуждение —
не смутить нож хирурга и криками.
С гениальностью флегматической 
Он хлопочет крыла́ми целителя,
наполняя рассудок этическим,
цветовым алгоритмом мыслительным,
чтобы чувства вились ароматами,
ввысь взлетая свободными птицами, –
если были мы в чём виноватыми, 
то ответим за это — стори́цею.
Врачеванье меня не страшит —
вон уж сколько пилюль напридумали,
но не снимут УЗИ души, – 
не излечат печаль процедурами.
Расползается мглистый туман, 
забирается сыростью в лёгкие —
че́ртит па́ссами новый "чумак",
а с экрана бубнят "кашпировские".
Изучая привычно параграфы 
беспросветного существования,
ощущать себя школьницей рада бы,
да не знаю план-расписание…
Колтыхаясь в пространстве-желе,
кое-как раздвигая конечности,
я, как будто бы, не на земле, 
а в слепом лабиринте из вечности.
Углубляясь в зеркальный тоннель,
я скитаюсь потерянной странницей,
тот, кто тянет земную куде́ль, 
может быть пощадит и оглянется?
Мне б коснуться рукой теплоты,
прислонить утомлённую голову,
но рука сквозь пустые мечты —
в немоту́, в расплавлё́нное олово…
Босоногой тащусь по стерне, 
корчась в муках от боли и ужаса:
там, куда я иду, будет мне 
утешенье и благо за мужество?
…В раскалённом и вязком бреду
мне открылась досадная истина,
будто я прозябаю в аду 
и влачу своё бремя бессмысленно…





* жаровня — печка в виде металлического (железного) сосуда, наполняемого горячими углями
** расплавлё́нное — распла́вленное, фонетика изменена мной намеренно — для рифмы

Post scriptum:

Переворот в мозгах из края в край,
в пространстве — масса трещин и смещений:
в Аду решили черти строить рай
для собственных грядущих поколений.
Известный чёрт с фамилией Черток — 
Агент из Рая — ночью, внеурочно
отстукал в Рай: в Аду чёрт знает, что,
– что точно — он, Черток, не знает точно.
Ещё ввернул тревожную строку
для шефа всех лазутчиков Амура:
«Я в ужасе, –  сам Дьявол начеку,
и крайне ненадёжна агентура».

Тем временем в Аду сам Вельзевул
потребовал военного парада, –
влез на трибуну, плакал и загнул:
«Рай, только рай — спасение для Ада!»
Рыдали черти и кричали: «Да!
Мы рай в родной построим Преисподней!
Даёшь производительность труда!
Пять грешников на но́с — уже сегодня!»
«Ну что ж, вперёд! А я вас поведу! —
закончил Дьявол. — С богом! Побежали!»

И задрожали грешники в Аду,
и ангелы в Раю затрепетали.
И ангелы толпой пошли к Нему —
к Тому, который видит всё и знает, –
а Он сказал: «Мне наплевать на тьму!» —
и заявил, что многих расстреляет.
Что Дьявол — провокатор и кретин,
его возня и крики — всё не но́во, –
что ангелы — ублюдки, как один,
и что Черток давно перевербован.

«Не Рай кругом, а подлинный бедлам, –
спущусь на землю — там хоть уважают!
Уйду от вас к людя́м ко всем чертям — 
пускай меня вторично распинают!..»
И Он спустился.  Кто он?  Где живёт? 
Но как-то раз узрели прихожане —
на па́перти у церкви нищий пьёт:
«Я Бог, – кричит, – даёшь на пропитанье!»
Конец печален (плачьте, стар и млад, –
что перед этим всем — сожженье Трои?)
давно уже в Раю не рай, а ад, — 
но рай чертей в Аду, зато построен!

(Владимир Высоцкий. 1970 год)