К тебе у меня

*  *  *

А завтра, я думаю, будет гроза,
и листья сорвутся с натруженных веток,
и, если закрыть на минуту глаза,
появятся нити из тонкого света.

И если глаза на минуту закрыть
и отмежеваться от войн и скандалов,
отсеется грусть и любая корысть,
и привкус огня, и звучанье металла.

Останутся листья, застыв на лету,
утешное чувство отцовского дома
у девочки, где-то скользящей по льду –
о, как бестелесно и так невесомо!

Под вишней останется стол и кувшин,
куда мошкара от дождя залетела,
высокое, долгое эхо души
и жадная бездна тревожного тела.


*  *  *

Так, у костра, перебирая дым,
сидеть бы век, покуда за домами
белеет сад под небом золотым,
и тишина похожая на пламя
то вспыхнет, то вспорхнёт, угаснет вдруг,
то лижет соль с безмолвных наших рук
и на траве свивается в клубок.
На яблоне воркует голубок,
он кажется родным и безмятежным.
И что – надежды? А надежды те же:
вернуться в дом, идя по холодку,
и, мятную конфету за шеку
отправив, свежий чай цедить глотками,
забыть про остывающую печь,
и молча слушать, как дымится речь
и вспыхивает слово между нами.


*  *  *

К тебе у меня только небо, полное слёз,
полное лоз
виноградных, закутанных в серые выси,
шепчу: «больше жизни»,
и кто-нибудь там угадает вопрос
немного собачий
и чуточку рысий.

Только дрожащая веточка, что на ветру
царапает грунт
беспристрастной иглой самописца,
и новые лица
вступают в настольную нашу игру,
а птица выходит,
и птице такое простится.

А птица выходит, её не приманит ничем
ночей беспокойных течение
вместе с пловцами.
К тебе у меня
только эхо твоё и ручей,
поящий волчицу
с тугими сосцами.

Я посвящаю твой тающий образ корням,
вплетающим смысл
в почернелое тело планеты,
пока из ручья
пьёт волчица к тебе у меня,
и есть хоть одна
виноградная косточка света.