Полуторки и панельки

Глеб  Светлый


                повесть


                Полуторки и панельки
               


                1


«... и на самом ведь деле: так всё оно и есть», - примерно как-то так думал Булат — лёжачи на своём старом и ободранном диване, и глядючи в окно.


За окном, как всегда лил дождь; точнее даже не то что лил, а моросил: иногда переходя в ливень; капельки мороси собираясь в крупные капли на стекле начинали свой кривой, зигзагообразный путь вниз по стеклу и Булат следил на ними безотрывно, как за чем-то очень даже важным и значимым, как-будто от этого даже и что-то зависело...


Капля замирала на стекле: замирал и он; и как-то ненароком, исподволь — ни в коем случае, что не специально — не подумайте даже, что взначай — начинал думать дальше:


«Да что там далеко ходить, - думал он далее примерно так, - взять даже этот отпуск... Уж ждёшь там его, ждёшь, как манны небесной ждёшь его. Ну, настал он и шо?


Нет, поначалу, вроде бы, даже и радостно: куда-то там едешь... Да, да, вот именно это, когда куда-то там едешь. Я даже больше скажу, господа! И даже приезжаешь когда на новое место! Ну, чтой-то там — типа счастья...


А потом... и куда только, что деётся?


Почему-то начинают притомлять примелькавшиеся, давно уже, лица; как-будто курочка какая-то клюёть и клюёть, и выклёвывает до конца — все эти зёрнышки радости; или по капельке стекает как-то — та радость — в рукомойнике, которая была в тебе налита: ну, так бывает, когда носик у рукомойника не провернёшь вправо.


И вот, всё меньше и меньше радости остаётся в тебе.


И даже... что особенно интересно! Какие-то абсолютно дурацкие моменты жизни; какая-то никчемушная мелочёвка и полнейшая дребедень: вдруг, начинает на тебя воздействовать, как нечто там серьёзное, или крупное какое-то там событие — совсем.


Например, причуды жены: ну, купить там, не то, а это... или акой-то крем, там, она забыла с собой взять, а в этой глуши не достать... вдруг, начинают воздействовать на тебя буквально, как увольнение с работы, там: сокращение штатов, или нечем платить.


Какие-то неприятности, несхожесть мнений с соседом по комнате — в которой ты отдыхаешь, или оздоравливаешься в санатории: начинают, вдруг, воздействовать так же, как какая-то тяжёлая болезнь...


Иными словами: муха, вдруг, начинает становиться слоном; и с большим, кстати, успехом — становиться.


И вот, уже встреча с хамкой-горничной — по стрессу — который происходит после встречи с ней и выяснения отношений: приравнивается к встрече с злостными хулиганами, или бандитами. То есть, так же тебя начинает трясти и колотить от выработки адреналина, как и в ситуациях, где действительно твоя жизнь висит на волоске.


Или сходить в магазин, или в лавку, где не очень ты там контачишь с продавщицей, или с продавцами: начинает вводить в такой же стресс, как при потере жилплощади;
как при потере своей родненькой квартирки — от действий разнообразнейших мошенников: т.е. в такое же ты начинаешь впадать, вдруг, отчаяние; такая же наступает опустошённость и нежелание жить в этом мире.


И в конце-концов, твой райский отдых в санатории, или
на каком-нибудь курорте — о котором ты мечтал весь год! превращается — по тяжести переносимости, по уровню стрессов и негатива — отражающемуся на всём твоём здоровье: становится сопоставим — твоему заточению: или в плену у дикарей и людоедов, или страданиям в тюремном замке, или чему-то вот подобному...


И ты уже, всеми фибрами души, опять же — как манны небесной — ждёшь своего возвращения домой: в свою тёплую и уютную квартирку, где нет всех этих нервотрёпок и людоедов.


Что вот это всё такое?


Или представим себе такое вот счастье, что ты действительно женился, или вышла, там, замуж! И твой избранник, оказался галантнейшим кавалером, рыцарем — без страха и упрёка; сильным и красивым! И именно тем, о котором ты так мечтала: стеной каменной!


И вот, наступил у вас, значится, медовый месяц... и всё! о чём мечтала ты — сбылось! И всё о чём чаяла — то и свершилось! И счастье всех времён и народов — оказалось совершенно реальным! И его даже можно было и пощупать! Весь этот — венец сказок!


И кто ж здесь знал, и кто ж знал здесь, что жизнь здесь -
не то, что венчалась, а ещё ить даже и не начиналась. А так... чтой-то несуразное.


Одно токмо название, как о многом здесь говорит: медовый месяц. Месяц, мол... а потом? А что потом? Потом начинается жизнь? Или что?..


Но постепенно, начинаешь, вдруг, у своего рыцаря — без страха и упрёка — замечать: какие-то нюансики, так сказать; эдакие полутона — в акварели вокруг красавца, - которые не в совместной жизни и не видны-то совсем были.


Во-первых он рыгает за столом. Причём так громко и без задней мысли, что когда ты наконец созреваешь и набираешься смелости и делаешь ему это замечание... то он даже удивляется: так воздух же исходит — гастрит у меня...


Но ты как-то, как кошечка так, к нему ласкаешься и трёшься: но любимый, ведь можно же, всё это, проделывать и с закрытым ртом и лапкой — ещё так — прикрываться... ну, как говорится, чтобы зевнуть всласть — надо лапкой закрыть пасть...


- А зачем? - удивляется твой рыцарь без страха и упрёка, твой галантнейший кавалер.
- Ты знаешь, по моему, Марина Цветаева говорила, что: «Если надо объяснять — то не надо объяснять...» Ну, представь, что если я бы на тебя, вот так, рыгала — со ртом открытым...
- Дык рыгай, а чё... - не понимает галантнейший кавалер.


Во-вторых — его пердёшь. Ну, такой вот, простой он парень! То есть, ну, ладно дует так, что уши порой закладывает... так ведь это и очень даже часто — при неочищенном кишечнике — бывает так, что просто нечем дышать... Что просто задохнуться от вони можно!
Хоть сама из дома беги, хоть иконы выноси... не знаешь, то есть, даже за что и хвататься в первую очередь и за что во вторую...


И т.е. опять же, как кошечка: мур-мяу, мур-мяу — потрёшься об его могучую руку, или ещё там обо что...
- Милый, любимый, ну, нельзя ли перенести все твои ветры... ну, там, куда-нибудь, в область уборной, там... туалета...
- Чё? - мыслит о вопросах Вселенной твой любимый...
- Я про твои ветры...
- Какие ветры?


Ты долго подбираешь слова.
- Ну, про про выдувание жуткой вони — из твоего кишечника.
- А, ты про это... Так терпеть же вредно, любимая. Это отрицательно сказывается на общем здоровье человека.
- А как ты думаешь: не сказывается ли отрицательно твоя вонь — на мне?.. тем более, когда туалет рядом...


- Н-н-н-ну, это ты как-то больно уж заумно мыслишь... мудрёно как-то... - чтой-то типа этого молвит любимый и продолжает пердеть дальше: думая только о проблемах вселенского масштабу: и поэтому близко даже не замечая своих испражнений.


Если продолжать двигаться дальше по списку: то дальше идёт прочищение своих бронхов — рыцарем без страха и упрёка — так, что тоже твои нежные ушки  начинают вянуть. Причём, опять же не в туалете это происходит, а везде, где придётся. И вот, харкает, значит, твой изысканный кавалер, где угодно и при ком угодно.


И когда ты к нему, опять же кошечкой:
- Милый, дорогой, любимый, единственный — нельзя ли перенести куда-нибудь твою харкотину в область туалета?
Он на это:
- Так подступает же, куда деваться?
- Но милый, - не знаешь ты опять же, находясь в шоке, какие ещё подобрать слова, - ведь я же не харкаю рядом с тобой. А ведь я тоже прочищаю свои бронхи — ни без этого...


- Разве?.. - удивляется любимый. - Не замечал.
И уже опять сбирается погрузиться в свои Величайшие Вселенские мысли... и поэтому ты быстрее выкрикиваешь:
- Что ж тут непонятного? Просто мне стыдно это делать при ком-то. Просто мне совестно харкать при ком-то.


- Ты хочешь сказать, что у меня нет: ни стыда, ни совести?
И тут ты киваешь — устав быть кошечкой:
- Да, именно это, я тебе пытаюсь сказать. И давно уже: и с твоим рыганием, и с пердежём, и с харканием.


- Ну, знаешь... - крутит даже головой рыцарь без страха и упрёка, и пытается вновь погрузиться в Величайшие мысли Вселенскага масштабу...
Но ты не даёшь ему:
- Что: «Знаешь?..» - спрашиваешь погромче, чтобы он не ушёл в свой ир-р-реальный мир.


- Ну, знаешь, это уже чересчур!
- Что чересчур?
- Я же тебе говорил, что у меня гастрит!
- И значит надо рыгать на всю квартиру?
- Ну, а куда деваться?
- А твой пердёшь и вонь на всю квартиру? Это тоже гастрит прямой кишки?
- Эт-т-т-то ты сама знаешь,что сдерживаться вредно!
- А мне не вредно вдыхать твои миазмы? Как ты думаешь?


Он думает, значит, этот мыслитель Вселенскага масштабу; думает... наконец выдаёт:
- Милая, ты слишком как-то приземлённо мыслишь. Ну, ты пойми: я редко как-то выпадаю из своего мыслительного процесса: в нашу трёхмерку. Ну, в наш трёхмерный мир. А ты здесь постоянно находишься. И в это безусловно твоя беда.


То есть, тогда, когда я ковыряю в носу — потому, что нос зачесался и зудит; чешу голову над талеркой, хлябаю и чавкаю из оной... ну и т.д., как ты здесь очень тонко подметила: как последняя т.е. свинья. Я вообще даже не нахожусь в этом мире.


Здесь живёт токмо моё тело. И соответственно так и живёт, как полагается жить т.е. телу. А сам я, в это время, даже не за сто километров. О поверь мне!


Даже не за сто километров; а за тридевять земель: в тридевятом царстве и в тридесятом есударстве. И я там, и сражаюсь с драконами, и сничтожаю величайшие полчища вражьей силы поганой! И переплываю океаны: вспенивая, то есть, хрустальность волн и взрывая алмазность брызг...


О как же тебе это объяснить? Ну, мужчина — он так устроен. Вот ты: можешь хлебать супчик и одновременно преодолевать джунгли Южной Америки. И всё это одновременно, одновременно, любимая!


Полностью: мысленно и духовно я нахожусь там и перерубаю, в это самое время, острым мачете — преграждающие путь лианы. И вот, ещё немного, ещё чуть-чуть! И я увижу!.. И я увижу!


И тут ты глаголишь: «Не чавкай, как свинья!»


Представляешь ли ты, любимая, моё удивление при этом? Представляешь ли, любимая, моё удивление?


- Ну, во-первых, я супчик не хлебаю, а кушаю. А во-вторых — во время этого процесса — надо думать только о пище и только о ней, а не витать где-то за облаками. Иначе действительно, если тщательно не прожёвывать пищу — то можно заработать и гастрит, и язву, и всё что угодно!


И как ты думаешь, приятно ли мне, находясь в этом мире и тщательно пережёвывая пищу: слушать твоё хлюпанье, чавканье и рыгание?


- Но любимая, всё дело в том, что мужчина так устроен:
что он не может думать о таких мелочах! Он много выше этого! Он находится над суетой тутошнего мира. А женщина, она как-то так уж устроена, что не может жить вне суеты этого мира: ей обязательно нужно погрузиться во всю эту мелочёвку и суету: там, отшкрёбывание чайника от накипи, оттирание кастрюли от сажи, сковородки от нагара...


Ну и так далее: смахивание пыли по всем уголкам и закоулкам, отмывание полов, очищение окон — и только тогда она счастлива. Ну, что тут поделаешь.


- Может быть потому, что не хочет жить в хлеву и свинарнике? - говоришь ты, - а вам это доставляет удовольствие?


- Да нет, милая и любимая, совсем нет: мужчина этого просто не видит, не чувствует, не ощущает. Он просто живёт в других мирах и только от этого и счастлив. Ты пойми: он просто не может жить в одном этом мире.
Ну, ему этого просто мало.


Это все-равно, что запереть льва, или медведя в одной клетке и думать, что он, от этого, будет счастлив: раз еда есть, охотиться не надо, ну и так далее.


- А женщине как?
- А женщине этого мира вполне достаточно. Она в этом мире королева. Если мужчина король: в мирах других, неведомых, не знаемых никем доселе — кроме него самого, неисследованных. То женщина просто королева этого мира.


- Незавидную же роль ты мне отвёл. Роль домработницы, - говоришь ты. - Но я не хочу всю жизнь быть твоей домработницей и проветривать за тобой помещения!
- Дак не делай этого, любимая. Не делай этого.
- И зарасти вместе с тобой грязью и пылью? Я не хочу этого!
- Ну, тогда делай это, любимая, делай!


- Но я не хочу игры в одни ворота. Я не хочу в одиночку: биться как рыба об лёд, как рыба об лёд, как рыба об лёд.
- Так не бейся, любимая. Я же не хочу тебя переиначивать! Зачем же ты хочешь меня переиначить?!


- Женщины так же, как и вы: пишут стихи, сочиняют музыку, стругают романы — ничем не хуже чем вы! И с чего, вдруг, ты взял, что только мужчинам принадлежит прерогатива: погружаться в другие миры и выбывать из этого!


- Да, это так, - соглашается мой любимый, - поэтому я и
говорю не надо никого переиначивать. Раз ты не хочешь ничего этого делать — так не делай.


Поверь, что меня действительно не напрягают клубы пыли, как перекати-поле, которые перекатываются по всей квартире. Но я несколько, всё таки, более продвинутый в сторону трёхмерки — нашего трёхмерного мира — и поэтому, когда кто-то должен ко мне там прийти... ну, раньше это, по крайней мере, так было: я, вдруг, окинув поле боя всевидящим оком — взглядом Наполеона!.. сразу же, вдруг, начинал видеть — эти пылевые: перекати-поле, пыльные полки, телевизор и так далее.


И как бы мне это не претило — всей моей сущности!.. заставлял себя, огромной силой воли: приниматься за уборку; и вот, как дикий, начинал, вдруг, носиться по всей своей халупе со шваброй и с различными тряпочками — к приходу гостей.


А есть ребятушки, которые даже к приходу гостей — зная об этом — но всё одно, не видят: ни клубы пыли под ногами, ни грязные, замусоренные полы, ни окна немытые. И вот, можно ли осуждать их за это?


Тем более, как мы знаем, что осуждать никого нельзя.


Ну, человек находится в других мирах: он не видит всего этого! А если и видит, то не придаёт этому никакого значения. Но дорогие мои, хор-р-р-рошие — если вас это так напрягает — ну, уберите, за него, весь этот мусор. А если не хотите — то не убирайте! Вот и всё!


И ты, любимая, если не хочешь — то не убирай.


- Как у тебя всё просто, - негодуешь ты, - а как быть со всеми другими твоими испражнениями?!
- Но любимая, но все же вопросы решаются: купи освежитель воздуха, да и наслаждайся разнообразным морским бризом и прочими цветочными запахами! Ведь всё компенсируется в этом мире. Всё компенсируется.


Ну, вот, пойми, что когда ты спишь: ты же не можешь контролировать свою прямую кишку. У тебя ведь даже мысли не возникает, что ты находишься, там, среди людей и т.д. Дуешь т.е. так, что по полной, то есть, программе.


Так и я — в своих этих мыслях — нахожусь, для всех других, как бы во сне: то есть, я никого рядом не вижу, не слышу и не чувствую. И что там происходит, в это время, с моим разлюбезным телом (от которого, кстати, я тоже не в восторге!) - я совсем, то есть, и абсолютно не замечаю.


То есть, поверь мне, любимая, я совсем даже не в восторге — от того, что нет-нет, да выдаёт это тело. Совсем даже не в восторге. Но ты, самое главное, не делай то — чего не хочешь, - а делай только то, что хочешь.


- Спасибо, конечно, на добром слове, - ц-ц-ц-цедишь ты сквозь зубы, - но всё таки, хотелось бы жить, чтобы рядом с тобой находился не зомби... не всегда, то есть, живой труп. А как-то, всё же, хоть иногда, реагировал и на других людей — находящихся рядом: не рыгал за столом, не нарезал в носу резьбу — по полной т.е. программе. Не чавкал за столом и т.д.


Хотелось бы, чтобы помнил, что он здесь не один находится и обращал хоть немного: драгоценного своего внимания и на других людей...


                2


Ну, он конечно жмётся, он конечно мурчит, он конечно журчит... и обещает исправиться... потому что кровью уже наливаются — другие его удивительнейшие органы...


Но все эти разговоры, всё это, для него: как об стенку горох, как об стенку горох, как об стенку горох...


И вот, проходит, то есть, совсем даже немного времени: и ты снова видишь, замечаешь, лицезреешь, - как начинают стекленеть его глаза, как превращается он из живого человека: в манекен, в гипнотика — живущего под гипнозом, в сомнамбулу... и вот, в состоянии лунатизма, он даже умудряется и ходить, и разговаривать — отвечать т.е. на вопросы... но его здесь нет! Нет здесь его!


И ты даже встаёшь и машешь перед его лицом рукою — перед глазами... реакции ноль! Его стеклянные глаза остаются недвижимы.


Пока ты просто не орёшь, что есть силы — ему в ухо:
- Пожар!
Глаза его тут же оживают и он с нескрываемым интересом спрашивает:
- Что любимая?
- Наводнение! - продолжаешь ты орать - маша руками.
- Успокойся, милая, что с тобой? - он здесь пытается конечно тебя успокоить.


Но сколько же ты это всё будешь терпеть? Сколь ты будешь это всё сносить? Жить рядом с зомби, который приходит в себя: ну, разве только, когда совсем край: как приспичило в туалет. И вот, всё ещё, со стеклянными глазами манекена: он, вдруг, срывается и бежит - в ещё один кабинет задумчивости.


То есть, как-то так примерно и заканчивается пресловутый «Медовый месяц».


И вот, уже не влюблённые друг в друга живут, нежнейшие создания, которые только и думают, и мечтают: чтобы прижаться друг к другу, насладиться этим немыслимым восторгом: познания другой планеты. Насладиться этой величайшей тайной — непознанного!


А так... абсолютно чужие люди, где каждый погружён в свои миры, в свои переживания... и друг-друга-то редко даже и замечают. Разве только, когда вновь начинают одолевать эти мухи: превратившиеся уже давно в слонов... как то: вечно-грязные и стоячие носки (т.е. если бы ты не следила — они бы у него именно такие и были, как у Чапаева);


вечная вонь с подмышек — потому как суженный соизволит мыться только раз в неделю: обосновывая это тем, что у них де: в дярёвне, когда-то, давным, то есть, даже, давно... может быть при Иоанне-4 — Грозном, а может быть при царе Горохе, - диду, мол, топил баню токмо раз в неделю: потому как дело-то это не простое, а довольно таки даже и трудоёмкое:


воды, то есть, поди-ко наноси, дров-д наколи, печку истопи, - ну и т.д.


На твои слова: «И как только тебе не стыдно переносить всё это из пещерного прошлого — в современные удобства?!»
Он отвечает, что сила, мол, инерции... сила заданной инерции: есьм величайший и непокобелимый закон космоса. Тако-ж привычки.


Ну, ты, конечно же, пытаешься его как-то продезодорантить, но это получается, как на ёлке — на которую нагадили... то есть, мужчина, страдающий пародонтозом, чтобы люди от него не шарахались и не отлетали, как от чумного... решил попить, значится,  хвойнага настою.


И вот, значит, после этой процедуры: подходит так к одному из своих знакомых и спрашивает: «Ну, как, - мол, - моя амброзия? Чувствуете ли вы от меня амброзию?!» - ну, ему и отвечают: «Чувствуем, как-будто на ёлке нагадили». Так и здесь.


Ну, вот и сколько всех этих слонов можно переносить? которые из мух произросли...» - Булата сейчас, кстати, не так семейные отношения волновали, как то, что нет в жизни счастья. То есть, когда бы ты не жил. В какое бы время ты не жил, но всегда будет как-то одинаково хреново.


«И кто вообще это первый сказал, что во время войны, человек чувствует себя гораздо хуже — чем в мирное время? Кто это первый сказал? У меня, конечно, нет этой статистики, - так думал далее Булат, так он далее думал, - но я почему-то уверен, что процент самоубийств - в мирное время — много раз превышает процент самоубийств в военное.


И хотя бы даже потому, что в военное время: все хотят выжить, спастись из этого нескончаемого кошмара... а в мирное время: уже налетают вот эти мухи: ну, выжил ты и что?.. Остался ты живой и дальше что?


И вот, те же самые драмы начинают происходить в очереди — за чем-нибудь дефицитным. Так же колотится сердце и так же всего трясёт от адреналина, как раньше было во время атаки.


То есть, те же самые эмоции, тот же самый стресс: человек переживает в очереди за билетами, когда он рвётся к кассе; или в магазе — при его прорыве к кассиру!.. То есть, человек входит в то же самое, прединфарктное, состояние; так же трепещет сердце — загоняясь в тахикардии и аритмии... и в мерцательной аритмии... и даже порой поражается так: останавливаясь... что именно это же самое он переживал — с сердцем — когда шёл за Родину в атаку. Когда жизнь отдавал за всех других людей! чтобы мир не попрал сапог фашистского захватчика!..


а тут, просто, за хлебушком пошёл, пройтись, как говорится, подышать свежим воздухом: кто ж знал, что ктой-то попрёть без очереди: да ещё с такой корзиной на колёсиках, что за полчаса не перестоишь, а за ним уже прут другие — со словами: «А мы за ним стояли!»


И когда ты, со своей мизерной покупкой, обращаешься
к нахалу и наглецу, что мол: «Я, вообще-то, здесь стоял».
То слышишь в ответ:
- Ворон не надо ловить, дядя! - ну и т.д.


Или в очереди к врачу, такое порой случается, что участник ВОВ (великой отечественной войны) не знает даже, где было горячее — на фронте, или в мирное время. Когда идут и идут без очереди со словами: «Мне только спросить», «Мне только подписать», «Я на минуточку», «Я уже был здесь — повторно», - и каждый сидит у врача по пол часа.


И вот, ты и так уже сидишь в очереди пять часов; и тебе бы надо заходить... но ты не можешь — потому что идут и идут без очереди.


Возмущённой до предела очереди ты уже говоришь:
- Ну, что мне с ними, драться что ли?
- Деритесь, деритесь! - выкрикивает одна из бабулек, - а
нам что? Погибать что ли здесь? Время приёма уже заканчивается!


И вот, со следующим, которому «только подписать!» - ты уже вламываешься, вместе с ним, в кабинет — к врачу — потому, что уже невмочь! И медсестра в шоке!
- Господа, но почему же, вы уже по двое-то заходите?!


И ты пытаешься объяснить:
- Послушайте мадам, сударыня, госпожа... я здесь уже пять часов сижу — возле вашей двери!.. а они всё идут и идут...
- Выйдите, пожалуйста, мужчина!- строго отчеканивает медсестра.


И вот, с одной стороны и так тебя в больницу пригнал гипертонический криз — гипертония, то есть... иными словами, ты и так ночь не спал: от бабахающего, как перед смертью сердца... и так утром еле ноги спустил с койки: как-будто залитые свинцом. 


И так весь день преодолевал эту свинцовую тяжесть металла — во всём теле... чуть не скончался, кстати, в очереди — в регистратуру: не зная к чему прижаться от слабости: к стенке, или к дебелой даме, которая так, всё время, на него косила недремлющим оком, что он даже хотел сказать ей: «Извините, мадам, я не по этой, совсем даже, части... Я просто на ногах не могу стоять».


А с другой стороны, какое же надо иметь стальное здоровье, чтобы здоровому-то преодолеть этот стресс...


И вот, ты — на подкашивающихся, ватных и трясущихся ногах — выходишь из кабинета... снова видишь негодующие глаза баушек... говоришь им:
- Не пускают... - и пожимаешь плечами, и разводишь руками... понимая здесь всем сердцем, что: на фронте было легче.


А бывает и просто проснулся: и уже худо. Отчего? Почему? Никто не объяснит. Худо и всё тут. Или во сне тебя — всю ночь: где-то таскали и били, и колотили... или в природе какие-нибудь очередные вспышки на солнце и магнитные бури. Не важно. И главное: никто, ничего не объяснит и ничто уже не поможет.


И в то же самое время — много ранее, когда ты был лишён: или свободы, или просто был должен каким-то подонкам, которые тебя только хотели убить... То есть, ну, не с чего было, совсем даже, чтобы было у тебя хорошее настроение. А ты, почему-то, просыпался: и хотелось петь, и хотелось танцевать, и хотелось любоваться, и любоваться природой: каждой былинкой, каждой травинкой!..


Иными словами, может и ничего, даже совсем не происходить в этой жизни: никаких, даже, походов за хлебушком и уж тем более, конечно, походов в поликлинику. Но проснулся, например, как сегодня... а за окном целый день льёт дождь. И вчера целый день лил дождь. И завтра, судя по всему, опять же будет лить дождь.


И дело даже не в том, что он льёт. В конце-концов, просто, больше начинаешь любить: куртяжки с капюшоном, зонтики, свои приюты — типа: полуторок в пятиэтажках, или даже и в девятиэтажках, и двенадцатиэтажках, - но в родных, до боли — панельках!..


Которые когда-то, очень давно — лет так пятьдесят-шестьдесят назад — казались чем-то вечным и незыблемым!.. как тот же, к примеру, приближающийся коммунизм... Но вот, вдруг, подул какой-то лёгкий ветерок и весь этот коммунизм сдуло, как песчаную горку насыпанную на пляже... да и панельки уже сносят, как исчерпавшие свой лимит времени, как исчерпавшие и истекшие своё время существования, прочности, устойчивости. Ржа вишь подъела, проела, просочилася; коррозия, вишь ты, металла... и стали панельки рассыпаться, как карточные домики.


Но любишь, любишь всё равно — все свои приюты для странника — странника мечтательного, странника созерцательного, странника эфемерного... за то, что согревали они тебя в краю необогреваемом, высушивали все твои шмотки — в краю таёжном — неосушаемом; в краю, где облака ползут по земле — без конца и без края... конденсируясь на тоненьких берёзовых веточках: и вот он дождь-то и идёт с веточек бесконечно.


Капли тяжелеют, тяжелеют, тяжелеют и осыпают таёжные просторы: делая леса эти непроходимыми.


И вот, окутывает эта тоска: отчего она? Почему она?


Был бы ты сейчас в каком-нибудь казённом доме: типа типа армейской казармы, или тюрьмы и отплясывал бы гопака, или трепака, или даже камаринского — сам себе 
удивляясь, что раньше не подумал бы даже, что сможешь жить в подобных заведениях — да ещё так радоваться жизни!


А тут сидишь, или лежишь, вот так, у окна — на старом и ободранном диване — и грустишь, грустишь, грустишь. Надо бы конечно радоваться: от того что живёшь, от того что в тепле, от того что ничего не болит, от того что в родной панельке и с твоего пятого этажа видно не долины мегаполиса, а как бесконечно мокнет за окном — южная подзона тайги.


Но было почему-то грустно: от того, что от этой грусти, 
от стресса, от депрессухи, - некуда было бежать, некуда просто деться; от того что, где бы ты не жил и в какое бы время ты не жил, но всегда будет одно и тоже: то непонятно откуда и зачем накатывающая грусть и берущая за горло до депрессии; то непонятно так же откуда берущиеся оживления!


И ты начинаешь, вдруг, веселиться невзирая ни на что: и напевать, и пританцовывать. То есть, вот от этой безысходности и значит: предначертанности и была вот эта его грусть.


Потому что безысходность: это значит ты плывёшь по какому-то руслу реки — и вот, даже близко не можешь даже повлиять на своё движение (выплыть, например, на бережок, выгребсти: отдохнуть, там, пообсохнуть).


А предначертанность — это значит, что Кто-то ведь этим течением реки управляет, какие-то неподвластные тебе силы — несут по ней, управляют душою! И именно вот эти силы, и управляют: и твоими настроениями и самим тобою. Что ты, то есть, сам не можешь, значит, повлиять на настроение даже своё. А что-то извне влияет даже на твоё настроение.


И ты можешь непонятно почему, во время праздника, страдать; или муки твои могут начаться тогда, когда сбылась какая-нибудь твоя мечта. И наоборот совершенно: можешь начать радоваться во время чумы, или быть счастлив во время войны, или во время пребывания в казённом доме.


То есть, настроения твои, они абсолютно даже не зависят от окружающей обстановки, а наоборот даже! Весною тебе может быть грустно, а зимой — в метель - 
тепло и радостно!»


То есть, вот от этого Булат грустил: что не было в жизни счастья! И ни он сам, и не окружающая его обстановка: не могли даже близко повлиять на его настроения, а значит и душевный покой.


И значит, он даже не мог предсказать, что вот, например, в Новый год — он будет счастлив. Как раз в какие-нибудь самые весёлые и всеобщие праздники, и делалось почему-то грустно — вопреки всем прогнозам. Или тоска брала за горло: во время посещения театра.


А там, плетёшься потом, по грязным и тёмным переулкам: во время беспрерывных причём дождей и утопаешь просто в этой грязи, скользишь — в какой-нибудь глухой деревеньке. И вот, ругаешься и материшься от разъезжающихся в склизкой грязи своих сапог...


И вдруг, замечаешь за собой — совершенно даже неожиданно для себя - что безмерно счастлив. Просто безмерно! От того, что на тебе непромокаемая кожаная куртяжка, от того, что дождик крапая по зонтику: создаёт тебе этот благословенный уют. От того, что невзирая на непогоду на тебе сухое бельё под курткой...


от того, что ты просто живёшь! Живёшь!.. И вот, скоро дойдёшь до избушки, и сложишь зонтик и стряхнёшь его: сбрасывая многочисленные капли.


И вот, от каждого, вдруг, движения становится радостно! Радостно и уютно!.. что ты живёшь, живёшь, живёшь!


Откуда вот это всё? Что это всё такое? И кто всем этим управляет?


                3


Но всё же, невзирая на то, что Булат жил не так уж и много на этой земле. Ну, что там, как говорится, какие-то тридцать лет? Это ж несколько раз вдохнуть и выдохнуть...


Но тем не менее, тем не менее, тем не менее, какие-то намётки и какие-то ощущения... а точнее ощущения предсказания — у него были. То есть, кое в какой области, он, Кассандрой всё таки работал.


Здесь, чтобы сбылось это предсказание, нужно было просто выйти из дома на природу. И причём не очень важно даже куда. В лес ли, в городской парк ли, или просто шествовать важно — вдоль реки.


Здесь главное идти и идти: и километр и два; а лучше пять и десять. И вот, в каком бы поганом настроении он не выходил из дома, в какую бы непогоду это всё не происходило... (ну, надо, конечно же, экипироваться соответственно времени года и осадкам: т.е. зонтик желательно при себе иметь).


И вот, на первых двух километрах шествия по природе — этого ещё нет... Ещё сказывается мерзостное настроение, ещё не шаволятся ноги, ещё чуть ли не проклинал он всё на свете — типа: кой чёрт меня вынес на этот ледяной ветер, из моей тёплой и уютной норки?!


Но вот, когда пойдёт уже третий и четвёртый километр: 
шествия по набережной, или по парку, или по лесу, - то начинает, вдруг, его охватывать... охватывать... охватывать... Наверное иначе это не назвать, как схождение Благодати.


И вот, через пять километров хождения: среди дерев и сосен, вдоль реки, по лесной дороге и т.д., Булат просто начинал смеяться, махать руками, громко разговаривать сам с собой, с деревами, с рекой — гонящей свои волны, как всегда — против течения.

И становилось, вдруг, так хорошо, хорошо... какой-то восторг охватывал его! И можно наверное даже сказать и так: какой-то дикий восторг охватывал его! Он лепетал свисающим ветвям плакучих ив не пойми что: какие они чудные, какой чудесный день, вспоминал какие-то фильмы, разговаривал сам с собой, пел песни, декламировал стихи! И всё это громко, маша руками!..


Иногда только делая поправки на встречных людей. Но стоило к ним только приглядеться: так, исподволь, ненароком, чуть мельком, скользя по глади вод... как можно было убедиться, что он здесь ни один такой: чудной, восторженный, экзальтированный, эксцентричный, экстравагантный, вдохновленный!..


Кто-то, например, кормил белочек: не замечая уже ничего вокруг; кто-то свистом подзывал синиц и тако ж рассыпал для них лакомства; третьи фоткали природу: пытаясь унести с собой частичку этой Благодати; четвёртые просто созерцали всю округу — в блаженстве закатывая глаза; пятые шли так же, как и он: шатаясь и улыбаясь...


Хотелось крикнуть всем встречным и поперечным: Господи, друзья мои, Благодать-то какая!.. Хотелось крикнуть, но чуть скользнув взглядом по редким прохожим: он понимал, что это они и без него ощущают, и даже некоторые взвизгивали и подпрыгивали от восторга!


Так что, всё таки, хоть какое-то влияние на своё настроение — он мог оказать; и даже предсказать, как Вольф Мессинг, что к примеру — в субботу, в свой выходной день — это когда он намеревался пойти на природу - на него, где-то через час, снизойдёт Благодать: и он будет петь песни, декламировать стихи и радоваться жизни!


И это радовало. Радовало то, что хоть какое-то воздействие, он мог оказать на свою душу.


Так вот, распеваясь и музицируя: выражая горлом, как журавль, или соловей — своё отношение к этому миру, свою радость бытия, своё слияние с земными красотами... и исполняя при этом, наверное, все земные мелодии, - какие токмо были на нашей планете...


он как-то, поначалу, стал мало-помалу, замечать за собой — вспоминая, как обычно, где же он, де, слышал эту мелодию?.. что, вроде бы, такой мелодии: он не слышал нигде и никогда.


То есть, не раз это было и не два, мои любимые читатели, а с десяток и более... иначе он бы и внимания-то на это бы не обратил.


И по началу, он думал так: ну, плагиат — он и есть плагиат: мало ли, мол, где это слышал... мозг, де, зафиксировал, а я и  позабыл. Но какие-то незнакомые и незнаемые мелодии продолжали орошать его восторженный мозг — среди знакомых шлягеров и напевов.


«Что это вообще такое? - так думал Булат, - и причём здесь вообще я? То есть, ни музыкального образования, ни профессиональной игры на каком бы то ни было инструменте (так чтой-то он там на гитаре тренькал, но эти три аккорда за игру считать нельзя было). То есть вообще ничего!


И вдруг, какие-то композиции, как у настоящего композитора... и в голове звучит — ни больше ни меньше — симфонический оркестр. И напирают скрипки, и виолончели дают басуху!.. и всё это вместе куда-то несётся, несётся, летит!..»


«Видимо, какой-то сбой в программе, - думал далее Булат. - Потому как эта мелодия: явно должна была прийти, там: Давиду Тухманову, Микаэлу Таривердиеву, Андрею Петрову... ну, на худой конец, Сашеньке Пахмутовой. Ну, кому-то, там, из этой когорты.


А я-то здесь причём? Я даже нот не знаю, ни нотной грамоты — т.е. ничего! То есть, записать даже я: никакую мелодию не смогу».


«А телефон тебе на что? Магнитофон тебе на что?» - такие озарили его вопросы.


И он стал записывать прямиком т.е. на трубу, или как сейчас это модно говорить — на смартфон. И вот, только, значит, ему начинает хорошеть на природе, только он чувствует схождение на себя Благодати, - так он уже, значит, заранее знает: сейчас оно — пойдёт! Сейчас попрёт мелодия! И ничем её не остановить!


Ну, ничем, абсолютно! Никакими т.е. доводами рассудка. Например таким доводом: а зачем это тебе? Для чего!? И что дальше ты будешь делать с этой мелодией? Куда ты её воткнёшь?


Сначала у него просто пела душа. И он не мог ни петь! Там, или: «Подставляйте ладони...», или «Три года ты мне снилась», или «Не спеши» - неважно, он совершенно, то есть, не контролировал появление в себе мелодий.


Просто любовался на очередную — в три обхвата — пятисотлетнюю ветлу. Любовался, любовался, разговаривал с ней... О чём? да так — ни о чём: «Какая же ты красивая... какая могучая... и сколько сотен лет ты здесь стоишь? А кора, Боже мой, какая кора! Я должен прикоснуться к ней...» - и он шёл, чтобы прикоснуться к её морщинистой и могучей — всепритерпевшей коре... и водил своей тонкой рукою по её испещрённому бороздами телу... Бороздами столетий.


Сколько отдало это могучее древо, за эти столетия, кислороду? Одаривая им всех нас: потому что мы существовать, без кислорода, никак не можем, но производить его - никак не производим. А производим токмо... токмо, токмо. Вот именно, что токмо.


Сколько отдала эта могучая ветла, за эти столетия, красоты? Вдохновляя — без конца и без края — поэтов и художников, писателей и композиторов, - Благодатью природной красоты — частью которой и она здесь являлась.


«Какую красоту, мы здесь на земле, создаём? - такие вопросы шибали Булата, - кроме рубки, конечно, деревьев; кроме вырубания этих вечных лесов».


«Д-д-д-да, - так гладил он бугристую кору этого гиганта, - сколько душ ты очистила, о великая ветла? которые приходили сюда и любовались тобой и той природой, которая тебя окружает. Ведь эта же Благодать явно исходит от всей этой природы, которая очищает, очищает и вдохновляет, - потому что только отдаёт и только всех одаривает своею красотой и Благодатью, и Отрадою!..»


- О Боже, - так шептал Булат, - счастье-то какое.


И вот, здесь он, как всегда неожиданно для себя, замечал за собой, что он давно уже поёт. Да и что-то знакомое, типа: «На тебе сошёлся клином белый свет», или «Дайте до детства плацкартный билет», или «Выйдет доверчивый маленький принц».


Ну, с этим-то явлением ладно — он сталкивался всю свою жизнь. Даже одна его знакомая... ну, как знакомая?.. намного, конечно, ближе чем знакомая...


Ну, давайте уж скажем прямо — да — любовница. Дак вот, одна из его любовниц, так ведь прямочки и сказала, мол: «Опять ты, как всегда, что-то там мурлыкаешь, напеваешь...»


А он ведь и знать про это не знал и ведать не ведал. То есть, работал, там, каким-то приёмником; аким-то радиотранслятором, радиоточкой, - и даже не чувствовал это, не замечал за собой, не отдавал т.е. в этом себе даже отчёта. И если бы не его близкий человек; ежели б ни его близкая роднулечка, - он бы так 
об этом и не узнал никогда; потому, что кроме неё, об этом, никто ему никогда и не говорил, что он если замолкает: то сразу же начинает напевать.


И это происходит с ним постоянно, и всегда, и даже неведомо для него самого. Т.е. это было всегда с ним.


А вот, чего раньше с ним не было никогда, это то, что во
время его перехода — от одного дерева к другому — в этой, так сказать, природной нирване: он, вдруг, начинал понимать, всеми фибрами души, что сейчас вот, с ним, что-то будет... что-то случится... а точнее, что как-то давненько, он уже не записывал свои новые мелодии.


И что похоже, мол, пора настала. Что мол, как-то обстановка обязывает. И что похоже, что в самый раз... и что надо, мол, только настроиться...


Ну, то есть, как всегда, много всяких обрывков мыслей и всё мгновенно и одновременно...


И он уже чувствовал, что сейчас что-то будет... И вот, начинала в нём звучать эта музыка. Вернее он, вдруг, начинал напевать, напевать, вдруг... Совершенно, то есть, даже неожиданно для себя. Потому как мелодия бралась откуда-то извне. Не последовательно, то есть, не пошагово, не постепенно, как в джазе там: сначала один инструмент играет, потом второй вступает, присоединяется третий, четвёртый... нет не так.


А мелодия, вдруг, бралась сразу — целиком. И поэтому, это явление, он называл: посещение Музы. Раз это откуда-то пришло.


Ну, он тут же, конечно, же хватался за смартфон, или по старому — за трубу и пытался прорепетировать эту мелодию на голосовых своих связках, как он, мол, будет её записывать...


Тут же, конечно, начинали бить со всех сторон всякие дурацкие мысли. Ну, это как всегда: и всё в одну секунду. При любой, то есть, светлой мысли, или идее, 
или молитве, - обязательно долбит какая-нибудь дрянь -
отовсюду... как шлепки грязи в беломраморного ангела. Так и тут, что мол, похоже, что это плагиат, что это ведь, где-то он уже слышал; и даже точно! Что где-то это уже было.


Но он тут же отгонял всё это от себя, как собаку какую бешеную, с аргументом таким, мол: запишу сначала — потом разберёмся.


Потому, что по опыту, неоднократно проверенному, уже знал, что забыть мелодию — это, как тополиный пух сдуть с ладони... и если не сам сдунешь этот пух — то ветерок набежавший — сделает это легко и без тебя. И вот, записывал, и записывал, и записывал: как умел, сколько умел, сколько летел.


После уже, когда прослушивал свою запись: те мысли, которые он и не спрашивал, та дрянь, которая существует в каждом человеке — так и сыпала, что это, мол, точно плагиат! Потому как если исходить из того факта, что он просто: гуано, ничтожество и децибил, - и что действительно бесспорно (с чем он даже не брался спорить) — никто!


Т.е. ни образования, ни профессионализма и т.д. То он просто, полюбому не мог это сочинить... То есть, что-то прекрасное и изысканное, и чудесное...


Но он всё равно не стирал это видео из трубы: с такой установкой, что мол, потом разберёмся.


Нет, я здесь совсем даже не хочу сказать, что Булат был в диком восторге от всех мелодий, что он напевал там на смартфон. Больше половины своих мелодий, гдей-то две-трети, он всё одно стирал при перебрасывании их на флэшку.


Ну, всё дело в том... что когда поёт душа: то всё вокруг кажется чудесным и прекрасным! Любое слово, любой жест, любой звук, - всё кажется эталоном чудесной красоты. Ну, душа, благодаря природе, находится в нирване и поэтому в полном восторге от всего, что видит и слышит!..


Когда же он перекачивал эти видео на флэшку: он был, ну очень далёк от той Благодати, от той нирваны, от той отрады в которой находился тогда. И вот, две-трети видео стирал без всякого сожаления. Но вот, одна треть... Одна треть...


Одна треть не вписывалась просто никуда. Во-первых это был уже точно не плагиат: по крайней мере он таких 
мелодий не слышал никогда. А во-вторых, даже и исполненное его голосовыми связками и прочими данными, как то: губами, языком и носом, - что, кстати, бесспорно желало много лучшего... но брало за душу.


То есть, если предположить, переложить эту мелодию, как минимум, на квартет: три скрипки и виолончель, - то даже тогда бы это засияло всеми цветами радуги. Он даже уже слышал, как квартет: как три скрипки и виолончель отрывают души всех людей от земли и уносят их... и уносят их... и уносят их — ну очень далеко...


                4


И это было удивительно, это было удивительно, - это было для него очень удивительно. И совершенно т.е. непонятно. Он всегда, на всех композиторов смотрел, как на каких-то там небожителей... полубогов... Богов!!!


Да. Ну, то есть, в нашем мире... как бы это культурней сказать?.. В не совсем даже Светлом мире; в не совсем даже Божественном мире. В мире заполненном болезнями физическими и психическими, низменными страстями и просто сумасшедшим домом.


И вот, в этом мире, что-то небесное: как крик журавлиный по весне, как трели жаворонка  посреди лета, как пение синицы посреди зимы... В самые т.е. трескучие морозы, поют эти чудесные создания — синицы и бед не знают!


И человек погружённый в свои, как всегда, тяжкие мысли, вдруг, понимает, что весна будет, что лето будет!Что снова будет жизнь!


Такова и музыка Чайковского... Балеты Чайковского, Прокофьева... музыка Баха, Бетховена; среди современных композиторов — таковые: Сашенька Пахмутова, Таривердиев Микаэл, Петров Андрей...


Что невзирая ни на что, невзирая ни на что, невзирая ни на что... где-то есть другие миры... это особенно видно в балете — более Светлые миры... которые, рано или поздно, вылечат нас всех... И приведут нас всех к Богу. Вот ведь о чём говорит нам музыка: и музыка Баха, и музыка Чайковского...


То есть, люди, не унывайте! Рано, или поздно, мы все Спасёмся! какие бы впереди нас не ждали: провалы, омуты и полыньи; какие бы впереди нас не ждали дебри таёжных лесов, блуждания, лешие, мерячения, галлюцинации, белые горячки...


Но мы обязательно Спасёмся... выйдем, рано или поздно, на какую-то волшебную полянку... на какую-то волшебную полянку... на которой стоит, сказочный такой, домик: в котором ждёт нас каждого, обязательно:   или сказочная красавица, или мужчина из сказки (если ты девушка, или женщина);


он естественно: старый, мудрый и седовласый, и с бородой.


И вот, он, или она, обязательно приготовят нам какие-то травы: от которых мы — согревшись в избушке от чая — надолго уснём...


и будем спать до тех пор, пока полностью не излечимся: от той дряни, от той тьмы, от того сумасшествия, - которое есть в каждом человеке.


И вот, когда мы проснёмся: то будет за окошком — вместо лютой зимы — весна. Весна и весна, где никогда не вянут: ни сирень, ни черёмуха, ни подснежники, пролески, купальницы-купавки... Потому что там — вечная весна...


И ты уже вечно новый, и нет уже у тебя — ни болезней: ни физических, ни психических, ни низких страстей, ни сумасшествия... и вот, ходишь только вокруг этой сказочной избушки — да цветочки нюхаешь... и счастлив до небес! до радуги! до облаков! от таких простых явлений:


как лучик солнца, как понюхать лапку у ёлочки, а потом и поцеловать... как обнять дерево и вместе с ним покачаться... и как просто лечь под сиренью и до бесконечности любоваться её гроздьями — качающимися на ветру... И вдыхать её аромат...


И вдруг, сделать величайшее в мире открытие: что можешь созерцать этот куст сирени — до бесконечности... и вот, более и не надо-то ничего тебе в этой жизни...


То есть, всегда это всё было рядом с тобой, всегда ты жил вместе с этим, всю жизнь свою!.. но ничего не видел - потому что был болен, ничего не нюхал — потому что был сумасшедший, ничего не созерцал — потому что был, как лошадь загнанная в мыле, или как собака бешеная;


как зомби идущий убивать — потому что послал хозяин; как марионетка, выполняющая ту роль: за акую нить дёргал властелин.


И вот, то есть, в том состоянии наркотического опьянения, в том состоянии анабиоза... или в состоянии: гона, муста, блуда и т.д., когда вся кровь, совсем т.е. не приливает к голове, а к головке...


И вот, то есть, во всех этих состояниях, ему совсем т.е. было не до созерцания подснежников, или одуванчиков.
Было т.е. как-то совсем даже не до этого.


Хозяин т.е. дёргал за ниточки: и вот, он несся... куда? зачем? почему?


Ну, ясно конечно куда — в ад. Зачем и почему? Ну, потому что того требовал хозяин. И вот, закусив удила, значит, нёсся.


А надо-т было просто сесть на пенёк, да послушать шум ветра в сосновых ветвях, пение птичек-невеличек, да посмотреть бег облаков по небу, - о Боже, д, надо ли ещё что человеку? Нужно ли ему ещё что-нибудь? Да большего-то ведь и не надо!..


Но понимал он это только после чая, которым напоила, которым излечила его лесная красавица.


Вот ведь, о чём говорит нам эта музыка! И Булат, хоть он и не был воцерковлённый, то есть, вообще т.е. он не был воцерковлённый. Если и заходил раз в год в церковь... и то даже непонятно зачем. Ну, разве что удивиться и поразиться, там... Да и всё.


Но когда он думал о музыке: именно вот такие... какие-то Божественные только видения его посещали... и мысли Божии: что все мы будем Спасены. Потому что и невозможно ведь по другому — у Бога Любви.


А то, что Бог — это Любовь — это он где-то слышал, - правда не мог вспомнить где. Может быть это ему даже и приснилось. Ну, он был мечтательный молодой человек:  поэтому за ним статься могло всё что угодно. 


Но именно так он воспринимал музыку, как нечто Божественное, как прямую связь с Богом... Как и любое, в общем-то, творчество, - когда оно Светлое: является сотворчеством с Богом.


Здесь связь эта... хоть веруй ты в Бога, хоть не веруй... но связь эта налицо. Невозможно, потому как, чтобы человек нечто подобное накропал: в музыке ли, в повести, или в поэзии... Это явное просто, какое-то слияние, сотворчество с чем-то Божественным...


То есть, ну, что-то типа того: чтобы хоть что-то понятно стало... Но это у других конечно же: у полубогов, у небожителей, - там вроде Чайковского, или Таривердиева... Но он?.. Но причём здесь вообще был он?! Булат!?


Но музыка-то была Божественная, она брала за душу, она несла над колышущимся тростником, над соснами, над ёлками...


И вот, он только одного не понимал: причём здесь был он? Ну, с какой стороны! Может быть это был какой-то сбой в программе? - так думал он. Ну, заместо того, чтобы мелодия эта пришла к настоящему композитору: и он там — очередной юный гений — аранжировал там её. Ну, то есть, композитор, что-то типа Давида Тухманова.


И хотя Булат, конечно, в творчестве был не совсем мальчик с улицы. Ну, он там собирал: или в лесу, или в парке — разнообразные коренья. Потом их чуток подстругивал ножичком: и вот, выходили у него довольно таки причудливые зверушки, старички-лесовички, а то и девы: лесные нимфы, речные наяды...


Он с ними беседовал, общался: какое-то немалое даже время — они находились на его полках — это недалеко от его изголовья, но по мере поступления новых и новых кореньев — по мере увеличения его скульптур: они у него переселялись на антресоли, - так дом его понемногу, потихоньку, но заполнялся: лешими, домовыми, лесовичками и т.д. Выбросить хоть какую-то скульптуру, на это сил его никак не хватало.


Так что, был он в творчестве, не совсем, как говорится, мальчик с улицы, а кое кто... кое что... явление, так сказать... одно из явлений...


Но музыка... музыка, музыка... музыка-то здесь причём?


                5


Можно было конечно и сегодня пойти пройтись под дождём, вооружившись зонтиком. Как он это называл — на музыкальную прогулку: потому что Муза обязательно приходила к нему на природе — в какую погоду т.е. он бы ни гулял.


Но дождь, дождь, дождь — он конечно своё возьмёт. Это же не в булочную прогуляться. Часа за четыре-пять,
что он прогуливался, дождь потихоньку, но проникал, пронизывал его просто наскрозь.


Это не взирая на то, что у него были непромокаемые кроссовки. Какие-то кроссовки противопожарные — т.е. несгораемые и не разъедаемые никакой кислотой, - но с виду правда это были кроссовки, как кроссовки — один из сродственников подарил. Кроссовки действительно никогда и нигде не промокали.


Но дождик, особенно небольшой, - он своё дело знал и никуда собственно не торопился. К северу от степей, здесь были его владенья — в таёжных лесах. И вот, никакой зонт не мог уберечь, от него, даже часа за два, а тем более за четыре.


Сначала намокали брючины, потом дождь смачивал постепенно колени, а после мокрота пёрла уже к мотне: захватывая низы карманов. И уже т.е. не знаешь куда прятать смартфон: надо куда-то выше брюк, или джинсов... но куда? выше у него только спортивная куртка, или спортивка, в которой внутренних карманов нет. В футболке у него тоже карманов не было.


То есть, надо было что-то заранее даже думать — ещё до выхода на улицу — одевать например куртку с внутренними карманами, чтобы прятать смартфон. Ну и
т.д.


Между тем водица проникает сверху и в непромокаемые кроссовки, - они же бедолаги только снизу непромокаемые. И вот, по капельке, по капелюсочке — дождик на севере никуда не торопится — но носки уже становятся сырые и вода чуть ли не хлюпать начинает в них, - в общем не фонтан. То есть не фонтанирует.


И поэтому, по всему, раз десять подумаешь: идти в дождь куда-то, когда всё небо заволокло так, что ни просвета, ни привета. А в лесу и в парке, любой дождь усиливается раза в три: там уже начинают тебя осыпать тяжеленные капли набухшие на ветвях и сорвавшиеся с них.


Конечно, Булат гулял и в любой дождь, и в любой мороз, но на это надо было решиться. Для этого надо было, чтобы уже невмоготу было — как нужно очиститься на природе.


Но сегодня был не такой день. Сегодняшнее домашнее тепло и уют держали его цепко, намертво.


Он перевёл взгляд на найденную — месяц, или два назад — лесную нимфу: как же всё таки природа, лесные сучья сплелись и заплелись так, что получилась нимфа... Какие бёдра, какие волосы, какой лик...


Он так, только немного подделал что: ножичком, да отпилил. Основой его скульптуры всегда была только сама природа, а он только так, немного помогал ей... подрабатывал её шедевры...


И вот, он сидел и любовался: какие бёдра, какие ноги, какая грудь...
- Что, нравлюсь?.. - спросила его лесная дева.
- Д-д-д-да... что да — то да. Какой всё ж таки шедевр создан природой.
- Да, я шедевр, - согласилась она, - а тебе вообще жениться не пора?


- Да ну, скажешь тоже... - поразился он, - а зачем?
- Как это зачем? - удивилась лесная дева, - для продолжения рода.
- Для продолжения рода?.. - поднял он брови, - нет, ну, род конечно можно продолжить... но тогда нужно полностью забыть о творчестве.


- Забыть о творчестве?
- Да и в том числе о тебе. Потому что первое, что сделает жена — придя в мою халупу (которая панелька) — это то, что выкинет все мои коренья на помойку. Это ведь для меня вы, только скульптуры, а для деушек далёких от творчества: вы просто обнаковенный мусор. Ни больше — ни меньше.


- Нет, ну, надо искать творческую женщину: обожающую творчество.
- Творческую женщину? - поразился он, - где ж её взять? Надо, всё ж таки, в мечтах равняться на основной женский контингент; а не равняться на чудо — иногда случающееся.


А основной женский контингент — это работящая труженица: только ступив в твою квартиру — тут же начинает мыть полы, штопать носки, вытирать пыль. И это, возможно, в первые часы и приятно. Но как только доберётся до первых скульптур: тут же, без сожаленья, покидает их в мусорное ведро, - потому что для неё это просто мусор, или дрова.


А зачем нужны дрова в панельном доме? Если бы в своём, то хотя бы в печку определила — для жара в печи.
- Зачем же ты так грубо про девушек?


- Я не про всех. Я про основной контингент. Они практичны. Уж что-что, но рублики считать умеют. И про твою любимую зарплату, будут знать всё: неведомо даже какими путями — потому как прямые вопросы, в лоб, они не задают. Всегда ходят какими-то околицами. По-за околицами. И не дай, как говорится, бог, что от тебя прервётся денежный поток. Ну, тут имеется в виду — какой уж есть.


Узнаешь ты тогда, что такое неподкупная любовь; что такое беззаветная любовь, что такое любовь не по расчёту. Ну, очень практичные существа.


И очень любят думать наперёд, как мол дальше жить? 
А на земле — чем больше думаешь наперёд — тем человек только глупее выглядит. Только дурнее. Но, что уж делать? Такие существа.
- А мужчины не практичны?


- Нет, есть конечно и мужчины практичные, но это не основное большинство. Если даже мужчина и проявляет практичность: то он просто идёт на поводу у супруги.


Большинство мужчин, они не из этого мира: они поэты, писатели, композиторы, сказочники, мечтатели, - в общем, всё что-то из мира у них: эфемерного, ирреального, фантастического.


Мужчины, несмотря на кажущуюся грубость: они не из этого мира. И каким уж там образом они уживаются вместе — одному богу известно. Одни мечтатели, а дамы, рядом с ними — скопидомок: и всё время через заднее кирилицо: сподвигают, понуждают, понукают мужчину, достать ещё денюжку. 


Да нет, ты не поверишь... но иногда даже хочется, особенно почему-то на природе, чтобы рядом шло
какое-то лилейное существо (вроде (поверим в чудо) какой-нибудь творческой дамы) и вот, чтой-то там лепетало, лепетало и лепетало: своим звонким и детским голоском.


И вот, чтобы вместе слушать трели синиц, пение скворца, песнь соловья и славки... Потом, так же вместе: слушать шум ветра, качание елей и сосен... ласкать глазами рябь на воде, впадать в нирвану от лёгкого прибоя, шуршания волн...


И тут же понимаешь, что если ты будешь слушать её детский лепет, или, как говорят в народе: одесский лепет, - то тебе уже совсем т.е. будет даже не до творчества.


То есть, ты уже никак не сочинишь ни одной мелодии. Потому что для сочинения мелодии, нужно полное одиночество; и чтобы никто не чирикал в ухо: кроме птиц, шума дерев, ветра в прибой...


Потому как, всё одно ведь, на её это чирикание, надо как-то реагировать: отвечать там — да, или нет... или просто мотать головой... а этого вполне достаточно, чтобы тебе было уже совсем не до мелодий.


Нет, что-то напевать ты сможешь — типа какой-нибудь «Кукарачи», но сочинить что-нибудь своё... это нет. Для этого надо общаться с природой и Музой наедине.


Да и любое другое творчество, когда в доме твоём появляется человек, от которого не уединиться. Который требует просто постоянного твоего внимания. Который скрупулёзно расчищает и вычищает свою норку. Вернее твою норку, но которую она считает уже своей. То какое уж тут, на фиг, творчество?!


Любая Муза требует уединения, т.е. полного уединения. И вот, только тогда ты можешь общаться с Ней. В том состоянии... В том творческом состоянии, даже соседи порой мешают и грохотание музыки, или техники с улицы. А тут целый человек рядом! Это немыслимо. Это невозможно.


Тем более, дорогая, ты первая полетишь в мусорное ведро, как обычная коряга.
- Но я не хочу в мусорное ведро! - поразилась дева, - я тоже, вообще-то, женщина... но быть до такой степени приземлённой... Это ведь просто скотство какое-то.


- Да скотство. И это самые, заметь, красивые женщины на земле. Эдакие скопидомочки — скопидамочки. С ужасом думаешь тогда и про другие страны: а что же у них-то, Господи? Если это у нас, в самой альтруистической стране деется! В самой непрактичной, в самой возвышенной, в самой безвозмездной, бескорыстной стране делается.


То, что же тогда у них-то — там?! Где деньги — это просто бог! И нету другого бога!


- Ты меня просто шокиряешь. И неужели же нет никакого выхода из этого?
- Да нет, нет. Есть в России и другие женщины, которые всё своё отдадут, лишь бы только любимый находился рядом. И ничего им от него не надо. Никаких денег. Лишь бы только любимый не пил. И это основное.


А уж если не пьёт, то буквально всё ему готовы отдать! Весь свет! Лишь бы только не пил!


А денег она и сама добудет: нашли тоже проблему!


То есть, да... Есть и такие женщины. Женщины-ангелы. И их даже немало в России.


Но мы-то говорим не об этом, а о том, что искусство требует одиночества. Искусство и плюс ещё кто-то — немыслимо.


Тут разве только такое существование возможно: встретились, там, за завтраком и разбежались по разным кабинетам; встретились за обедом, поговорили и быстренько все по своим территориям, по своим заказникам, по своим заповедникам.


Но это было возможно только ранее — в старинных усадьбах - почему их и строили такими огромными: чтобы все дворяне, на своих половинах, спокойно могли заниматься творчеством. Собственно для чего и существовал целый класс, целое сословие — дворяне: для того, чтобы заниматься возвышенным творчеством.


А в наших полуторках и двушках — в которых большинство из нас живёт: просто не уединиться. Когда 
ктой-то там в Италии придумал панельки, под девизом: человеку много ль надо?! То странно, а почему он всю семью не запихнул в туалет?


И сэкономил бы ещё сколько пространства для жилья!!!
Сколько метров!!! А чё, в тюряге же живут в подобных условиях люди. И ничё! Годами сидят и не жалуются; нюхая целыми днями одно отхожее место. А если и пожалуются — то могут и по морде получить. Вот это жизнь!


В наших двушках, в наших панельках, тоже целый день токмо и делаешь, что определяешь: какие сейчас соседи заголосили; какие врубили музон, какие отрываются под кайфом; я уж здесь не говорю про ремонт — про вечный ремонт: у которого есть начало и у которого нет конца.


Но по сравнению с тем: откуда, из каких мест, люди сюда вселялись в СССР?! А это было из бараков, с общим туалетом на улице; из коммуналок со скандалящей очередью в туалет: с ободком для унитаза на шее; да и просто из тюрем (так популярных в то время) — то есть, просто из уборных.


То исходя из исторической перспективы, из истерических координат пространства и времени, исходя из сумасшедшего дома — отдельно взятой страны, - люди в то время — в начале шестидесятых годов — попадали из ада в рай.


И кстати, если купить беруши, и не жить с любимой в одной комнатушке... точнее просто жить в разных квартирах, чтобы не досаждать друг-другу; встречаться можно даже и каждый день: для совместных обедов и ужинов. Но для работы убегать в свою норку и прятаться в ней (ну, тут естественно совмещать надо всё в панельках: светлица-спальная-кинозал-кабинет, кухня-гостинная-столовая-кабнет — ну, как-то так).


И вот это... и плюс беруши от соседей, - могут ещё вернуть дворянский покой в усадьбах. Плюс ещё, за нас
(за дворян) — всеобщая грамотность и полная возможность каждого человека жить на одну зарплату, или пенсию (если не гнать, конечно, дуру: сношаясь с низменными страстями).


Заверни токмо в близлежащую лавку, да купи что-нибудь: не шикуя, а скромно и со вкусом. Скромный поход любого человека — со средней зарплатой, или пенсией — в магаз: заменяет цельную деревню крестьян; своих, как говорится, крепостных.


Так что всё сходится — с дворянами в особняках! Ни всё же время соседи беснуются... можно иногда и окошечко открыть и послушать птичек, и даже на пятом этаже.


Но извини меня, Василинка, проживать совместно с любимой, или с любимым — если ты творческий человек — просто немыслимо, невозможно. Муза, она очень ревнива. И так просто к Ней не подкрасться и не поцеловать у неё руку.
- Как? Как ты меня назвал? - поразилась дева.
- Василинка... Ну, это от василька, который, нет-нет, да и встретишь в сосновом бору.


                6


- Странно, - так молвила эта дева. - Ты вообще слышал о лесовиках?
- Ну, да, это и в моей коллекции есть такие.
- А о девах, которые наводят сон. О таких лесных девах ты слышал?
- Нет, не слышал.


- А странно. Как ты вообще думаешь, где кончается сон и начинается явь?
- Ну, эт-т-то когда проснулся.
- У тебя были такие моменты в жизни, когда ты вёл себя, как сомнамбула?.. - сказала как-то задумчиво лесная дева. - Ну, то есть, ты вставал раньше времени, одевался, куда-то шёл... и потом уже, умываясь, или ещё что-то делая, - до тебя наконец доходило, что ещё очень поздно, за окном ещё ночь... звёзды светят...


и ты должен просто идти, и ложиться спать, - потому что до утра, ещё слишком долго. Было такое в твоей жизни?


- Это да. Было и не раз. Вот недавно даже проснулся утром, но уже в штанах. Что такое? Никогда такого не было! Начал, значит, усиленно вспоминать и вспомнил! Что ночью мне приснилось, что день уже настал — я встал, оделся — куда-то пошёл... а да, на кухню...


и вот, на кухне: моя посуду, моючи посуду, во время мытия посуды... стал как-то усиленно вглядываться в часы на стене... что-то не совпадало... А что?! Я как-то совсем не мог понять и мучился этим.


И наконец понял: на часах было три часа ночи, а я ходил уже одемшись, как-будто было уже восемь! Ходил и делал разнообразные дела.


И потом я просто не раздеваясь, бухнулся обратно в кровать: так и проспал до утра.


То есть, ночью я ходил, как лунатик и делал свои дела... и только несовпадение настенных часов меня долго напрягало; пока я не понял, что ещё глубокая ночь.


- Ну и где у тебя кончился сон и наступила явь?
- Когда я понял, что по часам нестыковочка происходит.
- То есть, ты согласен, что во сне, человек может что-то делать наяву: ходить и даже разговаривать.
- Это да, помню спал я с бывшей супругой: и вот, во сне мне надо было срочно побриться... и я тыкал рукой в настенный ковёр, чтобы дотянуться до станка... ну, до безопасной бритвы.


И вот, злюсь чёй-то там во сне — истерю, - что не могу взять в руку эту бритву — бритвенный станок. И тычу рукой-то в ковёр, тычу.


Супруга меня и спрашивает:
- Что с тобой, Булат?
А я ещё больше злюсь, в добавок ещё, на её непонимание.
- Ну, что ты не видишь? - верещу, - не могу взять бритву!
И тычу, тычу рукой-то в ковёр.


- Какую бритву? - спрашивает она.
- Да вот же лежит! - верещу я и продолжаю тыкать рукой в стену... и злюсь на её тупость.
Неужели, мол, не видит, что я не могу взять станок, который рядом лежит? Ну и т.д. и т.д.


Когда наконец до меня дошло, что я просто тычу рукой в стену — я наконец успокоился. Но ты не поверишь — затаился: эта обида, на её непонимание, осталась до сих пор.


- Дак вот и я про это, - согласилась Василинка, - что человек может не только ходить во сне, но и что-то скрупулёзно делать и разговаривать и т.д.


Вот я и спрашиваю тебя — в связи с этим — где кончается сон и наступает явь?
- Ну, как это где? - опять же поразился Булат. - Когда человек просыпается.
- Ну, это понятно, что ты помнишь только те моменты, когда сон только немного заходил за свои границы; и как говорится, в этом мире, наяву, происходила тогда такая вот несостыковочка.


Но если человек так и не проснётся за весь день? Вообще, то есть, не проснётся!
- Да как же это возможно? - поразился тут Булат, - мыслимо ли это? Надо ведь, там, на работу как-то ехать — ну и т.д.
- Но ты же ходишь наяву, одеваешься, что-то делаешь... разговариваешь в этом мире, но на самом-то деле, ты ведь спишь. Как ты сам мне это только что рассказывал: ты ведь спал, когда общался со своей супругой.


- Это так, - согласился Булат, - я действительно, когда ходил по кухне и что-то там делал: я ведь вписывался как-то в дверной проём, я ведь смотрел даже на часы, которые показывали, кстати, реальное время. Реальное время во сне! Как это объяснить?


То есть, всё сон и даже солнце взошло за окошком — во сне! И день там настал. А на самом деле — ночь. И когда я проснулся, или очнулся от сна: то всё вокруг сразу же потемнело и настала тёмная и глухая ночь.


Вот я и задаюсь вопросом, как так, что всё сон — даже день наставший — сон, а часы идут наяву. И только время у часов не снится.


- Ну, это да, и только благодаря этому, благодаря настенным часам: ты и вышел из сна. Благодаря этой несостыковке. А если бы время, в твоём сне, совпало с твоим сном: то ты и дальше бы чувствовал себя комфортно, и даже бы, и не думал просыпаться.
- Да возможно ли такое? - поразился он.


- Что ж тут невозможного? Начинают же бредить целые страны... Вот только что, например, Германия просила у России прощение за свои зверства во время второй Мировой войны; только что выделяла какие-то деньги бывшим малолетним узникам лагерей смерти. Вот, только что всё это было! Чтили и берегли немцы памятники советским солдатам... тому же Алёше: спасающему немецкую девочку от фашизма.


И уже правительство Германии, вдруг, заявляет, что Россию надо истреблять ядерным оружием! - даже без тире (без перехода, абзаца, многоточия...) — немцы оскверняют и сносят памятники советским солдатам истребившим фашизм; и все, вдруг, делаются приверженцами фашизма, - и снова как и ранее вся Европа!


- Подожди, подожди, Василинка, так ты думаешь, что они все спят что ли?! - изумился он.
- Я не думаю, я знаю. Так же, как и раньше они спали: так спят и сейчас. Так же, как и Россия — вначале двадцатого века уснула — и долго не просыпалась. Когда все крещёные, православные люди, которые выросли в церкви, которые пели в церковном хоре,


которые каждую неделю исповедовались и причащались, и знали наизусть все церковные праздники.
Вдруг, резко сорвавшись с цепи, стали все сумасшедшие, бешеные: стали истреблять друг-друга, церковь, Бога; в общем искоренять всё, что только возможно было искоренить — в православной вере.


Ну, это было бы ещё понятно у последующих — безбожных поколений, когда крещёные и верующие люди — уже истребили всю веру Православную. Жизнь в атеизме, социализме и материализме, - уже ничего другого людям не оставляла, как только резать и насиловать друг-друга; насиловать и душить.


Но о них сейчас речь и не идёт. Речь идёт о Православных верующих — после 900 лет христианства на Руси, - которые, вдруг, все осатанели и стали истреблять друг-друга и насиловать! Вот о ком речь!


- Нет, ну, допустим можно довольно таки легко объяснить сегодняшнюю осатанелость Германии. Всё правительство — это просто американские марионетки и плетут они то, что нужно их хозяину, - так начал рубить правду-матку Булат.


- Да, но не в таком же количестве: истреблять памятники. Это как в России, можно было объяснить большевиков и Ленина: развивающихся на немецкие деньги; но нельзя объяснить сумасшествие всего русского народа.


Как нельзя сейчас объяснить появление в таком количестве фашистов — в республике Украина; в республике, которая вместе с русскими вбила осиновый 
кол в логово фашистов. Разве можно объяснить, что в здравом рассудке, вся республика (кроме Донбасса и Крыма) радуется сожжению заживо — людей в Одессе.


И действия фашистов и нацистов поддерживают и церковь! и прославленные деятели искусства: люди тонкочувствующие, люди интеллигентные... ведь это можно объяснить только кошмарным сном, где человек себе совсем не принадлежит.


Ведь речь здесь идёт, опять же, о православной республике — в которой тоже, как и в России — возродилось Православие.


- И всё таки, представить себе, что половина страны, вдруг, становятся лунатиками, сомнамбулами — не очень-то реально. Реально представить себе массовый психоз, массовое сумасшествие.


- А что такое массовый психоз, массовое сумасшествие? Когда человек, вдруг, на 180 градусов — меняет своё поведение. И уже не молится Богу, а совсем даже наоборот.


Тебе никогда не казалось странным, что какие-то необъяснимые эпидемии болезней: то приходят к людям, то уходят от них. Необъяснимые, то есть, вообще ничем!


Например, те же вампиры. Когда умершие ранее сродственники приходят по ночам и начинают шкребстись под окошком. Это в основном происходило в глухих Прусских деревнях и в Австрии — в 18 веке.


В основном, стуча в окно, они просили кушать... (к графу Дракуле все эти истории не имеют вообще никакого отношения). Любящие родственники, как-то просто не могли их не пустить. Ну, эт-т-то было не по христиански что ли...


И вот, эти выходцы из могил: начинали уплетать кашу — целыми казанами. Ну т.е. отменный был аппетитик у болезных. И после так-то вот и происходило у них каждую ночь. И тот, кто привечал умершего сродственника: худел прямо на глазах и постепенно умирал.


Никто, там, ни у кого, конечно же, кровь не пил и две дырки на шее не делал. Но из хозяев, жизнь уходила и какие-то чёрные пятна на теле появлялись.


Потом умершие от покойников, сами начинали слоняться по деревне ночью: шкребясь под окошком и прося только покушать. Так вымирали целые деревни, которые пожалели покойников и накормили их.


Эти упырьские дела исследовали, во времена эпидемий: государственные чиновники, учёные, священники. Вскрывали могилы давно умерших упырей: находили их в могилах полнокровными и нетленными... вбивали осиновые колы и т.д. и т.п.


Это же всё не сказки придуманные на ночь в пионерлагере. Существуют отчёты королю — исследующих эти эпидемии чиновников: в Моравии, в Польше и т.д. - в деревнях почти вымерших от упырей.


Кстати, в то время, за искажение фактов королю: могли запросто — секир-башка сделать. Раньше ни монахи, ни чиновники — врать просто не могли; или что-то сочинять... это были ни те времена. Тогда юмора не понимали.


Монахи-священники, в принципе, не могли врать: потому что за лжесвидетельство — навечно в ад. Чиновники не могли врать: потому что за лжесвидетельство королю — не то что даже казнь... хотя и это тоже! Но тут хватило бы и того, что за их вскрытое сочинительство: продвижения по службе бы, точно не было. Таких на государственной службе не держали.


Но, тем не менее, документы госслужащих существуют:
документы об истребляемых деревнях — вампирами.


Уходит одна эпидемия, приходит другая: с теми же оборотнями, с летающими ведьмами и т.д.
- Подожди, подожди, Василинка, - перебил её Булат. - Ты что этим хочешь сказать, что кто-то из них спал в это время?
Она покивала головой.


- Начинают спать целые деревни и целые области. И с ними, в их общем сне, может случаться всё что угодно: И змеи-Горынычи огонь извергают, и баба-Яга в ступе летит и мятлой погоняет.


Кстати, сон - это совершенно не значит, что тебя в этом сне не уработают, не покалечат и т.д. Даже укус собаки во сне, может иметь весьма трагические последствия: с отпечатками клыков, с порванными венами — в общем так же, как и наяву.


- Подожди, подожди, ты меня окончательно запутала. Так, где здесь был сон и где явь? То есть, вскрывали они могилы на самом деле? Или это был сон? Ну, эти австрийские учёные: в Сербии и Моравии.


Лесная дева улыбнулась:
- Почему я тебя и спрашивала, в самом начале: где кончается сон и начинается явь? Иными словами: может быть как угодно. Переплетение сна и реального -
трёхмерного измерения — может происходить как угодно.


Как собственно ты можешь сказать и по собственному опыту. Переплетаются фантастически и фантасмагорически. Причём надобно здесь иметь в виду, что мир снов не менее реальнее нашего — явного. Тебя в этом сне могут и убить, искалечить, и изнасиловать, и всё что угодно.


Вот эти щипки себя, мол: сплю я, или не сплю, - далеко не в каждом сне проканывают.
 - Ну, у тебя и выражения! - поразился Булат.
- Далеко не в каждом сне: срабатывают, проходят, действуют, помогают, - если хочешь.


                7


- А как же тогда, то есть, определить: спишь ты, или нет?
- Да никак. Есть правда одна примета, которая единственная: если ты молишься Богу и соблюдаешь Божеские, христианские заповеди: по крайней мере стараешься соблюдать эти заповеди, - то это обозначает одно, что ты не спишь.


А ежели ты не веруешь в Бога и не молишься, и даже не мыслишь в этом направлении: то вся твоя жизнь — это просто: один кошмарный сон — из которого нет не выхода, ни прохода. Как писал один пьющий поэт: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..»


- Ну да, - набросился здесь на неё Булат, как и все — не очень-то верующие люди, - если посмотреть на те же Средние века, то можно увидеть: ужас наяву, - что же эти божии люди там творили — во главе с инквизицией.
Как говорится: не дай бог, чтобы государства стали не светскими, а религиозными.


- Поэтому я и сказала: молились и соблюдали христианские заповеди; потому что если молиться и не стараться выполнять Божии заповеди, - будет обязательно что-то жуткое.

В Средневековой Европе было нарушено две заповеди:
не гордись и не злобствуй. То есть, заповеди были: не злись — не убий; и не считай себя лучше кого-то, безгрешней кого-то, умнее кого-то: то есть, относись к другому так, как ты бы хотел, чтобы к тебе относились.


Ну, были эти ведьмы, да были; ну изничтожали они людей — да, уничтожали. Но посади ты всех их в какой-нибудь сумасшедший дом, как больных и давай им там успокоительные — лишив всяческих сатанинских атрибутов. И делов-то всего.


Нет, навыдумывали — с сатанинской поддержкой — костры, изощрённейшие пытки и т.д.


То есть, можно в молитве пол пробить — лбом в церкви, но если ты не будешь соблюдать хоть одну заповедь (если ты не будешь, с помощью Божией, бороться хоть с одной страстью — из восьми смертных грехов): ты будешь всё больше и больше погружаться в пучину сна — в кошмар наяву; просто в сумасшествие, как весь католицизм.


Их постоянно бросает из одной крайности в другую: из религиозного фанатизма — в фашизм. Потому, что нет у них на Западе такого греха, как тщеславие (какой же я хороший!) Нет такой заповеди.


Гордыня есть — то есть, сумасшествие из дурдома, что я превыше всех! А тщеславия — нет (что я, всё ж таки, лучше других, там: не пью, не курю, не глотаю колёса, не нюхаю: краску, ацетон, бензин там, клей... не колюсь, там, ни герычем, ни крокодилом ни «Лирикой», не богохульствую, не блужу с ослами и козами, и т.д.)


То есть, в Новом завете есть притча о мытаре, который в храме бил, токмо, себя в грудь и говорил Богу: прости меня грешного. И богач стоял в том же храме, который бахвалился пред Богом: сколько добрых дел он совершил с помощью своих богатств: он и помог нищим — накормил их, он и построил больницы для больных и храмы для верующих, - было, то есть, чем похвастаться.


И вот, он перечислял Богу все свои, очередные, добрые дела: возносясь всё более и более в своих глазах! и сажая себя уже рядом с Богом — одесную, так сказать!


И вот, эту притчу — весь коллективный Запад — даже близко не понимает; несмотря на то, что умных умов у них — довольно таки не мало. Они все вместе не понимают, что нельзя себя возносить — никому на свете: потому что пред Богом все равны; и для Бога нет: кто лучше, а кто хуже. И это во-первых.


А во-вторых: в этом мире нельзя, невозможно, немыслимо, чтобы жить и не грешить. То есть, не то, что там: «Немыслимо, чтобы жил здесь человек и не согрешил!» Како там: «Жил и не согрешил!» Минуты!!! 
Минуты не может человек провести в этом мире, чтобы не согрешить!


Минуты не может, чтобы не осудить кого-то (не вознестись самому! Сие гордыня), не осерчать на кого-то, не раздражаться на кого-то (а это грех — злоба). Минуты не может, чтобы не осуждать (и значит возноситься — над тем — кого Бог Любит); а ведь гордыня считается самым тяжёлым грехом из всех.


А мы вообще даже не можем представить себе такого состояния, чтобы не осуждать постоянно: всех и вся. Даже очень искренне люди удивляются: «А о чём же, -
мол, говорят, - и говорить-то тогда: если не перемывать кости соседям и не перебирать их грязное бельё?!» - искренно удивляется народ!


То есть, не жалеть, не лечить своих братьев в Боге!.. не помогать им, а только осуждать.


И этот же самый богач, который сажал себя рядом с Богом, одесную от Бога — за все свои заслуги пред Ним!.. даже близко не мог понять, что он не творит блага, не возносится к Богу... а каждую минуту только и делает, что грешит: осуждая всех других, вокруг себя, потому что, считает, что они хуже его.
 

Собственно то же самое, что и делает весь коллективный Запад, где живут: католики, протестанты и иже с ними. Они, то есть, даже близко не понимают, что приближается, здесь на Земле, к Богу — только кающийся мытарь; который только и делает, что биет себя кулаком в грудь и повторяет: «Господи, прости меня грешного».


Потому что мытарь понимает, что не может каждый человек, даже минуты прожить, чтобы не согрешить. И только покаяние может нас Спасти.


Так вот, только поэтому, с изысканнейшей жестокостью, Запад лезет везде: всех насилуя и всех уничтожая, - потому что, как тот богач, уверены, что они лучше других: если у них даже нет такого смертного греха, как
тщеславие.


И сколько бы они не крестились и не молились, всё одно выходит — жуть. Потому, что они убеждены, что за добрые дела — место у них в раю обеспечено, - как тот богач.


Или, как у Протестантов: главное — это верить в Бога, в Христа, - а там, твори что хочешь! Дальнейшее не важно, дальнейшее не суть; место в раю — если веришь — уже обеспечено.


Православные же исходят из того, что человек грешен по природе своей и пока он живёт на земле, - он просто не может, чтобы не грешить. И посему, почивать на лаврах, находиться на расслабоне, да ещё и считать себя лучше других — из-за добрых дел, которые ты совершил — это просто тщеславие, или прелесть (какой же, мол, я хороший!) - то есть, очередной смертный грех.


Как говорится: сам дрянь-дрянью, но всё одно глаголет: 
«Несть, - мол, - меня лучше! Никого, - мол, - нет — превыше меня!», «Где, - мол, - я ступлю: там и место свято!»


Православные исходят из этой притчи о мытаре: «Господи, прости меня грешного...» - и больше ничего. Каждый человек, какой бы он там церковный пост не занимал, просто: грешник и разбойник, - и больше ничего.


То есть, зная, что гордиться преступно, злиться — это идти против Бога Любви. Но всё одно продолжает осуждать: бандитов, наркоманов, алкоголиков, фашистов и т.д. Не жалеть, а осуждать. И злиться на них, что они не такие, как он.


То есть, Бог их всех Любит, а ты ненавидишь и презираешь. Не являешься ли ты после этого разбойником: ежели даже нет, ни одного соседа, чтобы не был последней сволочью.


И вот, токмо понимание, какой ты есть разбойник и прибавляет тебе: скромности, интеллигентности, порядочности; и приближает тебя к Богу. В противном же случае, ты будешь таким, как весь коллективный Запад: т.е. фашистом, нацистом и т.д.


- Слушай, Василинка, а ты ведь прям чешешь, как по писанному. Но дело-то в том, что у меня даже близко мыслей таких не было: про что ты мне сейчас глаголишь. То есть, я про всё это знать не знал — ведать не ведал!
- А почему ты, собственно, должен об этом знать и ведать?


- Ну, как, - замялся тут было Булат, - всё ж таки ты моё произведение искусства. Моя, так сказать, фантазия, моя фантасмагория.
- С чего ты взял? - лесная нимфа была крайне удивлена.
- Ну, всё же ведь, я тебя создал.


- Эк тебя... говорили, говорили и всё, как об стенку горох; меня создала природа, а ты просто шёл мимо: да подметил. А тебя, собственно, как и всех творческих людей, несёт в самолюбование и в самопревозносительство — короче в прелесть — о которой мы только что говорили.


- Да нет, я всё не про это. Я про то, что мыслей у меня никогда таких не было: о чём ты мне сейчас говоришь.
- А почему, собственно, у тебя должны быть мои мысли? - нимфа была в крайнем удивлении.


- Ну, почему, почему? Ведь я же беседую, всё ж таки, сам с собой.
- Почему ты так уверен?
- Потому что тогда, придётся предположить, ваще, незнамо что!
- Что?
- Ну, духов, там, другие миры.


- А ты что не веришь: ни в духов, ни в другие миры?
- Ну, как тебе сказать? Что-то необъяснимое, конечно же, есть, - задумался Булат. - Например моя музыка. Что это? Откуда это? И зачем это? Это всё так необъяснимо.


- Необъяснимо, но делаешь такие выводы, что есьм, мол, Я. И только Я сам, могу беседовать, с самим с собой!
- Да нет, не совсем так. Необъяснимого действительно много. Но ты вот, например, можешь объяснить — раз ты такая волшебная и сказочная — откуда у меня эта музыка? И причём здесь вообще я? Хотя у меня нет: ни музыкальной культуры, ни музыкального образования.


- Пути Господни неисповедимы, - так подсказала лесная дева.
- Ну, это общие слова. Ты вообще уверена, что Господь есть?
- Есть ли в тебе Любовь? - так спросила она, так она спросила.


- Любовь... Я же ведь и тебя нашёл, когда шёл на очередной Музыкальной прогулке. Ну, я их так называю: свои музыкальные прогулки.


Иду, любуюсь природой, ну, ты знаешь: там есть, чем залюбоваться. И тут в меня начинает проникать музыка — это когда мне делается так хорошо-хорошо. Иначе не скажешь: когда Благодать начинает снисходить на меня. И вот, это всё, я так Люблю, так Люблю... что у меня просто слов нет.


И всю природу, и каждую веточку, и каждую синичку... и их пинь-пинь-тиу... и каждый листик, и каждую травинку, и каждую былинку...


И вот, в меня начинает литься музыка... литься музыка...
и я начинаю петь, петь... О Боже, это счастье!.. Это нирвана!.. - он был в восторге от своих воспоминаний.


- И ты меня спрашиваешь - после всего этого: есть ли Господь-Бог?
- А причём здесь Господь?
- Эта Любовь, эта Благодать, которая в тебя проникает — это и есть Господь-Бог.
- Почему ты так решила?


- Тебя когда-нибудь мучает совесть за твои музыкальные прогулки? - так спросила его она, так она его спросила.
- За это нет. Я там счастлив...
- А за что тебя мучает совесть?
- За разное...
- А конкретнее.
- Так, дрянь всякая, которую и вспоминать-то не хочется. Единственное что хочешь — это выкинуть эту мерзость из головы.
- И всё таки.


- Да так, мелочи всякие из-за которых, в конце-концов, развелись с супругой. То суп недосолила, то пересолила, то яичницу не так пожарила. Причём из-за этих вкусовых сосочков, набрасывался на неё с такой яростью: как-будто она жизнь мою заедает, как-будто она ест меня заживо.


А женщина просто задумалась о чём-то, да и всё, - пропустила кое какие движения.


Бесконечные скандалы были из-за всего: не то сделала, не туда пошла, не услышала что я сказал, не поняла что я сказал, - ну не всем бог дал такой гениальный ум, как у меня! Что делать?!


Но прощения ей не было от меня, ни с какой стороны. Я орал так!.. Я бесился так!.. что было слышно ни на одном этаже в нашей панельке.


К тому же человек, пропустив ударов десять, тоже ведь начинает, как-то отвечать: хотя бы одним ударом на десять. Любой заяц, загнанный в угол и избиваемый, начинает в конце-концов защищаться; любой ленивец, которому не дают покоя: начинает кусаться.


Но от этого я ярился ещё больше. Как это??? На меня??? Какая-то дура!!! Смеет ещё повышать голос: огрызаться, спорить со мной! С величайшим гением всех времён и народов!!!


И вот, я уже ору так, что слюни летят во все стороны, и она только утирается от моих слюней. После, когда начинал вспоминать, а из-за чего собственно я так разошёлся: оказывается, чашку не туда поставила.


И когда, Его величество, то есть, Я! туда потянулся, - то моя длань, или десница: не соизволила нащупать свою любимую чашку!!! И когда я сделал ей замечание,
она начала огрызаться и нести какую-то пургу!


И уже какой раз, меня подмывало дать ей в морду! То есть, ударить женщину по лицу! И я каким-то чудом вновь сдерживался, что-то верещал и убегал в другую комнату, чтобы не убить её! Ни фига себе, чашечку не туда поставила...


Впоследствии, много позже, когда я вспоминал это всё:
совесть грызла, конечно, серым волцем. Воспоминания выжигали огоньком адовым, когда я вспоминал из-за какой дряни происходили мои истерики и скандалы: типа невкусного супа, или не вовремя затеянной уборки, когда Его Величество, то есть Я, соизволил мыслить!


и тут она, со своими тряпочками, или метёлочками — метнётся пыль вытирать.


Ведь моя истерика, каждый раз, просто чудом не кончалась смертоубийством: я убегал, каждый раз, или в туалет, или на улицу.


И вот, прожив так три года, как кошка с собакой — мы развелись... чтобы Моё Величество — не соизволило её убить.


И вот, спустя годы, когда я это вспоминаю: совесть начинает меня выжигать просто адовым огнём. Стыд и позор — всё вместе — из-за чего я закатывал эти жуткие истерики: из-за каких мелочей, из-за какой дряни — с женщиной, которая меня любила, которая меня обожала...


и как я методически, систематически, скрупулёзно, - уничтожал в ней эту Любовь; выхолащивал Любовь в ней, истреблял до последнего атома.
- Ну, этого достаточно, - здесь лесная дева коснулась его лба. - Совесть мучает тебя только тогда, когда ты идёшь против Любви, когда ты несёшь в этот мир негатив.


А когда ты идёшь к Любви, к творчеству, спасаешь кого-то, - двигаешься, то есть, в этом направлении: совесть тебя никогда не мучает.


Бог наш — это Любовь и поэтому, когда ты двигаешься в сторону Любви, у тебя всё хорошо. А когда ты начинаешь продвигаться в обратном направлении: тогда всё у тебя шиворот-навыворот, всё сикось-накось, всё наперекосяк, - и только совесть мучает и больше ничего.


- И ты хочешь сказать, что это доказательство Божие? - так спросил её он.
- А чем ещё ты объяснишь явление совести, которая оберегает тебя от негатива и ведёт к одной только Любви.
- Ну я даже не знаю чем... Может это, какой-то там, внутренний предохранитель — для выживания организма; выработанный эволюцией. Мол, выживали только те, кто уходил и уходил от зла. Убегал и убегал.


- Дело в том, что далеко не всегда организм наш должен уходить и убегать от зла, - так молвила ему лесная дева.  - Иногда надо вступать в бой со злом, в схватку со злом.
Иначе, если ты не будешь жертвовать собою, отдавать свою жизнь ради других, - ты вновь пойдёшь против Любви и значит против совести.


И поэтому, как твоя эволюция могла выработать такие высокодуховные порывы: отдать свою жизнь за других. Объясни.


                8


Булат помотал здесь головой:
- Ну как-как?.. Ну, отдают же пчёлы свои жизни за улей:
вонзая жало! Или бойцовые муравьи за муравейник. Чего уж тут такого невиданного?
- Совесть мучает за любой негатив, когда либо произошедший. А эволюции твоей, как она вообще всеми понимается, ей глубоко плевать: сколько людишек, сколько миллионов их умрёт от каких либо болезней, или от войн. С чего ты взял, что эволюция несёт, что-то созидающее?


- Да нет, просто выживает сильнейший, - долбил своё Булат.
- Если бы всё было, как ты говоришь: то никаких бы войн не было. Если бы у людей работал инстинкт самосохранения.


Но есть зло, совершенно никем необъяснимое. Когда зло, вдруг, начинает проявляться: и люди, как проклятые, начинают кончать жизнь самоубийством, начинают пить как сумасшедшие, колоться, нюхать бензин и т.д. Зло необъяснимое ничем, как какая-то психическая эпидемия.


В природе зло можно объяснить голодом, или размножением, или там защитой своих интересов. Но зло — ради зла — чем ты объяснишь?


Начинают завидовать успешным соседям: их красоте, многодетности, тому что отец семейства не бухает, как проклятый; что дети учатся на отлично, - да мало ли чему можно завидовать?!


Что мать-фронтовик и на заводе — потому что кристально честная женщина — работает ревизором: выявляя всяческих мошенников и воров... то есть, тоже никак вся округа: жрёть ханку беспробудно...


и вот, кажный дён — ещё и с бодуна — надо ещё и на работу переться (ну, в СССР за тунеядство была статья до 2 лет колонии), чтобы в тюрягу не посадили. Это же не жизнь, а ад. Один ад.


А они и не пьют, и не курят, и жизни радуются, и хорошо учатся, - потому что ни от алкоголиков родились — и значит, не дебилы; и кристально честные... Ну, как же тут не возненавидишь?!


И вот, сыплют им на коврик, возле двери, землю с кладбища — с могилы — с определёнными сатанинскими заклинаниями; а больше с испепеляющей
ненавистью.


И вот, первая, на входной коврик, вспрыгнула маленькая девочка: и она первая и погибла в этой семье. И после посыпалась вся семья. Сошёл с ума дед этой маленькой девочки, умерла от неисчислимых болезней жена его; сын её — крышею поехал — после смерти матери и тоже стал пить, как проклятый (хотя почему как?)... а мужчина-то был умнейший и недавно окончил университет.


И т.д. и т.п. - всех бед тут не перечислить, обрушившихся на эту большую, крепкую и здоровую семью, - после этой проклятой земельки с кладбища. Какой эволюцией ты это всё объяснишь?


- Нет, ну, это мистика какая-то, как тут это объяснишь? Д-никак!
- А я с тобой здесь и не спорю. Да, это мистика. И как эту всю мистику сможешь объяснить? Как ты объяснишь: порчу, сглаз, наговоры, чёрный глаз, привороты, заговоры?


- Как всё это мракобесие можно объяснить? Мракобесие
оно и есть мракобесие. Ты ещё скажи, что инквизиция, в средние века, нужным делом занималась.
- Делом занималась очень нужным. Инквизиция боролась с сатанизмом, который во времена инквизиции не был на коне — в Европе и Америке, - как сейчас. Сатанизм тогда был в глубоком подполье.


О таких временах, как сейчас, тамошние ведьмы и ведьмаки, даже не мечтали. Чтобы чёрная магия была поставлена на поток, как любая мясная, или молочная лавка. Платишь только деньги и получаешь по полной программе: проклятие, порчу — всё что хочешь; и убираешь всех — кого ненавидишь — на своём пути.


- Но это же всё бред сивый кобылы.
- Бред сивой кобылы? Если тебя ещё не касались: наговоры, проклятия и порчи, - то это не значит, что этого нет. Как говорится: не дай бог тебе испытать это на себе, Булат.


Дак вот, об инквизиции. Чтобы на законном основании открывались сатанинские церкви в Западном мире! Чтобы папа Римский бил челом педерастам — т.е. содомитам — и просил у них прощения! О таком счастье никакие ведьмы средневековья даже не мечтали.


Блуд на всеобщую продажу! Так же, как и чёрную магию. Чтобы содомиты покупали — на законных основаниях! - детей для постоянного изнасилования. Такого в христианском мире не было никогда.


Да, у инквизиции был, конечно, явный перебор, с этим прилюдным сожжением, пытками и т.д. Но то, что они чистили мир от сатанизма, от ведьм, которые только и делали, что уничтожали всех и вся, - с этим тоже не поспоришь.


- Почему не поспоришь?
- Ну, потому что, когда много знаешь, тогда спорить с общепринятыми бесспорными догмами, с непререкаемой истиной, аксиомой, с постулатом, - ну, не имеет никакого смысла.


Даже тот же наговор на воду. По недавним открытиям учёных: плохие слова, сказанные рядом с водой, делают её болезнетворной, заразной и тухлой. Хорошие слова, произнесённые около воды: делают её чистой, оздоравливающей, вкусной и долгохранящейся.


Пробовали даже к разным стаканам, с одинаковой первоначальной водой, прикреплять слова просто написанные, - те же самые: негативные и позитивные. Тот же самый эффект: одна вода с негативом быстро портится, другая с позитивом долго стоит.


Конечно, вода читать не умеет, но каждое слово несёт определённую энергию; соответствующую мыслеформу. Вот эту энергию и мыслеформу, - вода считывает.


Пробовали замораживать эту воду. И в негативной воде — с плохими словами — через микроскоп, - видели во льду, какие-то жуткие рожи, провалы и волдыри. В водичке замороженной с позитивными словами: видели только сказочной красоты разнообразные снежинки.


Теперь представим себе человека несущего негатив в средневековом городе, который шепчет какие-то проклятия возле всех колодцев и прочих источников воды — откуда пил весь город. И вот, уже эти негативные люди, или ведьмы, не становятся такими уж
безобидными, когда в городе начинается эпидемия: холеры, оспы, или чумы.


Дело в том, что человек состоит из воды на 70% и поэтому так же считывает информацию, мыслеформу, как и стакан воды. Почему, собственно, так надо беречь свои уши и глаза. Даже очень вредно слушать мат: потому как мат является антимолитвой.


Потому что весь организм наш, такой же самый стакан с водой; и нам тоже вредна антимолитва, как и стакану с водой.


Почему нам нельзя смотреть даже ни на что плохое, например, фильмы ужасов. Да потому, что всё это несёт отрицательную энергию: и плохие слова, и негативные зрелища, фильмы. И мы, как стаканчики с водой, в руках учёных, заряжаемся негативом.


И вот, попёрли в нас кошмарные, адовые сновидения; пошли разнообразнейшие фобии, страхи: начинаем бояться темноты, начинают просто преследовать: шорохи во тьме, скрипы, прикосновения, - перестаём спать от этого ужаса. Начинаем заместо сна оздоравливающего: трястись в этой жути под одеялом и 
обливаться ледяным и липким потом.


Во блин, насмотрелись своих любимых триллеров и ужастиков.


Иными словами, мы протухаем, так же, как и стакан с водой — к которому прикрепили матерные слова. В нас так же начинают проявляться: жуткие рожи, адские провалы и волдыри со вспучиваниями: от которых мы заболеваем сонмом болезней, как физических так и психических — вплоть до полного сумасшествия.


И чем дальше — тем хуже, и чем дальше — тем хуже. Пока не прервём, наконец, поток в нас матерных слов и фильмов ужасов. Пока не выбросим с себя наклейку негативных слов и не заменим их на позитив.


Вся молитва, любая молитва, так же несёт в нас очищение, как и слова: доброта, любовь, спасение. Наш организм, при смене на нас наклейки, с негативной на позитивную, начинает очищаться, очищаться... и вот, вместо жутких рож и адовых харь: весь наш организм заполняется красивыми и сказочными снежинками.


Мы начинаем спокойно спать, перестаём бояться до леденящёго ужаса: темноты, шорохов, стуков, прикосновений и т.д. и т.п.


Смени вывеску! Закрой уши для всего разрушающего тебя: для  ругани, для рок-музыки, для криков, для хэви-мэтла... закрой глаза для всего негатива: не смотри ничего, что может разрушить тебя — адовые видео, фильмы ужасов, не читай никаких триллеров и т.д.


Слушай классическую музыку: вроде Моцарта, Баха, Чайковского... Слушай душевные песни: о Любви, о верности, о Спасении, о природе, о Родине. И на то же самое и смотри: на ту же природу, на воду, на ветер... слушая заодно и пение птиц, и шум ветра, и прибой волны.


И вот, всё твоё тело будет заполняться сказочными и волшебными снежинками, или попросту Божеской Благодатью. Чего уж тут непонятного? Береги свои уши и глаза.


Так вот, этот эффект подмеченный учёными, как прикрепляемое к стакану с водой слово, написанное на бумаге, - как это слово меняет полярность воды; из-за, понятно же, своей энергии, которую несёт каждое слово  (ведь не умеет же вода читать), из-за своей мыслеформы, которую содержит, опять же, каждое слово.


Так вот, этот эффект воздействует так же и на человека -
если наговаривать что-то на него. Чего уж тут непонятного.


А когда было доказано учёными и передача мыслей на расстоянии: то вот тебе и вся мистика, которую ты так называешь. Вот тебе и вся чёрная магия. Если ты свою мыслеформу можешь послать, как оказывается, на совершенно любое расстояние. То вот тебе и проклятие, и порча, и чёрный глаз, и всё что хочешь, - причём полностью научно-обоснованное и научнодоказанное. То, что мысли могут передаваться на расстоянии — доказал ещё Вольф Мессинг.


То есть, всё дело в том, оказывается, в чьи руки попадёт
эта самая мыслеформа и из каких, то есть, миров будет подпитываться — эта самая мыслеформа.


Вот тебе и доказательство всех ведьм средневековья и наших дней, которые могли проклясть и навести порчу на кого угодно... но...


но есть только одно маленькое, но очень большое НО.


Если ты будешь молиться Богу, если ты будешь уповать на Бога, если будешь уповать на Его Спасение, - то тогда тебя не возьмёт никакая порча и никакое проклятие.

 
А почему?.. Ты сам мне скажи.


- Из-за внушения, - лепил уже всё что нипопадя он.
- И вода меняет свою полярность из-за внушения?.. Ну, ты ответь, почему, если у стакана с водой отлепить негативное слово и прилепить позитивное: то она сменит своё полюс, свою полярность, - и из воды в которой при замораживании наблюдались жуткие рожи и хари — вновь будут сиять волшебные снежинки. Ответь мне.


- Не знаю, - доконала она Булата.
- А не знаешь, зачем тогда споришь, зачем набрасываешься, зачем засыпаешь вопросами? Засыпать вопросами ведь можно — кого угодно. Как говорится: один дурак спросит, десять мудрецов ответить не могут.


Но у тебя ведь существует свой собственный опыт общения с природой. Свой собственный, тысячу раз проверенный: что на природе ты заполняешься Благодатью.


И вот, сочиняешь музыку, поёшь песни, читаешь стихи! В тебе, вдруг, на природе появляются силы, которых никогда не было — в другом месте города; и ты готов идти и идти десятки километров — т.е. в разы больше — чем в любом другом месте.

 
Ты же сам, на себе, ощутил действие Благодати: чего же ты так споришь? Чего же ты так упёрся, когда я заговорила о Господе Боге нашем? Чего же ты так взбесился?


- Ну, потому, что ты так о нём заговорила, как о давно уже всеми решённом вопросе. Как-будто все уже давно: решили, постановили, поставили резолюции и высочайшие в том числе! Поставили  печати гербовые и сургучовые и придавили перстнем! - Булат покивал головой своим словам. - И я вот, например, светский человек и не собираюсь так вот, как-то яростно и фанатично принимать какую-либо сторону.


- Ты знаешь, - сказала ему лесная дева, - если бы мы с тобой, вели эту беседу на каких-нибудь райских островах — в полном каком-то расслабоне — в жизни вечной... где можно, например, миллион лет просто просидеть на берегу и просмотреть на море...


Ну, так как созерцательность, она очень полезна для души.


Второй миллион лет, потратить на то, чтобы ходить по песчаным берегам этого острова и так же любоваться на природу и созерцать её.


Третий миллион лет мы бы потратили для походов вглубь острова и просыпались бы там в лепестках цветов, и как всегда пили с утра нектар и росу лепестков...


Но дело в том, что мы с тобой, находимся не на райских островах, и ни в райской тайге. Здесь нельзя на расслабоне решать, где ты и с кем ты. Здесь нельзя вести какие-то бесконечные и ни к чему не приводящие споры о полутонах фиолетовых и сиреневых цветов.


Здесь надо отвечать конкретно: с Богом ты, или против. Потому, что если ты не с Богом, то это значит, что ты будешь ещё жизни две, или три решать: с кем ты, - в полном, так сказать, расслабоне.


В нашем пограничном мире, в мире боевых действий между тьмой и Светом: надо выбирать конкретно. И если ты не с Богом, то ты просто автоматически, становишься Его противником. Потому что среднего здесь не дано. Мы, мол, постоим и подождём в сторонке.


Это как с Россией: те страны и республики — кто не с Россией, кто решил жить самостоятельной жизнью — типа Грузии, Украины и стран Прибалтики, - те просто автоматически, понимаешь? становятся нацистскими и фашистскими странами. Просто автоматически. На автомате.


Так же и здесь: лишь только тьма чувствует, что в тебя можно проникнуть, что никто от тебя мрак не отгоняет:
ни молитвой, ни добрыми делами, ни спасением божиих существ. Лишь только тьма чувствует пустоту,
куда можно проникнуть, - так тут же она начинает просачиваться туда.


И вот, просачивается на первых порах, даже, чуток радуя своего нового раба: адреналинчиком, кайфом и т.д. Но потом, когда видит, что ты уже не взбрыкнёшь, что ты уже в полной их власти, - тогда сразу же швыряет тебя в самый нижний ад: откуда ни выхода, ни прохода. И вечно там уже, пьют из тебя муки, и больше ничего.


- Какие-то ты страсти рассказываешь, Василинка.
- Я говорю то, что есть: без Бога жить — это опасность № 1. В мире заполненном по уши: наркотиками, алкоголем, токсикоманией, восемью смертными грехами, которые находятся в нас с рождения; игроманией, адреналиноманией и долго ещё перечислять каких ещё маний.


В этом мире, противовес всему этому: только вера в Бога, молитва, следование заповедям Христовым. И только так ты можешь спастись. А все эти разговорчики: я, де, светский человек и ничего, мол, ещё не доказано, - кончаются очень плохо.


Потому что главная задача сатаны — это доказать учёному пингвину, что его нет и между тем проникнуть в его анальное отверстие.


- Кто ты, о лесная дева? - так воспрошал её Булат. - Откуда ты? - так воспросил он её.
- Я та, кого ты нашёл в городском парке, кого ты увидел среди ветвей, кого ты узрел среди переплетения ветвей, - певуче отвечала она.
- Да я не об этом. Кто ты? Кто ты такая, что знаешь всё и ведаешь, что видишь всё и примечаешь...


- Ну вот, ты вдругорядь. Я же тебе ответила.
- Ответила? Я вообще-то сомневаюсь, что ты ответила. Если каждый корешок, в парке, будет так рассуждать. Если каждая веточка будет нести те идеи, что ты сейчас здесь озвучиваешь... зачем же тогда Бог людей создавал? Если и без людей здесь так хорошо: тепло, свежо и воздух, кстати, чистейший.


- Ну, каждый здесь несёт, что-то определённое, каждый для чего-то нужен — если он, конечно, с Богом.


                9


- С Богом, с Богом... - задумчиво так говорил Булат, - тогда ответь, для чего я пишу музыку? Если я её в жизни не обращу в музыкальные инструменты и не донесу, значит, до людей... Зачем пишут и сочиняют стихи другие: сотни и тысячи безвестных поэтов и писателей?


Ведь на одного печатаемого и популярного писателя, или художника: приходится сотня, а то и более — непечатаемых, не популярных — то есть, вообще никаких... которые только и делают, что пишут в стол и больше ничего. Ни-че-го.


Нет, они конечно охваченные творческим вдохновением: рисуют! шуршат ручкой по бумаге — описывая какие-то деяния доблестных витязей средних веков. Они видят всё это! Они едут с этими витязями и луна отражается в их шлемах, зерцалах и в металлических латах...


Они видят эту луну!.. Видят замки в которые рыцари едут, видят тех дам: удивительных дам, волшебных — к которым они стремятся, чтобы обрести покой... Они даже чувствуют: всё то, что чувствуют их герои!.. Но зачем, зачем, зачем это всё?


Когда это всё уходит в какую-то пустоту, в какую-то бездну. Когда никогда и никто не узнает: не и о них, ни о их произведениях.
- Ну вот, смотри, - так начала лесная дева, - как ты думаешь зачем люди молятся?
- Молятся? Ну, не знаю, может быть, чтобы Бог Спас их.


- Ну и как ты думаешь, впустую ли уходят — в пространство — их молитвы?
- Иногда не впустую, - так ответил Булат.
- Вот. Ну, то есть, хоть немного, но даже и ты считаешь молитву не напрасной. А ведь молитва останавливает врага, орды фашистов, танковые армии.


Слышал ли ты о том, что в 1943 году в битве под Курском, где танковая армия фашистов пошла в прорыв, вдруг, заглохли все моторы. Наши, советские войска, не успевали соединить два танковых корпуса — навстречу врагу; и фашисты бы прошли, сквозь эту брешь, как нож сквозь масло. Но, вдруг, танки заглохли. И вся армия фашистов остановилась.


Они постоянно пытались завести свои моторы, но те не выдавали искру и всё тут. Почему? Да потому что в Москве, о наших воинах, молилась: слепая и безногая Матронушка. А? Какого тебе?


Слепая и безногая старушка молится и танковая армия фашистов: таких, как дивизия «Мёртвая голова» и иже с ними: останавливаются и не могут завестись. И только, когда наши танковые корпуса соединились и готовы были к отражению атаки: и только тогда их танки дали искру и завелись.


Но было уже поздно. Их встретили в лоб. И новейшие  и супер-бронированные фашистские «Тигры» ничего не смогли противопоставить нашим «Т-34», что было ещё, кстати, одним чудом.


И таких вот чудес, во время второй Мировой войны — просто ни счесть. Ну, как тебе?


- Да причём здесь это? Я же тебе про творческих людей,
а ты...
- Светлое творчество идёт от Бога. Каким-то чудом, творческие люди — так же, как в молитве — соединяются с Богом... и вот, чрез их перо, или через музыкальный инструмент, или через скульптуру, через глину: начинает сходить сюда, на землю - Благодать.


В твоём случае — это происходит через музыку, которую ты записываешь. Творческие люди — это схождение Божеской Благодати — называют: схождением на них Музы.


И те, кто соприкасается с их творчеством, например: читают их поэзию, или слушают музыку — на них тоже сходит Благодать: такая же, как и на творческого человека; или Муза, как принято называть творческий экстаз, творческий полёт — среди людей.


И вот, тогда люди и получают - это величайшее наслаждение от творчества: и уже никакие другие кайфы из бездны — не способны перебить то высочайшее наслаждение от творчества.


- Нет, ну, я то тебе не про это. Я про тех композиторов, поэтов и писателей, - которых знать никто не знает и никогда не узнает.
- Ну и я тебе про них. Знал ли, например, хоть кто-то из фашистской танковой армии «Мёртвая голова» - о Матронушке? Слышал ли хоть кто-нибудь о ней?


Но она молилась Богу и ангелы Света сошли на землю и остановили все их непобедимые танки. Слепая и безногая старушка, остановила целую бронированную армию фашистов — так это выглядело в нашем трёхмерном мире.


- Да причём же здесь все те — кто пишет в стол? - недоумевал Булат.
- Экий ты какой, - сетовала лесная дева, - мы же уже говорили о том, что в творчестве — так же, как и в молитве: человек соединяется с Богом. А как там всё дальнейшее происходит — откуда же я знаю?


Например, вполне возможно, что тайное творчество — про которое никто не знает, а только ты и Бог, - наиболее является ценным. Наиболее ценным, когда: творчество - ради творчества. Когда уже никто это творчество не будет критиковать. Не охает, не высмеет и т.д. Девственно-чистое творчество.


Когда никогда, твоё творчество, не коснётся чёрный глаз. А только ты и Бог. Ты и Бог... Ведь всё это, является каким-то непередаваемым чудом... и как это всё воздействует на наш мир?.. да кто ж его знает, как воздействует?! Кто ж знает кроме Бога?!


Но я предчувствую, тем не менее, что-то чудесное. Если слепая, безногая старушка, останавливает бронированную армию, - то вполне возможно, что твоё творчество не даёт, например, распространяться какому-нибудь вирусу, какой-нибудь смертельной эпидемии.


Не знаю, конечно, но обязательно должно происходить
что-то чудесное и Светлое: при соприкосновении с Богом. Ну, сам подумай; ты соприкасаешься: со Светлейшим, с любвеобильнейшим существом, который и есть — сама Любовь.


Возможно ли, чтобы это соприкосновение, не закончилось чем-нибудь чудесным? По моему только так и должно заканчиваться это прикосновение: чем-то сказочным, волшебным... каким-то спасением кого бы то ни было... которого, или которых: ты знать не знаешь, ведать не ведаешь.


Вот, как-то, по-моему, так — оно и должно быть. Как-то так.


Почему, собственно и идёт любому творцу такая Благодать от Бога; и именно через него — через человека, который весь в искусстве — и сходит Благодать на всех других людей. Как помнишь сходила Благодать на всех, в абсолютно безбожной стране, через
кинематограф.


Через те же комедии Александрова... с Любовью Орловой в главной роли. Через фильмы-сказки Александра Роу, через фильмы Эльдара Рязанова, Гайдая... Да разве их перечислить все фильмы СССР?!


Начиная с 30-х годов и где-то до середины 80-х — 50 лет, в абсолютно безбожной стране: сходила на всех людей Благодать от Бога: через искусство, через синематограф.


Ну, в связи с тем, что в церковь мало кто ходил, а Благодать от Бога: она не может, чтобы не сходить. Бог, нас всех, не может, чтобы не Любить. И вот, Благодать нисходила: через искусство, через синематограф.


Какой, для всех живущих в безбожной стране, праздник
был — поход в кино. Для всех абсолютно возрастов — этого даже и не передать; как говорится: ни в сказке сказать, ни пером описать. Шли все — от мала до велика. И всем миром: на час, на два, погружались в совершенно другую действительность, реальность.


Ведь поход в театр, да на какие там выставки — это всё для Столичных жителей — и то не всех; да для губернских городов. А для всей остальной, величайшей в мире страны: оставались только кинематограф и книги.


Но книги тоже, для самой пьющей, самой алкоголизированной в мире страны: были, как бы так сказать, ни всегда, что ли, в тему. Ни всегда по кайфу. Ни всегда в кайф. Ни всегда т.е. советский человек мог и разобрать даже, что там к чему. Но зато поход в кино: был всегда и для всех, и одно лишь счастье.


Любимую даму ли, ты захотел куда пригласить... а куда?.. Сказать просто так: «Пойдём погуляем по набережной». Ну, это, как бы так сказать, не совсем комильфо что ли. Какой-то, типа того, намёк что ли... на что-то...


А сказать: «Пойдём в кино» - это уже другое; это уже: пойдём, де, приобщимся к искусству, - к вечным, так сказать, ценностям. А уже после кино и по набережной, кстати, погулять запросто можно. Ведь кинематограф сближал: совместные переживания, общий смех, общее погружение в искусство.


А куда пойти женатым людям в выходной день? Где ещё приобщиться к искусству, как не в кино? И вот, оставив детишек, на бабушек и дедушек, шли супружеские пары в киношку, чтобы укрепить свой брак; чтобы взглянуть друг на друга по другому. Чтобы
обязательно, после этого похода, была ночь Любви... как в первый раз... и даже больше.


У одиноких людей, кинематограф пробуждал какие-то ясные цели, ориентиры: к чему стремиться, к каким жизненным явлениям; к какой Любви... и как себя вести
при встрече с Любовью... Кино просто выдавало готовые штампы: что говорить, что делать... И всё это фиксировалось и запоминалось одинокими людьми.


Кино учило жить, ставило высокие нравственные ориентиры; звало к подвигам, к альтруизму, к отдаче всего себя: безвозмездно, бескорыстно — другим. Вот что такое искусство!


Даже когда вся страна, семья и школа воспитывают из тебя безбожника; даже тогда Благодать Божия на тебя нисходит через искусство.


- Я только не пойму, причём здесь писание в стол.
- Экий ты какой. Ну, ты чувствуешь на себе схождение Благодати от Бога во время твоего творчества?
- Что чувствую - то чувствую: и Благодать от всех кустиков, и от деревьев, и от цветочков... а там уж далее
не знаю, как эту Благодать расшифровать: от кого она и что она...


- Благодать может идти только от Бога: через природу ли, через искусство, через молитву... Ты приобщаешься к Божеской Благодати, Благодать сходит на тебя. Ты, в мир наш, вызываешь Благодать: ну, ты для этого создан.   
А там уж, как Она распределяется по миру — это уже Божеская тайна.


Твоя задача быть островом во мраке. Зажигать на этом острове маяк. Чтобы видели ангелы, где Божественные силы, Божественный Свет, - куда им можно спускаться, обо что упереться, на кого надеяться.


Это основная твоя задача: быть островом в океане мрака и возжигать на нём маяк, чтобы видел Бог, где свои и куда можно причалить. Где есть форт, где есть крепость, замок. Это основное.


Это основная задача всех творческих людей: потому творчество должно быть Светлым и жизнерадостным. Подобное к подобному!


А уж куда потом идёт их отрада, их вдохновение, их души полёт? Это к делу-то не очень и относится. Т.е. совсем даже не относится.


Это всё равно, что у тех кто молится Богу, возникал вопрос: а не впустую ли я молюсь? И зачем она нужна, моя молитва, если я не вижу, то  есть, совсем даже никаких результатов от неё.


- Да, но такие вопросы действительно возникают! - долбил своё не переставая Булат
- Ты вот, скажи: видела ли когда-нибудь, святая наша Матронушка, танковую дивизию, или корпус? Слышала ли она  когда-нибудь такое фашистское название дивизии «Мёртвая голова»?


Да и видела ли она вообще в своей жизни, какой либо танк? Тем более, что под конец своей жизни — во время войны — она была уже совсем: и слепая, и обезножившая. Но фашистскую танковую армию, она, своими молитвами к Господу, остановила.


Ну, так же и здесь.


                10


Да и потом — это очень вредно для души человеческой — быть популярным. Это даже не то, что некрасиво. Хотя конечно и это тоже. Популярность, востребованность — делают из человека дурака.


То есть, он становится уверен, что он лучше других: просыпается в человеке прелесть, что он по любому просто лучше других, - раз он востребован и популярен.
Тщеславие, или прелесть, она и так грозит любому творческому человеку, потому что бесы в каждом человеке: они ведь просто не спят и мастурбируют все свои любимые темы — без конца д без края.


Вообще тщеславие — почему смертный грех? Почему т.е. убивает самолюбование нашу душу? Потому, что всех других людей, вокруг себя, человек просто перестаёт считать людьми. Так, какая-то серая масса передвигается, пульсирует.


Это заместо всеобщей Любви к каждому человеку, как у Бога; которому только одному мы должны подражать — если хотим к Нему: по изречению — подобное к подобному.


И кем бы ни был человек — хоть бомжом на городской свалке, но тщеславие привяжется к нему: потому что бесы сидят в каждом человеке. И бомж, на городской свалке, может запросто считать себя лучше других: потому, что он один, на помойке, чувствует, где достать цветмет.


То есть, остальные бомжи, они носятся по помойке, суетятся... а он токмо один знает: куда надо идти, где этот цветмет; и идёт к этому цветмету, всегда, с гордо поднятой головой: зная, когда и где подвезут, чтобы вывалить на помойку.


А значит, с огненной водой — он обеспечен постоянно! Перебои т.е. огненной воды — ему уж никак не грозят. Не угрожают т.е. Всем т.е. угрожают: даже тем кто живёт в своём доме и имеет машину, дачу, жену и т.д. А ему вот никак эти перебои с наркотиком (который есть бухло, или спирт) не угрожают.


Остальные, дураки и бездельники, токмо на него и равняются: мол, ежели Евсей пошёл, почапал, двинул, направил кудай-то свои стопы, - значит уж ясно — везут цветмет и всем т.е. есть, где позабавиться. Ну, раздобыть: ханку, бухло, шило, или спиртягу.


И вот, стоит ему токмо пойти, как и все они — эти шакалы — так сразу к нему и прискрипываются: потому что весь день рылись в том, что вываливали мусоровозы, а так даже на поллитру и не насшибали. И вот, только и следили, все эти шакалы — своим недремлющим оком — когда мол Евсей пойдёт: тоды, мол, и они двинут.


И вот, ну, как тут не станешь Наполеоном? Как тут не станешь королём помойки? Ведь не захочешь, да станешь!


Или с той же колбасой: пусть не он один знает, когда подвезут просрочку! но тем не менее. В городе за эту колбасу, чтобы купить вкуснятинку — месяц работать надо, вкалывать! кривить душой, топтать свою душу: лебезя перед начальством.


И попробуй только не лебезить! в миг с работы вылетишь. Годами продавать свою душу надо: прыгая пуделем, козликом, ягнёнком — перед каким-нибудь идиотом, или самодурой, - которые являются начальством! Годами надо убивать свою душу: стуча на всех сподряд, подхалимничая и ублажая какого-нибудь дэбила и урода.


Потому что месяц, что месяц? За месяц тебя даже никто и не заметит, и не запомнит. Тут именно годами надо убивать свою душу: кривя ею, предавая друзей и товарищей! Вот, что такое иметь свой дом, машину, жену и дачу. Вот, что такое: покушать колбаску.


А он!? Что делает он?! Зная примерно, когда и что должны подвезти. Он токмо выйдет на помойные просторы! И вот тебе: и колбаса любая, и сервелат, и любые другие продукты! Как с неба падают! Как из рога изобилия! Ну, подумаешь два-три дня просрочки. Совсем даже не смертельно. Близко даже не смертельно!


Жри — не хочу! Спасибо такой организации, как «Хрюши против!» - борцам, так сказать, с просрочкой.


Ублажить, так сказать, все его остальные органы, или члены — в его любимых позах — это всегда пожалуйста. Под боком, тот час, имеется не молодая, но знающая своё дело бомжиха. А что с этих молодых толку-то? Ничего не знают, ничего не умеют.


А он для неё, как говорится, светоч, или свет в окне: всегда т.е. достанет спиртягу. А кто, до этого ещё, испытал на себе, что такое абстиненция, или отходняк: тот знает, что такое жизнь без наркотиков и буреть не будет уже никогда. Жизнь без наркотиков — это ад.


И поэтому, приняв, значит, в обед, свою очередную дозу бухла, выходит так Евсей — оглядывает свои помойные просторы — ублажив уже конечно перед этим все свои органы, или члены. Бухло есть, еда — сколько угодно, мочалка всегда под боком.


И вот, даже если и не хочет так думать, но знает, что он здесь — в нашем мире — самый умный, самый главный и самый великий. Поэтому и оглядывает он помойные просторы, как Наполеон перед сражением.


И он, и Бонапарт — оба сумасшедшие. И тот и другой — не знают об этом, и даже не подозревают, - что это бесы в них сидят. Что это бесы в них говорят, а не они сами думают. Что это бесы их довели до самого дна, а они думают, что находятся на величайшем в мире пьедестале.


Но бесы продолжают им это внушать и восхищаться ими! А они чувствуют, что кто-то же ими, там, продолжает восхищаться!.. и вот, и дальше продолжают пребывать в своём сумасшедшем состоянии. И вылезать из своего сумасшествия — совсем даже не собираются.


Дак вот, это на самом дне нашей жизни — на помойке. А тут, ты, вдруг, чувствуешь, что в тебе прорезается акой-то талант! То есть, ни в ком не прорезается, а в тебе вот, прорезается! Бесы тут же начинают тебя расхваливать и тебе подпевать: какой, мол, ты талантливый, какой гениальный! Ну, чтобы заманить тебя на самое дно — т.е. в ад.


Глупый человек, безусловно, верит этому всему: потому что он глупый. И вот, потащили черти его в ад — по накатанной-то дороженьке. Раз, мол, Я талантливый и даже гениальный (здесь совсем неважно в каком искусстве) — значит Я безусловно лучше других!


И вот, так вот, действительно, смотришь на эту серую массу и понимаешь, что Я один лишь бриллиант: среди этой серости и посредственности. И вот, и попёрла в человеке прелесть, что Я, мол, один-единственный на всём белом свете такой гениальный, а всех остальных и людьми-то назвать — совершенно даже невозможно!


Т.е. творческий человек, даже далеко не популярный, и уже становится из-за самолюбования и тщеславия: полной противоположностью Богу.


Это ежели представить себе, что и все другие — так же, со своими бесами — возгордятся: потому что и все другие люди, как тот возгордившийся бомж на городской свалке, имеют тщеславие и уж, по любому, найдут отчего им возгордиться!


то мы будем иметь такую картину: стоит вездеход геологов посреди тайги, за тысячи километров от ближайшего жилья и ржавеет под бесконечными осенними дождями. Потому, что все детали вездехода ведут такую бесконечную дискуссию: кто из них лучше и кто хуже?!


То есть, вместо того, чтобы мчаться вперёд и радоваться жизни! Радоваться просторам, бесконечно открывающимся новым видам, пейзажам, картинам, отраде! Благодати!..


Вместо этого, все детали, в каком-то безмерном и неохватном сумасшествии, спорят с пеной у рта: кто из них величайший просто гений — всех времён и народов, а кто полное ничтожество! Пыль под ногами! Дрянь из дряней! и т.д. в этом всё духе!


И вот, значит, спорят: свечи зажигания с бензином, подшипники с траками, колёса с двигателем внутреннего сгорания, писатели с золотарями, или золотари с писателями, - потом не подумайте, что это какая-то шутка!


Со времён Достоевского ведутся споры — в среде интеллигенции, или лучше наверное назвать этих ребят,
господ: народовольцами, или революционерами, или бесами: что, мол, лучше — сапоги, или Пушкин?


Когда в старых и дырявых сапогах ты явно промокнешь
осенью, и как следствие простудишься! И вот, когда твой, поначалу, бронхит перейдёт в воспаление лёгких; и ты будешь валяться с температурой в бреду; и будет ли тогда тебе — в том болезненном бреду — хоть какое-то дело до произведений Пушкина???


Или тебе будут нужны одни жаропонижающие и более тебе вообще, ни до чего, не будет дела!


Иными словами, так мы и выходим на то, что сапоги-то! новые сапоги, важнее всех произведений Пушкина! Потому как ежли бы были у тебя новые сапоги, то ты бы не промочил ног и не заболел бы воспалением лёгких, - как это случилось в твоём случае.


Или такой, там, далее вопрос: кто важней — золотарь, или Пушкин? То есть, вычистить выгребные ямы в Санкт-Петербурге, или Пушкин?


Ну, тут вы знаете, даже дискутировать на эту тему, даже, стыдно. Потому что, по любому, или полюбасу — получается, что золотарь! Ну, потому как ежели золотарь не вывезет из Санкт-Петербурга содержимое выгрябных ям... А раньше, надобно здесь сказать, в Санкт-Петербурге — не было канализации. Ну, вот, не было да и всё! А были токмо выгребные ямы — куда всё и вываливали — кому что в голову придёт.


У кажного т.е. дома была такая экзотика.


И если бы не золотари, выгребавшие, без конца и без края, эти выгрябные ямы — вместе с жуткими миазмами: город бы, столица нашего есударства, много раз бы вымерла полностью: от чумы, холеры, тифа и прочего, - что токмо разносилось, по всему городу, вместе с миазмами, из этих выгребных ям.


Так что на тот вопрос, которым огорошивали новичков в этих клубах: что, всё ж таки, важнее в жизни — вычистить выгребную яму, или Пушкин? Ответ был, как-то однозначно прост: какой же город будет читать и восхищаться Пушкиным — ежели этот город давно уже вымер: от чумы, дизентерии, холеры и прочей заразы — исходящей из этих выгрябных ям?


Ясно, что вычистить выгребную яму — это в сто раз важнее Пушкина с его гениальными стихами.


И так, значится, спорят: свечи зажигания с бензином, подшипники с траками, колёса не с собаками и не с макаками, а с двигателем унутреннего сгорания; писатели с золотарями, или золотари с писателями, художники с медиками и т.д. и т.д. и т.п. (Если ктой-то спросит: причём здесь вообще разные детали вездехода и прочий сброд — типа писателей и художников, - ну, так просто, пассажиры в вездеходе).


То есть, вот, что будет в нашем мире, если все, вдруг, возгордятся, станут сумасшедшими и будут вести эти бесконечные споры: кто же всё таки лучше и гениальней: подшипники, или траки?


Господь Бог здесь, всё таки, прав, как самый мудрый из нас, что Любить надо просто всех, - и нету других дорог. Просто надо всех Любить, невзирая на то: кто этот человек? И до какой степени болен его рассудок: то есть, очень больной, или совсем больной... Третьего, как вы, любимые мои читатели, понимаете — просто не дано.


А тут, значит, мало того, что бесы поют тебе дифирамбы, как всем творческим людям, как и всем другим, собственно, людям; мало этого, так ты ещё и становишься популярным и востребованным творческим деятелем! И все уже поют тебе дифирамбы, и бесы уже трубят тебе во все фанфары!


То есть, ты этого что ли хочешь? - так спросила его лесная дева. - Стать совсем дураком, под звуки фанфар?! Да там не знаю сколько надо молиться и исповедоваться, чтобы не стать окончательно сумасшедшим.


- То есть, ты настаиваешь на том, что только: творчество ради творчества; или искусство — ради искусства. А всё остальное это так: мелко, пошло и гадко, - произнёс Булат с пафосом.
- Да, - просто ему ответила лесная дева, - когда у творческих людей, к творчеству примешивается попытка заработать на творчестве, там: «Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать» - то это всегда мерзко и пошло.


- Даже когда очень хочется кушать?
- Нет, ну, иди да работай. Большинство созданных произведений, созданы абсолютными непрофессионалами. То есть, безусловно, все они где-то работали, или служили и даже не помышляли: творчеством заработать на хлеб. И никто из них не имел никакого гуманитарного образования. Так, писали: чего хотела, желала душа.


Большинство созданных произведений в искусстве: создавались непрофессионалами. Поэтому попытка заработать на творчестве — это всегда низко.


Так же низко, когда ты хочешь прославиться через искусство; жаждешь славы. Или начинаешь превозноситься в своих глазах: не борясь с прелестью своей — с тщеславием. То есть, когда через творчество, человек становится сумасшедшим. Верней, конечно же,
не через творчество, а от своего тщеславия, которое проникает во все щели, во все среды человеческой жизнедеятельности.


И человек просто становится сумасшедшим.


                11


В это время, в его двери постучали.


- Господи, кто это? - вздрогнул всем своим телом Булат. И если глаза его, всё это время, горели, как фары встречной машины — во всё время общения с лесной девой — то тут они стали у него, гаснуть, гаснуть... и вот, уже погасли совсем.


В дверь опять настойчиво постучали.
- Да кто это? - озлился даже Булат. - Кого это чёрт принёс в такую непогоду?


Дело в том, что звонок у него испортился очень давно. Но пока он собирался его отремонтировать... вернее так: пока он собирался вызвать электрика, он как-то уже привык к этим стукам; по звонку ведь трудно определить — кто пришёл? В редких случаях это удаётся.


А по стуку в дверь, всегда узнаешь: кто пришёл? И если даже и незнакомый человек пришёл, то стук в дверь многое может рассказать о том — кто его производит: скромный человек, мягкий, тихий... или наглый, грубый, хам...


То есть, просто лежи да думай: открывать, или не открывать?


Дело в том, что Булат жил в своей двухкомнатной квартире — один. Один, то есть, абсолютно: особенно после развода со своей благоверной супругой.


Прекратились крики, прекратились оры — в его уютном гнёздышке — не один уже год назад. И вот, жил он в абсолютной тишине — в своей Хрущёвской панельке; в полном и безмятежном покое. Только он и творчество. Весь, как говорится, в искусстве. И поэтому, как-то не захочешь, да будешь реагировать вот так, как он: на этот стук, на это нарушение покоя.


То у него глаза горели, как у собаки Баскервилей — на торфяных болотах: когда он витал в своих эмпиреях... в мечтах и снах... а то погасли, погасли... это уже просто, как у мёртвой, как у убиенной собаки Баскервилей.


Стук в дверь повторился по новой. Стучала явно женщина и настойчиво хотела его видеть.


- Да что ж это такое? - взбрыкнул Булат со своего облезлого и скрипучего дивана. - Какого чёрта надо? Кому чего надо?
Он осторожно подошёл к двери, как это делал обычно, чтобы не услышали снаружи и так же незаметно глянул в глазок.


Да, действительно, за дверьми, на площадке, стояла дама и настойчиво тарабанила своим кулачком.


- Кто? - грубо спросил Булат. Типа того, что он не видит.


Дама, вся такая, подобралась, встрепенулась.
- Вы извините, я по поводу объявления.
- Какого объявления? - терял терпение он.
- Я насчёт вашей дачи в Коромыслово.
- В Коромыслово? Что за чушь?


Но далее разговаривать через дверь, с дамой, было как-то неудобно и он открыл дверь. Пред ним стояла, лет тридцати, девушка-женщина — то есть, его возраста — и вся такая она была манерная и подвижная, и экстравагантная, что этим сразу валила с ног всех встречных и поперечных.


- У вас есть дача в Коромыслово? - так спросила она и сдула, именно сдула, а не смахнула нависшую на её левый глаз чёлку и мешавшую говорить.
- Да, есть... - смешался было он, - да вы лучше зайдите, тут неудобно... соседи... - так, как-то бормотал он.


Дама зашла и деловито заправила нависшую на глаз чёлку за ухо. Он тут же закрыл за ней дверь.


- Тут большая слышимость, - конфузился как-то он, - резонанс... акустика, так сказать... соседи...
- Так у вас есть дача в Коромыслово?
- Да, есть, - закивал он как китайский болванчик.
- И вы её продаёте?
- Нет-нет, ни в коем случае, - замотал он опять, так же активно, головою.


- Как это: «Ни в коем случае?» Везде по товариществу и по столбам в деревне развешены объявления, - она попыталась сдуть свою буйную чёлку на бок и это помогло секунды на две... - Я вам звонила по указанному телефону, но вы всё время недоступны. После узнавала в товариществе ваш адрес. Ведь ваша дача по адресу Земляничная-3? - она воткнула свою чёлку за ухо.


- Сие есть верно, но я не был там — последние лет десять. Так, пока была жива мама... она любила, конечно, покопаться на грядках... А я... а что я? - буровил чтой-то непонятное, что-то несусветное, чтой-то невменяемое он. 


Дама поражала его всё больше и больше своей экстравагантностью; своим лицом, которое ни на секунду не останавливалось в своей мимике, выражениях, настроениях. Губы, так те вообще змеились и дёргались, как на шарнирах, как-будто кто дёргал эти губы за ниточки.


Да и всё, в общем-то, тело ходило ходуном: постоянно меняя позы.


- Так, приходил, после её смерти, несколько раз... - продолжал буровить он чтой-то невнятное. - Посижу, повспоминаю: как она здесь ходила, поила меня чаем, кормила...


Я, видите ли, немного занимаюсь скульптурой и поэтому приезжал на дачу более пройтись по ближайшему лесу, поискать коренья... а потом сидеть у домика с очередной корягой и думать: кого из неё создать...


Сижу так бывалочи, слушаю птиц, шелест листвы... И вот, думаю, думаю...


Дама вконец потеряла терпение:
- Вы мне, господин Хладный, говорите пожалуйста по делу, - она воинственно заправила чёлку за ухо; губы её
ушли вообще кудай-то вбок и на сторону, потом вытянулись в трубочку и сделав что-то вообще невероятное и несусветное - вернулись на место и тут же она начала их поджимать и жевать.


Тело же её при этом, раза три, сменило позу — от какой-то воинственной позы, до позы удивления, до позы недопонимания и до позы вообще чего-то невероятного и несусветного.
- Причём здесь вообще шелест листвы и как вы выражаетесь: «пение птичек?»


- Нет-нет, вы не совсем, то есть, понимаете. Не совсем, то есть, правильно меня понимаете. В этом-то как раз и есть основное.


То есть, я очень далёк от земли... Ну, там, что-то вкопать в неё и потом сидеть, и ждать там: ну, вырастет чтой-то из этого, или нет?.. как Бур-р-р-ратино, то есть, на помойке — в стране дур-р-р-раков.


- Вы умиляете меня, господин Хладный, - с каждым новым словом у женщины менялась и поза, которая соответствовала каждому новому слову. - Вы мне скажите, всё-таки, вы продаёте этот участок, или нет? - губы её при этом и вся её мимика и жесты — такое вытворяли!!! что он просто влюбился в неё окончательно и бесповоротно.


- Я не продаю участок, - утвердительно сказал он - боясь, что она сейчас развернётся и уйдёт.
- Почему-у-у-у? - как-то так прищурилась она и всё её тело и мимика, и жесты - выразили это: «Почему?»


- Ну, вот, мадам, не знаю вашу фамилию... - смешался было Булат.
- Зовите меня сударыня.
- Ну вот, сударыня, я и пытаюсь вам это объяснить: по-че-му. Дело в том, что я вдохновляюсь на этой даче: от простого качания трав, от одного только вида цветочков... И когда вокруг тишина и покой: в меня, вдруг, начинает литься тихая музыка... и может быть даже не тихая... то есть, музыка, может быть, даже очень громкая...


- Но вы там не появляетесь уже не один год! - удивлению дамы в её мимике, жестах и позах — просто не было предела.
- Нет-нет, я появляюсь там... один раз в год... два... Но вы поймите, что с воспоминанием о маме связано много и больного... Болезненного.
Нам так хорошо было на этой даче... и так потом мы болезненно расставались...


- Но вас там никто уже не видел — т.е. много лет.


Булат сто раз бы уже состриг эту чёлку, которую она столько же раз заправляла за ухо; но даму эта чёлка не напрягала даже нисколько: она даже не замечала, что каждую секунду, эта её прядь, падала обратно на глаза.


- Нет-нет, но вы поймите, сударыня, я ведь там не появляюсь: с всеобщей высадкой редиски, или с всеохватной косьбой одуванчиков, или с всепоражающим стоянием кверху, там, тормашками...


Я наоборот, бегу даже от этого всего: лишь только косцы включают свои бензопилы, или точнее бензокосилки... (нет, я понимаю, конечно, что они получают от этого дикий восторг! Но мне-то от этого не легче...) и я бегу с дачи, токмо, дуй не стой!


То есть, я никак не состыкуюсь с тамошними со всеми традициями... обычаями, правилами, культурой садоводов.


Ну, я появляюсь там, или осенью в дожди, когда можно на нашей веранде послушать шелест дождя крапающий по крыше. Попить чаю в это время, на веранде, с маминым вареньем — это, конечно же, блаженство за гранью русского словесного языка. Точнее любого даже языка.


Когда ты прихлёбываешь чаёк и любуешься на золотую осень... Боже мой, боже мой...
- Но послушайте, господин Хладный, - дама просто всеми фибрами не могла внимать всему этому, - ведь это же лирика. Ли-ри-ка! И ничего больше! И какая-то, я бы даже сказала, фантасмагория и эфемерность...


- А я с вами совсем даже не спорю, сударыня, это именно всё то, что сейчас вот, вы здесь сказали! Именно нечто эфемерное, которое, никак уж точно, не пощупать руками... до такой степени, то есть, всё это нереально и фантастично, - как собственно и всё искусство...


Или я появляюсь там ночью, когда поёт соловей... О-о-о-о-о-о... Слышали бы вы, сударыня, как он: щёлкает, цокает и насвистывает в полной тиши... Опять же чаёк, веранда.


Сейчас уже, конечно, давно нет маминого варенья... но в магазине продают достаточно вкусное: малиновое, абрикосовое, черничное варенье. И вот, когда сидишь и смотришь на звёзды, и в абсолютной тишине слушаешь пение соловья... и прихлёбываешь ароматный чаёк, закутавшись в тёплый плед...


то вот, становится так хорошо, хорошо... что мелодия: пам-пам... пам-пам... пам-пам-пам... как-то рождается сама собой...


- Послушайте, господин Хладный! - возмущению сударушки не было предела; тако-ж, всей её мимике, жестам и позам. - Мне хотелось бы говорить с вами только по делу. Без этих вот, всяких: экивоков, отступлений, отклонений от темы, постскриптумов и т.д.


- Нет, ну, вы меня здесь тоже поймите; вы ведь очень хотите купить эту дачу?


Дама сделала жест и позу какого-то невероятия, несусветности происходящего, нер-р-р-реальности...


- Ну вот, поэтому и мне всё надо объяснить именно так, чтобы вы меня поняли.
Да вы раздевайтесь, снимите с себя этот мокрый, промозглый плащ и пойдёмте попьём чаю с вареньем: отогреете, хоть немного, свои косточки, членики, - далее он смутился.


Дама пожала плечами, но положила свой зонтик: с которого бесконечно капала вода, на полку для обуви и сняла свой мокрый плащ, который Булат принял с большим почтением.


Они прошли на маленькую кухню: потому что других кухонь в панельках не бывает и он поставил чайник на васильковый газ.


- Сейчас закипит быстро, - успокоил он её, а точнее себя. - Вы поймите, сударыня, я бы может быть и рад был, вам её продать, но где я буду вспоминать свою маму? Где я буду сочинять музыку в конце-концов? Ведь я на телефон записываю ту музыку, которая во мне рождается: причём не просто там: тарам-пам-пам... о нет, совсем даже нет.


Я записываю музыку только гениальнейшую, рождающуюся во мне... И может быть, когда-нибудь и где-нибудь, эта музыка кому-нибудь и пригодится...
- Но послушайте, господин Хладный, вот это всё: «Когда-нибудь, где-нибудь, кому-нибудь...» - не кажется ли вам, это всё, чересчур уж эфемерным? То есть, ни к селу — ни к городу, ни в лад — ни впопад и ни в какие ворота!?


- Да, мне именно так, тоже, это постоянно кажется. Всё это именно эфемерно... и именно вот это, меня и прельщает в этой жизни. Только всё: эфемерное, нереальное, призрачное.


Когда начинают при мне говорить: о сотках, о гектарах, о квадратных метрах и о прочей усушке и утруске... мне
только удавиться хочется, но не жить среди хомяков делающих запасы на зиму... ну, это же всё скотство.


Но если вы расскажете мне, как лист осенний и кленовый — в полёте — прилип к вашему окну, как бы в прощальном привете... или как случайно вы коснулись лицом грозди сирени... или как солнечная радуга заиграла в ваших пушистых ресницах, - то это всё очень даже и очень, вдохновит меня, поразит и умилит.


- Ещё бы с этого вы что-то смогли и поиметь: набить свой животик и приобрести тити-мити, - сударушка была, как и все в общем-то дамы, довольно таки практичная и взлетать над землёй даже и не собиралась.


- Но послушайте, сударыня, но ведь это же всё пошло. Но ведь: «Ни хлебом единым жив человек» - сказано ажни две тысячи лет назад.
- «Ни хлебом единым» - пока он сыт. Но когда человек голоден, то жив он — единым только хлебом. И это совсем даже не пошло, когда живот ваш прирос к позвоночнику, - дама была безапелляционна.


- Ну, у вас что, живот прирос к позвоночнику?
- Я не хочу, чтобы он у меня в будущем прирос к позвоночнику. А для этого и надо крутиться и вертеться.


- Ну, я вот, например, не кручусь и не верчусь: живу на скромную зарплату и ничего у меня, ни к чему не прирастает. Тут главное ещё умерить свой пыл. Ну, не желать как-то каждый день разносолов: иначе действительно — будни от праздников отличать не будешь.


То есть, жить просто, скромно. Без ресторанов. Без шика. И наконец самое главное — слова Христа о том, что: «Ни хлебом единым жив человек» - тогда подойдут к тебе: тогда ты будешь человеком, когда ты не будешь  жив единым хлебом; а будешь жить ещё и искусством творчеством, чем-то нереальным, эфемерным, призрачным...


То есть, когда ты будешь жить творчеством — ради творчества, а не творчеством — ради денег... только тогда и будешь ты: ни хлебом единым жить.


- Вы знаете, с вашей идеологией, до моря не доедешь. Даже на одну дорогу вперёд — не хватит. Вы хоть знаете, какие сейчас цены на бензин?
- Когда вы очень многого хотите, то всегда получается «Сказка о рыбаке и рыбке». То есть, когда мало, мало, мало... то всегда получается — одно разбитое корыто.


Ведь богатый человек — это не тот у которого много денег, а тот кому хватает. У тебя могут быть миллионы и миллионы, но ты будешь бедный — потому что тебе: мало, мало, мало... А можешь быть обычным пенсионером, с очень даже скромной пенсией, но быть вместе с этим самым богатым. А почему? Потому что тебе хватает.


Почему я и говорил, что в первую очередь надо приучить себя жить скромно — без шика, - и тогда ты поймёшь, что человеку-то надо совсем немного.


Здесь чайник закипел и Булат заварил ароматный чаёк в фарфоровом чайнике: сполоснув его, естественно, перед этим кипятком.
- Как пел, когда-то давненько Эдуард Хиль: «Человеку много ль надо? У него на сердце радость! Он смеётся снегопаду, солнцу в небе и ветрам!» - как-то патетически продекламировал Булат.


                12


- Скажите, вы когда-нибудь хотели съездить на море? - задала сударушка риторический вопрос.
- Да конечно! Ещё как!
- Представьте только, - развивала она, - приезжаете на своей машине, ставите палатку — там — где только вы и море, вы и море... и никого больше! И вот, живёте на этом, абсолютно диком берегу, сколько вам угодно! Сколько угодно! Хотели бы вы этого?


- Ну, да, конечно же хотел.
- Ну, вот вам и ответ, на все ваши тезисы о том, что «ни хлебом единым жив человек». Сначала, то есть, сруби башли, заработай, как говорится, бабло, - ну, а потом уж, сколько угодно, наслаждайся морем, природой, искусством и т.д.


Немного помолчали.


- Вы знаете, я бы очень хотел на море: именно так, как вы это описали — дикарём! Но не невзирая ни на что. То есть, невзирая ни на что — я на море не поеду. Для этого много что должно сойтись.


Я никогда не буду прыгать выше себя, чтобы  достигнуть какой-то цели. Я никогда не изменю своей тихой, спокойной и размеренной жизни: ни ради моря, ни ради любой другой манящей меня цели.


Мне в первую очередь нужен, всё таки, душевный покой, душевный комфорт. То есть, любимая работа и сразу же домой: в свой домашний уют. И только так, в домашнем уюте и тишине, и может появиться новая скульптура, или музыка, - в общем творчество.


То есть, тишина и покой — это основа. Потому что если я буду работать на двух, или трёх работах и домой прибегать только поспать: то тогда я просто превращусь в какую-то рабочую скотину, которой будет, совсем даже, не до какого творчества: только есть и спать, спать и есть.


И я дико сомневаюсь, что год проведя, как лошадь загнанная в мыле, я на отдыхе, поехав куда-то, даже на море: буду в тишине и покое, слушая шум прибоя, создавать какие-то музыкальные, или скульптурные шедевры.


Тут или-или... третьего, как говорится, не дано. Или ты пашешь, как лошадь: рубишь бабло, стругаешь башли, шинкуешь капусту, там, хрусты, зелень. Или ты не совсем, как бы, отсюда.


То есть, вроде бы, ты и здесь... но на самом-то деле, тебя, как бы, здесь совсем даже и нет. Ну, то есть, ты, вроде бы и здесь, но витаешь, или в эмпиреях, или в каких-то таких других мирах, которые, в общем-то, к действительности и к реальности окружающей нас: не имеют, то есть, вообще никакого отношения.


И тут уж, или ты с рождения такой: не от мира сего; или
ты от мира сего: и стругаешь капусту и зелень, при любой, так сказать, создавшейся удобной ситуации. Нельзя и даже невозможно, по лёгкому наитию, желанию, включать в себе: то поэта, то делового человека.


- Нет, ну, становился же Пушкин деловым человеком, когда писал: «Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать!», - так молвила сударушка и стала буквально пожирать его глазами...
- Это нужда, нужда конечно, кого угодно берёт за хобот... и Моцарт в своём реквиеме — от великой нужды — какому-то чёрту продаётся, как раз под конец жизни.


Но это ни о чём нам не говорит. Пушкин играл в карты, тогда это было очень даже модно... и тут, как говорится, 
его бы никакое, самое большое состояние, не устроило.
Игроман может разметать в пух и прах, любое, самое великое состояние, как максимум, за месяц.


Моцарт был в долгах, как в шелках. Всё это болезни психические, нужда; неприспособленность, я бы даже сказал: полная неприспособленность - к тутошней, земной жизни.


Всё это, как раз, подтверждает то, что и Пушкин и Моцарт: были не от мира сего. Они жили в искусстве: то есть, в других абсолютно мирах.


Да, если бы Моцарт занимался кожевенным делом, или мастырил башмаки и считал бы, и берёг бы каждую копеечку, или чё там у них?.. каждый пфенниг, как любой, в общем-то, нормальный немец, - то он никогда бы не влез, ни в какие долги.


Если бы Пушкин работал мясником и рубил туши, или золотарём и спасал Санкт-Петербург от миазмов выгребных ям, - то он никогда бы не влез, ни в какие карточные долги. Просто занимался бы общественно полезным делом.


Но никогда бы мы не услышали: ни чарующих мелодий Моцарта, ни чудесных сказок Пушкина.


- А как же тогда русская пословица: «И швец, и жнец, и на дуде игрец?», - спросила она. - То есть, совмещение вполне даже возможно: о чём говорит нам народная мудрость. Ведь совмещал же в себе Адольф Гитлер: и художника, и ненавистника всего человечества — фашиста.


Или кто там ещё? Джек Лондон был и прачкой, и грузчиком, и золотоискателем, и писателем.


- Нет, нет, ну, всё это несерьёзно, - так замялся было Булат. - Джек Лондон он, всё таки, сначала был: и грузчиком, и прачкой и т.д., а потом уже с накопленным жизненным опытом, стал писателем.


А вообще, когда всего понемногу: тогда всего понемногу. Невозможно быть гениальным: швецом, жнецом и на дуде игрецом. Когда много всего: тогда всего немного. Заниматься возможно только одним делом, ну, чтобы это было качественно. Чтобы был высший пилотаж.


И если ты настоящий, творческий человек: то просто, постоянно находясь в обдумывании стихов, или романа, или скульптуры... ты вообще даже не можешь, чисто физически, быть от мира сего... как ты ни старайся.


Ты просто, постоянно, как бы не совсем здесь. Как бы над действительностью, как бы со стороны: запоминаешь взгляды, жесты, улыбки... И тебе совсем даже не до тех мыслей, что: «Хорошо бы этот сосновый бор — срубить и продать!»  - когда ты им любуешься, вдыхаешь всею грудью, пьёшь его глазами и душой, слушаешь, внимаешь шуму его разлапистых, могучих ветвей.


И потом, бедный Гитлер, он, всё таки, сначала был художником в молодости... а потом уже стал сумасшедшим и совсем больным человеком.


- И что вы думаете, что если вы очень много говорите, то вы меня, хоть в чём-то, переубедили? - дама была вне себя. - Ничуть и даже не подумайте!


Он здесь пожал плечами.


- Я просто вас спросила: «Хотите на море?», вы ответили: «Да». Ну, вот вам! Едьте на море! Я даю вам хорошую цену, как раз на поездку туда и обратно, и на отдых! Когда вы ещё, в своей жизни, соберётесь на море — с вашей скромностью?


Когда ещё в ваших руках могут оказаться деньги? За ваши заросшие шесть соток и за старенький домик, я даю вам 50.000 рублей (пятьдесят тысяч рублей) — этого вам хватит с лихвой: съездить на море и обратно, и пожить там.


- Нет, ну, вы меня всё-таки не поняли, - Булат помотал головой. - Я просто не продаю дачу. Она мне дорога, как память. Память о матери.
- Я этого совсем не понимаю, - развела дама руками, как только могла, - а где же вы будете вдохновляться? Где же вы будете писать новую музыку?


- О поверьте, места найдутся. Море и шум прибоя — это далеко не единственное место, где можно писать музыку. Существует, например, тоже самое море леса... и шум ветра, в его кронах, идёт тем же самым прибоем: усиливаясь и ослабевая. Можно так же заворожённо слушать шум прибоя ветвей и в лесу, и в городском парке, и в садочке.


Природа, во всех своих ипостасях, формах, проявлениях, - несёт в себе Божескую Благодать и Отраду. Надо только приглядеться. Надо только окунуться в неё.


Находит же Благодать и Отраду, Мариночка Галкина — это такая современная путешественница по тундре! Вы представляете, в тундре! Где она путешествует в полном одиночестве: и именно это её фишка! Она всё там находит — Марина Галкина!


То она, в этой тундре, на речку набредёт: и радости её нет предела! То на цветочек! И обязательно сфотает его на фоне речки. То она встретит: ущелье, теснину, распадок (как она его называет), - где среди гор пробивается та же река с водопадами и перекатами.


То она подойдёт к каньону (как опять же, она его называет) — среди тундры — и радость её вновь зашкаливает и не имеет границ! Ну, Благодать нисходит на женщину! И вот, счастью её нет предела!


Идёт вдоль какой-нибудь тундреной речки, виляющей по тундре, тащит на себе немалый груз: палатку, спальник, еду, посуду и прочее. Ночует, опять же, в тундре: выбирая для этого, какой-нибудь обязательно живописный уголок — на взгорье у речки!


И идёт так по неделе и больше, делая по тридцать километров в день. И вот, радость и счастье, просто фонтанирует в ней: буквально от всего, что она видит и чувствует! А ведь идёт она по арктической пустыне: по травяно-кустарниково-моховой тундре.


Но везде она найдёт и цветочек, и группу цветочков, везде она найдёт чудный вид на гору, или с горы... не говоря уже о реченьках, вдыхающих просто жизнь и воздух, в любой пейзаж! И вот, обязательно, Мариночка Галкина, заснимет это всё на видео, чтобы порадовать и других — кто это будет смотреть — своим восторгом и счастьем. То есть, вы это представляете? Арктические пустыни, тундры — и столько счастья!


А здесь, у нас, ещё и дерева имеются: в любом, как говорится, городском парке имени Отдыха! Иди, любуйся! Восторгайся! Сочиняй и пиши музыку! Пиши на мольберте целые холсты! Собирай причудливые коренья! И создавай из них разнообразные скульптуры!


Я уже здесь не говорю про лес: про наши Российские, бескрайние и бесконечные таёжные просторы, где тайга
начинается уже на севере Московской области.


То есть, вдохновение-то бесконечное, где мы с вами живём. Везде и всюду, одно лишь вдохновение нас окружает: Отрада и Благодать!


Иди вон абсолютно в любой парк — в той же самой Москве — хоть на Воробьёвы горы, хоть в Сокольники — на Путяевские пруды. На Большой Путяевский пруд, на каскад Путяевских прудов в Сокольниках: и сочиняй,
сочиняй, сочиняй! И вдохновляйся, вдохновляйся, вдохновляйся! И очаруйся, очаруйся, очаруйся!.. - похоже было уже, что Булата практически ничто не может остановить...


но сударушка всё ж таки попробовала:
- Послушайте, господин Хладный, - заговорила она громко — видя, то есть, полную невменяемость пассажира, - а я просто думала, что вы можете вдохновляться только на даче. А вы, как я понимаю, по всей нашей Родине можете вдохновляться и писать музыку, и собирать коренья, -


Булат, так мелко-мелко кивал головою. - Ну, дак тогда зачем и дело стало? Если вы везде, то есть, можете эту гениальную музыку сочинять!


А тут вам ещё и деньги предлагают! Немалые деньги заметьте! Две, не совсем плохие, зарплаты! О как!


- Нет, нет, вы меня и не уговаривайте; меня эта дача одним своим присутствием вдохновляет, - тем, что она у меня есть. Да и вообще, давайте пить чай: отогреетесь хоть немного, от этой промозглой погоды.


                13


Булат разлил ароматный чай по чашкам, положил по розеточкам варенье и нарезав батон, украсил ломти маслом и сыром.


- Хорошо живёте, - сказала ему сударушка, отогревая свои озябшие руки о чашку.
- Это мой, самый сильный кутёж, который случается редко, - улыбнулся он.
- Однако на скромную зарплату, долго так не протянешь.
- Я умеряю свой пыл. Поверьте, у меня получается.


- Погода, однако, совсем даже не майская, - дама держала горячую чашку двумя лапками и дышала паром и пила чаёк, и согревала свои прозябшие косточки о горячий фарфор. - Мне даже трудно сказать, что это за погода.
- Что вы хотите? Ночью заморозки. Цветёт черёмуха. То есть, всё сходится.


Дама посмотрела внимательно в его окно пятого этажа на природу.
- Какой у вас замечательный вид из окна — сосновый бор... вы вероятно и здесь пишите музыку?
- Вы знаете, да... бывало так даже — сплю, а во сне музыка, музыка, музыка... просыпаюсь уже с готовой мелодией. Ну и быстрее бегу к окну, со смартфоном, чтобы записать эту новую мелодию.


Ну, чтобы, что-то красивое обозревал тот — кто эту музыку будет слушать.


Так что, всё здесь сходится. Как говорится: всё здесь сходится. Там, где красивый вид: там что-то и рядом должно быть красивое.


Ведь собственно почему Россия и Спасает, без конца и без края, весь мир? Да потому что, какая же всё таки это красивая страна: со своими бесчисленными реками, озёрами и со сказочной тайгой - отражающейся в этих волшебных водах.


Ну и, как говорится, подобное к подобному: поэтому русский народ и имеет самую приближённую к Богу Православную веру, - а отсюда и всё остальное: и красоту на лица женские и их великое всепрощение.


И красоту в великодушии своих мужчин: воинов, героев, - которые всегда были великодушны в обращении с пленными и с другими завоёванными народами. Никогда, то есть, не воевали с беззащитными: с поверженным противником, или с мирным населением. В ратном же деле, в военном, были всегда героями.


Или взять ту же Америку: выжженные солнцем прерии,
пустыни, скалистые горы — жуткий и мёртвый пейзаж — типа Долины Смерти, - соответствующие и народы порождает их местность; соответствующее народонаселение.


Это как здоровая и сакральная земля порождает: богатырей и красавиц; а больная земля — геопатогенная: уродов и сумасшедших. Это вот всё оттуда.


- Но погодите, погодите, господин Хладный, а как же Европа с её Альпийскими горами, с Альпийской тайгой и свежестью!
- Про Европу я так категоричен не буду. Европа немало нам принесла прекрасного в искусстве: красота Альпийских гор - она звучит во всей классической музыке, во всех инструментах симфонического оркестра; в Европейских повестях, романах, рассказах.


Этого уж, как говорится, у европейцев не отнять — этой их изысканности и красоты. Вот вам и Альпийские горы.


- Да, интересная теория. Только как же быть с фашизмом, коммунизмом, колониализмом, - и всем прочим, что порождает та же Европейская цивилизация?
- Сие есть уход от истинной, христианской веры, - заговорил, вдруг, Булат, или эта лесная дева в нём заговорила. - Уход от истинной христианской веры: порождает сон разума, сон разума порождает чудовищ.


- То есть, вы хотите сказать, что у нас христианская вера истинная, а у них не истинная? В чём же это выражается?


- В Православной вере восемь смертных грехов; у католиков, протестантов и прочих — семь. А вы, я надеюсь, понимаете, что если вынуть хоть одно основное звено, один из краеугольных камней, камень ставший главою угла, - то посыпется вся конструкция, пирамида, сооружение: как карточный домик.


У католиков, как у матрицы всех западных христиан, такой столп — на котором всё зиждется — вынут — это тщеславие.
- Тщеславие?!
- Да, тщеславие, или прелесть. Когда человек считает себя уже равным Богу. Там: нищему подал, больному в аптеку сходил — купил ему лекарство, старушке через дорогу перейти помог, - и всё мол! Сделал за всю свою долгую грешную жизнь: два-три добрых поступка, и всё мол! Равный Богу!


И всю уже остальную жизнь человек уверен: что он уже забронировал место в раю, что он безусловно лучше других — потому, что сам он про это знает! и где он не ступит — там и место свято! То есть, сам               дрянь-дрянью, но всё одно талдычит: «несть, - мол, - меня святее!»


А уж ежели ты пастырь, ксендз, или чтой-то типа этого, - то это уже безоговорочно, что ты просто святой! Потому что приближён к Богу!


Вот это самая главная беда на Западе, что все они там святые, - ну и соответственно все остальные (как следствие этому, как один токмо единственный вывод) — все остальные — это значит: быдло, скоты, рабы, - все люди, племена, народы.


Если в Православии только указываются, те особо опасные зоны сумасшествия — восемь смертных грехов — убивающих душу; чего, то есть, надо опасаться, чего остерегаться и бояться в себе; и как, то есть, с помощью молитвы, стараться сбавлять, понижать в себе градус сумасшествия, которое внедрено в каждого человека — от рождения и до смерти.


И, то есть, дальше всё соответствующе, что если все мы
здесь — одни грешники; и святыми здесь никто не может быть — по определению, как аксиома, - а только каждый человек может — с помощью молитвы — снижать тот бред сумасшествия, который в нём: неотступно, неотвязно, неотделимо присутствует.


То и вести себя, то есть, надо как-то: скромно, соответствующе, подобающе, смиренно. Раз все мы — самое большее на что здесь способны — это только лечиться с помощью Божией; с помощью Господа.


И это только те люди, кто уверовал в Господа, кто ходит в церковь, кто молится, кто изо всех сил старается не грешить... Хотя именно стараться не грешить — это то единственное — на что способен здесь человек. Потому, что это единственное, что он может: хотя бы стараться не грешить — с помощью Божией.


Ну, а все остальные: это кто, или совсем не верует, или кто совершает какие-то добрые дела постоянно, - и считает себя, в связи с этим,  достигшим небожительства — это, как весь Запад. Ну, это просто сумасшедшие все люди.


Кто не ставит препон сумасшествию, кто не делает укорот сумасшедшему бреду в себе: осознанием своей греховности, молитвой, посещением церкви, причащением, - тех людей возможно только пожалеть, как абсолютно больных. Которым вроде бы и рад помочь, а как им помочь? За них ведь жизнь не проживёшь... и свои мысли, и свой опыт им не переставишь.


Каждый учится токмо на своих ошибках. Так, иногда вот, что-нибудь скажешь, как приблизиться к Богу. Что без смиренья - нет Спасенья. Что без скромности, мы вообще никуда не уедем. Что Я — последняя буква в алфавите. Что тщеславие и прелесть (самолюбование, восхищение собой) — убивает душу; приводит, то есть, к полному сумасшествию.


Ну, да и всё на этом.


Вот чем отличается: истинная вера, от не истинной.


А вы говорите Запад. Коллективный Запад.


Какое-то недопонимание в священном писании... недопонимание: почему фарисеи, фарисейство и лицемерие — это суть, одно и тоже. А кающийся мытарь и разбойник — распятый — они не лицемеры. Разбойник, которого распяли вместе со Христом, который пожалел Христа, сказав, что:


«Мы-то за дело тут распяты, а Его за что казнят? За что распинают?»


То есть, он осознавал свою греховность: глубину падения... и раскаивался в этом.


И ещё сказал: «Когда будешь во царствии своём, помяни там меня...»
И вот, Иисус Христос сказал ему: «Сегодня же, будешь со мной на небе».


Так первым в рай попал разбойник. Почему? Католическая вера, когда-нибудь задумывалась над этим, или нет? Похоже, что нет.


И почему молитва мытаря дошла до Бога, а молитва богатого благотворителя и делателя одних только добрых дел — не дошла до Бога, а так и завязла в прелести.


Если бы католики ответили почему только кающийся мытарь Спасается, а богатый добродел — нет, - тогда бы только они ввели себе — восьмой смертный грех — тщеславие.


Но они не отвечают на эти вопросы, потому что сами,  уже давным-давно, являются этими же фарисеями и вылезать из этого тщеславия даже не собираются.


                14


Помолчали.


- А вы, господин Хладный, прямо вот, ходите в церковь!? Причащаетесь! Каетесь! - спросила его сударушка и её ажни всю колбасило при этом.
- К сожалению пока нет. Но я на пути к этому. То есть на пути к выздоровлению.


- На пути к выздоровлению? А откуда ж вы так здоровски и мастерски шарошите про священное писание?
- Слушаю иногда лекции профессора Осипова Алексея Ильича.
- А-а-а-а-а, - протянула утвердительно сударушка, - а то, я уж думала, это вы всё от кореньев своих наслушались.


И эта была первая странность этой дамы — просачиваться в его мысли, иллюзии, видения — на которую он, почему-то не обратил внимания. Как не раз и не два такое бывало с каждым из нас: когда ктой-то тебе чтой-то там плетёт, втюхивает, дурит и ажни язык прикусывает от своей хитрости и подлости, что мол, нашёл вот дурака же!


И ты, главное, это же всё видишь и понимаешь, и даже явно, ангел тебе подсказывает, что нельзя ведь этому никак верить! Но всё одно, почему-то, ведёшься, обдуриваешься и бываешь обдурен.


Так было и на этот раз, когда ангел дал ему явно почувствовать, что это же не зря, эта дама, не просто так, как бы сдуру, - проникает в суть вещей.
- Это шутка? - так спросил он.


- Вы как относитесь к женскому телу? - атаковала она вопросом на вопрос.
- В каком смысле?
- В прямом, - дама провела по своей груди.


- Вы знаете, я в какой-то книге сие читал — сейчас уже и не помню. На вопрос к главному герою, как он относится к любви? Он отвечает: «Вы знаете, есть у меня шурин: там Мура шурин, или Шура Мурин — сие не суть; так вот он, на вопрос о любви, прямо и честно всегда отвечает: «А зачем мне надо нервы-то мотать?»


- А вы? - сударыня зовуще приоткрыла губы. - Вы как к этому относитесь?
- Вы не поверите, сударыня, или может быть, будете смеяться, но я отвечу так же.
- Так же?
- Да.
- Почему? - томно спросила она.


- Потому, что начинается это, как всегда прекрасно и чудесно. Там: «И вокруг меня прохожие, шли на ангелов похожие!»
Но очень быстро всё перерастает в какую-то игру. В игру по захвату лидирующей позиции. И тот, кто её выиграет — будет позволять себя любить; а тот, кто проиграет — будет вечным рабом самодуры; или вечной рабыней самодура.


И тот, кто выиграет эту игру, будет наглеть без конца и без края, а тот, кто проиграет: будет унижаться без конца и без края. Отсюда и нервы все эти, и отчаяние, и депрессия — вплоть до самоубийства. Ну и зачем это всё?


- Вы не учитываете только одной ситуации: в вашей гипотезе любовных отношений. А именно той, где некто просто мечтает стать рабом самодуры, или она просто, всеми фибрами души, желает стать рабыней самодура. Вот вам рецепт счастливой семейной пары — садист и мазохист! - так молвила сударушка.


- Нет, рецепт счастливой пары — это выработать вместе, с годами (далеко, то есть, не сразу), выработать целый пакет уступок: с которыми каждая половина соглашается и обязуется выполнять, чтобы ублажить вторую половину.


Только так и получается, счастливая, семейная пара: на взаимных, совместных, общих уступках. И для этого надо, опять же, годы совместной жизни: ссор, ругани, скандалов, - так называемой притирки.


Что, кстати, для творческого человека (а для творчества, как мы все это знаем, нужно — в первую очередь — одиночество и тишина) — очень мягко выражаясь — не лезет ни в какие даже рамки.


Поэтому я и говорю, вслед за легендарным шурином: «На хрена мне надо, нервы-то мотать?»


- Ну, куда вас понесло — в какие далёкие эмпиреи!.. - удивлению мадам просто не было предела, - в какие дебри семейной жизни. Я вас просто спросила: вы предпочитаете быть рабом, или повелевать — в отношениях между мужчиной и женщиной?
- А зачем это всё? - недоумевал здесь Булат. - Если я отказываюсь вообще от любых отношений! то зачем влезать в какие-то подробности этих отношений?


- Ну, как это зачем? - удивилась опять дама. - Я вот, например, вначале люблю быть рабыней. Вы только представьте это! Я ваша рабыня! А потом уже — в дальнейшем — я так же люблю повелевать. Представляете меня в роли строгой хозяйки, госпожи? Причём я именно обожаю все эти грязные штучки!


- Мне-то это зачем? - не понимал он. - На фига козе баян?!
- Ну, это странно, - кривлянию сударушки просто не было предела, - ведь вы же молодой и сильный мужчина. И очень даже брутальный — судя по всему. Ваша мужественность меня просто заводит. Даже имя у вас какое — Булат!.. ведь булат — это значит чистейшая сталь!


- Ну, насчёт мужественности — это вы просто перегибаете палку!..
- Я обожаю это словосочетание — перегибать палку! - восторженно говорила дама.
- А я не очень. Я в первую очередь творческий мужчина. А это значит, что когда я жил здесь, с женщиной, то я просто искал тут пятый угол: ища, где же, всё таки, мне заняться своим творчеством.


- Но я же не предлагаю вам жить вместе!
- А что вы предлагаете?
- Так, иногда встречаться... Как говорится: для разрядки международной напряжённости.
- Но женщины, вообще-то, являются большими противницами этого. Они хотят быть только одни: навсегда, всем и сразу!


- Вы что, так хорошо знаете женщин?
- Так, немного... но мне достаточно.
- А я необычная женщина. Вас это устроит? - напирала сударушка.


- Вы пейте чай! Согревайтесь, - Булат уже начинал искать с ней пятый угол.
- Налейте же! - указала она ему глазами на свою чашку, показав свои белки.
Он налил.


- Вкусный у вас чай, - дама эротично запихивала бутербродик, в свой алый от помады ротик.


Булат просто опустил глаза... а что было делать?


- Хотите, чтобы я стала вашей рабыней?
- О нет-нет, мадам, мы же, с вами, уже обо всём договорились...
- О чём это? - удивилась она.
- О том, что я творческий человек и мне нужны: тишина и покой.


- О боже! - воскликнула она, - но я же вам предложила, на это, встречаться только изредка: по самым, так сказать, экстренным случаям!
- Да это, всё только так говорится, - упирался Булат. - Вся эта катавасия, она же затягивает, как болото. Это же всё трясина. Если любой, самый сильный мужчина, захочет быть уничтожен: ему просто нужно связаться с такой дамой, как вы. И больше ничего.


- Я же просила называть меня сударыней!
- Сути дела — это всё — не меняет.
- Я что такая страшная?.. что ни один мужчина не сдюжит?
- Ах, сударыня, вы же всё прекрасно это знаете. Все эти игры, по захвату главенствующей позиции: всегда заканчиваются очень плохо. Все вот эти ваши: трепетания, слёзы... трепет тела, трепет ресниц, трепет глаз.


Когда женщина, под видом слабого, наивного и игривого котёнка, - захватывает по началу лидерство, а потом просто изничтожает мужчину: потому что так велят бесы, которые сидят в ней. Вы думаете почему блуд входит в восемь смертных грехов — уничтожающих человека?


Блуд конечно многолик, как и все смертные грехи, но в том числе и это.


Женщина именно подкупает мужчину своей хрупкостью, своей лилейностью, своей воздушностью, - распаляя, то есть, в нём все самые низменные страсти, 
а потом окунает его в ледяную прорубь: своей надменностью, своей неприступностью, своей ангелоподобностью...


когда же мужчина сто раз перекрестившись: убегает, отходит, улепётывает от неё... она вновь начинает подходить к нему поближе и начинает трепетать.


Ну, потому что, мол, начатое не завершено! Клиент, мол, ещё жив! И это, так сказать, непорядочек.


И вот, снова, значится, трепещет: какая она слабая, какая беззащитная, какая трепетная лань. И вот, снова здорова, снова корова: дрожат её ресницы, капают слёзы, трепещут глаза... и всё тело, значится, трепещет. И чтой-то там она опять лепечет, своим детским и ангельским голосочком: и всё это только для того, чтобы вновь заманить мужчину в свои сети.


Когда же мужчина вновь распаляется: ну, он же не железный, он же живой!.. когда он вновь бросается спасать от всех бед — какие только есть — небесного ангела...


Его тут же вновь суют в ледяную прорубь, с разными, конечно, словесами, но суть только одна и она такова, что это же, мол, надо!.. так понять её превратно! и до такой степени оскотиниться! Превратиться, то есть, в скота! Ну, как этот мужчина!


Тут, то есть, задача у дамы только одна: сделать из мужчины сумасшедшего, чтобы он или себя одного изничтожил, или и себя и ещё кого-то! Или и себя и её! Чтобы хоть когда-то кончились у него эти муки!


Что, кстати, говорит о том, что женщина, в этом бреду, который она несёт, чтобы уничтожить мужчину, - что она себе, здесь, просто не принадлежит. Что ею управляют, какие-то инфернальные, или адовые силы, бесы, демоны, как хотите. Проделывать всё это — весь этот бесконечный трепет, чтобы свести мужчину с ума и чтобы он всех вокруг поубивал и её в том числе!


Эт-т-т-то согласитесь, что надо быть самой — непосредственно — именно — сумасшедшей. Тут надо быть самой — именно — сумасшедшей и одержимой  бесами, чтобы такое, то есть, вытворять.


И тут не важно, кстати, отдаётся эта женщина мужчине, или нет. Это сути дела не меняет. Выискивается у мужчины какое-то слабое звено — и скорей всего только бесами — этими гениями зла; потому как женщина, по моему, на такое не способна. И именно в это слабое и менее защищённое место: женщина начинает наносить удар за ударом. Удар за ударом.


Да, кого-то дама изводит тем, что не отдаётся: то есть, распаляет низменную страсть и не отдаётся, распаляет и не отдаётся. Другому отдаётся, но изводит тем, чтобы он ушёл из семьи — от жены дуры — к ней: одинокой и беззащитной.


Причём изводит так, что к этому даже не подкопаешься, - ни с какой даже стороны. Не заподозришь, то есть, этого ангела в чём-то низменном. Не заподозришь эту ожившую совесть — во плоти.


От третьего ей нужны только деньги, квартира, земля, или дача, - и вот, эта стерва будет придумывать прямо на ходу, как бы так побыстрей извести этого мужичка на ней, чтобы поскорей заполучить то, что ей надо. И вот, будет изводить или тем, что мало ей денег: у всех, то есть, мужики, как мужики — всё для своих любовниц делают, - а у ней какой-то пентюх попался: ни богу свечка, ни чёрту кочерга.


Или тем, что мало ей любовных ласк, что, мол, надобно ей больше! А для мужчины в возрасте — это... в общем ён запросто может это не пережить.


Да мало ли ещё чем можно извести мужчину? Мужчина, он же с виду только такой грозный, а подойди к нему поближе — да с лаской: он же как дитя, как ребёнок, - бери его голыми руками! Тут даже не обязательно в супчик ему чтой-то подмешивать, или чёрную магию применять.


Гони его просто почаще на работу, не давай ему никакого покоя, с той установкой: что у всех мужья, как мужья, отцы как отцы, - в доску расшибутся, а остров и особняк, любимой жене купят! Ну и т.д. в этом всё духе!


- Ну и с чего вы, вдруг, решили, что я именно такая?
- Так вы сами себя выдали, заговорив сходу про садомазохизм.


- А если я уже не один год мечтаю о любви? Если я от одиночества волком вою? - слёзы блеснули в глазах сударушки и брызнули синими брызгами из её озёр. - Если я не знаю, как уже привлечь к себе мужчину? Какими словами? - голос её дрогнул и она зарыдала.


У Булата, естественно, всё внутри перевернулось:
- Но послушайте, мадам... Но что с вами?
Дама только рыдала и больше ничего.
- Ну, поймите, что тот кто хочет Любви: тот не начинает знакомства с идеальной пары — садиста и мазохиста. Тот близко даже не ведёт себя так.


- Да, я глупа, - призналась она. - Да, я не знаю уже, как привлечь к себе мужчину... Да, я уже несу всякую ахинею — потому что вою... волком вою от одиночества... - продолжала рыдать дама.


- Но послушайте, мадам, успокойтесь... - Булат право полностью потерялся и не знал, как себя вести в этой ситуации.
Сударушка подошла к окну и старалась успокоиться глядя в него и постоянно всхлипывая; плечи её вздрагивали и подпрыгивали довольно высоко при этом.


- Дайте объявление, какое там... - буровил он что-то несусветное. - Живём же в век интернета.
- Д-д-д-да... - на выдохе произнесла она, - там одни аферисты: или хотят ограбить, или ещё что похуже.
- Ну, не знаю... - пожал плечами Булат — не зная, что дальше делать с этой беспокойной дамой.


Долго молчали.


Дама перестала всхлипывать и просто смотрела в окно.


- Попейте ещё чаю, - молвил наконец он. - сделать вам бутербродик?
Она обернулась и кивнула, и присела на край табуреточки.
Булат побольше намазал ей маслица, положил сверху сыр и подложил в розеточку малинового вареньица.


- Вкусный у вас чаёк, - скромно сказала она с прерывистым дыханием.
- Как вас зовут?
- Любовь... Люба.
- А отчество?
- Вервольфовна.
- Любовь Вервольфовна?
Она кивнула.


- Ну, меня вы знаете, Булат Булатович, - так молвил он поражаясь, на самом деле, всё больше и больше. - Как вас вообще занесло в наше садоводческое товарищество 
возле деревни Коромыслово?
- Так, ехала мимо... Искала какой-то уголок для души... увидела вашу речку Красавку — с её извилистыми берегами... с её чудесными видами на взгорьях. Тайгу отражающуюся в её водах...


- Вот как... так может вы после этого и меня поймёте: почему, собственно, меня тянет, несколько раз в год, сесть в электричку и ехать, ехать, ехать... Туда, подальше, на дальнюю станцию... А то вы мне, поначалу, показались женщиной деловой.
- Ну, одно другому не мешает.


- Вы думаете? По моему невозможно смешать: практичный подход к природе - с вырубкой соснового бора... и просто - восхищение природой.
- Я являюсь деловой женщиной на работе. Должность обязывает. Но это не значит, что я должна оставаться сфинксом: везде и всюду.


Булат пожал плечами.


- У меня был уже один знакомый — творческий, так сказать, человек, - задумчиво молвила она. И он тоже восхищался: и природой, и птичками... и писал об этом стихи... Но это совершенно, кстати, не значит, что он после этого становился святым и от него уже никак нельзя было ожидать уже: ни подлости, ни гадости... Коих, кстати, от него не мало исходило.


- Да нет, нет, что вы? Я ни на что подобное даже и не претендую. Я наоборот даже вам сказал, что быть здесь, на земле, святым — просто невозможно и немыслимо. И все даже эти разговоры о святых — они, по-моему, являются очень даже вредными.


Потому, что ты себя считаешь, или полным ничтожеством по сравнению с ними: и что, мол, тебе-то уж — если мериться с подвизающимися, на почве иночества, затворничества, ребятами — никогда уже точно не Спастись... ну, потому, что ты минуты даже не можешь провести, чтобы не согрешить: ну, там, не осудить кого-то, или не осерчать на кого-то. Минуты даже не можешь — без греха чтобы.


Кто это вообще первый придумал: невозможно, мол, чтобы жил на земле человек и не согрешил! Да минуты,
любой человек, не может провести на земле, чтобы не согрешить! В своих каких-то, вечно-поганеньких, мыслях.


Или, когда хоть что-то у тебя в этой жизни начинает складываться и получаться: ну, хоть какое-то, хотя бы одно доброе дело — по сравнению с мириадами грехов, которые ты не можешь, чтобы не совершать. И вот, если у человека хоть что-то доброе здесь начинает получаться, так он сразу же, себя начинает считать святым.


Ну, то есть, включается тщеславие — так называемая прелесть, - мол, какой же я хороший.


Только, только, то есть, человек из какого-то бесконечного грешника, начинает хоть чуток отходить: ну там, он бросает наркотики, пить, курить, блудить... и т.д. и т.д. и начинает просто, как любой нормальный человек: ходить в церковь, молиться, помогать больным и нищим.


То есть, только-только, человек начинает жить хоть немного, как любой, обычный человек... так тут же, специальные на то бесы (ведающие только тщеславием) 
берутся за него: и паки, и паки начинают изводить:


«Посмотри, - мол, - вокруг: одни только пьяницы тебя окружают, наркоманы, безбожники и прочая мерзота. Один только ты: не пьёшь, не куришь, не нюхаешь (не токсикоманишь): ни клей, ни бензин, ни краску... колёса не глотаешь, не колешься: ни герычем, не «Лирикой», ни «крокодилом», не кодеином...


матом на улице не орёшь, как протчее хамло... в бога и в того не веруют, - живут всю жизнь, как скоты. Не говоря уже ни о чём прочем.


А ты и в бога веришь, и в церковь ходишь, и молишься... Нищим денюжку подаёшь! И этим помогаешь, и тем пособляешь, и в аптеку кому-то ходишь! Да всех твоих добрых дел даже и не перечислишь!


Ну, разве возможно — поставить даже на одну доску — весь этот вышеперечисленный сброд и тебя?! Ведь подумай сам, ведь ты же по любому лучше всех этих: кретинов, идиотов, децебилов, даунов, дегенератов и прочих! Ну, как не верти — ну, по-всякому лучше! -


усердствует бес на свою любимейшую тему. - Как не крути, но ты уже однозначно достиг святости! Ну, то есть, достиг святости! Иными словами: стал святым! Ну, по сравнению со всем этим быдлом, отребьем и протчим человеческим мусором!»


То есть, все вот эти многомудрые рассуждения о святости; о том, что где-то, де! в какие-то веки! был всё ж таки, когда-то святой! Приводят вот к таким — фаталити! К фатальным вот таким историям.


Когда человек, ну, хоть немного, становится похож на человека. Который хоть немного выбирается из бесконечного греха. Как тут же, его суют: из огня да в полымя.


То есть, вместо того, чтобы человек, который хоть немного соприкоснулся с Богом: увеличивал в себе только, день ото дня, Любовь — которой нет ни конца, ни края... которая необъятна... и вот, жалел и жалел всех сирых и убогих, всех дебилов и сумасшедших, всех даунов и имбецилов...


и помогал им, как мог — подавая денюжку на буханку хлебушка... и пускай проспиртованные личности пустят твои деньги: совсем даже не на хлеб, а на бухло — на очередное одурманивание, на систематическое (хроническое) заселение в себя бесов...


но дело в том, дело в том, дело в том, что в жизни каждого, самого, что ни на есть, последнего алкоголика и наркомана, бывают такие дни, такие дни, такие дни... Точнее даже так: бывает такой день, такой день, такой день, - когда он выходит из анабиоза, из отруба, из наркосна...


когда он очухивается и приходит в себя: и вот, черти не пляшут на его костях, демоны не завывают в его ушах, дьявол не входит во все его отверстия — сразу.


Он — этот больной человек — чувствует, вдруг, себя легко и хорошо, как новорождённый, как птица... как-будто не было назади этого человека: годов отравлений, многих лет сумасшедшего бреда, миллиардолетий абстиненции...


И ему даже не надо, в жутком отходняке — вонючему и заразному — бежать в ближайший подземный переход и клянчить копеечку, чтобы хоть на секунду — хоть на секунду — вырваться из этого ада: в котором он живёт безвылазно.


То есть, бывает вот такой день — у каждого, самого проклятого алкоголика — когда он приходит в себя и чувствует он себя прекрасно! Его не трясёт, не булындает, не колбасит... его не долбит кумар и не лезет во все щели кошмар.


Как-будто Кто-то смывает с него весь этот ад и больной чувствует себя — обновлённым...


И вот, сумасшедшему человеку, до того, вдруг, становится хорошо, что он запросто даже может — попросив у кого-нибудь телефон — дозвониться в службу спасения, где помогают таким как он, где вылечивают таких как он — от этой болезни, от этого сумасшествия.


Целый день, то есть, когда он может и дозвониться, и добраться до этого центра - по спасению сирых и убогих.


И вот, каждому алкоголику, наркоману и токсикоману, - не один такой день выпадает — в их горемычной судьбе. А где-то раз в полгода — такой день случается.


Так почему же не надеяться на то, что подавая денюжку, 
какой-то трясущейся, тёмной личности: что его, эта денежка, спасёт в данный момент от гибели в аду... а на следующий день, у него настанет день: Просветления, день Божеской помощи, день защиты ангелов.


Только на это и надо надеяться, подавая денюжку любым сумасшедшим, что сегодня — эта деньга спасёт их из ада, а завтра у них настанет день Просветления!


То есть, живи и радуйся! Чтобы всем больным и сумасшедшим помочь — никакой жизни не хватит! То есть, живи и радуйся! Раз столько людей вокруг тебя, жаждут твоей помощи! Раз стольким людям на свете нужна твоя Любовь! Живи и радуйся, потому что там, где Любовь — там и радость, и счастье, и нирвана.


Да где там... Разве дадут бесы тщеславия хоть кому-то порадоваться жизни.


А если ещё Бог дарует какому-нибудь священнику дар исцелять. То всё! Почитай тщеславие, прелесть — просто прикончат этого целителя. Потому как, ну полюбому, или как сейчас модно говорить — полюбасу — получается, что он святой! Раз даже у него — дар целительский!


Тут ведь, как-то само-собой даже, как-то выходит, что он лучше других! Ну, то есть, ближе к Богу — чем другие.


Так люди, безгрешными которые просто не могут быть — по природе своей — чуть-чуть только соприкоснувшись с Богом: так и становятся тут же сумасшедшими — т.е. прелестниками.


Вот почему, так даже вредно выражение: святой... Там, святой старец, или ещё кто. При жизни это просто немыслимо — быть святым.


- «А как речь-то говорит — словно реченька журчит...» -
это про вас.


                15


- Ну, даже не знаю, как вам там кажется...


Помолчали.


- Я знаете, как всё время думала?.. Как ко мне придёт Любовь... Как гром среди ясного неба! Как молния от горизонта до горизонта... Как вспышка света на мириады километров — звезды сверхновой...


а вышло как-то уж совсем банально: сидел рядом со мной мальчонка за партой, да видать нанюхался моих феромонов, ну и пошёл куролесить: то записками забрасывает, то по улице сзади меня идёт, преследует: портфель видать мечтает мой пронести.


То у подъезда ошивается: мечтая хоть разок, меня издалека увидеть. Надоел хуже горькой редьки — со своими закидонами. Право уже не знала куда деваться от его преследований. Я в магазин: он тут как тут. Я в аптеку и он туда же.


Я ему говорю:
- Ты что заболел?
Он говорит:
- Нет.
- А что в аптеку ходишь?
Молчит.


Я уже и учительницу умоляла, чтобы его от меня пересадили, чтобы не дурел он больше от феромонов. Та помялась, но вняла. Я ей говорю, что спасу просто нет. Пересадила.


Но он же не перестал ходить за мной, как тень, как сомнамбула, как пришитый. В конце-концов хулиганам пожаловалась, чтобы ему вломили; ну, чтобы отвял он от меня: раз и навсегда. Ну, ему и вломили, чтобы не бродил за мной.


С тех пор больше не ходил.


Ну, а мне пришлось с хулиганами потом расплачиваться. Ведь за всё в жизни нужно платить. Тем более за удовольствие. Вот и вся любовь.


- Боже мой, какая пошлость, - воскликнул здесь Булат. - Какая всё это низость.
- Какая низость? - поразилась дама. - Мне всегда нравились крутые мальчики, а не разные там сопли. Человек способный на поступок! Вот, кто меня всегда прельщал!


- Какая низость, - не переставал твердить Булат. - И что вы со всеми хулиганами расплачивались? С каждым из этих подонков?
- Ну, уж вы скажете, - возмущению сударушки не было предела. - Я общалась только с главарём. И он один — этого соплю — с пол удара заделал. Ну, он крутой мэн, что тут скажешь?


- Но боже мой, какая пошлость! - мотал головой Булат. - И как вы этого главаря ублажали?
- Ну, знаете...
- Хотя я примерно представляю: фантазию хулигана. Ну и ладно, и всё на этом. Мне всю жизнь представляли любовь: с какой-то пошлой, с какой-то мерзкой стороны. Типа рассказов Бунина. Не понятно вообще почему Бунин считается классиком любовных рассказов.


Все его рассказы — это один лишь блуд и ничего кроме блуда. Одна только низость, пошлость и мерзость — в его рассказах — просто во всех без исключения. В которых нет, ни на грамм, любви. Чистая половуха. Но чуть ли ни все, восхищаются и поют ему оды.


У вас - это да. У вас - это была Любовь, но со стороны этого молодого человека — с которым вы сидели за одной партой. И когда, так вот, вы обошлись с той Любовью, которая вас тогда посетила: поступив так низко и подло — поэтому вы и имеете то, что вы имеете.


Когда Любовь гонят с порога: метлой поганой... тогда и остаётся: одиночество, волчье солнышко и волчий вой. Именно то, что вы сейчас имеете.


Я помню это чудо, когда ты просто боготворишь человека. Когда единственное, что тебе от него нужно — это видеть его!.. хотя бы издалека. Издалека увидел: и счастлив ни на день, а больше... гораздо больше... Я был счастлив этим видением: дня на три, может на неделю...


А потом снова тянуло к ней: увидеть хотя бы издалека... И вот... больше ничего не нужно было от этого человека. Ни-че-го. Просто, хотя бы иногда видеть.


Кто она была? Да так — никто: дурочка с переулочка. Дурочка из нашего класса: хотя училась, конечно, на одни пятёрки. К которой меня тоже посадили за одну парту и у которой, как вы выражаетесь, я нанюхался феромонов.


И может быть — да — я нанюхался феромонов... и даже наверняка, я совершил сей подлый поступок!.. Но это было не то... В природе нанюхавшийся феромонов самец: ведёт себя буйно, как слон во время муста: разгоняя всю округу и выкорчёвывая с корнем деревья.


Здесь было не то... близко даже не то. Увидеть любимую... хотя я тогда ещё и не знал, что она моя любимая... невзирая на то, что это был седьмой-восьмой класс...


Так вот, увидеть любимую, пусть даже за сто метров: для меня было так много... так много... что это не передать... Я просто оказывался в нирване. И целовал, в этой нирване, каждый её лепесток... каждый её нежный пальчик... которые были у неё и очень даже гибкие.


Я мог здесь уже спокойно, часами вспоминать: каждое её движение, каждый жест... любой поворот головы... взгляд... Всё это, что для любого другого человека, было полнейшей банальностью, фоном, - как ёлки в лесу: ну, стоят и стоят — одну от другой не отличишь...


для меня же, вдруг, качание одной из этих красавиц-ёлочек... Качание, трепетание, шум её ветвей: наполнилось, вдруг, таким очарованием... волшебством... загадкой всех тысячелетий... что ни в сказке сказать... ни пером описать.


Я думал только о ней... Я бредил только ею... Я представлял в своих мечтах и видениях — только её... И шёл к ней, как сомнамбула — по точному вашему выражению... не потому, что мне что-то от неё было нужно... О нет... Совсем даже нет. А потому что — Любовь...


Как-то она пригласила меня в гости... Ну так, как однокашку. Надобно здесь сказать, что у неё была довольно таки большая библиотека — по тем временам.
Целая стенка! И она, вдруг, почему-то, решила приобщить меня к Герберту Уэлсу, так сказать — к английской фантастике.


И, то есть, мы встречались и виделись: я ходил к ней, как в библиотеку. И мы, конечно же, обсуждали книги...
и, то есть, было мне откуда черпать: её движенье глаз... её движенье губ... её движенье рук... все её жесты... голосок ангельский... если я пил всё это!..


Я пил всё это у неё, как путник... как путник долго ползущий по пустыне: в последней стадии обезвоживания... и вдруг, вот он — оазис!.. вот она вода! выходящая на поверхность среди песков! И пальмы, и тень, и вода...


И я пью её... пью... и никогда не могу напиться. Пью каждый её жест, пью каждое движенье глаз... пью любое выражение лица... любой её жест... о Боже... это было счастье... Господи, это была нирвана.


И вот, увидев её, даже за сто метров, я вновь одухотворялся этим видением!.. этим любым её движением... и потом вспоминал всё это до бесконечности.


Я помню так: уехала она в какой-то летний юношеский лагерь и я перестал т.е. её видеть. А как она там? А что она там? И как она смотрится, там, волшебнейший цветок: на фоне ёлок и сосен?


Эти вопросы, которые сейчас трудно даже представить, чтобы возникли: по отношению к абсолютно любой женщине: меня тогда пригвоздили просто к потолку. Я право не знал тогда, что делать?! Как, то есть, жить — не видя на земле — это чудо?!


И вот, незнамо и неведомо как, разузнав, где этот лагерь находится... Я даже не помню, где и как? Потому что было это задолго до эпохи интернета: и земля полнилась токмо слухами, где одна дама — другой, чтой-то сказала...


Я рванул в эту тайгу: по каким-то глухим и таёжным тропам — потому как оздоравливающий, юношеский лагерь должен был находиться в предельной кислородной концентрации, - иными словами в запредельной! Ну, чтобы городские ребята пьянели от соснового воздуха, от запаха сосновой смолы и от еловой хвои летящей ей вслед... И вот, летели.


Рванул я туда на лисапеде: и вот, пока крутил пядали горами высокима... пока наяривал, значится, полями широкима; тако ж переправлялся реками глубокима: тоже опьянел от кислорода, что безусловно наступает, для городского ребёнка, в хвойном таёжном лесу.


Как я всё это совершил без единого опознавательного знака и без интернета — подчёркиваю! - ума пгосто не приложу.


Но доехал до названия лагеря, которое сейчас уже не помню. И как любой опытный исследователь родной природы, пришкерил, значит, лисапед в кустах и двинул
вдоль лагернага забора. Найдя ель, гдей-то в полтора обхвата — мой любимый размерчик — полез по ней вверх: благо сучья у таких елей начинаются почти у земли и толстенные.


И вот, проворно забравшись на высоту пятиэтажного дома, я стал оченна даже вольготно обозревать все окрестности. Причём, мне было видно весь юношеский лагерь: все его корпуса, закутки и закоулки; меня же не было видно никому.


Ну, кому придёт в голову, что ктой-то — кроме ворон — может взгромоздиться на ель и свить там гнездо. Вороны любят гнездиться на ёлках. Хвоя защищает гнездо от дождя и от любых взглядов: не снизу, ни со стороны, их домик не видно.


Так как моя голова была не больше гнезда, а уютно я устроился за стволом (ну, естественно, по опыту многих лет), то был, в этом гнезде, как во фронтовом секрете.


Просидел я на этой ели часа два. И за это время с точностью определил, где у них тут корпуса, где клуб, а где столовка. Некоторые лица уже даже и примелькались за это время, но любимой моей не было видно.


Я ждал ужина. Да, да, именно так: я всё ставил на ужин! Не на свой конечно. Со мной-то всё было ясно: если я хоть когда-то доберусь, в темноте, до дома, - то меня там накормит, чем-нибудь вкусненьким, бабушка. Но пропустить ужин в казённом доме — сие было немыслимо! Это ж на всю ночь тогда голодный.


И набравшись терпения, я покачивался вместе с могучей елью - от сильных порывов ветра. Качание с елью: успокаивало, вселяло ощущение, что я среди океана, на какой-то яхте с алыми парусами... что, собственно говоря, так и было, я был среди не менее огромного океана тайги.


К ужину, юноши и девушки, стали подтягиваться — всё ж таки: голод, как говорится, не тётка, хлебушка не даст. Здесь я усилил внимание... и моя ставка, как сказали бы в некоторых совсем других заведениях, - сработала! Сыграло то, на что я ставил!


Моя любимая шла своим танцевальным шагом балерины: иногда чуть наклоняясь вперёд, как бы сосредотачиваясь, или задумываясь о чём, или стесняясь, - или, скорее всего, сразу всё! И всё вместе!


То, вдруг, высоко поднимая голову и выпрямляясь, как стрела, как журавль в небе... как та, которая хочет знать и видеть, что вокруг неё делается... и хочет видеть всех насквозь, как ожившая совесть. И здесь глаза её обычно: внезапно вспыхивали...


Я был, конечно, за сто метров, а может и более от неё... но я просто знал, что это так... а потом она вновь, как бы застеснявшись, а точнее застеснявшись, опускала глаза долу и стремилась быстрее пройти. Она даже краснела в эти моменты и розовая краска покрывала чуть-чуть, её обычно бледные щёки.


О-о-о-о-о-о... он знал это наизусть и он видел это, как-будто вблизи...


Королева его шла в столовку... Царица полей и лесов, как нимфа скользила по глади вод, по глади деревянных
покрытий... О Боже! О как же я был счастлив! Я был в таком восторге! В таком восторге! Что где-то, за тридевять земель, незнамо вообще как, отыскал свою любимую!..


И вот, она идёт, а я идиот... Умнейшая девушка, ходившая в какой-то танцевальный кружок: откуда и была эта летящая походка, как у всех балерин: носками наружу и чуть привставая на цыпочки в каждом шаге. И у неё было явно большое и светлое будущее!


И кто я такой? Кто я? По сравнению с ней! Тупой ученик, двоешник, которого все учителя, как подорванные тащили на тройки. Да и к ней-то, собственно — к моей любимой — меня посадили, как к буксиру: чтобы она меня хоть немного подтянула за собой — в светлое будущее.


Здоровьем слаб, что только у меня не болело; физически слаб: меня практически любой мог одной левой уделать; психически я был шизофреник: потому, что просто не верил ни в какого бога, - ну, так уж сложилась моя жизнь. А там, где безбожие, там раздвоение личности, т.е. сумасшествие, - со всеми вытекающими. Когда, то есть, всё дозволено!..


И тут она! О ангел небесной красоты! О нимфа! О наяда! О богиня! Как только глянет... Как глянет только она... и больше ничего не надо на этом свете. Ну, можно
было представить — если так на меня действовало, когда я видел её за сто метров... то какое же тогда было воздействие, когда я попадал в поле её зрения... когда она заговаривала со мной...


Конечно же, я нёс какую-то пургу... Какую-то околесицу... Что мог я ей умного сказать? Ну, может быть, от силы, складно плёл какие-то рассказы. Все творческие люди отличаются тем, что складно, ладно и с юморком рассказывают разные истории.


Опять же, я говорю: может быть... потому как никаких наших разговоров, из того времени, я не помню. Но общаются же как-то красивые девушки, прекрасные дамы, умопомрачительные сударыни — с какими-то, там, разными зверушками. Со щенятами, которые вгрызаются во всё что видят, с котятами кои обкакивают — всё что только возможно (у неё, кстати, как раз был котёнок), с черепахами там, с ящерицами и т.д.


То есть, ну, могут дамы иметь контакт с абсолютно невменяемыми существами: которые совершенно, то есть, не отсюда — не из нормальной человеческой жизни. Ну, может быть и я, в её судьбе, кем-то, из этой экзотики, пришёлся; ещё и говорящий!


Как бы то ни было, но иногда мы с ней даже встречались и говорили.


                16


Дождавшись, когда любимая примет яства, отужинает, омоет росою медвяной свои уста... я провожал её глазами до её корпуса, где понимал, что она скроется в этот день — навсегда. И понимал, что больше мне здесь делать нечего. Кина не будет.


Она шла в белой курточке (такое вот было лето), она летела над землёй... Она парила над обыденностью, над мелочностью, над пошлостью... над всем-всем земным и низким; потому, что была она не отсюда. Совсем даже не отсюда. А откуда-то оттуда, куда земные всяческие: мелочи, дрязги и низменные страсти, и не дотягиваются-то никогда. И не дотянутся.


Такой вот был денёк. Таким вот был тот день.


Как я слезал с ели, как ехал назад... а потом ведь ещё и по темноте пилил... этого я не помню. Но помню то сокровище, которое я нёс с собой: сокровище, коего не пощупать, не оценить, не купить.


Какие розы зацветали в моём сердце, какие лилии цвели в нём... какие океаны плескались, там же, орошая
мою душу: чем-то... чем-то... чем-то несбыточно далёким и недостижимо прекрасным... чем-то таким, что невозможно и передать-то. Что было всегда, есть и будет... в том краю, где на островах, в океане, зацвели мои розы и лилии.


На островах, на которых вечная весна. Там, где нет ни печалей, ни горестей; там, где вечное обновление... и цветы не перестают цвести никогда...


Вот ведь, с чем я тогда соприкоснулся — в тот день... да и много ранее. С вечностью. С вечностью Любви.


А что такое жизнь на планете Земля? Так, пустое... Если ты не соприкоснулся здесь с вечной Любовью... ну, что такое жизнь здесь твоя, человек, без Любви? Дни идут, месяцы бегут, годы летят... вот и жизнь пролетела.


Можно здесь прожить и девяносто лет, а можно двадцать. День похож на день, час похож на час, минута на минуту. Когда ты кому-то завидуешь, кого-то ненавидишь, или осуждаешь — это просто - жизнь потраченная впустую. В пустоту. Вот жил ты девяносто лет и девяносто лет: кого-то ненавидел и осуждал. Зачем ты жил??? Чтобы понять, что прожил ты впустую?


Или жил ты двадцать лет, но в твоей жизни был тот человек, которого ты: обожествлял, боготворил, преклонялся пред кем... И ты соприкасал, здесь на Земле, два мира: Божественный небесный и земной.


И кто в этот мир сходил по этой ниточке? Может быть сам Бог?.. А может Царица Мать-Небесная... а может по этой нити кто-то и подымался — вместе с твоей душой — в тот Светлый и Божественный мир?! Не знаю... не знаю... Но знаю, что вот ради этого только дня и стоит жить, когда через тебя соприкасаются все миры: небесные Божественные — коих неисчислимое множество и все они прекрасны... и наш земной мир.


И человек здесь и живёт только вот для этих, чудесных — в его жизни — дней. Когда он состыкуется с Богом: в Любви, или в творчестве... Когда души полёт! Когда всё это мироздание и твоё тоже! Когда сотворчество с Богом! И ты с Богом!..


И пусть я тогда и слов-то таких даже не знал. Но восторг мой был неописуем, когда я ночью мчал на велосипеде по пустынному шоссе... и звёзды неслись мне навстречу и осыпали мои глаза, моё сердце, мою душу...


Я чувствовал, что я здесь совсем не зря; что всё здесь имеет смысл... И вот, чернеющие под небом ёлки, я и звёзды... что все мы — одно целое... И что я ни сделаю -
отразится на звёздах, и если упадёт с неба звезда: отразится то на мне... и что ель мне даёт кислород, а я ей углекислый газ и прочие удобрения. И все счастливы от того, что есть другой... другие... все...


Велосипед иногда встряхивало от колдобин... ну, мою дорогу не очень было видно: о фонарях, среди тайги, никто и слыхом не слыхивал. Но радовало абсолютно всё: и встряска, и что дальше покатил гладенько, и шорох шин, покрышек об асфальт, и нежный ветерок, обволакивающий меня от моего же движения вперёд...


и всё, всё, всё! Что все мы живы, что все мы живём! Что есть на свете день, что есть ночь... облака... такие вот ночные дороги с шуршаньем шин: потому что ничего другого я в этой ночи не слышал. Природа вся внимала мне и я внимал природе...


Помню ещё один, такой же вдохновляющий, день. Вообще, конечно, таких чудесных дней, во время моей Любви, было много. Считайте каждый день, когда я её видел, да и когда не видел тоже. А Любовь моя к ней продолжалась два, или три года: сейчас я уже точно не помню. То есть, деньков этих, Божественных, можно было насобирать много в моей Любви...


И вот, в один из таких дней... Точнее в одну из ночей. Я вообще любил поошиваться под её окнами, когда меня никто не видел: в полном, то есть, мраке. И хотя вокруг и стояли пятиэтажные хрущёвки, но между домами фонарей не было.


Ночью я доходил до её пятого этажа, тихонько конечно, чтоб никто не слышал, нюхал её двери... пахло ею... моей любимой... даже сюда проникал её, ни с чем не сравнимый, запах... голова кружилась так, что йо-хо-хо... я еле на ногах держался.


Потом курсировал во мраке под её окошком. Окно её комнаты я вычислил давно - по шторам, по настольной лампе: ведь я был в её комнате, заходил туда, когда её мама была дома, для обсуждения книги и так... поболтать о событиях в классе, о происшествиях в школе.


Но стал я как-то замечать, что даже приходя поздно: в одиннадцать, или в двенадцать ночи: свет у неё всё равно горел. Настольная, то есть, лампа сияла. Что же она делает так поздно? Почему не ложится? Ведь рано утром надо вставать в школу.


Об этом я думал долго, но к однозначному ответу не пришёл.


И вот, в связи с тем, что плотные шторы полностью окно не закрывали: ну, всё-таки пятый этаж — дальше только небо. А тюль, ну, что тюль, через неё, когда свет  горит в комнате, прекрасно видно.


И вот, в связи со всеми этими загадочными и таинственными обстоятельствами, я полез на соседний, такой же панельный дом, по пожарной лестнице. Было безусловно страшновато: ржавая, качающаяся лестница, 
совершенно оторванные ржой железные перила — при самом выходе на крышу...


Но что меня могло остановить? Но что могло остановить влюблённого пингвина?! Да ничего!


Пробравшись по склону шифера до конька дома: такие вот были панельки с шиферными крышами, как на кирпичных домах. Я пошёл по этому коньку, как лунатик, как сомнамбула — по точному вашему выражению, Любовь Вервольфовна. Князёк тоже был не из пойми какого ржавого железа. Ноги мои соскальзывали с него, но что я мог с собой поделать? Что я мог поделать со своей Любовью?


Поравнявшись с окном я полез по склону шифера вниз -
ну, чтобы быть ещё ближе к окошку любимой... И вот, смотрел оттуда во все глаза. Я увидел комнату, стол на котором стояла лампа с абажуром и даже дверь.


И переполненный счастьем, что сейчас вот!.. Сейчас! Я увижу, хоть мельком, свою любимую... что она встанет с кровати и будет выходить из комнаты, а дверь-то как раз я видел!


И вот, переполненный счастьем я сидел на этом скользком шифере, как голубь мира!.. как последняя ворона, которая дурнее паровоза; как птица Гамаюн, которая вещала бы, да нечем.


О как же я ласкал глазами каждую шторочку в её комнатке, каждую рюшечку и каждый абажурчик. Это была комнатка: сказочной принцессы, шкатулочка загадочной и таинственной царевны, волшебный аквариум во тьме: тем более, что светился только он один, - так вот было поздно.


Почему же эта комнатка светилась? Эта мысль не давала мне покоя! Может быть моя любимая читала, или вязала, или мечтала... Но все эти мысли текли, так... не напрягая, то есть, абсолютно... как невозмутимая и медлительная река, тысячелетиями впадает в океан... Так было всегда... и так будет всегда.


Звёзды, мои подруги, вновь осыпали моё сердце серебряной пургой... и вновь расцветали в моём сердце:
и розы, и лилии — на моём вечном острове Любви, где весна не кончается никогда и цветы не увядают.


Не знаю, сколько я так просидел: час, или два? Время в эти мгновения восторженности, как-то скрадывается и не замечается вовсе. Существует только полёт, как в картине Марка Шагала «Над городом». А всё остальное — это совсем даже не суть, совсем даже не суть.


Так и не заметив никакого движения в тереме, в светёлке любимой, я двинул в обрат и натерпевшись вновь страха и ужаса на ржавых конструкциях, весь трясущийся от адреналина, спрыгнул на землю.


Но во времена бурной моей юности — это было привычное и обычное моё состояние, - заполнение т.е. адреналином: взрезь, всклянь, под завязочку! Такие были времена, такие ндравы.


На следующий день — в школе — сидючи с ней за одной партой: на одном из уроков я не выдержал всё ж таки и спросил: почему у неё всю ночь горит свет в комнате. Приготовившись, конечно же, к любому отпору.


- А ты откуда знаешь? - любимая стрельнула в меня глазами и тут же опустила их к тетрадке.
- Да так, мимо проходил, - как мог безразлично ответил я.
- Тебе Булатов лечиться надо, - проговорила любимая старательно шурша ручкой по тетради: было сочинение. - Ты лечиться не пробовал? - она вновь стрельнула в меня глазами.


И я весь покрылся испариной. Когда на тебя смотрит ожившая совесть — это совсем даже не просто. Пусть смотрит даже меньше секунды.


- Надо будет воспользоваться твоим мудрым советом, - чтой-то типа этого буркнул я.
Сочинение писать не хотелось. Любимая же моя запросто делала два и даже три дела одновременно. Еще раз пристально посмотрев на меня — сконфузившегося — она довольно бойко и по теме продолжала шуршать ручкой по бумаге.


Я тупо смотрел в окно, на сидящих на тополе ворон и чувствовал себя идиотом.


                17


Где-то через неделю, или более того, она наконец разъяснила в чём же было дело: когда я приходил к ней, как в библиотеку, менять книгу. Случайно ли она проговорилась, или отвечала на мой вопрос, но так, вскользь, упомянула, что боится спать в темноте — без света. Всего-то и делов! А я насочинял и навоображал бочку арестантов.


Ещё вспоминаю день, когда она позвала меня в лес с одноклассниками: шли почему-то девочки-отличницы и мальчики-двоечники. Почему вообще и как образовался 
такой конгломерат, такая кампашка?


Были ведь в нашем классе — парочка и отличников-хорошистов — вьюношей. Но собралась именно эта группа; такое вот соединение несоединимого; союз несостыкуемых материалов: девичьи светлые головы и обычное хулиганьё. По типу — барышни и хулигана.


Я всю жизнь был диким человеком и не переносил никогда и никаких сборищ. В связи с тем, что не раз уже испытал, что в любой толпе, тесно общаясь друг с другом, я просто перестаю, вдруг, принадлежать себе. И начинаю вытворять то, что в одиночку в жизни бы не совершил, - вплоть до криминала. Вплоть до преступления.


То есть то, что начинают вытворять мои друзья — в кавычках — то же самое, вдруг, начинаю совершать и я:
хотя и являлся, всю жизнь, совершеннейшим противником этого. Эдакий эффект толпы.


То есть, интеллигентный человек, без задней мысли, присоединяется к демонстрации (ну, понравился вот ему какой-нибудь из лозунгов на плакатах!..) и через час, он уже громит магазины, закидывает булыжниками торговцев — убивая их, и тащит насиловать женщин!..


Такой вот эффект толпы, которую любят слабые: потому как толпа принимает в свои ряды любых слабаков и слюнтяев, и тряпок, - и возносит их на пьедестал!


И это только первое, почему я сторонился всегда толпы:
подпадание под чужую волю и невозможность сопротивления — как у гипнотика.


Но было и второе. Толпа, даже в хорошем смысле этого слова, как-то: праздники, веселье, дни рождения, - не привлекала потому, что никто и никогда, на этих сборищах, никого не слушал. Каждый молотил какую-то свою чепуху: считая только свои слова чем-то великим и неповторимым, и идеальным!..


в результате получался какой-то вечный гвалт, как на птичьем базаре — какафония и больше ничего. Вот этот поход в пустоту — в какофонию. Бурное общение — ни для чего. Крики не приводящие ни к чему. Пустые, льющиеся в песок словоизвержения — просто утомляли.


После общения с одним человеком, или с книгой: он как-то привык к тому, что диалог должен к чему-то приводить, к какому-то результату, к какой-то мысли. А когда никто, никого не слушает и стоит вечный гвалт — это доканывает.


Да, это смешно и весело! Да, это для слабого и всегобоящегося человека несёт какой-то заряд энергии, уверенности в себе; что вместе нам море по колен; на миру и смерть красна! Но для человека, который привык думать, привык мыслить, вести задушевные беседы: приходить в результате общения к каким-то открытиям... эти все общенародные праздники, взвизги и ржания, - были просто каторгой, тюрьмой, казнью.


Это я здесь даже не упоминаю про тёплые компашки употребляющие алкоголь, где всё пребывание, в которых, сводится только к одному лишь массовому сумасшествию и больше никчему — ни к чему.


И поэтому обжегши и не раз даже, свои пёрья на этом, я отказался от предложения любимой, сказав примерно следующее:
- Я предлагаю пойти в лес, с одним лишь мною. И послушать там тишину, шорох ветвей при порывах ветра, шум сосен, пение птиц — заместо дикого ржания наших хулиганов и взвизгов твоих подруг и пустой трепотни не пойми о чём.


- Я давно подозревала в тебе поэта, - как-то так ответила мне любимая, - но ты уже начал зависать над толпой не на шутку, как Владимир Маяковский. Нежнее нужно быть, Булатушка, ещё нежней. Мягше, тоньше и деликатней, - и люди к тебе потянутся


- Я совсем не хочу, чтобы они ко мне потянулись. Я даже содрогаюсь при мысли об этом.


Как-то так вот поговорили.


Но я не мог, конечно, совсем игнорировать этот поход. Видеть любимую — это была потребность номер один в моей жизни: как дышать в сосновом бору! Чтобы вновь и вновь испытать это счастье! Это опьянение: нирваной, Благодатью, Отрадой...


Как жить без этого?! И я, во-первых, сам обожал эти лесные походы: чуть какой выходной, или праздники, - найти меня можно было только в лесу. Вернее там-то, как раз, не найти-то уж — никогда.


А во-вторых, я знал примерно куда они пойдут. Шли они на огромный, загородный пруд: акваторию таёжной реки Зырянки. И вот, зная в тайге чуть ли не каждый кустик, и это не поэтическое преувеличение, я двинул к пруду не на троллейбусе, как все нормальные люди, а через тайгу: и километров шесть-семь — для меня в то время — через лес — было совсем не крюк. Совсем даже не крюк.


Как узнал я много позже, от многоопытных и многомудрых людей: бешеной собаке — семь вёрст не крюк. Так вот, это про меня.


Хорошо зная местность, я наслаждался от того, что никуда они от меня не денутся. И вот, действительно, выбрел на них на полуострове: хотя и отошли они от троллейбусной остановки довольно-таки далеко.


Был конец марта, или начало апреля. Снег в тайге подтаял больше чем на половину, да и на пруду, по которому они шли, были водяные разводы и рыхлый, сырой снег. Шли они конечно по рыбацкой тропке, но свои кожаные полусапожки наверняка все подмочили: не пойдёшь же в ростепель в резиновых сапогах — на дорогах очень скользко.


Не совсем удобоваримое время для походов.


Я же, как опытный походник, шёл в резиновых сапогах:
потому как, шёл я не по дорогам, а по чащобам, - ну, протёртый я был турист — махровый... что уж тут говорить. Д и носков я на себя наздевал шерстяных не мало. Ну, то есть, в самый раз.


Ребятушки расположились уютно, распалив костёр до неба: они сушились и грелись возле него. Близко, как я ни старался, к ним подойти не мог: полуостров был тоже в тайге и чтобы увидеть кого-то, надо было выходить на них. Но в связи с тем, что они мне в школе надоели: выходить я на них никак не хотел.


Сделав пару попыток увидеть любимую, я понял бесперспективность этих телодвижений. И поэтому, углубившись в чащобу, стал просто ждать, когда двинут мои ребятушки в обрат — т.е. по пруду — по рыбачьей тропе, - ведь не лешие же они, как некоторые.


Сколько уж часов я этого ждал сейчас не вспомню. Под ёлками, кстати, в это время года, снега уже нет и земля, а именно опавшие иголки — сухая. То есть, прижавшись спиною к стволу, можно преспокойненько, не заморозив ног, просидеть хоть несколько часов.


Но почуямши, что двинули мои ребятушки в обрат, я напрягся и быстренько выбрал себе такой угол обзора, чтобы я их всех видел, а они бы меня, ну, никак уж не видели. Однокашники мои шли след в след, как волки: потому, как лёд везде был подтаявший и ступать с ледяной тропы, рыбацкой, было чревато: под снегом была вода.


Но вот и моя любимая, в своей белой курточке, в чёреньких штаниках: идёт и бед не ведает! Идёт и бед не знает!


Думал ли я тогда, что ждёт нас впереди? Вспоминал ли песню: «Подумал я вслед: травиночка, ветер над бездной ревёт, сахарная тростиночка, кто тебя в бездну столкнёт? Чей серп на тебя нацелится? Срежет росток...
На какой плантации мельница, сотрёт тебя в порошок?» - а ведь её я знал тогда... эту песню...


Но навряд ли... Я просто умилялся, наслаждался, таял, -
осыпаемый Божественной Благодатью, Отрадой... ангельскими крыльями овеваемый... щемило сердце, в котором вновь и вновь, расцветали цветы... в Божественной, Небесной стране...


По льду шла моя любимая. Просто так, шла вот и всё. И весь мир, и вся Вселенная зависели от этого её каждого шага. И весь Космос замер, затаив дыхание: в ожидании, как ступит моя любимая? Не подскользнётся ли? Устоит ли? Ведь я лелеял каждое её движение, ведь я её Любил... ведь я её Боготворил...


А мир-то наш держится только на Любви... а мир-то наш висит только на волоске, который есть Любовь... и пусть этот волосок называется: Любовь Бога... но дело-то в том, дело-то в том, дело-то в том... что я её Любил тогда Божественной Любовью: и умилялся от каждого её шага, от каждого её движения, от любого совершенно жеста... и таял, таял, таял...


Забыл в какую весну это было... в эту ли?.. или в какую другую?.. Но мы с любимой, так же пошли через пруд. Только через другой, который был возле города, но так же относящийся к акватории речки Зырянки. То есть, вода в нём, так же была чистейшая и прозрачная.


Шли мы по насту, да и пруд был не такой, что переплюнуть, а где-то километр, или больше — в ширину, да четыре-пять в длину. Почитай море, а не пруд; такой же, кстати, который я только что описывал.


Любимая, конечно, забоялась: она вообще была трусиха; но я как-то настоял и пошёл вперёд, показывая ей какой крепкий лёд и наст; а она за мной.


Шли мы от пригорода в сторону пионерских лагерей. На другом берегу пруда, через километр водной глади, любили отдыхать, в сосновом таёжном лесу, наши пионеры: от многотрудной и многосложной, школьной жизни. Естественно, что летом.


Зимой в пионерлагере только метели воют — если подойти к какому-нибудь забору, или засохшему веху и послушать свист ветра около таких вот конструкций, или растений. Да так послушать, что станет даже жутко, как-будто стая волков завывает.


Мы вскарабкались на довольно таки крутой песчаный берег и перешагнув через забор, по насту, оказались в пионерлагере «Солнышко». Навряд ли, что там даже был сторож.


Побродив немного по лагерю и осмотрев гипсовые скульптуры пионеров, мы присели на какую-то жёрдочку под кровлей сосен, которые плыли над нами в синем небе.


Вернее так, присела на жёрдочку моя любимая, а я присел, расположился, устроился у её ног: как преданный паж, как верный пёс, как благородный рыцарь. Мы о чём-то говорили, о чём-то лепетали, о чём-то беседовали... О чём?! Да какая разница о чём.


Над нами плыли облака. Я был в диком восторге от того, что красивейшая дева, прекраснейшая девушка, моя любимая, - была со мной, здесь вот, в лесу... по которому я всю жизнь бродил один, как неприкаянный... а сегодня вот свершилось...


ключ подошёл к замку и открылись ворота в рай... сработала, в конце-концов, заржавевшая машина соединяющая разные измерения. И вот, с лязгом и скрежетом, чтой-то там развернулось... разверзнулось!..
И наш трёхмерный мир, соединился, по счастью, с Богом. С Богом Любви...


Открылся канал, от меня к Богу... и я, вдруг, стал счастлив, как Бог!


О Боже, что это было за счастье... что это была за прелесть... Я сидел у ног любимой и таял... Сидел и таял... Вокруг меня таяла весна и таял я... Воздух был прозрачен и чист... Небо лазурь...


Кучевые облачка ласкали сосны... Сосны ласкали мои глаза... И куда бы я ни смотрел, везде, через меня, сходила Благодать от Бога: ну, потому, что эта Благодать была во мне... и она просто не могла через меня не сходить... через мои глаза... Нисходить от Бога, через меня.


Я опять же повторюсь, что я тогда и слов-то таких не знал...


но летел и таял... летел и таял... быть может, как снежинка!


Естественно, что любимая, если бы даже и была ко мне равнодушна, но заразилась бы всё одно исходящей от меня Благодатью: через те же глаза, которыми я восторженно смотрел на неё. Оросилась бы, всё равно, её пустыня... прошёл бы дождь над ней: всё бы зацвело и заблагоухало, и затрепетало, и стало бы петь хвалу Всевышнему!..


И вот, любимая моя цвела и благоухала...


- Какой сегодня день... как много солнца... - лепетала моя любимая ангельским, детским голосом: ну, такой вот у неё был голос... - Как много света...
- Я зачитывался этой зимой Джеком Лондоном. О как же любят, все его герои, жизнь. Как же тянутся все они к жизни... Как есть же такой цветочек в Заполярье Камнеломка... так и они все тянутся к жизни, среди холода и камней, как вот этот самый розовый цветочек.


Губит их только золото. Колд. Кто из них первый сказал: добро — это бабло — побеждает зло. И вот, пошло и поехало. И ведь съезжаются в тот же Доусон соответствующий контингент — по принципу: подобное к подобному. Чего же ждать ещё от алчности, когда она везде. Когда человеку мало того, что есть: жди одной только беды.


Но все нормальные люди, в их странах, остались дома: которым хватило солнца, хватило неба, хватает леса.


- Ты бы на уроках так отвечал.


Я здесь пожал плечами:
- Ты про инфузорию туфельку? Или про извлечение корня в девятой степени? Кому сие нужно? Ломание голов.
- Ты хочешь всю жизнь работать грузчиком?
- Джек Лондон работал грузчиком и ничего.
- Ты хочешь, как и он же, на реченьку Юкон?


- Да нет, я как раз из тех, которым всё здесь хватает. Меня не заманить никуда за золотом.
- Ну, потому, что тебя кормят: мама, бабушка и прочие родственники. А ты представь, что когда-нибудь, всё ж таки повзрослеешь и нужно будет самому кого-то кормить. Где ты возьмёшь денег, если планируешь всю жизнь работать грузчиком?


- Ну, там и возьму. Что грузчики не люди? И денег что ли не получают?
- Ну, может быть и получают, но по-моему только на пол-литру: и этим их кругозор ограничивается. А я тебе говорю про настоящую, умную работу. Про учёную работу, которая хорошо оплачивается и на которую ты можешь купить машину и поехать на море. Но для этого надо учиться.


- Ну, поехать на море, на своей машине — это прям предел мечтаний!
- А что, ты бы не поехал, если бы зарплата тебе позволяла?
- Таких далёких и наполеоновских планов у меня нет. А вообще я прекрасно и на поезде до моря доеду. На зарплату грузчика.


- Ты ещё скажи: дворника; будешь мести двор, по которому я, на своей машине, поеду на море.
- Кстати, дворник — чудеснейшая профессия — он спасает людей от мокрой листвы: на которой запросто можно подскользнуться и покалечиться, а то и убиться.
- Чудесно! Спасай людей, Булатов. Мети всю жизнь.


- И буду мести. А вообще ты приземлённо мыслишь. Меркантильно. Вот моё богатство! - я указал рукой на сосновый бор. - Вот мои бриллианты! - я взял руками снег и подбросил его. - Ты знаешь, как в морозы сверкает снег? Всеми цветами радуги и даже больше. Есть в снежинках такие полутона, цвета морской волны, 
которые я не видел больше нигде и никогда.


- Ты поэт, Булатов, но детишек этим же не прокормишь.
- Да найдём мы, чем накормить детишек. Детей я сюда приведу. Вот в эту Благодать. В эту Отраду. Детей нужно учить прекрасному, а хлеб, это само-собой разумеющееся; хлеб мы найдём, что об этом и говорить?! Деньги не стоят того, чтобы о них и говорить-то. Об этом и хлопотать-то не стоит.


- И всё таки, посвятить жизнь разгружению фуры, или вагонов, - это сильно, Булатов. Это только ты мог так сказать - очень сильная личность!
- Ну, почему?.. Когда-нибудь, по накоплении опыта, я напишу, какую-нибудь здоровскую книгу.


- Здоровскую книгу? Ну, хоть что-то. А то уж я думала, предел твоих мечтаний: разгрузить пару-тройку вагонов
и засадить по окончании её пол-литру.
- Нет, ну, во первых, вагоны тоже надо кому-то разгружать. «Если ты гореть не будешь, если я гореть не буду, если мы гореть не будем: кто ж тогда осветит мир?»


- А во-вторых?
- И во-вторых тоже.
- Ты думаешь поэт это про разгрузку вагонов так сказал?
- И про них тоже. Ну, сама посуди, если бы все были такие умные как ты. Пришли к нам вагоны с мукой, а разгружать их некому. Хлебокомбинат встал. Наступил голод.


- Ну, ты скажешь тоже! Покушали бы что-нибудь другое.
- Что бы ты не захотела покушать, хоть даже брюкву и турнепс: всё это нужно разгружать. И везде нужны грузчики.
- О боже! Ну, у бабули у какой картохи купим, делов-то...
- И всё одно, твоему папе, или ещё кому, нужно тащить этот мешок с картошкой, чтобы ты покушала.


- Хорошо, хорошо, ты убедил меня, что грузчики превыше всего, - любимая не переставая обводила глазами сосны в лазуревом небе. - Хорошо здесь. Как же хорошо здесь. Так бы вот взяла и полетела. Какая синева и тени на снегу голубые.


Я кивал всем её словам.


- А синицы, послушай, как поют синицы,- это я.


Синицы действительно заливались не на шутку: пинь-пинь-тиу! Мы какое-то время, молча слушали синиц.
- Весне рады, - сказала любимая. - Да, ты наверняка будешь писателем. Рассказываешь ты обо всём так, что я начинаю, вдруг, это видеть. Ты говоришь, а я это вижу! Только это мне в тебе и импонирует. Но всё остальное, конечно...


- Почему меня и вдохновляет Джек Лондон. Ты представляешь, человек прошёл всё! Человек, сначала, прошёл всё! Кем он только не работал?! И кем он только не был! А потом стал всё это описывать. Стал, то есть, делиться со всеми.


Так же и мне, сначала надо просто набраться опыта. И пройти, то есть, всё! И грузчиком ты меня никак не запугаешь быть!


А уж потом! Но уж потом! Уж вы не обессудьте! Уж вы расступитесь! Никто меня не удержит, ужо, от написания мемуаров.
- Мемуаров? Я думала ты фантастику рубанёшь, или детективчик сбацаешь!


- Вот за что ты мне импонируешь — это за детскую непосредственность. Будет вам всё! Дайте только срок. Как любит говорить мой дедушка: «Будет вам и белка, будет и свисток». Как поют «Самоцветы»: «Сделать нам друзья предстоит, больше чем сделано; кто же это там говорит: молодо зелено?!»


- А ещё есть песня: «Надо, надо, надо нам, ребята, жизнь красивую прожить! Надо что-то главное, ребята, в этой жизни совершить!»


- А такую слышала? «У нас молодых впереди года, и дней золотых много для труда! Наши руки не для скуки,
для Любви сердца. Для Любви сердца, у которой нет конца!..»


Любимая пригревшись на солнышке в пионерлагере «Солнышко» обозревала тайгу, стеной стоявшую вокруг
лагеря.
- Здесь наверное можно заплутать.
- Сейчас нет, когда видишь следы на снегу. А вот летом — запросто. Чуть отойдёшь с дороги и пиши: пропало. Если, тем более, как обычно, солнца нет.


- С компасом надо ходить.
- Ну, это если нет геомагнитных аномалий. А то и компас не поможет.
- Ты прям описал аховую ситуацию; какую-то пиковую и матовую.
- Так обычно в неё и попадаешь: в такие вот тупики, когда не соблюдаешь мер безопасности. Нет солнца: не сходи, в тайге, с дороги. Не поможет ни мох на деревьях - потому, что растёт этот мох со всех сторон у дерева; да и вообще ничего.


- Ты плутал?
- Да, конечно. Просто везло: рано, или поздно выходил на какую-то лесную дорогу. Но ощущение, скажу я вам,
не из приятных.
- Представляю. Ты именно здесь ходишь?
- Бывает что и здесь. У меня есть лодка резиновая. Летом переплываю через пруд. Дальше иду пешком.


- Идёшь пешком. Куда?
- Туда... - махнул я неопределённо рукой, - в тайгу.
- И что там?
- О-о-о-о-о-о... это ни в сказке сказать, ни пером описать. То есть, так же, как здесь... С той только разницей, что следов пребывания человека — ни-ка-ких!.. И это вдохновляет!


Я любовался своей любимой и таял, любовался и таял...


- Почему вдохновляет? Потому, что так было всегда — ещё до появления людей. И так будет всегда. И только ты здесь, среди этой величественной красоты. Только твоё сердце, здесь, ненадолго решило забиться. И вот, бьётся.


И никого. И никогда. Вот это меня вдохновляет, когда никто больше эту красоту не увидит. Только вот я увидел и восхитился. Эдакий недолгий и случайный гость.


- Почему ты решил, что никто и никогда: есть же охотники, грибники, ягодники. Они, по-моему, везде залезут.
- Везде, да не везде. Ищу такие места, где нет ни грибов, ни ягод. Такие места, куда не попрутся охотники — за тридевять земель. Всё одно ведь, удобней им совершать свои варварские набеги вблизи рек и дорог, а далеко вглубь тайги, кто ж попрётся?


И наконец самое главное: если кто-то и когда-то из них тут пройдёт, то не залюбуется же он этим пейзажем, которым я любуюсь. Вот ведь основа!


- С чего ты взял, что ты самый здесь тонкочувствующий красоту?
- Ну, потому что, когда ты там по делу, то тебе как-то не до окружающих красот. А такие как ты, туда со мной не ходят. Вот и получается, что я там один такой, в глухой тайге, который приходит туда — в ту глухомань — д и начинает любоваться, вот как здесь же, теми же соснами, елями, берёзами...


Другие там не ходят. Вернее, конечно же, ходят: может раз в год, кто-нибудь и пройдёт — какой-нибудь охотник. Но согласитесь, что эти сосны и берёзы, он не увидит: потому, что каждый видит то, что у него в голове. На что запрограммирован его мозг.


Если мозг запрограммирован настигнуть несчастного лося, или какое-нибудь другое невинное животное, - то, что толку, что тебе попались на глаза эти ёлочки с оттеняющими их берёзками. Он их просто не видит.


Он видит след, по которому ему нужно настигнуть этого зверя; видит какие-то другие приметы своего увлечения, - и больше ничего. Ну, например, деловой человек увидит в тайге: за сколько деньжат можно продать эти кубометры леса. Какой-нибудь ярый плотник, узреет в сосне: куда её можно присобачить, приспособить при строительстве избы. Ну и т.д., у кого что в голове — тот то и видит.


А в связи с тем, что я один туда иду любоваться деревьями: то я один только и вижу эту красоту. И именно это меня и вдохновляет.


- Вдохновляет это как?
- Становится хорошо: хорошо, как нам вот, сейчас здесь.
- Но здесь же ходят и другие люди, которые тоже любуются этой красотой.
- Это да. Но это другое. Понимаешь, мы здесь с тобой вдвоём...
- И что?.. - наивно спросила любимая своим ангельским голоском.


- Ну, как это что?.. - смутился я, - как это что... Есть разница.
- Какая?
- Как ты думаешь?
- Сегодня ты на себя взял роль объясняльщика.
- Ну, там я один. А тут мы вдвоём.
- И что?


- С чего ты взяла, что человек всё может объяснить?
- А почему нет?
- Нам хорошо и это главное. А почему, да отчего? Зачем это? Потому, что мы на природе! Потому, что мы вдыхаем кристально чистый воздух, а не соляру от «Икарусов» на остановке. Потому, что мы молоды! И впереди нас ждёт... впереди нас ждёт...


- Что впереди нас ждёт?
- Ну, светлое будущее! Что ещё может ждать нас впереди?! Ком-м-м-м-мунизм! «Не надо печалиться, вся жизнь впереди! Вся жизнь впереди, надейся и жди!» - пропел я.


Помолчали.


- Хорошо как, - пропела любимая. - И синицы поют так, как никогда не пели. Отчего это?
- Потому что природа. Почему в любой праздничный, или выходной день, я на природе?! Потому что это отдохновение души. Природа и книги. Книги и природа.


Прихожу замёрзший и вдохновлённый из леса, ну, что-нибудь кушаю, пью горячий чай и сажусь за книгу; или,
конечно же, ложусь за книгу. Вот эти удовольствия, надо сказать, ни с чем несравнимые.


Путешествие по другим реальностям. Когда ты вроде бы и здесь, у себя, то есть, дома — под тёплым одеялом, согреваешься после похода в лес, после горячего чая... но ты уже не здесь.


                18


То есть, плывёшь и путешествуешь, или по дебрям Амазонки, или по Юкону. Было ли у тебя такое, что этот мир для тебя совершенно, вдруг, переставал существовать. И ты плывёшь вместе с индейцами, в их каноэ: связанный и ожидающий своей участи. Ты представляешь, что в Амазонии до сих пор есть такие дикие племена, что если и видят белого человека, то стремятся от него уйти, или просто убивают.


Было ли с тобой такое, что ты выбываешь из действительности этого мира?
- Да, практически постоянно, когда читаю.


- Ну, это так, да. Это да. Но ты понимаешь, когда меня в последний раз везли индейцы, в своём каноэ, по бесконечным притокам Амазонии... Когда ещё сама Амазонка разливается, то это сущее бедствие.


Ты понимаешь? Сущее бедствие. И деревья-то все, по самую крону, уходят в воду. И вот, когда они меня везли в последний раз, эти индейцы, я видел всё это. Когда лежал связанный на дне каноэ.


Мне давно уже говорили местные индейцы, что выше по реке — нельзя: что там обитают дикие индейцы, которые убивают тех — кто к ним заплывает. Но дело в том, дело в том, дело в том, что моя наука о бабочках, только так называется, что, мол, лепидоптерология, а на самом-то деле захватывает так, что ты уже практически не видишь ничего кроме бабочек! Они тебе снятся! Ты ими бредишь и всюду видишь.


Ну и естественно, что ища самую большую бабочку в мире: я просто не мог не заплыть на своей лодке так далеко в джунгли. А когда я стал носиться по песчаному берегу, как сумасшедший, за какой-то невиданной и диковинной бабочкой. Ну, носиться естественно с сачком... то тогда я, вообще-то, мало что соображал и видел вокруг. Тем более местных индейцев, которые уже давно за мной следили: услышав шум мотора.


И вот, привычным жестом учёного-лепидоптеролога я в прыжке, огромным сачком, ловлю эту алую бабочку! Меня всего ажни трясёт от предвкушения!.. что я де, сейчас вот, увижу в сачке эту бабочку! Ну, потому, что я правильно маханул сачком и быстро так пресёк отступление, чтобы она не вылетела: отработанными жестами опытного лепидоптеролога.


- Звучит, как гомосексуалиста.
- Нет, ну, обидеть художника может каждый. Лепидоптера — это бабочка по латыни. И вот, боясь коснуться сачка, я начинаю нежно разгребать марлю... И руки мои трясутся так, как-будто я наркоман перед употреблением очередной дозы того яда — на который я подсел.


И ещё раз повторяю, что лепидоптерология — это не шутка. Далеко даже не шутка. На хутор бабочек ловить — эт-т-т-то для людей с крепким нутром и со стальным духом! Гвозди бы, то есть, делать из этих людей! 


И вот, трясущимися руками я начинаю разгребать марлю сачка... и о чудо!.. я вижу эту алую бабочку! Алую, как крымские маки! Алую, как аленький цветочек!.. Я всё ж таки её споймал! И пусть это не самая большая в мире бабочка, но мной невиданная точно нигде, - ни в каких коллекциях мира!


И вот, боясь, ей хоть как-то навредить, я аккуратно приподымаю сачок, чтобы нести её в лодку и там уже бережнейшим образом пересадить её в коробочку.


Я понимаю уже всеми фибрами души, что я открыл новую для науки бабочку! Моё сердце трепещет, как при первом свидании с любимой. Ну, вы представляете!? коллекционеры лепидоптер, не жалеют никаких денег, чтобы приобрести, какую-нибудь невиданную в их коллекции бабочку.


Миллионов не жалеют! А тут я, увлечённейший учёный, чокнутый на этой науке! И пусть не впервые в моей жизни, но открываю невиданную бабочку! То есть, вы представляете, как трепещет всё моё существо: в какой эйфории я пребываю! Потому, что открытие пресловутой золотой жилы: ну, это мелко перед этим. 
Хотя, если быть таким же сумасшедшим на этом деле, наверное сопоставим этот трепет всех фибров души!..


И тут я вижу индейца, который спокойно стоит передо мной и смотрит на меня, как на последнего идиота. Они ведь видели, давно уже, всю эту мою движуху — все, то есть, ужимки и прыжки, когда я носился по песчаному берегу за этой бабочкой.


Он голый — этот индеец. То есть, полностью. Единственное, что у него есть — это три жёлтых ленты.
И самая нижняя лента, повыше лобка, захватывает крайнюю плоть на половом органе: как бы перекрывает доступ к нему.


Как проносится в моей учёной голове: ведь у них здесь, в Амазонии, множество всяческих гельминтов (паразитов) всепроникающих: и это видимо неспроста — такое, то есть, экзотическое  одеяние; делающее его половой орган, как бы вечно эрегированный, недоступным для проникновения паразитов.


Вторая лента чуть повыше, на животе, наверное, чтобы пупок не развязался при поднятии тяжести. Третья же на голове — видимо для красоты: потому, что чёрные как смоль волосы, по тутошнему, подстрижены.


Но самое экзотическое у индейца было то, что из носа его, во все, то есть, стороны торчали огромные кошачьи усы. Из чего они были сделаны конечно было непонятно, но торчали они сантиметров по двадцать пять — с каждой стороны. Эдакие распушённые кошачьи усы.


«Наверное ребята — дети ягуара» - пронеслось в моей голове. Но всё это за долю секунды, за долю секунды. Индеец сделал жест копьём: означающий, что в любой момент он может пронзить меня им, как лягушонка — навылет. Тут же меня толкнули сзади ногой и я плюхнулся носом в песок — чтобы связать мне руки.


- Э, э... - заартачился было я, вспомнив про бабочку и попытался вырваться, - у меня бабочка!..
Но получил такой удар по голове, умелый я бы сказал, что вылетел из действительности полностью.


- Это что за книга? - спросила любимая.
- Да не помню я, - я очень не любил, когда меня перебивали: потому, что я жил всегда в своём рассказе, я существовал в нём!..
- Наверное Жюль Верн, или Фенимор Купер, - размышляла любимая.


- Нет, это в наше время всё происходит. Прямо сейчас! - нетерпеливо продолжал я, чтобы не исчезло видение. - И вот, очнулся я в их лодке, со связанными назад руками; лежу, значит, на дне каноэ и думаю: «Куда они дели мою бабочку?»


И вот, говорю значится:
- Послушайте, господа дикари... - потом думаю: «Это лихо!..»
- Господа индейцы, - говорю, - вы наверное даже не представляете, какая же редкая у меня в сачке бабочка... Это же не бабочка, а аленький цветочек... - и заплакал навзрыд.


Потом, вдруг, чувствую — всей, значится, кожей — что если сейчас же не перестану издавать звуки: то тут же получу, снова, удар по голове: причём такой, что уже никогда не буду учёным, а только дураком. Только дураком. То есть, буду уже дурнее любого дикаря — потому, что всё в мире относительно. Всё относительно.


И это я как-то почувствовал всею кожей. Всею кожей. Что лучше заткнуться — если не хочу стать идиотом. И я заткнулся.


Потом меня долго вели через джунгли: дня два наверное. Идти по лесу со связанными руками — тот ещё подарок; но я был уверен, что они меня не убивают только потому, чтобы я не протух. Ну, используют, как черепаху, в виде живых консервов.


И в связи с тем, что я знал заранее, что живыми от них никто ещё, из белых, не возвращался: я просто наслаждался последними часами, минутами своей жизни, - хотя это было и не просто.


В племени нас встретили дамы... Ну, как дамы?.. а как их ещё назвать? Индейки? Дикарки?
- Индеанки, - подсказала любимая.
- Наверное да, лучше индеанки. Индеанки были одеты немного поболе чем их мужчины. Ну, по крайней мере, бёдра у них были закрыты со всех сторон теми же жёлтыми полосками, которые индейцы обрывали под корой у дерева (так называемый луб): ну, то есть, как в древней Руси обдирали липку, из которой потом плели: лапти, туески, кузовки и т.д.


Но выше, у индеанок, так же не было ничего. В носу только распушались такие же усища, как и у мужчин: из какого-то гибкого и прочного растения. «Ну, дети ягуара, что уж тут поделаешь?» - так подумал я. И ещё подумал, что видимо эти дамы и будут готовить меня.


А пока меня просто привязали верёвкой за связанные сзади руки к дереву: то есть, да, я мог даже и ходить вокруг дерева, но не долго.


Бунгало этого племени индейцев строились из длинных палок, а покрывались сверху и по бокам только пальмовыми листьями: создавался, то есть, такой квадратик с прямою крышей — от дождя и ветра.


Из пальмовых листьев они вообще плели всё: и короба, и корзины, и циновки для сна и отдыха. Ну, это я всё, конечно, узнал впоследствии.


Чтобы я соответствовал их образу жизни с меня содрали и срезали всю одежду: потому как, если честно, и в туалет-то не мог ходить без приключений. Без одежды я, как-то сразу, одичал полностью: когда не стало на мне атрибутов цивилизации.


От комаров, одна из индеанок, натёрла меня, какой-то липкой и пахучей жидкостью: и хоть это всё было, конечно, не фонтан, но комары меня, вдруг, перестали грызть и шарахались от меня, как не знаю от чего.


Так вот, оставшись безвозвратно без одежды: индейцы сожгли всю её в костре... и особенно после того, как индеанка натёрла меня мазью, я и стал полностью дикарём. А что меня отличало от них?


Мои знания и мой язык? Но кому нужен мой язык, который никто не понимает. Ну, а жесты у меня были такие же, как и у них. Знания, какие бы то ни были? Но что от них, от всех, толку в диких джунглях.


Да, на следующий день в поселение, состоящее из пяти-шести бунгало, пришли ещё охотники: притащили застреленных из лука обезьян; их тут же навалили в костёр и стали таким образом опалять от шерсти.


Один из тех индейцев, которые пришли, видимо был главный: он повелел меня развязать — типа того, что куда, мол, я денусь? Ну и да, действительно, обдумав хорошенько: смогу ли я сбежать? Два дня по джунглям -
по которым через минуту заплутаешь... привели меня к мысли, что это совсем даже бесперспективная затея: ни в какие, то есть, ворота не лезущая; не проканает, то есть, уж никак.


Бежать отсюда было явлением из дурдома: сумасшествием, то есть, полным. Так я стал дикарём.


Обезьяну пропечённую в яме на раскалённых камнях и закиданную сверху землёй — мне не дали. Но та же индеанка, которая всё время ухаживала за мной — дама: мне за то, в коробе, принесла орехов и показала, как их колоть между камнями. Коими я буквально объелся от пуза. Орехи были, ну, очень вкусные.


Вот вам, собственно, и вся цивилизация. Вернее полный конец её.


Думал ли я тогда о своём главном увлечении всей моей жизни — о бабочках? Или о чём-нибудь подобном? Да, не думал даже совсем об этом. Вначале я думал, чтобы они не сделали из меня идиота; потом думал, когда же они меня съедят; после сам уже хотел: пить, есть и т.д.


Много думал о том, как общаться жестами: через которые, общение моё с индейцами, потихоньку продвигалось. А о каких-то цивилизованных вещах, как то, как например: принять душ, где-то что-то купить, или продать... или воспользоваться туалетной бумагой, когда вокруг меня море опавшей и свежей листвы.


Ну, что там ещё? Поговорить по телефону? Сходить в ресторан? В театр? Да как-то там — это всё и не надо совсем. Тем более, когда индеанка поможет натереться тебе мазью от комаров.


Театр, кстати, вполне заменяли рассказы охотников об успешной охоте: они так красочно, комично и точно показывали и себя во время охоты и зверя любого, что ей-богу уже не надо было никакого театру.


После, от радости необычайной, индейцы пускались в пляс у костра и не всегда, кстати, в отравленном галлюциногенном состоянии... Ну, просто вот, было весело! И всё тут! Просто было весело! И вот, пели чтой-то типа: «Вот вышел из посёлка я туманною зарёй — У! А! У! А! Дошёл до речки пьяною р-р-р-раскинутой косой — У! А! У! А! Была нужна мне лодка 
с прозрачною струёй! У! А! У! А!


Я сел на лодку круто, как-будто бы в ней жил! У! А! У! А! Погрёб на ней я тихо не напрягая жил! У! А! У! А! Я грёб среди бананов и грёб я среди пальм — У! А! У! А! И вот, в меня вселилась любимой пастораль! У! А! У! А! Ко мне пришла русалка и нимфа этих мест! У! А! У! А! Она меня узнала и сделала присест! У! А! У! А!


Я был ведь храбрый парень, куда уж быть храбрей: У! А! У! А! Но в памяти вонзила мне она траву Пырей! У! А! У! А!» - индейцы так отбивали пятками - в восторге от своих действий — особенно, когда они были в токсическом опьянении, что пыль стояла столбом.


Конечно же, языка их я не понимал: ну, так вот, в мозг вкладывались, как-то само-собой, такие вот шедевры. И потом, о чём ещё можно было петь с такой вот отдачей, с таким самозабвением: входя в абсолютный транс, как-будто бы жили они последние минуты тутошней жизни.


Индеанки подпевали и били в ладоши. Тако ж некоторые индейцы просто лупили палками по лежащим на земле, плашмя, чурочкам и это был натуральный там-там! Глядючи на эти самозабвенные танцы, продолжающиеся порой всю ночь — при свете костра — я как-то, волей-неволей, заражался этим ритмом и сидя в позе лотоса, начинал лупить себя по коленкам и подпевать туземцам.


Днём я ходил с женщинами собирать орехи: так как оружия я был недостоин. Орехи, конечно, я тоже искать не мог: был, то есть, по их меркам, никуда, то есть, не годен. Женщины меня использовали, как носильщика.


Как сейчас помню, насобираем полный короб чёрных орехов — ну, сплетённый из листьев пальмы. Насбираем килограмм тридцать. И вот, короб я поднимаю за спину, лямку от короба на темечко: на лоб, как они мне показали делать; и вот, попёр. Работал в общем у них ослом, ишаком, как хотите.


Это как-то успокаивало совесть, что мол, не зря я, у них, ем то, что дают. И вообще одичал как-то полностью.


Со своей любимой индеанкой, которую звали Ядыра, подучил малёхо их язык. Узнал, что племя их называется Майюруна, то есть: да, действительно - Дети Ягуара. Что малые девочки усы не носят, но как только дева выходит замуж, нос ей прокалывают и всовывают эти, довольно таки упругие, растительные усы.


Цивилизация вспоминалась всё реже и реже... да и по какому поводу её вспоминать? Что я там потерял? Жаль было только моё увлечение бабочками. Конечно же, я ими занимался не из-за денег — это было моё призвание. Но на поверку-то получалось, что этой наукой я только и питаюсь. Что только бабочками я и рублю башли.


Но всё, что связано с деньгами, мне стало казаться здесь, низким и пошлым. Потому, что деньги стремятся к тому, чтобы заменить собою — любые человеческие взаимоотношения. И подменить собой Любовь. И именно выместить собою Любовь. Это основная задача денег: изгнать собою Любовь.


И хоть каких-то приверженцев денег, просто жалко: потому что становясь денежными поклонниками, они изгоняют из себя Любовь. И больше даже не пускают Её на порог. Она стоит там, мокнет у крыльца, но человек, который стал рабом денег: он уже никогда Её не пустит.


Он уже уверен, что муж просто обязан тащить в дом деньги: невзирая ни на что! Ни на болезни, ни на травмы, ни на что! Пока не погибнет, как лошадь загнанная в мыле: просто от перегрузки сердечно сосудистой системы. Ведь сердце не камень: его нельзя перегружать до бесконечности.


Жена, или просто женщина — у человека лишённого Любви — просто обязана выполнять все его прихоти и
фантазии: и как это водится, как это принято — только аморальные. Мол, кто плотит, тот и музыку заказывает.


Деньги, как я понял здесь в племени - это абсолютное зло: от которых не избавиться нигде в цивилизации. Рано, или поздно, но жизнь ставит тебя перед выбором: деньги ты выбираешь, или Любовь?


Если, не дай бог, ты ещё и подсядешь на наркотики: то здесь уже стопроцентно ты выгоняешь Любовь со своего порога. Продаёшь Любовь — за кайф. Потому, что ради наркотика, ты готов абсолютно на всё.


Рано, или поздно, но начнутся на работе сокращения. И вот, на какие ты будешь готов подлости и гадости, чтобы выслужиться перед начальником самодуром, или начальницей самодурой — за деньги?!


Рано, или поздно, но начнутся какие-то дикие оплаты за квартиру. Ненормальные кредиты, берущие за горло, особенно у тех несмышлёнышей — кто им подвержен. И вот, когда ты выгонишь из своего дома Любовь? чтобы не стать бомжом. Чтобы не оказаться на улице.


Никому ведь неохота жить на улице. Но чтобы выжить в своей квартире: надо подличать и подсиживать товарищей на работе. Надо изгнать из дома дуру-жену — транжирку, или мужа поменять на богатенького; изгнать детей, которые на ветер испускают весь твой капитал. И т.д. и т.д.


Просто, в жизни, деньги начинают эту партию (длинную, или короткую) и выигрывают. И попробуй им противопоставить себя, попробуй им противопоставить Любовь. Когда за квартиру — кредит, за машину — кредит. За всё — кредит. Попробуй не взять взятку, попробуй не избавиться от дурных сродственников; попробуй не займись, как он, спекуляцией бабочками.


Об этом, пуще всего он не любил вспоминать, как свою любовь к бабочкам, он стал заменять на спекуляцию: перепродажу своих коллекций, когда встал вопрос о выселении из квартиры родителей за долги.


Здесь, в племени, пачкой денег, могли разве что, поддержать огонь у костра. А куда ещё всунешь эти деньги? Каждому соседи давали то из еды, чего у него не было.


И я, например, приперев в племя — за много километров — короб орехов: мог уже рассчитывать на всё что угодно — с любого стола; и даже на жаренную обезьяну, или птицу (ну, на кусочек, конечно, от неё).


С пожилыми просто все делились — за то, что они, кто мог конечно, следили за ребятнёй; а кто не мог — за бывшие заслуги.


На любовном фронте: женщины, конечно же, тянулись к мужчинам более удачливым охотникам: чтобы ей доставалось поболе вкусненького. Но это совсем даже не значит, что остальные мужчины, менее удачливые, оставались без женщин.


То есть, и совсем даже никаким мужчинам, какая-нибудь да женщина доставалась. Что этой женщине? С бесами что ли жить? То есть, как-то всё это спокойно было и всем понятно. Рано, или поздно и мне бы досталась, какая-нибудь женщина: хоть я, по их понятиям, был вообще мужчина никакой. У меня даже крайняя плоть была не подвязана! Это было у них — вершиной маргинальности!


Заболел кто? К шаману. А уж он, занюхав через трубку - в ноздрю, акой-нибудь токсической отравы: входил в транс... выбывал из этого мира, общался с духами... видел, то есть, моих духов болезни...


и вот, начинал изгонять их, с помощью своих лечебных духов: или танцами, или просто сидючи в позе лотоса и наклонимши голову до земли, - здесь шаман совершенно, то есть, выбывал из тела и путешествовал по мирам неведомым и незнаемым, и всё для того, чтобы излечить твою болезнь.


И только после того, как это ему удавалось: он снова оживал в своём теле и совершенно, то есть, обессилевший плёлся в своё бунгало, где лежал не один день.


То есть, ну, всё как-то было для человека. Не против него: больного, слабого и тщедушного, - как в мире, где правят деньги. Не против, то есть, человека - всё окружающее его пространство было направлено, как в нашем мире денег: за которыми не угонишься и не уследишь... а всё как-то было для человека. Каким бы, то есть, больным и тщедушным ты ни был.


Мир джунглей, который племя Майюруна понимало, как бесконечный мир леса. Мир джунглей — если ты конечно живёшь в племени — был для человека. Мир денег, из которого я сюда прибыл, был против человека.
И тот мир денег, делал всё, чтобы этого человека уничтожить. То есть, любого человека уничтожить. На корню, то есть!


А мир джунглей — если ты к нему принадлежал — делал всё, чтобы человек в нём жил. Чтобы человек в нём жил. Вот тебе и дикари. Вот тебе и зелёный ад. Здесь даже становятся понятны те племена, которые стреляют по вертолётам из луков и убивают белых людей поставляющих им горькую воду.


Выбирай, как говорится, но осторожно. Но выбирай.


У индейцев, вообще, кожа была жёлтая, красной она делалась из-за мази от комаров. Краснокожим стал и я, среди них, употребляя эту мазь: естественно наружно.


Единственное, что я не понимал — это для чего им надо было волочить меня, белую обезьяну, в племя. Для какой нужды. Для какой экзотики?


Людоедством Дети Ягуара не занимались. Рабом я у них тоже не был. Женщины и без меня, без осла, таскали тридцати килограммовые короба корней, или орехов, или бананов — без проблем. Ну, крепкие были эти индеанки — на зависть. Может быть даже и сильней меня. Правда силой мы не мерились.


Тогда для чего? Для какого, как говорится, чёмора? Или действительно только для экзотики. Ну, держат же у нас, некоторые дамы, маленьких собачонок: для успокоения нервной системы; для лечения, для спасения от одиночества. И собачонка, в полной даже мере, становится членом их семьи.


Такой вот, собачонкой у дам, чувствовал себя и я, когда общался с ними на языке жестов.


С мужчинами племени, как-то у меня не очень сложилось, хотя они и делились со мною едой. Но как-то для охоты, я сразу прослыл у них слабаком. И если они меня с собой и брали: то только для помощи в обдирании лыка с дерев и для заготовки дров. Для перетаскивания брёвнышек.


Все мужчины, хоть и не постоянно конечно, но что-то да жевали: какие-то токсические листочки. Явно для эйфории. Особенно они их пережёвывали, запихивая полный рот, обычно перед танцами.


Но однажды они притащили в поселение зелёную лягу -
древесную лягушку: про которую Ядыра, жестами, давно уже показывала мне, что если я прикоснусь к ней — то умру; что, мол, она очень ядовитая.


Ну и индейцы, конечно, притащили её на ветке: не собираясь даже трогать. У ядовитой ляги была светлозелёная спинка и белое брюшко.


После, во главе с шаманом, лягушку распяли на воткнутых в землю веточках. На каждую, то есть, лапку привязали волокно лыка и на палочку. И получилась ляга повисшая на лыковых волокнах.


После шаман начал шурудить ей соломэнкой в анальном отверстии: отчего у ляги попёр яд из спины, - видимо осерчала она дюже на это. Шаман весь яд собирал в специальный сосуд для этого; и только после сей процедуры, лягушку отнесли обратно в лес на ветке.


А вот, вечером настало то, из-за чего я собственно и затеял весь этот рассказ. Шаман, нескольким мужчинам, прижёг угольком грудь, а потом мазанул на ожог лягушкиного яду.


И вдруг дошла оч-ч-ч-чередь и до меня: шаман показал мне подойти и сесть рядом с ним. Я, конечно, безропотно повиновался, хотя лопотал было на своём денежном наречии: «А я то тут причём? А я то тут причём?»


Но что делать? Что делать? Что делать? Послушание в племени — это основа. Шаман взял ветку из костра и сбив с неё пламя, ткнул мне в грудь. Я конечно подскочил и взвыл от сей процедуры, но этим только рассмешил индейцев: у них это было не принято.


После, шаман мазанул в ожог яду. И я, глядючи на тех индейцев, которых уже мазали ядом, видел, как обильно те истекали слюной и как их рвало: приготовился к нечту подобному. После, отравленные индейцы засыпали. И вот, когда я уснул там, то проснулся, или скорее всего очнулся — здесь.


                19


И тут отложив книгу, лёжачи, как всегда, на своём любимом и продавленном диване, я как-то, скорее всего, почувствовал этот дискомфорт на груди. И вот, закатав на груди футболку, я увидел этот ожог на коже — от уголька шамана.


- Покажи грудь! - воскликнула, вдруг, любимая в возбуждённом состоянии.
- Да ты что? Ты что? Это же неудобно... - оторопел я.
- Очень даже удобно. Очень удобно. Покажи.


Ну, я отвернулся от любимой: расстегнул куртку, размотал шарф, поднял свитер, пуловер, - ну, как говорится, господа: «Марток, одевай трое порток». И потянув книзу ворот футболки до треска, обнажил свой ожог на груди.


- Вот, - повернулся я к любимой, - надо верить людям.


Она внимательно оглядела эту ранку:
- Да, это ожог, - сказала больше для себя и отвернулась.


Я оправился и вновь стал любоваться соснами.
- Нет, до такой степени я ещё не читала книги, - говорила больше для себя любимая. - Такой книги нет: про нашу современность.
- Ну, с журналом «Вокруг света» - ты согласишься?
- Почему ты сразу не сказал, что это был журнал?


- Да какая разница, что это было? Это к делу-то, то есть, 
совсем даже и не относится, - посетовал тут было я. - Ты бы лучше задумалась над выводами этого учёного — о деньгах. Ярым поклонником которых, ты ещё не имея их, уже являешься.


- Что об этом думать? - любимая недоумевала, - если без денег, ты даже на автобусе не проедешь. А если и проедешь, то тебя или на какой-нибудь остановке выкинут, где ты можешь и околеть на морозе; или ещё, что похуже: если побежишь от контролёров, могут догнать и запинать до смерти, что уже было не раз.


- И ты это считаешь в порядке вещей?
- Я считаю, что без денег — вообще никуда. Бомжом только по помойкам лазить.
- Ну, почему же по помойкам? Есть дикие племена Амазонии, которые живут всегда при коммунизме.
- Ну, если только к ним. Им повезло в том, что круглый год лето. У нас бы они долго не протянули в голом виде.
Ну, разве только: июль да август, - и то навряд ли.


- Ну, можно ведь и к ним уехать, - мечтательно сказал я.
- Ну, если только к ним; хотя меня, почему-то, не очень-то тянет к ним.
- Почему?
- Быть подопытными кроликами у сильных мира сего — не очень-то охота. В любое время могут и лес весь их вырубить и продать. И их самих изловить на органы.
Тем более, что окружены они там цивилизациями, которые их за людей не считают.


- Нет, ну, если бы это было так просто: вырубить джунгли и их всех похватать, - то давно бы это сделали. Видать не просто это — вырубить лёгкие планеты; да и слышат они цивилизацию за километры, а мы их не видим — пока они не захотят.


- И всё же нет, - противилась любимая, - жить без музыки, без книг, без балета, без киноискусства и прочих искусств; без Родины, без снега, - я считаю немыслимым. Где уж родился, там, как говорится, и пригодился. Извини, но я не могу променять балет на там-тамы.


- Даже если они живут без денег и при коммунизме? Ты хоть представляешь, мечту всех людей — особенно в капиталистических странах!
- Ты рядом можешь поставить: балет и дикие танцы в наркотическом опьянении? Книгу, или рассказ индейца, как он ходил на охоту? Ты же сам начал с того: что может вообще сравниться с тем, когда после прогулки на природе, ты погружаешься в книгу, - лёжа в тепле под одеялом.


- Да, но ты представляешь: жизнь в коммунизме?
- В коммунизме-то в коммунизме, но тебя они этой лягой отравили, или что? Как ты вообще очнулся у себя в квартире?


- Сие есть загадка. Вообще от действия яда древесной лягухи, как это я ещё раньше слышал, индейцы впадают в такие галлюцинации, что на следующий день, например, чуют добычу за много километров и идут прямо на неё. Поэтому, в основном, впариваются этим ядом охотники — перед охотой.


То есть, обостряются до такой степени все чувства, что они начинают чувствовать лес... начинают видеть все джунгли, соединяются с духами леса. И понимай это, как хочешь.


Здесь я подумал, подумал.


- Видимо я до такой степени ушёл в эти галлюцинации, что и оказался в этой заснеженной стране — России.
- Ты хочешь сказать, что я не больше-ни меньше, - как твоя только галлюцинация?


Я здесь покивал головой.


- А жизнь, до прочтения этого очерка в журнале «Вокруг света», свою жизнь ты помнишь здесь?
- Конечно. Конечно помню.
- Ну и... - наводила меня на ответ любимая.
- Я право точно не помню, но по моему я гулял по лесу, любовался природой как всегда.


- И какая тогда, твоя галлюцинация, была первичной, а какая вторичной?
- Право не знаю.


Любимая любовалась соснами в лазоревом небе.


- Ты помнишь, приходил к нам директор — на классный час? Рекламировал нам поход в библиотеку, чтобы мы туда записывались. Помнишь?
- Ну, помню, - буркнул я.
- Без «ну» пожалуйста.


Я молчал.


- Дак вот, в частности, он рассказывал нам и про «Летучий голландец» - сведения о котором можно было почерпнуть в этой библиотеке. И о тайнах мозга, как одной женщине снился кошмарный сон: будто во сне, её укусила собака.


Когда же она в ужасе проснулась, то почувствовала, как ты выражаешься, дискомфорт в районе ноги. Сунув туда руку, она вскрикнула в ужасе от боли и от того, что увидела. Вся рука её была в крови, а на ноге рваная рана.


В больнице врачи так же определили её рану, как разрыв собачьими клыками. И долго ей не верили, что это произошло во сне: пока все домашние её не сказали,
что ложилась спать она с нормальной, целой ногой. Ну, ты помнишь про это?
- Да, конечно, - я был невозмутим.


- Я поражаюсь твоему спокойствию, - воскликнула здесь любимая, - быть может и с тобой, вот здесь, произошла та же самая история.
- Возможно так, да, - обычно после рассказа и после видений, без которых я не мог вести повествования, я чувствовал себя опустошённым.


- И ты так спокоен? - возмущению её не было конца.
- А что делать? - как-то вяло мямлил я.
- А если следующий раз, прочитав очередной рассказ, своего любимого писателя, Джека Лондона: ты очнёшься, по прочтении, или с отмороженными ногами,
или истощённым донельзя — в последней стадии дистрофии, - что в его рассказах встречается сплошь и рядом!


- Ну, что поделаешь? - развёл я руками, - когда нечего сказать, то скажешь: «Да».
- Послушай, Булат, скажи мне честно, что это ты себя окурком прожог. Сейчас модно, среди молодёжи, тушить об себя окурки.
- Не хочешь не верь, - пожал я плечами, - как я тебе смогу доказать, что это произошло именно так? Да никак.


- Скажи мне: Честное слово.
- Честное слово, - молвил я прислонив руку к сердцу, - что это произошло со мною в джунглях и что меня прижёг шаман.
- Да, круто! - любимая была в полном восхищении.


Такое вот чудо Любовь. И не надо её даже близко сравнивать с Бунинскими рассказами. Любовь, разве что у Достоевского ещё описана в «Белых ночах», да у Гоголя в «Невском проспекте», а да, ещё Куприн, безусловно, в «Гранатовом браслете».


А всё остальное... это так... совсем даже не про Любовь, а про половуху.


- А чем же у вас закончилось?
- Чем у нас могло закончиться? Да ничем. Она практичная и целеустремлённая девушка: знающая, что ей надо в этой жизни. И я: эфемерный мечтатель, живущий в искусстве и только в нём. Что могло нас соединить? Да ничего. Встречались: два, или три года и всё на этом.


- Но чем же, всё таки, закончилось? - не унималась Любочка Вервольфовна
- Ничем. Разъехались да и всё. Я уехал в другой город.


Здесь я извинившись вышел в туалет, а когда возвернулся: дамы уже не было.
«Что это такое?» - долбила меня мысль.


Чашечка недопитая её стояла: с помадой даже на ободке — по краю чашечки... А дамы не было. Я быстро обыскал фатеру — нигде. Вышел в подъезд — глухо. А замок у меня, вообще-то такой, что посторонние люди его ещё ни разу не открыли. Здесь надо знать точно, куда вертеть и сколько раз.


«Лихо!» - так подумал я. Метнулся было к лужице от зонтика, которая просто обязана была быть и от её сапог... Но пол мой был сухой и чистый.


«Это, что же тогда получается? - так думал я подходя к своему дивану и бухаясь на него. - Что в коридоре галлюцинация была ещё не материализованная, а на кухне, во время чаепития, она уже материализовалась!? Эко же лихо!»


«Надо вообще не подходить к дверям никогда: не реагировать, то есть, вообще ни на какие стуки. А то доведут меня эти галлюцинации — как говорится в высоком слоге — до цугундера!»


«Ну, надо же, - так думал он далее, - вполне даже материальная дама: с дуновением ветра, со шлейфом духов. А если бы я обалдел от всех её прелестей, чтобы тогда было? - Булат помотал головой, - страшно даже подумать».


«Надо молиться, - к этому выводу он пришёл. - Как говорила лесная нимфа Василинка: когда ты молишься,
то всяческая там нечисть перестаёт тебя видеть. Или это не она говорила? Сие уже не важно, кто это говорил.
Надо молиться, пока не поздно!»


К такому выводу пришёл Булат и нарисовав на бумаге крест: стал молиться этому кресту, как уж мог.


                20       


На следующий день было так: душа поэта, всё таки, не выдержала и он, захватив с собой зонт, пошёл таки побродить по городскому парку.


Когда шёл он по туманным и мокрым аллеям Нескучного сада, то капли дождя и капли срывающиеся с ветвей, стали, вдруг, выбивать на его зонтике мелодию... и было так: кап-кап, там-там, кап-кап, там-там, тарам, тарам, тарам, тарам... ну и т.д.


Сразу хвататься за смартфон он не стал, а в начале, как обычно, решил переложить эту мелодию на свой язык; на свои, так сказать, голосовые связки. И вот, как всегда, стал чтой-то там мурлыкать, мурлыкать себе под нос.


Чем больше только дождь крапал на его зонт, тем только суше и уютней становилось под ним... а то, что ноги его в кроссовках давно уже пробрала сырость, дак это ничего... этого он уже просто не замечал: охваченный небесным восторгом.               


Зонт ему достался в наследство от матушки и весь он был покрыт розами и пионами, чего он, в общем-то, стеснялся всеми фибрами. Ну, дамы и господа, вы представляете: у мужчины, который должен нести сурьёзность во всех отношениях — и такой зонт... но отказаться от него, как от памяти по маме, он не мог; и потому стеснялся и шествовал, стеснялся и шествовал.


А в данный момент он ещё и мурлыкал: точнее напевал,
свой новый, сочинённый только что им, мотив. И было так хорошо, так хорошо, как никогда ещё ему не было хорошо... так было хорошо...


- Та-рам, та-рам, та-рабам, та-та-ра, та-та-ра, та-дам, - напевал он и шёл; напевал и буквально летел по аллеям Нескучного сада.


И наконец переложив мелодию на свои голосовые связки, он вынул смартфон и уже инстинктивно выбрав вид покрасивше, и для этого сойдя с дорожки, проложенной для пешеходов, он стал снимать видео: напевая свежеиспечённый мотив.


Мелодий у Булата, сочинённых им, было так много, что он с каких-то пор, старательно отсеивал всё посредственное и не восторгавшее его. Так было и с этим мотивом.


Развернувшись обратно к дорожке, он нажал на видео — на воспроизведение, чтобы ещё раз убедиться, что мелодия стоит записи; и вновь, и вновь наслаждаясь, и своим состоянием, и погодой, и всем, всем, всем!..


И сначала поэтому, в эйфории, не очень почувствовал, что дорожку-то, дорожку для пешеходов — с которой он сошёл — как корова языком слизала. То есть, исчезла она, как и не было её вовсе, как и не было её никогда.


Он туда, он сюда — по туманному-то лесу: глухо, как в танке. Хотя причём здесь танк? С какой стороны здесь танк? Он стал прислушиваться, но кроме крапания дождя по зонту — ничего более не слышал... а ведь рядом с Нескушным садом (как называют его москвичи) проходит автодорога, - д и не возможно не слышать рёва транспорта — в любом, самом глухом уголке столицы.


Но тишина была просто неописуемая. Лес кругом был хмур, дик и первозданен. Надобно здесь вообще сказать, для любимых мной читателей, что такое вообще Нескучный сад.


Нескучный сад — это просто дикий лиственный лес — стоящий на Воробьёвых горах, что на Москве реке. Лес состоит в основном: из дубов, клёнов, встречается липа.
Дерева все эти просто огроменные: каждое с пятиэтажный дом, а то и выше, и в два обхвата каждое древо (ну, исключая конечно молодых дерев), а то и больше.


Во сколько больше я не считал, но обхвата будет три-четыре. Особенно выдающиеся попадаются вётлы и тополя. Лиственницы такие встречаются порой, каких я и не видел-то нигде больше. Представляете себе огромную лиственницу в два обхвата.


То есть, Воробьёвы горы — это что-то, конечно, с чем-то. Безусловно наша гордость — сакральная земля: тысячелетние дубы на горах Москва реки. И Нескучный сад — это окончание Воробьёвых гор, где горы кончаются и начинается парк Горького.


Безусловно цивилизация: сейчас всем она наступает на пятки. Прорывается она своим шумом и гамом в сакральный лес. Но, как я уже писал: вокруг была такая глухомань, как-будто это была земля ни в центре практически Москвы, а где-нибудь в Завидовском заповеднике — туда — подальше от железной дороги.


Это если ехать на электричке в сторону Твери: и там, уже в Тверской области, выходить на таких станциях, как Завидово, или Московское море и углубляться в заповедник от железки; но только с компасом: потому что места там действительно такие дикие, что просто глухомань.


Но здесь был не Завидовский заповедник, а Москва... Да.


Тщетно проискамши, хоть какие-то следы цивилизации, Булат плюнул на это. Решил выйти хоть на Москву реку.
И единственное, что его успокоило, что Москва-река была.


- Ф-ф-ф-ф-у-у-у-у, - отёр он взмокший от пота лоб, - слава богу, что хоть Москва река есть.


Но дичь у берега была такая... Так называемая речная урёма: или прибрежный лесок, состоящий из переплетений ракиты, ольхи и иже с ними — вроде ивняка; что Булат и соваться даже не стал. А так и пошёл он лесом — по горушке.


Отчаяние до такой степени, вдруг, овладело им: потому, как к дождю и туману, стала прибавляться темнота, что он уже и не выдержал даже, и стал в голос молиться: «Господи, спаси и сохрани».


От этого, от молитвы, в его душе, несмотря ни на что, наступило успокоение. И он даже так подумал: «Ведь если я попал в прошлое (как это надо понимать), то на самой высокой горе, где сейчас возвышается Университет, должна быть деревня Воробьёво — в честь которой и названы горы».


И он двинул в ту сторону: по направлению, так сказать, к современной Канатной дороге, или к Смотровой площадке.


«Хотя, тоже, - думал он так далее, - смотря в какое прошлое меня занесло. Что там было до деревни Воробьёво? Древние финны? Племена Меря? Ж-ж-ж-жуть какая. Которые и назвали ричиньку Маськва. Что в переводе на ихний, древнефинский язык обозначало: Коровья река.


Ну вот, уже плюсик: хоть одно слово, на их наречии, я знаю. Так и буду с ними сношаться. Вернее даже два: корова и река» - примерно как-то так шутковал он — сам с собою.


В это самое время его окликнули, вернее даже позвали:
- Мил человек, а мил человек!
Он оглянулся в удивлении: «Хорошо хоть по русски, - пронеслось в его голове, - хотя и русские, конечно, могут уработать».


Голос шёл от огромнейшей ветлы, обхвата так в четыре:
которая ещё до этого, несмотря на форс-мажор, привлекла его внимание. Он всё смотрел, смотрел, но так никого и не видел.


- Да ты иди на дерево-то, мил-человек, и увидишь.


Он пошёл на эту огромнейшую ветлу: и вот, как-бы открылась целая комната — в самом древе; а в комнате древняя старинушка, старичок, то есть, согбенный и с седою бородой: такою длинной, что он ею ажни подпоясывался — эт-т-т-то заместо кушачка.


- Дивны дела твои Господни, - молвил Булат подойдя и перекрестился. - Ты откуда здесь, дедушка?
- Да, я-то что... Я-то всегда здесь живу. Ты откуда сюда попал?
- А-а-а-а-а... я? - не знал что и сказать Булат, - да так вот,
как-то шёл, шёл... и вдруг...
- Ну, что ж, понятно, - молвил старик, - видать в молитве обращался к Богу... да ты заходи, заходи. Чё ж на дожде-то мокнуть?..


Он действительно вошёл в эту комнату, или в дерево и внутри она оказалась даже больше чем снаружи.
- Садись вон к огню, обогрейся.
В каморке жарко горел очаг — типа камина и Булат, сложивши зонт и потряся его, стал обогревать у огня руки.
- Вишь ты, погодка-то какая, - посетовал дед.


- А вы что же? Как же? - спрашивал его Булат, - в дереве
живёте?
- А где же ещё и жить? - поразился тот. - Это ладно, как тебя в такую погоду к нам-то занесло? Молился видать? 
- Нет, дедушка, не так молился, как... - Булат глянул на свои промокшие наскрозь кроссовки. - Можно я переобуюсь, посушу эту обувку?
- Да конечно, конечно, суши, чувствуй себя как дома, - дед радостно закивал. - Я здесь тыщи лет сижу и ничего, жить очень даже можно.


- Жить можно? - Булат стащил с себя сырую обувку и поставил её к огню. - А как же? Неужели не соскучились?
- А о чём скучать?
- Ну, о людях например, - Булат отжимал в очаг свои носки.
- Как сказал один святой: «Бегай людей, Арсений, спасёшься». Что я среди людей не видел? Осуждать что ли друг друга?


- Это да, это да, - мелко кивал Булат, - я практически такой же. А как природа? Вы гуляете?
- Да нет, зачем же? Мне здесь всё видно и слышно.
- А как же покушать?
- Э, да ты, я вижу, тут недавно. Мы здесь природой сыты - красотами её.


- Эт-т-т-то я тоже, наверное, могу понять. Хотя иногда, после длительной прогулки: очень и очень даже хочется
зачифанить чегой-та, полакомиться там чем-нибудь: типа горяченького чая с бутером. Но красоты природы, однако, питают душу — через глаза — просто удивительно. Ну и вдохновляют, конечно, безгранично.
- Что есть — то есть, - кивнул диду.
- Но как же, всё-таки, всё время смотреть на один и тот же вид? На одно и то же? - Булат подсушивал у огня свои ноги, разложив там же носки и кроссовки.


- Похожих дней не бывает. Все дни абсолютно разные. Ну, видел ли ты, хоть раз, одинаковое небо? Одинаковые облака?
- Ну, это да, но когда осень, каждый день дождь.
- Ну, допустим дождь: но сейчас черёмуха цветёт и осыпает нас своим ароматом и лепестками, а осенью или красная, или золотая листва... Вот тебе и дождь, одинаковый ли дождь?


- Эт-т-т-т-то да, но когда листва опадёт: совсем голимо и пусто.
- Да не так это всё, совсем даже не так. А про звуки ты забыл? Исчезает шум листвы и вот, какими звучными и оглушающими становятся птичьи голоса. Галки ли оглушат своим цоканьем и писком, ворона ли каркает, или курлычет: кто первый сказал, что неприятен голос этих птиц? Вороны очень даже нежно и приятно курлычут.


Синички, как всегда прилетят: пинь, пинь, пинь... Ветр зашумит в ветвях, смахивая с них тяжеленные капли. Лепота. Всё живёт в ожидании снега.


А потом освещение: видел ли ты когда-нибудь одинаковое освещение? Всё это так непредсказуемо и неодинаково: то отсюда солнце выглянет, то оттуда: рисуя на небе неповторимые и волшебные, в своей природе, облака. Ну вот, пускай даже ты смотришь в окно своего дома: видел ли ты когда-нибудь одинаковые дни?


Если отбросить: сплин, тоску и прочую скуку. Если отвлечься от своих дурацких и ненормальных настроений, а сосредоточиться только на виде из окна: на той же берёзе, например, которую ты видишь.


Булат подумал:
- Совсем одинаковые дни, наверное, трудно найти.
- Да это немыслимо, невозможно! Одни деревья падают,
тут же рождаются новые. Всё растёт, движется, развивается. Всё стремится к солнцу, - диду был довольно таки увлекающийся старичок. - Уж казалось бы, что есть монолитней? Горы там, скалы! Но дожди льют, размывают и промывают целые борозды в горах — за один день; а на пару с морозом, дожди разрушают любые гранитные скалы. Поживи здесь, на земле, хотя бы лет пятьдесят и любые скальные образования — ты не узнаешь!


- А Воробьёвы горы?
- А что Воробьёвы горы? Они держатся благодаря корням дерев. Родники не дают почву вымывать. Здесь другое. Здесь одни дерева сменяются другими и так происходит до бесконечности. Я тебе больше скажу: не было одного дня за тысячелетия, чтобы походил на другой.


Пусть даже будет и освещение похожим - одно на другое. Но вот, тех дерев, десять лет назад — не было. И птицы, именно в это время дня, так не пели! А? Какого?


А ты говоришь: как же это смотреть на одно и тоже? Каждый день, он особенный и необыкновенный, и им надо наслаждаться на всю катушку!
- Как это?
- Любоваться природой, - так сказал дед и повёл рукой на картину, которой он любовался тысячи лет и был сытый этим, которая ни одного дня, за всё это время, одинаковой не была.


Булат покивал.


- А ты, всё таки, здесь какими судьбами?
- Да так, вы знаете... - замялся было Булат, - я не молился... Я здесь просто вдохновляюсь. Ну, пишу музыку.
- А, вот оно как. А ты говоришь не молился: сотворчество с Богом — это одна из наших Отрад и Благодатей. Сие творчество, так же соединяет нас с Богом, как и молитва, - дед весьма серьёзно покивал своим словам и вся его борода заходила, при этом, ходуном.


- Но вы знаете, в чём моя беда, дедушка, в чём, так сказать, некоторая несостыковочка: в том, что никто про мою музыку не знает и не ведает. И никогда не узнает, а знаете, как хотелось бы, чтобы ещё хоть кто-то и вот, наслаждался бы моим искусством. Переложил бы эту мою музыку, на ноты и перевёл бы на симфонический оркестр. Вот бы когда моя мелодия засияла!.. Заиграла бы, то есть, всеми красками!.. - как-то так мечтательно проговорил Булат.


Согреваясь всё больше и обсыхая.


- Это да, это да, - согласился дед. - Но ты знаешь, что пути Господни неисповедимы. Господь Бог ведёт нас всех к великому торжеству Любви и жизни! Где все мы будем вечно счастливы! Быть может, когда и переведут твою музыку для симфонического оркестра.


Просто мечтай об этом и мечты сбудутся. И даже и не важно в каком мире: ведь жизнь вечна. Есть, например, такой мир, где сбываются все мечты. Мечтать только надо о чём-нибудь высоком: потому как этот мир, всё ж таки, высоко.


Ну, вот эта твоя мечта: услышать свои мелодии в симфоническом оркестре — вполне потянет — мечта довольно таки высокая, - так что, почитай, сбудется.


- Да, но хотелось бы в этом мире, людей порадовать.
- Вот опять. Но чего больше ты бы хотел? Может быть славы и всеобщего признания? То тогда это вообще не к Богу, не в высокие миры, а незнамо куда.


- Ну, это ладно. Ну, допустим я невесть кто. Хотя так оно и есть. Проходимец какой-то: мне действительно неясно чего мне больше охота: всеобщего признания, или просто донести музыку до людей. Хотя, наверное, всё таки больше — это донести музыку до людей.


Ну, это ладно. Замнём для ясности. Но почему мне идут и идут, довольно таки неплохие мелодии, которые в балетах — и то далеко не во всех — звучат лейтмотивом всего произведения! Или, другими словами, самым сильным, основным мотивом всего произведения: Божественной мелодией.


На фоне остального, не пойми чего: ну, так сказать, фундамента что ли произведения. Я право даже не знаю, как всё это назвать — по сравнению с сильной мелодией... ну, может быть, музыкой настроения? Ну да, может быть и так.


Как например джаз: о чём играют?.. когда нет мотива. Так, о чём-то о своём: что в данную минуту чувствуют. Фон какой-то.


Так вот, основной-то вопрос: для чего, именно меня, долбят эти лейтмотивы — то есть, сильные мелодии? Которых я даже реализовать не могу. То есть, я не знаю ни нотной грамоты, я не композитор, я не музыкант. И естественно, что у меня нет связей таких, где бы, или с кем бы, я мог записать эти мелодии. То есть, я просто никто и звать меня никак.


А мелодии идут и идут. Идут и идут. Вот как это всё?


- Это всё-равно что сказать: «Вот молюсь и молюсь, а результатов никаких», - так ответствовал ему диду. - Бог
всё это видит и принимает меры. Ты не думай: «Кто я такой? - так обычно думает человек. - Букашечка, жучок и паучок: живу здесь, чтой-то трепещчу!.. А кто-то, там, мимо пробегал, наступил, да и всё!»


Так думать нельзя, ни в коем случае! С миру по нитке — голому рубаха, - когда сказано? Тыщу лет назад, или больше? Или как спасают детей там у вас — сейчас! Миллионы надо для того, чтобы спасти ребёнка от рака, чтобы купить ему дорогостоящие лекарства. Это ж гора денег! Где её взять?


Но вот, с каждого по сотне... и спасён ребёночек! Спасён ребёночек от онкологии! Это ли не величайшее дело!!! Доброе дело, оно больше злого. Капля доброты разжижает тонну грязи в нас: потому как Бог сильнее дьявола; и дьявол находится в низверженном состоянии, гдей-то там, под каблуком Архангела Михаила и пованиват оттуда.


Любовь, намного больше чем зло; Любовь, Она, намного выше.


Так же и наши молитвы: по капельке, получается родничок. По капельке, получается оазис, который спасёт караван; и караван будет жить и не занесёт его песком злой Самум.


По свечечке каждый и получается маяк, который светит, и спасает корабли от скал, и они не разбиваются, и люди спасаются. Вот ведь, как в вашем мире работают крохотные добрые дела. Они уже совсем даже не крохотные: из-за величия Бога, а серьёзно создают препоны злу; и оно бежит, и прячется по своим щелям.


А тут целое творчество, как у тебя: целое сотворчество с Богом. Ты помнишь какое творчество вдохновляло бойцов для атаки — во время Великой Отечественной войны: «Синий платочек», «Тёмная ночь», «Вьётся в тесной печурке огонь» - и всё! И они шли, и спасали мир от фашизма, от сумасшествия. Вот, что такое творчество!


- Так опять же, все знали это творчество и все его исполняли, - вставил было Булат свои пять копеек.
- Вот ты заладил, - дедок потряс бородой. - Ну, ты молитвы других людей видишь, которые за тыщу вёрст, от тебя, молятся? Видишь? Нет. А они тебя спасают. Их молитвами ты живёшь и зло тебя не поглощает, и сумасшествие тебя не забирает.


Они живут благодаря Богу, а Бог здесь присутствует — благодаря им. Ты понимаешь? Бог здесь присутствует, а точнее у вас: благодаря любому доброму делу, благодаря молитве, благодаря творчеству, - если конечно оно светлое. А ты ладишь: зачем, да почему?


- Ты хочешь сказать, дедушка, что я, своим сотворчеством с Богом, спасаю мир?
- И ты в том числе. Капелька, то есть, в океане. Один из множества.
- А капелька это кто?


- Капелька это тот, кто совершает добрые дела, защищает Родину. Не башли, то есть, заколачивает, а Родину защищает. Это тот, кто молится; но опять же, как молится: не о своей печёнке и селезёнке, а о других людях, о Спасении всех живущих. Вот, что такое молитва — когда ты печёшься о Спасении других.


Тако ж сотворчество, когда ты и Бог, вдруг, становитесь едины и тогда получается Светлое творчество.
- Ты знаешь, дедушка, это так. Как же мне становится тепло и радостно, когда на природе, или в комнате своей — в квартирке, я соединяюсь с Чем-то, или с Кем-то!.. Я это просто чувствую!.. Это соприкосновение... Как же мне тогда радостно становится: особенно на природе...


- На природе — это да, - закивал диду, - на природе — это почтенно.
- Но какие же капельки в вашем мире? Как вы здесь состыкуетесь с Богом?


                21


- О-о-о-о-о-о... Молодой человек, молодой человек... Созерцание: вот без чего нельзя прожить. Созерцание — это добродетель, - и именно этой добродетелью славится мир - в который ты попал.


Причём в Индии меня бы не стали переспрашивать: о чём это я? Там эту тему, как-то понимают, что душа, она  не может, чтобы не созерцать. Что невозможно, развития души, без созерцания.


К примеру, сидит там один из знаменитых индусов, на берегу Ганга и тридцать лет уже, а то и более, смотрит на реку: на горизонт, на другой берег, на облака. Он слышит только шум ветра и плеск волн. Он ничего ни ест, ни пьёт; не говорит ни с кем и никогда ни о чём; а только смотрит на реку.


Многочисленные туристы, особенно из Европы, сразу же бегут быстрее посмотреть на это чудо природы. Из США тем более; ну, как это... Они там, как проклятые, как проклятые, как проклятые: ни минуты свободной! рубят, то есть, башли — день за днём, год за годом — без перерыва на обед... ну, засунут там гамбургер, или два на бегу в себя, запьют литрухой Кока-колы и дальше бежать: шинковать капусту, рубить хрусты, зашибать зелень!


Занимаются, то есть, делом ребятушки; бизнесом тасазать! Без перерыва на обед! Без перерыва на отдых! Без перерыва на секс!


Какой там секс? На секс же надо тратиться! Отстёгивать, то есть: от мошны, от кубышки, от кровненьких: от того, что накопил, собрал, заработал: тратя нервы, кровь и пот, теряя всё здоровье; изнашивая вконец всю сердечнососудистую систему, подрывая свой единственный иммунитет: бесконечной утомляемостью...


и вдруг, отслюнявливать, там: за киношку, в киношке перекусить, в бар, там, какой зайти, в ресторан посидеть: расслабить половые органы... ведь всё это влетает в копеечку! или, что там у них: центы, пфенниги, сантимы?..


Сие не важно, когда тратятся деньги — это ж как ножом, или серпом, как говорится, по живому!!!


Плюс ещё - теряется время — которого и так, из-за многочисленных дел, на сон не хватает. У всех, от бизнеса, хроническое недосыпание. И так, бедолаги, до самой смерти! До самой смерти.


Но! Вот только через границу: Мексика и прочие страны латинской Америки: у них, после обеда, обязательная сиеста — спят т.е. ребятушки, средь бела дня! Дрыхнут без задних ног!


Ну и потом, после мясной, как говорится, пищи и после 
продолжительного отдыха, естественно, ребятушек: донов, кудай-то начинает тянуть. То есть, доны и доньи, 
думают о чём-то и ещё — кроме работы. И после расслабляющей душу работы, почему бы не сходить и не потанцевать: самбу, румбу, или пасодобль - йя-ха-а-а-а-а... и протчее...


И всего-то через километр, или два: пустыни США, где все, как проклятые, как проклятые, как проклятые — деньгу куют!


Вот, значится. А тут, ктой-то там сидит — уже тридцать лет на берегу Ганга — и в ус не дует! Зарос так, как дикобраз: волосы до полу, борода до пят.


Ну и они, все естественно, туда: что, да как?! Подходит, значится, к старцу, самый смелый из них:
- Скажи, о премудрый! Открой нам все тайны мироздания! Ведь сидишь ты тут тридцать лет и значит,
всё уже постиг! Открой же нам: для чего мы живём? Зачем мы живём?


Но какие бы вопросы они ему не задавали и кто бы с ним не говорил: он сидит и молчит.


Даже иногда, когда начинают махать ему рукой пред глазами: тогда он просто, в великой тоске, что заслонили ему Ганг, закрывает глаза. И ни звука!


- Скажи нам, о мудрейший, - пристают к нему другие, - молви нам, о светлейший! Ведь если ты молчишь и ничего не говоришь, - значит, ты постиг уже самого Бога!!! Значит, ты пребываешь в полной нирване: соединённый с Богом! О молви нам!


Но старец молчит, невзирая ни на какие вопросы и как от назойливых мух — от людей — просто иногда закрывает глаза.


Так... иногда... рука его, как-то в расслаблении, упадёт с колена и он, вдруг, ощутит под рукой банан...


Дело в том, здесь, всё дело в том, что Индия является самой перенаселённой и самой нищей страной. И вот, ребятишки-голодранцы (ну, это в лучшем случае), а так вообще голые: живут только тем, что попрошайничают целыми днями и пробавляются только тем, что выпросили у иностранцев, или редка, там, у своих.


И вот, значится, наполнив свои безмерные брюшки: ну, растут, всё-таки, ребятушки, что вы хотите?! что-то, да, у них, всё-таки, остаётся и лишка!.. и вот, эту лишку, значится, нет-нет, да и подкинут старцу под руку — в виде банана; хоть он на это, конечно, и никак не реагирует.


Утащат вездесущие обезьянки: ну, утащат.


Но иногда вот, всё-таки, как-то звёзды сходятся, пар-р-р-рад планет эдакий возникает... пр-р-р-роисходит, как говорится! И рука его падает на банан. И тогда, вдруг, что-то забытое, но тем не менее, любимое и приятное возникает в его мозгу: он берёт банан и быстро смятает его, вместе с кожурой.


Другой раз, опять же, абсолютно случайно заметь. Абсолютно случайно! Не специально, не продуманно, то есть, сдуру, как говорится; другая его рука, то есть, уже шуя, - это ежели та была десница (первая рука), то это значит шуя, да.


Соскользнёт, так же, с другого его колена и окунётся в волну Ганга. Ну, естественно, что старец, в голове которого возникает масса приятных воспоминаний: тут же хлебанёт тройку-четвёрку жменей, пригоршней... и может быть даже и скупая улыбка промелькнёт под его пышнющими и седющими, как лунь, усами.


То есть, вот, как-то так Индия-то живёт и бед, надо сказать, не знает. То есть, там понимают созерцание, что это такое и зачем оно нужно. Ты вот сам, молодой человек, как к этому относишься?


- Да как-как?.. - молвил здесь наш Булатушка. - Люблю я это дело, что я могу сказать?.. Я, надобно вам сказать, живу в месте, где из моего окошка виден сосновый бор. И вот, если долго-долго смотреть на сосны, и даже здесь неважно в какой час дня: видеть качание и шум их ветвей... 


то, как-то так, исподволь... ненароком, сама как-то собой... начинает, вдруг, звучать мелодия: там-там, там-там, тарадам, тарада-татида-дарам... ну вот, что-то типа этого... 


И я так потихоньку, потихоньку, но начинаю всё уверенней и уверенней напевать, какой-то новый и невиданный, и немыслимый мотив; которого может и не было-то никогда на свете... но это уже неважно...


Или вот, когда смотрю на реку и слушаю плеск волны, или шум прибоя: то не знаю, как там у этого диду, но у меня опять же начинается, вдруг: та-да-да-ти, та-да-та-тадам, та-да-да-ти, та-да-та-тадам... ну, что-то типа этого и сие даже совсем не важно...


Душа начинает петь, душа соединяется с чем-то Высоким, с чем-то Неземным, с чем-то, что невозможно даже описать словами: с чем-то Божественным...


- Ну вот, ты и сам ответил на свой вопрос: какие капельки из нашего мира впадают в реку Благодати, в озеро Отрады, в океан Любви.


Я, когда-то давно, так давно, что не исчислить никакими тысячелетиями, работал на метеорологической станции на мысе Челюскин.


Ну, кругом Арктические пустыни, погодка надобно сказать, что не шепчет. Медведи белые просто ломятся в гости и чтобы они, открыв все двери, не явились к нам на ужин и чтобы самим, то есть, не стать яством, или разносолом на ужин: ну, этим самым - белым мишкам; у нас все двери не открывались с толчка, или с удара могучей лапы, а были снабжены хитроумными засовами, чтобы ты, выйдя за двери, мог так закрыть её на щеколду и на засов внутри, но снаружи:


чтобы вышедший тут же из-за угла белый мишка, или Арктус (по гречески) — в честь которого собственно и названа Арктика — не мог, тут же, открыть её и зайти в дом.


Ну и что, значится, соберёмся эдак-то за столом, трапезничаем: две женщины-метеоролога и нас двое — два лоботряса.


День в Арктике, уж так хорош, уж так хорош... но правда солнце только досаждает: не садится, то есть, месяцев четыре-пять совсем, а потом уже начинаются благодатные ночки. Правда ненадолго.


Ну, это ладно. Ну, это ничё! Ничего, то есть, страшного.
Это я насчёт вечно-висящего в небе светила. Окно, то есть, занавесим: старыми, шерстяными одеялами (если мало одного — вешаем, значит, два) — делаем, то есть, ночь. Искусственную, но давно уже ожидаемую — всеми фибрами души.


Чтобы не соскакивать среди ночи безумным и не бежать куда-то, когда видишь, что солнце уже высоко! а на самом деле — ночь глубокая. Чтобы это безумие не поддерживать — этот лунатизм, сомнамбулизм, шизофренизм: вешали на окна одеяла.


Уже среди ночи, глаза открываешь: вокруг темно — значит ночь. И преспокойненько так спишь, значится, дальше.


Проснулся, на часики глянул, пора вставать: и тогда уже, со спокойной душой, и со словами: «Да будет день!» - смахиваешь одеяла с гвоздей!


- Солнце в небо! - восклицаешь, или:
- Солнцу быть!
И вот, оно тебе, пожалуйста! И светит, и греет — по заказу!


Белые медведи, правда, летом досаждают. Ну, льды у них растаивают, как в открытой воде споймаешь тюленя? Никак. На него можно только среди льдов, сверху навалиться и зачифанить — вместе со всею требухой.


И вот, шастают, значит, по берегу эти Арктусы: голодные и несчастные, - готовые на всё, что угодно, чтобы зажевать те же кожаные ботинки, или ещё что похуже.


И поэтому, человек в их глазах, естественно, выглядит эдаким лакомым кусочком. Вишенкой на тортике!


Но и тут ведь приноровились! Ну, сводку-т, по-любому, надо передавать: значит, идти замерять скорость ветра, направление и т.д. и т.п. И вот, калаши нам конечно не выдавали: хотя они, вообще-то, пришлись бы кстати. Но 
взрыв-патроны и ракетницы имелись — кому что больше нравится.


Или ты кидаешь взрыв-патроны между собой и медведем, и орёшь как сумасшедший (хотя почему: как? Обидно даже) и машешь руками! А потом, вместе с мишкой, пускаетесь наутёк: только в разные стороны — продолжая орать.


Или шмаляй из ракетницы в землю — между собой и медведем — и пока он одурело смотрит, быстрее заряжаешь второй патрон: загоняешь в дуло ракетницы. Второй патрон разрешено стрелять в медведя (тут имеется в виду — для особо дерзких медведей! для особо одарённых!)


При попадании ракеты в медведя, ему просто не выжить: пусть и не сразу; горящий магний — эт-т-т-то не шутка.


В общем, мужчины предпочитали ракетницы, а дамы более склонялись к взрыв-патронам: мол, человек в Арктике — это друг, брат и спасатель! Мужчины предпочитали теорию, что человек в Арктике — может и постоять за себя.


И так вот, вооружившись кто чем... Ну, я конечно ракетницей, заряженной сигнальной ракетой и сжимая в руке холодную рукоять, значится, пистолета: выхожу и внимательно смотря по сторонам — потому, что медведь может прятаться, где угодно — шествую к метеорологическим приборам.


Ну что? Небо синее, солнце высоко, арктическая пустыня, что вокруг, где-нибудь, нет-нет, да и зеленеет: ну, мох конечно зеленеет, который нет-нет, да и произрастает — радует, то есть, глаз.


Чайки кричат над морем синим, над морем Лаптевых, а точнее над Северным Ледовитым океаном. Ну, что?! Вдохнёшь так глыбоко — лепота.


Иногда пойдёшь к берегу океана: послушать шум прибоя. Иногда и водички пригубишь. Но водичка океанская — это вам не вода в Чёрном море. До такой степени она, то есть, солонущая, что ажни горькая! И опосля неделю, после пригубливания, облизываешь если свои губы с утра, - то они всё солёные. Не отмыть то есть! Во какая солонущая.


И вот, сидим, значится, на станции: две женщины-метеоролога и нас двое — два лоботряса. Ну что? Или вкушаем наши любимые яства, как то: макароны по флотски, или гречку с тушёнкой, или мамалыгу; или чай пьём. Иногда и супчик варили наши женщины, когда на вертике привозили картошку.


Вот и значит, сидим, чай пьём: с тем же мёдом, с вареньем разнообразнейшим, что на вертолёте-то нам всё-ж таки прилетало. Ну и балагурим.


                22


- Давненько сие было, - говорит старожил метеостанции
Серафима Серафимовна Уськлюжная — прихлёбывая чаёк вприкусочку, - ходил здесь, у нас, снежный человек. Ну, как снежный? - вопрошает она.


Мадам Уськлюжной лет сорок, на станции она работает лет так двадцать, но вообще определять возраст у женщин — занятие неблагодарное: никогда, то есть, точно не определишь, ошибёшься.


- Пошла Зинаидочка Георгиевна помои выносить. Ведь как ни верти, а рано, или поздно — это делать надо. И мужчинам, это дело, никак не доверишь.
- Что есть - то есть! - говорит на расслабоне Зима (ну, Зима Усьтюркович Лютый — местный: поэт, юморист, шут гороховый и бездельник).


- Ну что, идёть, значит, с ведёрком-то Зинаидочка Георгиевна, а ей, надобно сказать, на ту пору, лет так шестьдесят было. То есть, дама-то не молодая, в возрасте, так сказать. Идёт, да.


Зима была на ту пору. Темень такая... что хоть глаз коли.
Благо снег белый — видно земельку-то. Ну и ножками-то Зинаидочка Георгиевна — хрусь-хрусь, хрусть-хрусть — по тропиночке-то натоптанной. Благо, то есть,
не замело ещё её.


Вдруг, сзади хлюст акой-то.
- Мадам, - говорит, - разрешите с вами познакомиться!


А она, хоть и с ведром помойным, но отвечает:
- Я, - говорит, - не в том возрасте, чтобы вот так знакомиться на улице.
- Да какая же здесь улица? - умиляется хлюст. - Ведь кругом — на тысячи километров — одна лишь арктическая пустыня и ни одной живой души. И потом, - говорит, - какой же у вас возраст, мадам? Так сорок с хвостиком. Вы же женщина - в самом, что ни на есть — соку!


Зинаидочка Георгиевна ответствует, что:
- Во-первых, не на тысячи километров, а до той же Хатанги будет километров шестьсот. А во-вторых, сок из меня, который безусловно же был, но весь уже давно вышел.
- Ну, мадам, - поражается хлюст, - ну вы нашли тоже поселение — Хатанга. Там ежели и есть одна улица, да и то под наркозом: если, то есть, очень много выпить, то может только тогда и показаться. Вы бы ещё сказали: Диксон, или Усть-Оленёк.


- Есть и такие, - кивает тут Зинаидочка Георгиевна.
- И потом, мадам, - липнет хлюст, - тут главное ведь не отчаиваться. Главное ведь тут разогреть, как говорится: котельную и трубы!


Тут до Зинаиды Георгиевны начинает потихоньку доходить, что происходит: то есть, ведь и действительно, находясь за шестьсот километров до ближайшего людского поселения и за тысячу километров до самого близкого города Норильска, она идёт, по занесённой снегом тундре, с помойным ведром и вот, с кем-то тут ещё и разговариват.


То есть, начинает, значится, Зинаида Георгиевна разворачиваться, чтобы посмотреть, что это за явление. Благо конечно великое, что она была флегматик: потому что иначе на станции и не прожить долгое время.


Оборачивается и видит пред собой: довольно таки разбитного малого, коий при смокинге с бабочкой и улыбается во весь свой - полный рот зубов. А надобно здесь сказать, что температура была тут обычная для этих мест — то есть, минус сорок.


И у неё конечно мысли первые были такие: «Как он, бедолага, сопли-то себе все не отморозил?»


- Позвольте представиться, - щёлкнул каблуками хлюст, или что там у него было, - Евсей Бенедиктович Землепашный! Прошу любить и жаловать!
- Послушайте, Бенедикт, как вы себе яйца не отморозили? - вообще Зинаида Георгиевна была женщина интеллигентная, но иногда зрела в корень.


- О не беспокойтесь, мадам, - заюлил здесь было хлюст, - с сексом у меня всё в порядке! С энтим делом, у меня, всё на высшем уровне! - он поцеловал кончики своих пальцев и послал ей воздушный поцелуй. - Когда мы с вами займёмся сексом: вы узнаете, что такое родео! Езда, то есть, на быке!


- Ступай себе мимо, - пробасила здесь Зинаида Георгиевна и двинула дальше к помойной яме.
- Но мадам, - воскликнул тут хлюст, - вы не представляете даже, какой я страстный и ненасытный в постели! Вы не представляете, как я размягчаю металл! Металл плавится от моих телодвижений! Ну, вы, мадам, 
понимаете меня, каких движений?!


И здесь он обхватил её и стал жонглировать её грудями. И хотя Зинаида Георгиевна была в телогрейке, ей это очен-н-н-на даже не понравилось.


- Ведь что ваши мужчины? - балагурил между тем хлюст. - Что ваши эти пентюхи? Что они понимают в настоящей, женской красоте?


Здесь Зинаида Георгиевна развернулась и так врезала этому балагуру по голове, что всё содержимое помойнага ведра вылилось, значится, на него.


- Я просто представляю жуткое содержимое того вядра! - воскликнул здесь, не могущий уже сдерживаться, Зима.
- Да-да, именно то, что вы представляете, в своих самых буйных фантазиях и потекло по энергичному молодому человеку, - невозмутимо продолжала Серафима Серафимовна. - Здесь надобно сказать, что Зинаида Георгиевна больше всего переживала о том, что как-то не донесла содержимое до помойной ямы и что всё это, особенно весною, всплывёт и покажется на поверхности.


«Хотя и завтра, - так думала она далее, - если кто из мужичков пойдёт по этой тропке, то наткнётся на экскременты. На это, как говорится в высоком слоге, гуано!»


У хлюста же, в энто самое время, произошёл какой-то сбой в программе. В ушах его, как-то задымило, заискрило... пошёл так же звук какой-то при этом, как при сварке и вонь.
- Ой представляю! - ухахатывался Зима.


- И этот хлюст, стал как-то говорить, в обратном порядке что ли... Звуком который возникает если магнитофонную ленту обратно перекручивать. То есть, он, вдруг, заговорил так: «етосарк йокснеж ейщяотсан в тюаминоп ино отЧ» - ну и т.д.


И шерсть из него, вдруг, попёрла в самых, что ни на есть, неожиданных местах. И потом, вдруг, он как-то побежал, побежал, запинаясь и падая: всё так же прокручивая магнитофонную запись в обратном, то есть, порядке; и таким вот макаром, скрылся за одним из строений.


Ну, Зинаидочка Георгиевна перекрестилась: благо, что тогда Бог уже появился в нашей стране; уже был, то есть, у нас Бог... И великое благо, что она была флегматик; и поэтому черпанув ведром снежку, для очищения, она пошла в обрат на станцию, старательно переступая через пролившееся.


Никому она, конечно, ничего не рассказала: зачем народ-то смущать. Но пошла, всё ж таки, с фонарём, посветила в том месте, куда скрылся энтот хлюст. Ну, живая же, всё ж таки, душа. А северяне — это люди спасающие друг-друга. Сегодня ты спасаешь, завтра спасают тебя.


Но так и не обнаруживши никаких следов, она, опять же, перекрестилась и пошла обратно на станцию: заперев поплотнее, однако, все засовы.


То есть, я без задней мысли! (Ну, мы все: ни сном - ни духом, что произошло) пошла спать в этот же вечерок. Спокойненько, значит, в свою каморку. И вот, уютненько, то есть, расположившись приготовилась почивать.


Да, почитала, как всегда, книжечку перед сном: часок, там, другой... и когда стала клевать, значит, носом, потушила свою настольную лампу.


Вдруг, чувствую на моей кровати кто-то сидит. И не просто сидит, а гладит мою коленку. Надо здесь сказать, что я, с самого начала, думала, что это сон и другой мысли себе даже и не допускала. Иначе я бы орала так, что все бы пососкакивали.


Ну, я включаю свет, лампу, то есть, свою настольную и вижу этого самого хлюста, что собственно приставал к Зинаиде Георгиевне. Правда не в смокинге, а просто шерстью покрытый — кроме лица и рук — этакая горилла в человеческом обличии.


- Добрейший вечерочек, - говорит он мне, поглаживая мою коленку. - Как сегодня северное сияние-то раз-з-з-зыгралось.
- А вы кто? - спрашиваю я его
- Я? - он был даже несколько озадачен. - Так, путник заплутавшийся в ночи. Надеюсь, что хотя бы немного тепла вы мне одолжите. Дадите хотя бы немного погреться возле вашего камелька.


- Камелька — это поэтично, - молвила я ему. - Руку только свою примите.
- О да, да, конечно. «Я, я, натюрлих» - как говорят некоторые из моих подопечных, - и прибрал свою руку.
- И где же вы путешествуете? На оленях, как дедушка-Мороз? - спрашиваю его зачем-то.


- О нет-нет, я на санях не езжу и подарки не вожу. Я путешествую по человеческим душам.
- Хм, - хмыкаю я.
- Да, да, красивейшая из красавиц. Главное ведь что — указать человеку на недостатки других людей. А дальше-т всё, как по маслу пойдёт, как по маслу! Допустим этот денежку любит, а тот злющий и треплется — язык как помело — проклятия на всех наговаривает.


Но ведь ты же не такая, - утверждаю я. - И к деньгам ты 
равнодушна и зла никому не желаешь, как эти ведьмы, которых, кстати, не мало. Ведь так? Так. Вот так и получается, что ты у меня самая лучшая и самая пригожая, и самая достойная, и самая интеллигентная. И всё что хочешь! Ведь так? Ведь так? - вопрошал он меня.


- Это вы кого сейчас спрашиваете?
- О вас, вас, моя мечтательница, моя одарённейшая дева, - покровительница моих снов.
- А-а. А я думала вы вопрошаете виртуальную деву из своего рассказа.
- Нет вас, вас, о моя повелительница. О сладчайшая из сладких. О импульс сердца моего!
- Я не понимаю, - так молвила я потягиваясь.


- Да что тут непонятного, о величайшая, взять ту же Зинаиду Георгиевну: тупа, как серный колчедан: только и разговоров, что про денюжку; как бы, мол, не обделили премией, да тринадцатой зарплатой. А этим коэффициентом трудового участия — КТУ — уже всех задолбала. Старая дура дорвавшаяся до власти. Что скажешь не так?


Я была поражена, когда он озвучивал мои собственные мысли.


- Только деньги, деньги, деньги: ни о чём другом и думать не может! Экономит на зубной пасте, на мыле и туалетной бумаге. Примерзкое создание.


А эта дура Фрида Зельцгурьевна? Тоже немолодая, но озабоченная дрянь. Все мысли только о гребле. Пристаёт постоянно к Сигизмунду Валькирьевичу, который последний раз об этом думал наверное в СССР: хотя там, как мы все прекрасно помним: секса вообще не было. И что к нему приставать?


Что она там, всё время, хочет увидеть у шестидесятилетнего старца? Когда у него уже лет двадцать, а то и тридцать — на полшестого; и никаким, как говорится, домкратом! Никакой уже домкрат тут не поможет!


- Нет, ну, так тоже нельзя, - оказала здесь я сопротивленье.
Хотя он и озвучивал мои мысли.
- Как нельзя? - поразился он. - А как? Как же ещё? Кто-то же должен правду говорить! Тот же Валькирьевич — даром, что механик — но только и делает, что на всех злобится и всех осуждает. То ему не так. Это ему не так.


Правительство дерьмо, страна гуано, строй гондурасский. Была лишь одна страна СССР — в которой даже мороженное было не из пальмы, а из коровы! Ну и т.д.


- Так нельзя, - твердила я своё.
- А как? Как? - философствующий малый был просто в шоке. - Ну, кто-то же должен говорить, что такое хорошо и что такое плохо!
- Говорить надо, - сказала я и села на кровати, - но не шушукаться по-за-углами. Говорить надо в глаза — если что-то тебя не устраивает.


- Ага, - кивал господин философ, - ты скажи этому Валькирьевичу, что ты о нём думаешь: он проклянёт тебя на всю оставшуюся жизнь! Да и потом, сами мысли. Мыслишки-мысли-то твои, когда ты сама думаешь по-за-углами: какое же ничтожество этот Сигизмунд Валькирьевич — это ты называешь не шушукаться за глаза?


Я тут, конечно, не очень-то удивилась чтению этим существом моих мыслей, да ещё и прошлогодних — потому, что полагала на сто процентов, всё ж таки, что это сон.


- Может быть вы и правы, господин философ, - так молвила я.
- Почему: может быть? - вставил тут было он.
- Что и тот мерзок, и эта не пойми чего, и вообще все сволочи, - так размышляла я. - Но где же тогда Любовь?
Когда же тогда Любить-то людей?


- Ну, здрасьте вам, приехали: любить людей. Нет, ну, любить людей можно: достойных, героических, самозабвенных! Которые себя не жалеют - ради людей! Но не этих же: не пойми кого. Не ничтожеств же каких-то любить: не мелочных же этих людишек, которые за рупь удавятся.
- Господь Бог нам говорит, что Любить надо всех. И относиться к другому человеку так, как ты бы хотел, чтобы к тебе относились. «Не суди и не судим будешь», - так же говорит Он.


- Иными словами, ты хочешь любить, все их ничтожества: всё их скопидомство, злобу и блуд?
- Да почему же это-то любить? - спокойно так вела я беседу. - Мало ли у них хороших качеств? Люди работают в Заполярье, что само по себе говорит о них, как о героях полярниках. Далеко не все поедут туда, где пол года полярная ночь и ледяной ветр сдувает с ног.


- Ну, поехали они сюда явно за длинным рублём, - встрял тут господин философ. - Денюжку, как говорится, подзаработать. А так, как деньги — просто так — никому не достаются: вот они и злобятся без конца и края, на трудные условия жизни.


- Да не правы вы, господин философ. Я, например, сюда поехала за романтикой Севера — есть вот такая романтика. За романтикой Заполярья: за северным сияньем, за белыми медведями, за белыми метелями, - да мало ли на севере романтики — всю и не перечислишь! - о-о-о-о-о-о, мне тогда было двадцать лет и я очень восторженно воспринимала всё Заполярье.


- Нет, ну, ты прекрасная дева Севера, что о тебе и говорить? Ты сама сияешь на небосклоне, как северное сияние.
- Прекрасная, да не прекрасная. Сижу вот здесь полярной ночью: да перебираю всем косточки. Осуждаю всех, а какое я право имею всех осуждать? Когда Бог сказал: не суди и не судим будешь!


- Нет, ну, надо же говорить, что хорошо, а что плохо! - толмил своё незваный гость.
- Что хорошо? А что хорошо? - смахнула я волосы со лба. - Благодаря только механику Сигизмунду Валькирьевичу живёт наша станция. Мы без него вообще ничего не можем! Ни дом согреть! Ни свет зажечь! Мы просто, без него, как слепые кутята. Ни по рации даже ничего, мы передать не можем без него. То есть, ни-че-го!


И у меня ещё хватает совести: осуждать пожилого человека! Ну, поворчит немного пожилой человек: ну, это так уж общепринято: ну, это всегда так было, что раньше вот, было лучше чем сейчас! И рыба в Каме была и осётры нерестились, и поля все от ржи колосились, и орехи сами в рот просились! Ну, лучше было раньше и всё тут!


Когда я состарюсь, я тоже буду говорить, что то ли дело
было в нашем виртуале! Современный, мол, виртуальный мир совсем не тот, что раньше! Обмельчал!


 - О несравненная, о свет очей моих, - восклицал здесь нежданный гость, - он не ностальжирует! Он не ностальгирует! Он просто ненавидит всех и вся! И не потому, что раньше было лучше, а потому, что злобою он истекает на любое жизненное явление!


- Каждый из нас живёт с минусом! Нет человека, чтобы без греха, - так заявляла я. - Но в человеке, надо стараться этого не видеть! А видеть только хорошее! Найти, то есть, это хорошее в человеке! И только этим хорошим, что нашёл и любоваться! Потому, что в любом абсолютно человеке, есть это хорошее! Надо только найти!


Я нашла хорошее в Сигизмунде Валькирьевиче: он наш спасатель. Он наш спаситель! И всё на этом, и ничего я больше слышать не хочу!
- О браво-браво, свет очей моих! А как же быть с этой озабоченной тварью — Фридой Зельцгурьевной? Она ведь думать даже не может ни про что: кроме, как — про это! И разговоры даже переводит только на это! О чём бы, то есть, не говорили!


Ежели, то есть, когда на вертолёте привезут огурцы, то сразу же говорит токмо о том, что хорошо бы иметь такой вот! Всегда при себе! Если Валькирьевич дверь будет навешивать, то уж она тут как тут: «Ты мотри,
Валькирич, не промахнись, а то вставишь не туда куда надо».


Ежели будет она орехи в ступке толочь: то обязательно скажет, что хорошо бы, чтобы и её, вот так, обрабатывали. Ну и т.д. до бесконечности. Прям до тошноты, до отвращения! Ты хочешь сказать, что и она человек — эта озабоченная тварь?!
- А ты откуда про это знаешь? - спросила тут я.


- Я говорил уже, что я путешественник по человеческим душам. Ты даже не знаешь куда деваться - от стыда — когда она ко всем вертолётчикам: чуть ли не в штаны лезет!
- Фрида Зельцгурьевна — самый опытный из нас метеоролог. Без неё, вообще было бы непонятно, что все мы, на этом мысе Челюскин, делаем.


Только она может принять все данные и обработать их так, как надо. Вырулить, то есть, из любых, самых противоречивых данных и сделать точный прогноз. А мы у неё — так только — на подхвате.


- И что из этого следует, что она не тварь и не дрянь? - поразился господин философ.
- Из этого следует, что надо быть скромней — раз все мы грешные люди.
- Кому скромней?
- Всем нам, - так ответствовала я.
- Потому, что она-то скромней не будет — эта Вавилонская блудница. Она дрянью родилась и дрянью сдохнет!


- Ну ладно, хватит, господин философ. Вы что ангел во плоти, или ожившая совесть? Кто вы такой, чтобы всех осуждать?
- О далеко не всех. Далеко не всех. Нет прекрасней тебя Серафима! Нет чудеснее в мире тебя! Ты и в бёдрах необозрима... Каждый след твой целую — любя... - заходился господин философ.


- Осуждение! Вот мой самый жуткий грех. Грех — гордыня. Что я осуждаю других. А гордыня - это самый сильный и самый страшный грех из всех других. Много 
хуже злобы. Много хуже блуда. Потому что человек, поражённый гордыней, оправдывает все свои недостатки и низменные страсти.


Мол, у меня были веские причины, когда я так поступал. Мол, люди вокруг меня, так вели себя, с таким озлоблением, что, мол, просто нельзя было, чтобы тоже не озлобиться. Как говорится: попал в волчью стаю — вой по волчьи. «Не мы таки — жисть така».


Или там, на крайний самый случай, когда совесть совсем уже припирает к стенке, всегда поможет оправдание: врождённое, мол, сумасшествие. Ну, там, или папа сильно пил перед моим зачатием, или вообще всеобщая какая-то алкоголизация всех предков до седьмого колена.


Или кто-то проклял весь род, никто не помнит даже из-за чего: и с тех пор вот, царит шизофрения в семье: раздвоение, то есть, личности.


То есть, сам человек — больной гордыней — не виновен ни в коем случае: нигде и никогда. Потому что всегда, мол, такие обстоятельства: непреодолимые, непереносимые и непереживаемые! И человек действительно становится сумасшедший: только не от наследственного проклятия. А сам, то есть, по себе: от гордыни, которая разъедает мозг.


И вот, уже Сигизмунд Валькирьевич не спасателем нашими становится, а ведьмаком, который только и делает, что проклинает всех встречных и поперечных; и вот, уже Фрида Зельцгурьевна, не главный наш специалист-метеоролог: без которой станцию закрывать можно, а Вавилонская блудница; а Зиночка Георгиевна — не мама наша на все столетия и на все времена: потому что кто же нам сготовит, кто же нас вылечит и кто же о нас позаботится, как не она, - а просто: скопидомок, сребролюбка и алчная женщина.


- Так, да же! Да! Тысячу раз — да! А кто же они ещё такие?! - так воскликнул господин философ.
- С какой стороны посмотреть, - твёрдо сказала я. - И если глянуть со стороны гордыни: то сумасшествию не будет конца; а если посмотреть со стороны Любви, то они будут: спасателем, главным специалистом и мамой.

 
И самое главное — героями: потому что для того, чтобы жить в этих нечеловеческих условиях — надо быть героями. Зимой вьюга с ног сметает, летом мошка и комары насмерть заедают.


                23


- Но кто-то же должен говорить, что такое хорошо и что такое плохо! - толмил, твердил, талдычил одно господин философ.
- Говорить нужно. Но нежно. Намёками, полунамёками.
Чтобы не обидеть человека. Когда человек обидится: он озлобится и больше ничего. Это если резать правду-матку, если вести себя как ожившая совесть, если позорить человека.


А если нежно ему говорить, то со временем, но до человека дойдёт. И он попытается исправиться.
- Нежно это как? - не унимался нежданный гость.
- Ну, например, сказать Сигизмунду Валькирьевичу — это если он о стране, о нашей, начнёт поносить.
- А хорошего что-нибудь у нас есть в стране?
И если он ответит:
- А что же в ней хорошего?
Спросить его:
- А озеро Байкал?


И если он будет настаивать на том, что его загадили - перевести разговор:
- А горы Алтай? А река Чусовая на Урале? А горы Саяны — с горной тайгой? А Камчатка?
Всё это вместе он никак не сможет обложить.


А потом уже, в другой раз, как-нибудь, опять же потихоньку спросить: «А могут ли, в этой красоте и кристальной чистоте природы, например гор Саян, обитать плохие люди?


Потому что понятно, что пустыня Гоби в Монголии порождает дикую и необузданную орду — во главе с Чингисханом, которая просто не знает, что ещё уничтожить! Дикие калмыцкие степи и пустыни — бесконечные степи Азовского моря: порождают бессчётные кочующие племена, типа: печенегов, половцев, хазар, крымских татар и т.д.


Потому, что если очень долго видеть пред собою степи и пустыни. Если, то есть, пить их глазами: то степи и пустыни начинают пить тебя; пить жизнь из тебя.


Так получились, например, США: с их бесконечными
прериями, пустынями, скалистыми горами, долиной Смерти, Большим каньоном: вернее получилось безжалостное и выжигающее их отношение к миру.


И если русские, с рождения, пьют глазами: берёзовые косы, плакучие ивы, бесконечные реки и озёра, вечно зелёные: ели, пихты, сосны, кедры. Пьют глазами все эти красоты. То жизнь из них не выходит, а заходит. Души русских обогащаются и расцветают вместе со всею этой красотой: и весною, и летом, и осенью, - когда те же хризантемы, ноготки и ромашки цветут даже в ноябре, - пока снегом не заметёт! И морозы их не берут!


А зимою русские переживают холода, вместе с красотами вечнозелёных: елей, сосен, пихт, кедров и радуются, и очищаются в этой кристальночистой Благодати и Отраде. Когда пьёшь ты, всю жизнь, красоты родной природы — то начинаешь, очень даже и очень — отличаться от тех людей, которые всю жизнь смотрят в пустыни и выжженные солнцем прерии.


- Эт-т-т-т-то довольно таки спорная теория: насчёт лесов и полей, - так изрёк господин философ.
- Спорная, что на больной земле рождаются больные люди, а на здоровой — здоровые? - задала я риторический вопрос.


- Да нет, насчёт степей и лесов — потому что, например, половина территории США покрыта лесами и сосновыми, и дубовыми, и какими хошь! А в Англии вообще нет: ни степей, ни пустынь; всё покрыто дубовыми и грабовыми лесами.
- Но я сейчас больше не про это, а про то, как нежно переключить злобное состояние Сигизмунда Валькирьевича на Любовь к России, к людям...


- Нет-нет уж, давайте до конца разберёмся с предыдущим вопросом. С чего вы взяли, что он не станет скрупулёзно доискиваться истины?
- Природа не может не накладывать отпечаток на живущих в ней людей, - так ответствовала я. - Если уж звери даже разные обитают: в тех, или иных климатических зонах, то что уж говорить про людей.


Там, где яростные реки и горные кручи, там и люди такие живут — горцы: яростные и гордые. А там, где тихие реки и голубые озёра, - там и люди тихие и не выпячивающиеся. Там, где нечего выпячивать, где равнина и за пять шагов — в лесу — уже ничего не видно. Там и не выпячивают — никто и ничего. Там и люди такие же скромные, как реки, как деревья, как всё окружающее пространство.


Но стоит попасть туда, где горные гряды, где далеко видать: там сразу и люди такие: совсем даже не тихие и совсем даже не скромные, и такие же гордые, как кручи. В тех же, например, Альпах: в Германии ли, или в Италии, - везде, где горы: обитают горделивые и себялюбивые народы. В Италии же есть ещё и Апеннины и вулканы.


А там, где среднерусская равнина, где никого и ничего не видно - среди бескрайних лесов, где попробуй только пройди несколько метров: без компаса, без солнца и других ориентиров — вроде рек. Несколько шагов и ты заплутал: везде, потому как, всё одинаковое; всё не выпячивающееся: берёза похожа на такую же берёзу, сосна на сосну, ёлка на ёлку.


Ну и чем тут гордиться? Чему выпячиваться? Когда везде и всюду — тыщи километров: осина похожа на такую же осину, рябина на рябину, ольха на ольху. Вот собственно и всё.


- Судя по вашей теории, - не унимался никогда господин философ, - именно в названных вами ранее: Алтайских горах, на Урале, в Саянах — именно там и должны обитать эти самые: яростные и гордые люди.
- Да нет, русские там пришлые. Основа русских, стержень их — Восточно Европейская равнина. Основа русских — это равнина заросшая лесом, равнина заросшая тайгой. Это русская основа: и такие же тихие реки, и такие же тихие люди.


А коренные народы этих мест, как например алтайцы, всё ж таки, тоже больше лесные люди, таёжные — чем горные. Превалирует в тех горах, всё ж таки, больше тайга.


- И всё таки, если опираться, опять же, на вашу теорию: то в Англии должны обитать самые скромные люди! Так как Англия, или Великобритания — это абсолютно равнинная и лесная страна. Иными словами англосаксы
должны скромно жить на своём острове, а не захватывать весь мир, как это происходит в действительности.


- Лесная-то Великобритания — лесная... да не очень. Там до такой степени окультурили всё, что одни только каменные заборы везде стоят, как загоны для овец. И если растут деревья — то им просто разрешили жить, позволили. А всё остальное повырубали на фиг.


С российской дичью, в общем, это никак не сравнить.
Если в Германии даже нет ни одного бесхозного дерева, где все леса убирают от упавших сучьев и дерев. Следят, то есть, за чистотой.


У нас такое даже не то, что в Московской области невозможно и немыслимо, но даже и в самой Москве! На Воробьёвых горах конечно следят за деревьями, но чтобы абсолютно за всеми! Эт-т-т-то уже что-то из области фантастики. Как не ищите, но нету с Россией состыковочек-то нигде.


В тех же США — вы говорите лес: да там такие горы Кордильеры, что вам уже совсем не до леса будет. С другой стороны Аппалачи горы. А в центре выжженные прерии — это где у них равнина.


- Я надеюсь, что хоть Канаду-то вы оставите в покое? Уж Канада-то вылитая Россия!
- Канада завоёванная страна, что о ней говорить? Сырьевой придаток США. Страна у которой нет своего суверенитета. Хотя, конечно, в некоторых местах и похожа на Россию... Но горы, горы — высоченные Кордильеры и тайга: вроде бы похожа, но всё равно не та.


Если та же туя, что у нас кое где произрастает, как декоративная, у них является таёжным деревом. Сахарный клён, которого у нас нет, ну и т.д. Отличить Канаду от России — конечно же можно.


- Но у них тоже, там, есть Центральные равнины покрытые лесом — точнее тайгой: вы что хотите сказать, что это прошлая, или будущая Россия? - не унимался неугомонный.
- Я уже всё сказала: Канада не является суверенной страной, что о ней говорить? Да и вообще всё это, все эти беседы — для нежного общения с Сигизмундом Валькирьевичем: с его установкой о ненависти к России: чтобы никак уже не обидеть его суровыми суждениями и правдой-маткой — на которой вы настаиваете.


Этим нежным беседам: о кристальности чистых вод родников России, о таёжных ручьях — нет по-моему ни конца ни края. К тому же впоследствии можно перейти и к главному, наконец, отличию России от всего внешнего мира — это Православная вера.


- Вот только об этом не надо! - воскликнул, вдруг, господин Надоедало.
- Почему-у-у-у?..- протянула так, как-то я.
- Эт-т-т-то уже переходит все границы! - горячился он. -
Начали за здравие, кончили за упокой!


- Какой же это за упокой? Если католики и протестанты пришли - в процессе гениальнейшего умотворения — к тому, что бог — это деньги! А у православных, как был Бог — это Любовь! Так и осталось, что Бог — это Любовь!
- О свет очей моих! О красивейшая из красивейших! О космея! Космос! Вселенная моя, Серафима! - запричитал, вдруг, господин философ, как подорванный! - О дай мне только облобызать стопы твоих ног!


Господин Надоедало бухнулся на колени и стал перемещаться к стопам моих ног.


- Прекратите сейчас же! - стала подбирать я ноги под себя. - Я и так страдаю гордыней: осуждая других; я и так не знаю, как от этого избавиться: ещё вы начинаете мне петь дифирамбы.


Или там, нарисую что-нибудь (ну, я немножечко художник). И вот, опять начинается, что я, мол, лучше других. Вот, мол, какой у меня рисунок удачный получился. Другие, так вот, не смогут.


Да и действительно, некоторые рисунки мои довольно таки талантливые произведения: и другие смотрят и восхищаются! Значит думаю: я действительно лучше других!


А потом думаю: как я могу допускать до себя такие мысли? Ну, как я могу допускать до себя нечто подобное?! Живу благодаря, только, другим людям! Одна бы я и ночку не протянула — без людей — это я, конечно, про среднюю полосу России сейчас говорю — про Восточно Европейскую равнину.


Здесь-то, на Таймыре и часа не прожить без других людей. То есть, кто-то меня кормит, кто-то создаёт все эти продукты питания. Кто-то меня согревает. Кто-то, в это самое время, защищает мою Родину — не щадя живота своего. Кто-то защищает меня от внутренних врагов — от преступности: каждый день рискуя жизнью. Кто-то меня лечит и ставит препон: между мной и смертью.


И этих людей миллионы: из которых, все что-то делают спасая меня. И не мало, среди этих людей, которые и так Спасатели — тех, которые ещё вдобавок и гениальные — вроде Михаила Лермонтова; который и Родину защищал и творил ещё, и гениальные произведения.


И вдруг, я — откуда не возьмись — со своими рисунками и лезу ещё и в то, что, значит, лучше других!? Да мало ли миллионов художников в нашей стране, которые никуда не лезут, а живут так — потому, что этого требует душа.


Какая же я, то есть, опять же дрянь. И неблагодарная за Спасение — дрянь и просто дрянь. То она, во всех, ищет низменные страсти и гордится этим, что люди-то больные, а она это заметила и возгордилась!


И вот, горжусь, значит, не замечая бревна в собственном
глазу: потому что, что же может быть хуже гордыни? То 
я начинаю считать себя лучше других — потому, что рисую: хотя мало ли талантливых людей вокруг?


А если кто-то и больной, то, что ж его не пожалеть за это? Что ж его, убивать что ли надо? Да нет, думаю, надо молиться. Что ж это такое со мною творится?!


- О Богиня! О Свет мой, ясное солнышко! - взвыл опять господин философ, как подорванный. - О позволь только облобызать ступни твоих ног! - он всё ползал и ползал на коленях, перед кроватью, и всё дальше просовывался головой под одеяло, чтобы облобызать мои ступни.


- О Господи! - взмолилась я и вскочила на кровати. - Да вы с ума сошли! «Господи спаси и сохрани!» - стала я тут креститься. И вы не поверите, ребятушки, но стал этот господин философ постепенно таять, таять — пока не растаял совсем.


А я, вся какая-то взбаламученная, села на кровати и только тут до меня, вдруг, дошло, что это был никакой не сон! То есть, совсем даже не сон!


                24


Долго я не могла этой ночью уснуть, пока не услышала,
какие-то дикие стоны, переходящие в завывания... что мне уже стало, то есть, совсем даже не до сна.


Дикие эти стоны и вскрикивания доносились из комнаты, где спала Фрида Зельцгурьевна. Я подошла к двери, постучала, но мадам Кач крикнула в ответ, чтобы
все мы убирались к чёрту и я ушла. Но крики и стоны продолжались до самого утра.


На следующий день и говорит Зинаида Георгиевна Кныш, когда все сели завтракать:
- Фридочка, милая, ты же знаешь, Север — это зона мерячения; зона морока. Здесь такое померещится, что хоть стой, хоть падай. Ты думаешь я этого господина не видела?


Видела я его, в смокинге такой — хлюст; приставал ко мне, предлагал заняться сексом, - пока я его по голове помойным ведром не шибанула, - тут же и отвял: задымился так, задымился и исчез; испарился. Ты понимаешь, что ты просто с ума сойдёшь!


- Отстаньте, - твердит, - от меня; я впервые, за всю жизнь, счастлива стала!


- Фридочка Зельцгурьевна, он и ко мне приходил — приставал, - вставила было я, - но я стала молиться: «Господи, спаси и сохрани!» - и он исчез.
- А ты вообще молчи, соплячка, - отвечает, - что ты понимаешь в истосковавшемся женском теле?


Ну, а Сигизмунд Валькирьевич только посмеивается над этими байками. Хотя этой же ночью пришлось и ему туго. Это мы потом только узнали. К женщинам приходит инкуб, а к мужчинам суккуб; или бес в женском обличии и начинает мужчину совращать самыми извращёнными и низкими половыми фантазиями.


И в общем-то, встречались мы раза три в день — это железно: завтрак, обед и ужин. И вот, сначала у наших ребятушек синяки под глазами появились, потом буквально дня за два-за три: схудали они так, что кости только одни проглядывают. Глаза же у обоих сумасшедшие и горят адовым огнём, или блеском. Да и за столом, практически, есть перестали.


Вот Зинаидочка Георгиевна, госпожа Кныш и вопрошает как-то Сигизмунда Валькирьевича Пустопорожнего:
- Сигизмунд Валькирьевич, всё ли с вами в порядке? К вам никто не приходит?
Он говорит:
- Нет, нет, всё в порядке, - и порывается уйти.
- Но мы же с Серафимой видим, что с вами не всё в порядке, - останавливает его она. - Что с вами? Кто к вам приходит?


- Да вы, - говорит, - всё одно не поверите и скажете, что я сумасшедший и меня заберут со станции.
- Сигизмунд Валькирьевич, ну, мы же сами видели эту тварь. Знаем, что она довольно таки осязаемая; да и бедная Фрида Зельцгурьевна, орёт все ночи напролёт.


- Приходит, - говорит он, - Максим.
- Какой ещё Максим?
- Вернее это... певица «Максим...» ну, такая же — в белых трусиках... глаголет, что всю жизнь мечтала только об оральном сексе со мной... встаёт на колени... ну и в общем — на всю ночь...


- Вы понимаете, - говорит ему Зинаида Георгиевна, - ещё пару-тройку дней и вы умрёте. Вы себя в зеркале видели? Вы же весь уже синий, с чёрными кругами под глазами. Она доведёт вас до смерти — вы понимаете?


- Я, - говорит, - всё понимаю. Но и вы меня поймите. Ведь я об этом мечтал, всю свою сознательную жизнь. Чтобы, такая вот, дева мечтала об оральном сексе со мной. Не требовала, то есть, от меня нержавеющей стали и вхождения в неё с разбега — как все остальные женщины; непонятно даже в связи с чем... Они что себя чувствуют какими-то секс-богинями?! (это большинство наших дам).


И у мужчин от одного их вида должны: бить склянки, спускаться паруса и подниматься якоря?! Вы, - говорит, - извините меня, Серафимушка, что я при вас... Но как я ещё объясню?!
- Ничего, ничего... продолжайте, - то краснела, то бледнела я.


- Эти женщины, из кого хошь, импотента сделают. Даже 
из здорового мужчины. Я уж не говорю про тех, которые в возрасте. О как они грубы — большинство наших женщин: и именно уверены, что от одного только их вида, от одного только их соблаговоления, от одного токмо их поцелуя!!! у мужчины должны срабатывать все половые инстинкты, должны запускаться все органические процессы и в космос взлетать ракета!


Это же ж получается, что они себя считают каким-то: то ли идеалом красоты, то ли мисс Вселенной, то ли Вавилонской блудницей... Да даже и мисс Вселенной нужно какие-то встречные инициативы проявлять: иначе ничего не получится.


Ну, на самом-то деле, мне же не шестнадцать лет, когда от одного только прикосновения к женщине — в трамвае: случалось такое! что ни в сказке сказать, ни пером описать!.. Там и падало небо на землю, и к небу стремилась земля!..


А здесь... она же ребёнок... Она же совсем ребёнок. И не ждёт, как большинство наших женщин: разлегшись, разверзшись и раздвинумшись, что я сейчас начну работать отбойным молотком. Ну, с чего бы это, а? Дорогие мои сограждане! Мне что, семнадцать лет?!


- Тихо, тихо, Сигизмунд Валькирьевич, - успокаивала его мадам Кныш, - вам надо успокоиться.
- Она именно ребёнок, инфанта, - не унимался тот. - Но она ведёт себя именно так, как должна, как просто обязана вести себя любая женщина: не с юным мужчиной. Ну, я не юный мужчина!


- Тихо, тихо, Сигизмунд Валькирьевич. Успокаиваемся, - спокойно говорила ему Зинаидочка Георгиевана. - Во-первых ещё день-два и вы умрёте от этого существа. Это во-первых. Потому что это морок, это мерячение, или меречение — если хотите.


А во-вторых, чем мы навредим вашей страстной поклоннице если войдём с Серафимой, где-нибудь в полночь с крестом и прочтём: «Отче наш». Ведь по идее-то, мы ничем вам не навредим — если прочтём молитву? Ведь читают же влюблённым молитвы в церкви?!


- Ну, так-то да... - неохотно согласился он.
- Тогда не закрывайте сегодня двери: в полночь мы придём. Свинтите вообще щеколду с двери, а ей — если что — скажите, что испортилась. А потом и Фриду Зельцгурьевну спасём — потому что без вас, мы не сможем вскрыть её дверь.


Он как-то, всё так, мотал головой: как слон — во время муста, как бык — во время гона, как лось во время течки... но Зинаида Георгиевна его успокаивала.


У Зинаидочки Георгиевны был нательный крест и вот, вынувши его из-за пазухи и держа в руках — мы вдвоём
- по заранее отработанной схеме, вошли ночью, в полночь, в его комнату и стали читать на пару «Отче наш...». Я зажгла свет по ранее утверждённому плану.


Увидели мы такую картину: абсолютно обнажённого и одинокого механика, который стоял весь синий от холода и перенапряжения. Мы вдвоём положили его на кровать, где Зинаида Георгиевна не переставала крестить и читать: «Отче наш...». Я укутала его в тёплое одеяло и он постепенно пришёл в себя.


Пришёл в себя и зарыдал:
- Зачем вы меня её лишили? - завывал он. - Кто меня сейчас приласкает на этом свете?
- Куда она делась? - спросила его Зинаидочка Георгиевна, мадам Кныш.
- О-о-о-о-о-о... она растаяла, как Снегурочка... Нет мне больше, в жизни, счастья... - выл он.


- Она растаяла от молитвы, - настаивала наша общая мама, - вам это ничего не напоминает? Никаких ассоциаций — в связи с этим — не возникает?
- О горе мне... - выл Сигизмунд Валькирьевич Пустопорожний.


Тогда наша мама и его стала крестить и читать «Отче наш...» - и постепенно, постепенно, не сразу конечно, он пришёл в себя.


Надо было спасать от гибели Фриду Зельцгурьевну. Вооружившись ломом, мы стали ломать двери к ней в комнату: из-за которой, как всегда, доносились дикие крики бедной и больной женщины. Вернее ломал, конечно, Сигизмунд Валькирьевич, как мужчина, а мы так, малёхо помогали.



Наконец двери: с треском, с шумом, с грохотом и благодаря только огромному лому, и нашим общим усилиям, распахнулась и мы тоже увидели тёмную комнату из которой просто повеяло ледяным холодом.


Мы с молитвою и с крестом, опять же, включили свет и найдя бедную Фриду Зельцгурьевну тоже синюю и обнажённую — в весьма даже и весьма неприглядном виде — укутали её в одеяло и без конца и края читали над ней «Отче наш».


Она, конечно, рыдала дико, выла и рвала на себе волосы:
- Зачем вы  меня спасли? Зачем? - орала она. - Я впервые в своей жизни была счастлива! Я за минуту этого счастья всю жизнь отдам — эту никчемушную!
- Ну, ты только представь: он растаял в тебе — от нашей молитвы. Значит кто он? Он только бес и больше ничего. Он бы просто убил тебя и утащил бы за собой в ад.


- И пусть, и пусть! - кричала невменяемая женщина. - Хочу только его! А вы стер-р-р-рвы!
И Зинаидочка Георгиевна вновь её крестила и читала: «Отче наш...» - без конца и без края.


Только к утру, госпожа Кач немного отошла от этого морока и сама даже стала креститься и читать молитву -
по великой просьбе нашей общей мамы. А в обед, они впервые — за эти проклятые деньки — с аппетитом покушали.


Договорились, с этих пор, спать вместе и не закрываться. Фрида Зельцгурьевна стала спать вместе с Зинаидочкой Георгиевной, а я с Сигизмундом Валькирьевичем.


- Ничё себе, - воскликнул здесь Зима, или Зима Усьтюркович Лютый, - пустили козла в огород! Сменили, тасазать, шило на мыло! Избавили от одной инфанты и тут же к другой подложили!
- Вам не кажется, что это низко и пошло, господин Лютый? - так спросила его Серафима Серафимовна — смотря на него в упор.


- Вообще эту историю не я рассказываю, - кайфовал Зима.
- Вы полагаете, что я была Вавилонская блудница?


Зиме, ну, очень хотелось что-нибудь сморозить: он так прям и порывался. Но, всё-таки, Серафима Серафимовна была нашим руководителем: то есть, главным метеорологом. Да и я ему, под столом, показывал кулак. Надобно сказать, что в молодости я был очень подвижный и яростный молодой человек. А эту Зиму, я не переносил люто.


- Ну и что же, и что же было дальше? - торопила здесь её, самая юная из поселенцев станции, Корона Приблудовна Ямская.


Она даже нас с Зимой была моложе на год; хоть мы и были двадцатилетние герои севера.
- А что дальше? Что дальше? На этом собственно и всё. Так вот, все дружно, все вместе и перезимовали: спасая друг-друга, помогая друг-другу, - закруглилась Серафима Серафимовна.


- Ну вот! - набросилась на Зиму Корона, - Лютый — это всё из-за тебя! Вечно влезешь — там, где тебя не просят!
- Ай-лю-ли-и-и-и... ай-лю-ли-и-и... - запел Зима, он обожал быть придурком.


- Потом не раз мне Сигизмунд Валькирьевич говорил: «Спасибо вам, девушки. Спасибо вам за спасение из ада. У них, конечно, много таких вот, всяческих заманух: с тем же, с моим, ключом от бездны. Но кончается это всё плачевно. Живым бы я сейчас, давно бы уже не был.


А ведь сколько в мире красот — ради которых стоит жить. Весна вот наступила. Океан оттаял. Чаечки пищат и воркуют. Утки вон прилетели: ныряют там вовсю. Мох разноцветный появился. Ты даже, Серафимушка, не представляешь: какое это счастье, когда осталось жить не так уж много. Когда половину жизни, давно уже прожил.


Просто вот, вышел из нашей халабуды, на солнышко-т посмотрел, ветром меня овеяло: вот же оно и счастье!


А все эти мужские мечты... Ты не думай, я ведь тогда под дьявольским обаянием был. Нашёл тоже, блин, счастье — в туалет сходить. В лучшем случае, все эти погони за кайфом — в половухе — заканчиваются хроническим простатитом, - потому что: за любой кайф, - как говорят бесы, - надо платить.


И это не только ношение через пять минут в туалет, а такие боли и рези при мочеиспускании, что не захочешь уже никогда, никаких кайфов.


Хотя сумасшествие, оно тем и отличается от нормального состояния, что невзирая ни на какие боли: только и делаешь, что фантазируешь в своих мечтах — об извращениях! А там уже до аденомы простаты рукой подать. И вот, ежели тебе не отрежут твой тайной уд, и не вставят — заместо него — резиновую трубку: умрёшь от диких болей — оглашая всю округу жуткими криками.


Спасибо вам, - говорит, - девушки, за жизнь, которую вы мне подарили! Сейчас я, чуть только мысли дурацкие начинают одолевать, сразу же молюсь, читаю: «Отче наш...» - и вот, наваждение-то уходит от меня, наваждение-то уходит».


Ну, я ему, конечно, говорю, что это всё Зинаидочка Георгиевна: у неё только, на нашей станции, был крест. Она только знала молитву: «Отче наш...»


Ну, в общем, жили потом так, хорошо... хорошо, то есть,
жили.


- Да-а-а-а, - протянул здесь Зима, - вот так ведь: живёшь, живёшь и не думаешь, что у пожилых, там, на уме. Инфанту, вишь ты, ему подавай. Да ещё «Максима» в белых трусиках! Бывает жо такое!
- Знаешь, что я тебе скажу! - воскликнула Корона, как и все русские девушки-женщины: она отчаянная была — безгранично! - попляши на костях умерших предков: пока самого не стал долбать клювом жаренный петух!


- О спасибо, что разрешила мне станцевать степ на костях!
- Хам, пошляк и циник! - констатировала она.


Ну, в общем, как-то так мы чаёчек и пили: кто вприкусочку любил с бараночками, кто в накладочку, но опять же: с бараночками и с сушками!


                25


Вот однажды — летом сие было — как сейчас помню: середина лета. И вот, значится, подъезжает к нашей станции вездеход: здоровенный такой, что дальше просто некуда! Вылазят оттеда дородные молодцы:
- Геологи мы, - говорят.
- А что ищете?
- Секретная, - говорят, - тётя, инфа!


Она  и говорит:
- Я вам не тётя, а Серафима Серафимовна — начальник этой станции!
- О браво! - говорят. - Бис! - разухабистые такие малые, развязные, непринуждённые! - Неси, - говорят, - хозяйка, стопки — нам, после тундры, принять лекарство надо.
- Вот это, значит, не здесь! - встала грудью Серафима Серафимовна. - Едьте в свою тундру и там бухайте!


Всего их четверо: один наглей другого; я даже вышел за ракетницей и засунул её заряженную в зад своих брюк.


Тут ещё Зима, как всегда, подлил масло в огонь:
- А чё не выпить? Сегодня выходной!
- Тем более, - заорали они, - неси, малый, стаканы!


Он было дёрнулся, но мадам Уськлюжная молвила:
- Радист Лютый, идите на свою радиостанцию и займитесь делом.
- Но я, - говорит, - всё уже переделал там. И сегодня выходной!


Она своё:
- Радист Лютый, выйди в свою комнату!


Тот никак.
- А я вообще даже не могу понять: почему вы век заедаете молодым людям? - буровит один из наглецов.
- А вас, господа, я прошу покинуть станцию! - молвила здесь госпожа Уськлюжная.
- Ничё себе — северное гостеприимство! - восклицает один из них. - Обижаешь, чальник!


- Я, господа, повторяю: извольте покинуть станцию! - стоит она на своём.


А меня уже трясёт аж всего, рука так и дёргается к рукоятке ракетницы. А пока хватаю за шкварник Лютого и вышвыриваю его из столовой-гостиной.
- Ты чё озверел, падла! - орёт тот.


Но я вышвырнув его, захожу обратно и притворяю дверь.
- Послушайте, мадам, - буровит один из отвязных малых.
- Я не мадам, - парирует она, - я начальник метеостанции.
- Мы в тундре полгода: по горам Бырранга, по Арктическим пустыням живём. Ни одного выходного дня. Вот первый выходной день выдался.


- Я повторяю: здесь вам не шинок и не распивочная. Извольте ехать в вашу Арктическую пустыню и там бухать сколько влезет.
- Так мы только что оттуда, - глаголют, а на столе уже и фляжки их со спиртом оказались. - Ты, всё таки, хозяйка, дай стаканы, да закусь какую.


На нашей кухне-столовой-гостиной находилась в это время кастрюля с супом: Серафима Серафимовна берёт кастрюлю и выливает им на стол — так, что суп потёк ажни по геологам.
- Я надеюсь, столько закуси вам хватит? - заботливо спросила она.


- Ты, ведьма старая! - заорали геологи соскочив и отряхиваясь от супа.
- А вот это грубо, господа геологи, - молвила начальник нашей станции, - ещё Оноре де Бальзак писал, что: только после сорока женщина — это женщина, а до сорока, там, так, не пойми чего — дура какая-то набитая и больше ничего. И только после сорока, красота женщины становится царственной!


- Со стола убирай, ведьма старая! - заорал один из них.
- Ну именно это я и предчувствовала, - кинула взгляд на меня Серафима Серафимовна. - То есть, сейчас уже ты — начальник станции!
- Я сейчас твоим рылом этот суп соберу! - двинул тут уже было к ней самый ярый из них.


И здесь уже я вынул ракетницу из штанов и нацелил на
подходящего.
- Я не советую этого делать, ублюдки! - так сказал я.


Рука моя с пистолетом, да и сам я весь: тряслись так, что видно было издалека.
- Что ж ты так трясёшься, желторотик? - спросил меня наступающий.
- Ничего, - сквозь стучащие зубы вымолвил я, - на крючочек нажму, ублюдки, не думайте! Раскалённый магний, ты не переваришь.


А Серафима Серафимовна, начальник метеостанции, госпожа Уськлюжная начала здесь читать молитву: «Отче наш...» - и креститься.
- Слышь ты, гад, - заорали сразу все, - на всех тебе патронов не хватит.
- Ничего, - продрожал я, - хоть одну ублюдину убью — уже плюсик будет мне, как защитнику и мужчине, - так молвил я, всё более нажимая на спусковой крючок.


В этот самый момент, наступающий бросился на меня молнией. И вот, с раскалённым магнием в животе: он уже корчился на полу.


От ракеты, на кухне, произошёл пожар. Не зная за что хвататься, мы стали заливать огонь любой водой и заваливать первыми попавшимися под руку: скатертями, шторами...


Корона вышла из своей комнаты — на звук выстрела — и пошла разведать, что происходит. И первое, с чем она столкнулась, была распахнутая дверь в комнату Зимы, где он преспокойненька-а-а-а-а сидел и жрал ханку с двумя геологами. И судя по их бледным и красным лицам, судя по перекошенным их фейсам и кривым глазам, - бухали они уже часа два, как минимум.


- Эт-т-т-т-то, что здесь происходит? - Корона от неожиданности дара речи лишилась. - Вы кто?
- А Корона, итить твою! - заходи чё ты!
- Для вас я не Корона, а Корона Приблудовна, или госпожа Ямская. В крайнем случае — сударыня.
- О! - заорал один из геологов (но из геологов ли?) - Вот вам и мочалка! Заходи, мочалка, побалуй моего барсика!


- И ты молчишь? - глянула в кривые глаза Зимы - Корона.
- А чё такое? Это мои друзья, я их люблю! - буровил тот.
- Понятно, - она развернулась и пошла в сторону столовой.
Но один из геологов, самый прыткий, нагнал её и потащил в обрат.
- Куда же ты, красотка?! - напевал он.


- Отпустите меня! - завизжала Корона, но везде было глухо.
- Серафима Серафимовна! - визжала она в сторону столовки нечеловеческим криком.
Но только тишина была ей ответом.


Когда геолог разложил её на кровати Зимы и стал срывать с неё одежду: она вскричала, что было сил:
- Зима! Спаси меня! Зима!
- Да ладно, чё ты, - буровил тот с перекошенным лицом, 
- ну истосковались ребята в тундре. Ну, с кем не бывает?
- То есть, ты тоже примешь участие в изнасиловании?


Геолог оставшийся за столом, как-то, ну, всяко подбадривал Лютово на ответ: всеми руками и ногами!
- А почему бы не развлечься? - грохнул Зима, как в лужу пёрнул. - Живём один раз!
- Браво! - воскликнул здесь геолог сидящий рядом с ним, - Бис! Бис! - аплодировал он. - Ты мне друг и брат!
- продолжал он вопиять.


Тогда Корона стала читать: «Отче наш...!» - потому что перекреститься она не могла: насильник сжал ей обе руки за головой. И дальше...


какие-то странные вещи стали происходить. Геолог, который пытался её изнасиловать, стал, зачем-то, тыкать вокруг себя руками: ничего не соображая и ничего не понимая. После пошёл к стене и стал сослепу налетать на неё, как робот: у которого произошёл сбой в программе.


Второй «геолог», сидящий за столом, воскликнув, вдруг:
- Знаешь ли, друг, что такое оральный секс с бутылкой водки? - стал, ни с того - ни с сего, заглатывать фляжку со спиртом: из которой они, собственно говоря, и пили втроём.
И делал он это, надобно здесь сказать: весьма и весьма успешно.


Почувствовав хоть на секунду свободу, Корона — не переставая молиться — вспрыгнула на ноги и подтягивая к подбородку изорванную на ней кофту, понеслась стрелой к столовке.


Мы только что закончили тушить пожар и от непроглядного дыма: открыли все двери и сами выбежали на улицу.


Вдруг, выбегает прямо на нас Корона: вся обезумевшая, бледная, в изорванной одежде.
- Вы где были? - орёт.
- Да, как же, здесь пожар тушили, - резонно отвечает ей Серафима Серафимовна. - Кухня горела.
- Я орала у дверей кухни не зная как. Меня какие-то подонки насиловали: пока я не стала молиться.


- О Господи! - перекрестилась Серафима Серафимовна.


А я снова вытащил из брюк ракетницу и зарядил её новой ракетой. Когда я брал пистолет, то захватил с собой и горсть патронов.
- Буян, - сказала тут мне Серафима Серафимовна.


Да, да, именно так меня звали ранее — Буян Острогович Квазипупкин.
- А сейчас же вас как зовут? - не смог, чтобы не спросить Булат.
- Сейчас? - задумался было диду. - Ну, ты меня, как называешь?
- Дедушка.


- Ну, ты не оригинал: все меня теперь так и зовут. «Буян, - говорит мне Серафима Серафимовна, - ты уже убил одного».
- Одним больше, одним меньше, - как-то преспокойненько молвил я.


Меня даже как-то трясти всего перестало — до того, вдруг, я успокоился.


- Прокурора это всё-равно не устроит.
- Ты с ума сошёл? - спросила меня мадам Уськлюжная. -
Без моей команды, больше не вздумай стрелять. Так, пошли убитого вынесем на улицу.


Мы зашли на кухню, но там никого не было. То есть, ни-ко-го. Мы туда, мы сюда: ни одного геолога — только после нашего тушения пожара — жуткий беспорядок.


Мы к окну: вездехода нет.


- Они что, все уехали что ли? - задала вопрос начальник нашей станции.
- Ну, мы бы вообще-то услышали, как вездеход заводится, - это молвил я.


В это время в кухню вышел, пьяный в жо, наш радист Зима Усьтюркович Лютый.
- Слышь ты, мочалка, - он надобно сказать, никого не видел кроме Короны, - ну-ка живо! Купать моего барсика!
Она подошла к нему, всё ещё прикрывая лохмотьями тело, и быстро, без подготовки, врезала ему пощёчину по его буйной голове.


- Где твои удалые братья? - спросила так она. - Где ты их оставил?


Ничего не говоря, Зима схватил её за руку и потащил за собой. Корона начала кричать, что есть силы. Мы с начальницей станции пошли за ними.
- Только не вздумай стрелять, - так сказала она мне. - Отдай мне пистолет.


Я быстро вытащил пистолет, сунул ей в руку и нагнав Зиму долбанул его, со всей мочи, ладонью по уху:
- Как, братец, тебе такая пощёчина?


Тот оглохнув на одно ухо, медленно обернулся:
- А, это ты Квазизалупкин, - он оставил бедную мадам Ямскую и вдруг, откуда не возьмись, появился в его руках нож.


Я отбежал назад в столовую, схватил стул со спинкой и приготовился отбиваться. Бил Лютый, надобно сказать, меня люто: лезвие ножа проходило насквозь, все деревяшки стула.


В общем я никак не ожидал от него такой прыти. В него, буквально, бес какой-то вселился и он был бесноватый. Быстро вырывая нож обратно, он снова целился им: мне в горло, или в живот.


Подошедшая сзади к нему Серафима Серафимовна и ударившая его рукоятью пистолета по затылку: не вырубила его однако, а только раззадорила. Увидев кровь, хлынувшую у него с затылка, он зарычал яко лев и пошёл с ножом на неё.


Медлить нельзя было ни секунды. Оставшись на несколько мгновений, без его попечения, я тут же схватил белый кирпич: лежавший у нас под плитой, вообще-то, но после сегодняшнего — маленького раскардаша — валявшийся на полу.


И вот, этим кирпиданом я и приложил его от души — опять же, где-то в область затылка и темени. И несмотря на всю свою бесноватость, Зима осел, и завалился на пол без сознания.
- Вяжи его, - так приказала начальница станции.


И потом уже, когда я гдей-то раздобыл верёвку и вязал, не такого уж здорового, но бесноватого господина Лютого, молвила так:
- Если бы не ты, он бы из меня решето сделал.
- Если бы не вы, Серафима Серафимовна, - сказал я, плотно упаковывая Усьтюрковича, - он бы из меня сделал тоже самое. Спасибо вам, за те две-три секунды, что вы подарили мне: без них, никто бы из нас не спасся.


- Коронушка, детка, дай мне бинты, - обратилась она к мадам Ямской. - И почему ты до сих пор вся расхристанная?
- Но послушайте, Серафима Серафимовна, меня, там, насиловали геологи, которые до сих пор там. Я, например, не видела, чтобы они покидали станцию.


- Ты чуешь, Буян? Походи с ней по станции и переоденьтесь. А я пока перевяжу, бедную нашу, забубённую головушку.
- Ну, это так, но не нужно ли мне взять ракетницу?
- Вот ты опять. Вдругорядь. Ну, уехали они, видишь вездехода нет.


И мы пошли вдвоём — без пистолета. А что делать?


                26


Обойдя, однако, станцию, мы никого не обнаружили и даже фляжки, которую при Короне заглотил один из геологов.


И поэтому, мадам Ямская, смело пошла в свою комнату и переоделась. Я же задумался надолго и даже вышел со станции, чтобы поизучать следы.


По возвращении же доложил:
- Серафима Серафимовна, по следам: не уезжали они со
станции.
- Не уезжали? Странно.
- Следы вездехода ведут только сюда.
- Может они задом сдали? - предположила Корона.


- Я исследовал эту версию: при повороте, они бы никак не вписались в свой старый след. Следы гусениц, ведут только сюда.
- Интересно девки пляшут, - молвила госпожа Уськлюжная. - Ты хочешь сказать, что это мерячение?


Я пожал плечами:
- Завтра схожу по следу: проверю, где в тундре начинаются их следы.


- Так, - распоряжалась Серафима Серафимовна, - этого, господина бандита, давайте на его коечку и там привяжем. Небось проспится — придёт в себя. (Господину бандиту — наши дамы — сделали уже, хорошую такую, перевязку головы).


- Всё спиртное на станции — в мой сейф: раз у нас здесь такое сумасшествие открывается. Ракетницу и патроны тоже спрячу в сейф.
- Крутые меры, Серафима Серафимовна, - воскликнул я, - тогда уж надо и ножи, и вилки попрятать: потому как на нас сегодня нападали именно с ножом. А если бы ракетница была в сейфе, то я бы никак не стрельнул в того урода и значит — все бы мы не спаслись.


- Если бы я не стала читать: «Отче наш...», - так молвила Серафима Серафимовна, - то мы бы никогда не спаслись.
- И я тоже... - добавила Коронушка.


И вообще-то, поразмыслив и повспоминав: я тоже, впоследствии, пришёл к такому выводу, что всё-таки основой всего сдвига — в нашем сознании — явилась молитва. Потому, что это была явная галлюцинация... не совсем понятно, правда, было то, как эта галлюцинация материализовывалась в нашем мире: но одёжку, тем-не менее, на Короне, на мадам Ямской, - одна из галлюцинаций изорвала хорошо.


И потом, с вездеходом: я действительно на следующий день пошёл по следам гусениц - так сказать — траков: благо следы на моховой тундре, виднелись отчётливо. Но через два километра, следы траков вездехода, просто
кудай-то испарялись. И сколько я их не разыскивал, нигде не нашёл: хотя грунт, везде был тот же самый — одинаковый.


Залюбовавшись здесь розовыми мхами, я как зачарованный там, стоял и смотрел на всё, на это, совершенство. Ну, ты меня здесь должен понять, Булат... Я даже лёг на эти мхи и вот, долго так лежал: переводя взгляд со мхов на синее небо, на облака... и обратно.


Но потом, как это обычно бывает в тундре, стали меня насмерть заедать мошки и комары. И я двинул взад, оставив однако в душе это очарование розовой тундрой.


Придя к моим дамам, я вот, прямо так вот, всё им и выложил — по поводу следов.
- Мерячение, - покивала головой наша начальница.
- Ну, мерячение-то мерячением, - так молвил я, - иными словами — галлюцинация. Только вот, как эта галлюцинация материализуется? И становится многотонным вездеходом!


- Ну, у вас и вопросики, молодой человек, - поразилась наша любимая мадам Ямская. - Ты ещё спроси: как та, самая первая в мире гусеница, решила, вдруг, окуклиться — трансформироваться: то есть, совершить метаморфозу! - и стать впоследствии прекрасной бабочкой!


Как это всё, то есть, зародилось в башке тупоголовой гусеницы? И самое главное, как это всё свершилось?! И глядя на неё (это ещё одно чудо!) все остальные гусеницы, совсем других видов, тоже захотели летать! Это прям, какие-то истории из мультика про «Лунтика»,
иде гусеницы умеют раз-з-з-з-зговаривать.


- Да о чём ты, это ж эволюция, - брякнул здесь я — тогда я ещё в это верил.


- Ну ладно, придумали, значит, слово для отговорок — эволюция. Ну, допустим. Но тем не менее, как ты себе это представляешь? Вот гусеница, ползёт значит, ползёт... и что дальше?
- Ну, что дальше, что дальше? - раздражился я, как и все учёные. - Происходит какая-нибудь генная мутация — под воздействием той же радиации: и вот те, на выходе — новое существо! Чё тут непонятного?


- Дело в том, что под воздействием радиации, или других каких химических веществ: действительно происходят мутации организмов, но приводит это не к созданию новых видов, а просто к уродам: которые в первую очередь, кстати, не могут размножаться. Как тебе, господин Квазипупкин, правда-т жизни? - издевалась надо мной Коронушка и не скрывала этого.


- Ну, мы ещё мало знаем, - буровил чтой-то я, - так мало 
ещё исследовано учёными. Быть может только, какие-то малые воздействия радиации — на наши гены — не замечаемые, то есть, одним поколением и приводит к появлению новых видов.


- То есть, ни за одно поколение, гусеница решила стать бабочкой и улететь на небо? А это была многовековая мечта всех гусениц: стать бабочками и улететь в синю даль. Не жрать, то есть, без конца и края листву — губя деревья, а такая вот мечта жила в каждой: эт-т-т-то на уровне «Алых парусов» что-то. Просто браво!


И всё-таки, одна из них, став наконец мутантом-уродом,
или бабочкой, сохранила ещё в себе способность размножаться. Правда, опять же, с кем? - задала вопрос Корона. - Когда упираешься в правду жизни: перестают работать любые учёные фантазии.


- И что ты хочешь сказать?


- То, что если мы не можем ответить ни на один здесь вопрос: уж казалось бы, что проще? Бабочка крылышками машет, порхает — с цветка на цветок. То надо быть, как-то скромнее что ли, в своих суждениях.


- Так ладно, ребятушки, - закончила наш спор госпожа Уськлюжная, - все идём возрождать Змея Горыныча; бутылку воды я с собой взяла. Он уже не раз там завывал.


Зашли к бедному Лютому, который вообще не мог понять, что с ним происходит. Серафима Серафимовна всунула в него полуторалитровую бутыль ледяной воды, которую он почти всю, сразу же и вылакал.
- За что связали? - первое, что молвил он.
- Вопрос хороший, - кивнула ему начальница. - А ты что помнишь?


- Приехали к нам эти... геологи... и мы с ними начали пить.
- Начали пить. А что я тебе говорила на кухне до этого — ты помнишь?
Лютый помотал головой.
- «Не пей, козлёночком станешь».
- Эт-т-т-того я не помню, - мотал он своей опухшей головой. - Я помню всё порывался за стаканами сходить. Сюда прихожу, а они уже здесь.


- И ты, значит, возрадовался и решил стать козлом! - гвоздила его Серафима Серафимовна.
- Как же мне плохо... - ныл он, - и голова-а-а-а...
- Голова говоришь? - задавала убийственные вопросы начальница.
- Как ты меня тащил насиловать, ты помнишь? - всадила в него заряд дроби Корона.


- Тебя? Я? - прошептал пересохшими губами он. - Боже мне плохо.
- Надо, по идее-то, сдать тебя в полицию, - молвила госпожа Уськлюжная. - Как меня ты хотел ножом распотрошить — ты помнишь?
- В-в-в-вас? - дрожал, как осиновый листок Лютый.
- Ты чё еврей: вопросом на вопрос отвечать? - крыла его наша начальница. - Надо сдать тебя в полицию: пусть они там дальше с тобой разбираются: в сумасшедший дом тебя дальше, или ещё куда?


- Не н-н-н-надо в полицию, - блеял он.
- А куда тебя, в санаторий? На курорты Чёрного моря? Сначала ты пытался изнасиловать госпожу Ямскую. Потом кидался с ножом на Буяна Остроговича. После меня хотел располосовать на куски. Чудом только мы все спаслись. Просто чудом.
- Я ничего не помню... - трясся Зима и больше ничего вымолвить не мог.


- И что? Если ты ничего не помнишь, оправдать тебя за это? Памятник может при жизни тебе поставить? - гвоздила его начальница. - А у меня двое свидетелей, как ты меня хотел убить. Двое свидетелей, как ты стул весь ножом изрезал — которым господин Квазипупкин от тебя пытался закрыться. Ну, резал ты конечно не стул, ты нож хотел в него: в живого человека воткнуть! И это было много раз. И стул этот мы предъявим полиции, как свидетели.


- Н-н-н-не надо полицию, - блеял без конца и без края Зима Усьтюркович.
- А что тебе, за это за всё, талоны на усиленное питание? - добивала его Серафима Серафимовна.
- Я пи-и-и-ить больше не буду, - продолжал блеять Лютый.
- Ну, знаешь, молодой человек, это как в той поговорке: «Зарекалась курочка — дерьмо не клевать». Давай, Буян, поднимай его, - распоряжалась Серафима Серафимовна. - Надо развязать его.


Я поднял, посадил трясущегося господина Лютого и развязал ему руки.
- П-п-п-п-простите, - умолял трясущийся Лютый. - Простите меня все.
Он разминал затёкшие свои руки и вид имел весьма плачевный.


Дамы начали его перевязывать.
- А что у меня с головой? - пискнул было он.
- Ну, надо же было нам, как-то обороняться, - продолжала гвоздить его начальница. - Ты бы нас всех троих здесь уработал — на куски порезал.
- О Боже... - трясся он, - о Боже...


                27


Конечно, никуда госпожа Уськлюжная сообщать ничего не стала, да и нам всем наказала: держать язык за зубами. Мол, мало ли, до чего только людей мерячение, на севере, не доводит.


Но остались все живы и слава Богу, и забываем всё это, как дурной сон. Жить надо будущим: светлым и счастливым; и думать только о хорошем.


Следующий раз, уже зимой, приехали к нам на «Буранах» - журналисты. У нас всё одно конечно и фонари есть, и маяки, для вертолётов, чтобы видели куда садиться. Мы там лопатами снег чистили.


Но всё одно — столько, вдруг, они нам света привезли — в нашу полярную-то ночь: своими фарами, что мы думали, что все прям ослепнем.


И вот, ввалилась к нам весёлая компания журналистов — с трёх «Буранов» - пятеро их было. Времечко тогда было — под Новый год: снегу позаметало на все наши постройки — по самые крыши.


Мы только поражались:
- Да, как вы? Да, что вы? Да как вы решились?
А они ничего.
- Дорога-т, - говорят, - ровнёхонькая: с Хатанги по морю Лаптевых — дошли, как по маслу!
- А торосы? - спросила было Серафима Серафимовна.
- А что торосы? - вопрошает самая боевая из них журналистка. - Берегом обходили да и всё. Мы ж всё одно, так вдоль берега и двигались. Одна ночёвка и мы у вас!


Ну, мы конечно, всё что в печи — на стол мечем; они нам свои разносолы и угощения.


Увидев появившееся от них спиртное, Серафима Серафимовна, сразу же, сходу:
- Извините, - говорит, - господа журналисты, у нас сухой закон.
- Ну, сухой так сухой, - балагурят они, - мы просто хотели согреться.
- Согреваться, господа, будем чаем и вареньем, - вынесла приговор госпожа Уськлюжная, - у нас этого добра — много! Так что убирайте это со стола: с глаз долой, из сердца вон.


Ну что, убрали, значится.


- Но вы уж, - говорят, - извините, но мы вас будем снимать для программы «Время», да и просто документальный фильм «О героях севера».
- Почему же, - спрашивает Корона, - для программы «Время», вы на вертолёте не прилетели?
- Вы понимаете, мы всё должны снять, - лепетала, сыпала как горох, самая главная из них журналистка. - Буквально всё. Всю дорогу: от Хатанги, по морю Лаптевых, чтобы зритель своим глазами это всё видел!


- Нет, ну, это ладно, - не унималась мадам Ямская, - но почему это всё надо ночью делать, когда ничего не видно?! Полярная ведь ночь.
- А что здесь летом снимать — тундреные цветочки? Для этого есть Мариночка Галкина. Она к вам ещё не приходила?


Ну, мы все вместе:
- Да, да, приходила.


- Ну вот, а нам нужен Север, понимаете? Север без прикрас. Что не видно в Полярной ночи — мы осветим!
Нам нужна самая северная точка Евразии: причём, чтоб был мороз и Северное сияние! Северное сияние даже — это главное!


И потом, самые северные люди Земли — это вы! Это вы, господа! Именно вас мы и будем снимать!
- Вы хотите сказать, что к нам первым приезжает Дедушка-мороз? - так вопрошала мадам Уськлюжная.
- Именно так!


- Но мы, вообще-то, не самое северное людское поселение на нашей планете: есть так же Канада, Шпицберген, у нас есть Земля Франца-Иосифа, - перечисляла Серафима Серафимовна.


- Но нам то, что до них? До других? А про Землю Франца-Иосифа кто-нибудь другой снимет документальный фильм!


В общем балагурят так, что любо дорого! Стали угощать нас своим, мы их своим! Пошла, как говорится, состыковочка «Союз-Аполлон»! В разгар веселья, госпожа Уськлюжная и говорит:
- Нам, - говорит, - надо выйти.
И выходят они вместе с нашим радистом Лютым.


- Ты, - говорит, - сейчас с Хатангой можешь связаться? - вопрошает она его, когда остались они наедине.
- А сколько сейчас? - глянул он на часы, - часов десять? Ну, а почему бы и нет?
- Давай свяжись, пошли к тебе.
- А что говорить-то? Чего я их вызываю?


- Ты давай заводи свою шарманку, - Сказала Серафима Серафимовна, когда они вошли на радиостанцию, - и спросишь: Выезжали ли от них — на «Буранах» - журналисты — сюда к нам — на мыс Челюскин.


Ну, Зима Усьтюркович покопался было в своей аппаратуре:
- Не заводится, - говорит, - система. И главное - не пойму в чём дело.
- А ты давай соображай, - нервно заходила туда-сюда мадам Уськлюжная. - Чего тебе для этого надо?


Ну, порылся, значит, Зима; покопался...
- Сопротивления, - говорит, - нету. Сопротивление пропало.
- Ну, это ладно. Запасное у тебя где?


Начал он искать в своём хламе, в своих запасах: нет сопротивления и всё тут!


- Как оно вообще могло пропасть — твоё сопротивление?
- Да вообще - ума не приложу. Если только кто-то украл.
- Как украл? - Серафима Серафимовна была в шоке.
- Продолжай искать это сопротивление. И пока не починишь рацию, отсюда не выходи. Ключи у тебя отсюда есть?


Зима отдал ей ключи.
- Я тебя закрою снаружи. Сиди здесь, как мышь и никому не отзывайся.
На том и порешили.


В таком вот, то есть, взвинченном состоянии, она вернулась в гостиную, где у нас шёл пир горой: и развеселились мы там — совсем даже не на шутку. Я почему-то всё больше и больше чувствовал, что я от чего-то пьянел, хотя и не мог понять от чего.


- Так, господа, - высказалась сразу Серафима Серафимовна, - веселье я ваше прерываю. У нас перестала работать рация и мы не можем связаться с Большой землёй.
- Ну, это что, большое горе? - воспрошала самая из них боевая журналистка. - Починитесь со временем!


- Вообще-то — это наша работа. И такого чуда, чтобы рация выходила из строя — у нас ещё не было.
- Ну, вы же починитесь? Починитесь! Вы лучше расскажите, как вы стали героями Севера: самыми, то есть, северными людьми Евразийского континента! - сыпала супер-журналистка первага каналу. - Что было в этом вашем выборе больше: романтизма, или практичности?


- Знаете ли вы, что такое розовый мох в тундре? - воскликнул здесь я. - Знаете ли вы, что такое крик чаек над приливной волной? Их белые крылья в синем небе...


И здесь меня понесло. Я не только говорил, я не только говорил: я видел всё это! И слышал их разрывающий тишину крик над морской пеной!..


- Знаете ли вы, господа журналисты, что такое северная тишина?! Когда неслышно ничего — кроме тишины... Или, что такое свист снежной метели? Когда в какую-нибудь из снежных вьюг, ты чуток приоткрываешь, значит, форточку и вот: начинаешь слышать и свист, и вой, - как-будто все волки на свете объединились в этом протяжном вое! Как-будто вся нечистая сила, которая только присутствует в аду, решила, вдруг, завыть: и вот, получить — в конце-концов — от этого наслаждение! И вот, слушаешь и слушаешь этот вой и оторваться-т не можешь.


- Буян, что ты ел и пил? Ты с каких пор стал невменяемым? - огорошила меня Серафима Серафимовна.
Ну, я показал ей на бутылку напитка от журналистов и на консерву с крабами — от них же.


- Но, госпожа начальница метеорологической станции, ну, у нас же идёт съёмка... - запричитала супер-журналистка.
- Вас как зовут?
- Изольда Брюллиговна Тум, - представилась та, - режиссёр-документалист и лучшая подруга Константина Львовича — руководителя первого канала.


- Говорите, как по писанному. Так вот, госпожа Тум, что у вас в этой бутылке? И почему, мой сотрудник, уже сидит невменяемый?
- Господи, да откуда же я знаю, что в этой бутылке? - госпожа Тум была в шоке. - Ну, почитайте на этикетке.


- Странно, что вы Имя Господа поминаете. Вы молитву:
«Отче наш...» - сможете прочесть?
- А почему я, собственно говоря, должна делать то, что вы говорите? - обиделась госпожа Тум. - Мы вообще-то свободные люди, в свободной стране. В светском государстве.
- К сожалению это не то место, где этим можно бравировать. Что у нас здесь только не случалось... Вы перекреститься сможете?


- Почему я должна креститься и причём здесь вообще все мы? У нас здесь идёт съёмка документального кино.
- То есть, креститься вы тоже не собираетесь? А точнее не можете.
- Да с чего, вдруг, я должна делать то, что к вам в голову приходит? - недоумевала Изольда Брюллиговна


- Тогда я буду креститься и читать молитву, - и Серафима Серафимовна прочла: «Отче наш...» - и крестилась во время молитвы.
Потом обвела всех глазами и молвила:
- Корона, бери Буяна и уходим.
Корона быстренько подскочила ко мне, и вот, подхватив меня невменяемого, они и повели болезного вон из столовой.


- А как же сниматься в документальном кино о героях Севера? - неслось нам вдогонку.


Но мы уже вышли. Я плыл куда-то, как в тумане, обнимая двух милых и дорогих мне женщин. Казалось, что мы идём через какие-то болотные туманы и вот, они — эти женщины — находятся под моим надзором, под моей охраной и что я их спасу!..


И было так хорошо... хорошо... Земля только, почему-то, всё время проваливалась и ноги подкашивались.
- Идём ко мне, - молвила госпожа Уськлюжная.


И тут я понял, что пора настала! - мне защищать их! Я вырвал меч! Именно выр-р-р-р-рвал! - из завязших на века, заросших, закостеневших чрес-с-с-с-сел! И вот, попёр: а на те зараза! Туше! Мулине! Пируэт! Финт! Ку де тет! Ку де фигура гош! 


- Э, э, э, э, ты чё это развоевался? - донеслось до меня, как-будто откуда-то издалека. - Давай, Буянушка, дойдём: немного уж осталось.


По всей видимости говорила это Серафима Серафимовна, но почему-то из другого измерения. И тут же всё порушилось: все обрывы, все утёсы, стены, кровля...


- Ты смотри, совсем рухнул, - остановилась госпожа Уськлюжная. - Коронушка, ты из этой бутылки пила?
- Ну, так, пригубила. Вы только с Зимой вышли, как тут же мадам Тум налила нам из этой бутылки и говорит:
«Самый новейший напиток - только в Москве пока есть» - ну и сама, конечно, первая выпила эту жидкость. Это я отметила. А потом только пригубила. Что-то типа голубого лимонада.


- Ладно, стой здесь, охраняй тело.


Госпожа Уськлюжная открыла свою коморку, вичинила сейф и достав пистолет-ракетницу, молвила:
- Да, «Не долго музыка играла, недолго фраер танцевал». Зачастили однако к нам эти мороки.


Она зарядила пистолет ракетой и засунула его в куртку.


Потом обе дамы дотащили меня до комнаты нашей начальницы и пристроили меня возле её коечки.
- Долго ли он будет без сознания? - задалась вопросом Серафима Серафимовна прослушав мой пульс.


Я, в это время, в своём наркотическом опьянении, или в токсическом: был выбит из седла вороном... и вот, моя атака Чёрной армии несколько подзавязла. Мона даже и так сказать, что захлябнулася (захлебнул, то есть, лося).


А так-то ведь я лихо шёл в атаку и рубал: направо и налево:
- Йа-ха-а-а-а-а! - и свистом молодецким их гасил!


Потом, значится, в меня вонзили крючья и оттащили во далёкий плен. О сколько зим я там находился! О сколько лет! Называли они свой город Содом (чтой-то право знакомое... но что?) Жарина у них там... О-о-о-о-о-о... под сорок кажинный дён, а то и больше.


Есть вот оазис, где город: ну, пальмы там, смоковницы...
а чуть из города вышел — ну, там, за крепостные стены — один токмо раскалённый песок, да солонцы и больше ничего.


Ну, нас, как рабов, водили в долину добывать мазуту — такой вот, там, есть нефтепродукт. Главный, надо сказать, градообразующий бизнес; или завод — если по русски. На нём только Содом и возвысился, и построился: на этой, так сказать, горючке.


Ну и вот, не помню уж, с работы мы шли, или на работу: заметила меня одна из богатых дам — возле ворот.


Ну, что там на мне было? Тряпица на голове для раба — какая-никакая, а забота — со стороны рабовладельца; да на срамном месте, какая-то плетёная перевязь — из акой-то травы: нравственность, мля.


Хотя, казалось бы, какая же в Содоме нравственность: нищего обворуй, слабого добей, больного укнокай; гостя ночью приголубь подушечкой, чтобы уж уснул, так навеки — так, для того, чтобы не было хуже. Озорники — одно слово.


Но срамное место надо было закрывать: нравственность, мля.


И вот, купила меня, значит, эта дама... а точнее, на что-то поменяла: денег-то у них тогда ещё не было. То есть, жили уже при коммунизме!


Побалагурила, значится, полопотала: я язык их, хоть и понимал, но в понятиях, и в культурных традициях — не очень шарил. В общем на что-то, там, она меня обменяла. Или блат у неё акой был; или в счёт будущего долга.


Ну что? Помыли там меня, значится, отмыли, вшей всех вышкребли вместе с гнидами, ароматизировали, приодели: выдали, значит, набедренную повязку, как у свободного человека прям; прям, тютелька в тютельку: я даже возгордился!


Ну и приводят меня, значит, к моей госпоже.
- Ты, - говорит, - по нашему лопочешь?
- Немного, - говорю.


Ну, ещё бы, два, или три года я уже, там, в рабстве был. Не захочешь, да через зуботычины поймёшь.


- Ты, - говорит, - откуда?
- Ну, я, - говорю, - с далёкого севера.
- А как к нам попал?
- Черти, - говорю, - притащили.
- Будешь меня, - говорит, - обслуживать, как женщину. Ты понял? - спрашивает.


Ну, я головой киваю.
- Целуй, - говорит, - мои ноги.
Ну, я тут было, как-то заартачился: ну, неудобно, как-то сразу.
А она:
- Или снова в рабы хочешь?
Я головой мотаю.
- А ещё, - говорит, - я могу и так устроить, что тебя на площади сожгут. Ты знаешь, как здесь сжигают?


Ну, я головой киваю — ещё бы не знать.
- Посему, - говорит, - делай, что я велю и будешь вкушать виноград.


Так вот, с тех пор, я и обслуживал госпожу: выполняя все её фантазии, которых у той было, так сказать, не так уж и мало. Кстати, она была вылитая — мадам Тум, как копия с Моно Лизы Джоконды.


Конечно, в нашем мире — это выглядело никак. Я просто валялся, как последняя свинья на полу и истекал слюною, как последнее животное и сволочь. Зато там, ужо, были такие оргии, которые только в Содоме и Гоморре и известны были.


                28


- А где зима? Что с ним? - беспокоилась Корона.
- Он рацию починяет, говорит: сопротивление пропало. Хотя, как оно могло пропасть?
- Что вы обо всём этом думаете?


Мадам Уськлюжная пожала плечами.
- Что я могу думать? Молиться надо, пока не стало ещё хуже. На тебе крест есть?
Корона покивала:
- После того раза, ношу не расстаюсь.
- А у ребят видела кресты?
- Н-н-н-нет, не знаю, - помотала головой мадам Ямская.


В это время раздался такой грохот, что казалось стены затряслись.
- Это откуда? - Серафима Серафимовна была в шоке.
- По-моему из радиостанции.


Они кинулись туда, госпожа Уськлюжная открыла двери. Грохот исходил от самого Лютого: он, что было сил лупил табуреткою по рации и особенно старался разбивать лампы, которым не было замены.
- Зимушка! - женщины кинулись к нему, но он отшвырнул их в сторону и с остервенением продолжал разбивать вдребезги свою радиостанцию.


- А ты сильнее бей, а то грохота мало, - посетовала наша начальница.
Лютый мутно поглядел на них:
- Чё надо?
- Ты где нажраться успел, скотобаза? Я же тебя снаружи закрыла!
- Сие не ваше собачье дело! - замотал пальцем пред их лицами, пьяный в хлам, Лютый. - Кто может понять? Кто может постичь р-р-р-р-рускую душу?! Кто может её опр-р-р-р-ровергнуть?!


Серафима Серафимовна прижала палец к губам и поманила Корону на выход. Они стараясь не шуметь, вышли из радиостанции и заперлись в комнате мадам Уськлюжной.


А Зима долго ещё орал про русскую душу! Про высочайшую её тонкость и изысканность! Что, мол, не может она существовать среди быдла и скотства — в трезвом состоянии!
- Это вы скоты! - так он брызгал пеной, но обернувшись
не увидел, однако, никого.


Тогда он схватив табуретку понёсся по коридору, как в атаку и наконец вылетел в гостиную, где пребывали наши глубокоуважаемые вагоновожатые и вагоноуважаемые глубокоуважатые.


- А-а-а-а-а! Вот вы где все! - заорал он. - А можете ли вы все постичь русскую душу?! Можете ли вы все постичь, что это такое?
- А вот ещё одно, чувырло, припёрлось. Что ты ему дал? - вопрошала госпожа Тум.
- В зависимости от применения, - поклонился один из низких по чину. - У этого алкогольная шизофрения.
- Ну и почему же он не уничтожил, до сих пор, женщин? - госпожа Тум серчала.


Единственное, что её сдерживало от истерики - были мои ласки, которые я расточал ей в Содоме.


- Сейчас же воспроизведём, - поклонился один из подчинённых.
Они чем-то сверканули в Лютого и тот стал зомби. Потом вручили ему лом и указали на дверь Серафимы Серафимовны.


И вот, всей тончайшей и изысканнейшей души его русской: хватило только на то, чтобы ломать двери к двум беззащитным дамам.
- Откройте двери, стер-р-р-рвы! - так вот брызгал слюною Лютый, сокрушая двери и стены ломом!


Но женщин спасло то, что они хорошо так забар-р-р-рикадировали дверь и вдвоём молились на иконы висевшие в комнате мадам Уськлюжной. У всех московских журналистов ехала крыша, но сделать-то они ничего не могли — против молитвы-то.


Так текла длинная и бесконечная наша ночь.


Когда наконец под утро, дамы немного задремали... когда давно уже лишился чувств господин Лютый и просто валялся ветошкой и свиньёю, описянный, под их дверью... было уже холодно на станции: не было ни тепла, ни света. Бесы т.е. делали всё, чтобы изничтожить самую северную метеорологическую станцию.


Так вот, когда дамы наши, под утро, малёхо задремали...
то показалось Серафиме Серафимовне, покалдонилось, что от стены в её комнате, вдруг, отделилась какая-то фигура и подошла эта тень к окошку, где было, так, более-менее светло от Северного сияния.


Мадам Уськлюжная вынула из куртки ракетницу и подошла к освещаемой всё более и более фигуре: в которой она узнала своего бывшего и сгинувшего, и пропавшего супруга. Она нацелилась на него пистолетом и спросила:
- Ты откуда здесь?


Мужчина обернулся:
- А это ты... - так молвил пропавший десять лет назад муж, - красиво у вас здесь. Что это? Северное сияние?


Серафима Серафимовна засунула пистолет в куртку и обошла супруга с другой стороны; и села против него.
- А ты ничего, не изменился, - так молвила она, - выглядишь, как огурец.


Супруг, которого звали Оринтус, выглядел действительно моложаво, как-будто и не было тех десяти лет — кои разделяли их во времени.
- Ты вообще живой? - спросила, вдруг, она.


- Как тебе сказать... - замялся было он и замял это всё.
- Какой ты странный. Ты куда пропал тогда? Куда ты делся?
- Но послушай, Фима, я думал ты всё поняла тогда. Север — это не для меня, - он как-то странно водил руками, но все жесты были его — её мужа.


- А что для тебя?
- Для меня? - задумался он над вопросом. - Какие странные у тебя мысли. Зреть всё время в корень проблемы. А если я никогда, в своей жизни, не задумывался над этим вопросом? Тебе никогда такое в голову не приходило? Что другие люди, они просто другие. И они совсем даже не желают зреть, ни в какие твои корни.


- Для чего же тогда жить? Для чего живёшь ты, Оринтус?
- И опять корень, - скорчил он гримасу. - Ну я живу сиюминутным, мимолётным... Как, например, сейчас красиво переливается и играет Северное сияние.


- Да, я задаюсь этими вопросами. Вообще-то элементарными: «Для чего живу? Зачем живу? Какой смысл жизни?» - но на них надо отвечать, чтобы знать, чтобы понимать: в рай ты идёшь, или в ад?
- А что тебе в аду плохо что ли? - хмыкнул Оринтус. - И вообще, не мешай мне любоваться Северным сиянием.


- Ад — это всё аморальное, пошлое, мерзкое. И поэтому — это всё не для меня. От одного только этого. Одного только этого хватает. А ты что, что-то в аду нашёл?
- Ад живёт в каждом из нас. Хоть ищи, хоть не ищи. В каждом из нас и всё тут. Не тянет же нас просто любоваться бабочкой, или цветочками. Или природой на худой конец. О нет! Нам этого мало.


Нам нужно и порой просто необходимо! - что-нибудь такое мерзенькое, или жутькинькое: посмотреть тот же фильм-ужасов (что, мол, не одни мы здесь больные: и это радует, и удовлетворяет, и успокаивает).


Почитать, обязательно, что-нибудь такое жуткое на ночь, чтобы потрястись, чтобы руки и ноги похолодели — дыханьем ада... Нет скажешь?


Ну, тогда просто посмотреть любую мелодраму: в которой, в каждой — насилия хватает. И вот, опять же смактовать все эти насилия у экранов. Наслаждаться ими! Насилиями-то! Мол, вон они, как там все, друг-другу, последние космы выдирают. А мне ничё так! Ничего! Хорошо так в домашнем уюте: с чашкой чаю в блюдечке и сладостями.


Или какой же кайф узнать про соседей, что-нибудь такое: мерзенькое и гаденькое. Обязательно, чтоб было очень низкое и пикантненькое. И обязательно, что-нибудь мерзкое, о соседях, в ответ рассказать: чего ещё не знают, но чтобы было ещё даже гаже и гаже.


Что скажешь, что это всё наше не родное? Да если бы это было не родное, мы бы любые новости просто запретили, как любые наркотики. Зачем эти ужасы нам смотреть?


Для любых чрезвычайных ситуаций, существуют свои органы, свои меры воздействия, которые прекрасно справляются со всеми драмами. Но нет! Нам надо всё это видеть! Нам нужно всё это смактовать! Наслаждаться всеми этими: крушениями, землетрясениями, войнами, казнями! Без этого мы не можем! Это наше родное! Ад, вот наша родина! Ад — это наше родное.


- И вывод, вывод какой? О мой сбежавший и мудрейший муж!
- Вывод делай сама.
- И значит, всё дозволено! - какой ещё может быть вывод из твоих слов? Значит, твори что хочешь! Насилуй - кого пожелаешь! Убивай — кого вздумаешь!


- Эт-т-т-то, как хошь! - потянулся Оринтус.
- Но если бы это было, как ты говоришь: то люди давно бы уже друг-друга поубивали. И живых бы никого не осталось.
- Земля и так находится в одной секунде от полнейшего уничтожения.


- Ну, это научно-техническая катастрофа, - возразила мадам Уськлюжная, - которая может произойти и по ошибке: из-за сбоя в программе, из-за восстания интеллектов роботов и т.д. Это всё-равно, что Земля может погибнуть в результате столкновения с астероидом.


- Но вот уж нет! Люди действительно ненавидят друг-друга до таких вот степеней, что готовы: сжечь друг-друга заживо.
- Это далеко даже не весь мир — это особо опасные маньяки находящиеся у власти. Клика сумасшедших, дорвавшихся до власти, - резонила его Серафима Серафимовна.
- За которых проголосовал весь народ! - вставил свои две копейки Оринтус.


- Ну, во-первых, люди голосуют не за ядерную войну, а за кандидатов. А во-вторых, за кого бы ты не голосовал в США: за республиканцев, или за демократов: все они проводят политику одинаковую: США лучше всех! Значит, должны командовать во всём мире.
- Ну и я про что! - поддакивал он. - Значит сознательно, ведут мир к ядерной катастрофе.


- Да, избиратели глупы, но они не голосуют за ядерную войну.
- А за что же тогда они голосуют? - стоял на своём Оринтус.
- Они голосуют за свою сильную страну и за своё благополучие! Заметь, это коренное слово — Благополучие. Но я не про это, а про людей. Если бы зла в каждой семье было больше, то семьи бы не существовали.


И даже те кто разводятся и у тех хватает человечности:
разводиться мирно, полюбовно.


А потому, что Любви в людях много больше — чем зла. Долготерпения, всепрощения, всепонимания, жалости, сопереживания... в общем Любви: чьи черты не исчислить.


Только поэтому люди и живут на планете Земля — потому что Любви в них много больше — чем зла. Потому, что Любви в них много больше — несмотря на все происки сатаны. Несмотря на бесчисленные  атаки из ада: бесконечные — в своём многообразии. Несмотря на всё это сумасшествие, которое безмерно: просто прёть из ада.


Так вот, не просто в нас Любовь присутствует, а бесконечно обороняется: от бесчисленных атак — восьми смертных страстей. Совершается, каждым человеком — здесь на Земле, какой-то безмерный и необъятный подвиг: по сохранению в себе Любви. И этому бесконечному подвигу, ещё предстоит окупиться каждому на небесах, - Серафима Серафимовна была в полнейшем восторге.


В какой-то необычайной даже экзальтации и экзальтированности.


- Да нет, ну, замечтательно даже убивают в семьях: и внуки бабушек, что не дала, падла, денег на бутылку водки; зажала, гадина, пенсию! Причём убивают садистически! И мамы прекрасно забивают своих детей до смерти! И всё это не в одиночных семьях, а в сотнях семей в год! И каждый год!


- Я отвечу на это, - остановила его словоизвержение жестом руки она. - И даже в тех — во всех убийцах — Любовь побеждала до этого, каждый день: сотни и тысячи раз. И вот, один раз только не смогла победить и
злоба взяла верх.


А вы знаете, что такое, когда тысячи раз до этого — Любовь одерживала верх: с такими детишечками, которые, так немного, показаны в фильме Гайдая «Вождь краснокожих». Или, что такое, например, жить с сумасшедшей мамой, когда целыми днями, только и молишься, чтобы не сорвать свою злобу на ней.


Жили вы когда-нибудь с такими детишками — кои психически, патологически больны?! Ну, раз сдержишься, чтобы не пришибить этого малого. Ну, два раза сдержишься. Но бесконечно сдерживаться не получится, когда ребёнок, ещё вдобавок: ничего, кроме битья, не понимает.


Ну и когда-нибудь не рассчитаешь свои силы и звезданёшь его обо что-нибудь так, что он и скончается.


Жили вы когда-нибудь с сумасшедшими мамами, или бабушками? Почему всегда жертва представляется всем 
ангелом во плоти? Мол, раз убиенная, значит — ангел и точка. Знаешь ли ты, что такое: изведение тебя  сумасшедшим человеком?


В дурку, или в богадельню, ты маму не сдаёшь — потому, что жалеешь. А она тебя изводит: каждый день, каждый час. И ты даже понимаешь, что это не она тебя изводит, а бесы которые в ней. Бесы вселяются в больных людей до такой степени, что движут ими, управляют.


Но толку-то что от этого, что понимаешь? И целыми днями: то стёкла дерьмом измажет, то пультик от телевизора — коий, кстати, не отмыть от засохшего дерьма; то стены, то диван, - и находит именно такие места, которые не отмыть.


То появляется тема включать газ, чтобы всех перетравить. То она ничего не слышит и чтобы хоть что-то донести: надо кричать, а повышение голоса, как-то автоматически приводит к злобе: мол, орёшь — значит злоба.


То она перестаёт что либо понимать и вытворяет такое, что просто не лезет ни в какие ворота. Тут уже трусы путаются с головой, голова с трусами, чистая вода с грязной, грязная с чистой... С грязными руками, в дерьме, лезет обниматься, всё что вытекает  изо рта не замечается и т.д. и т.п.


И всё понятно! Мозг отмирает у человека, деменция и прочее. Но от этого, что легче? Пытаешься что-то сказать: достучаться до небес! Но непонимание полное. Понимаешь, что всё бесполезно.


Тогда руководишь процессом: просто жестами, движениями, сменой её положения. Но она противится всему, борется с этим: не хочет ни подмываться, ни протираться, ни чтобы кто-то с ней это проделывал. И каждая протирка мамы, превращается в сражение: потому что силы у неё, как это ни странно, не мало!


Происходят целые битвы за протирание: подмышек, грудей и прочих прелестей. И если постоянно, то есть, сражаешься с человеком, то естественно: не всегда рассчитываешь силы. Когда-нибудь, то есть, и шибанёшь головой при повороте — при подмывании — когда она, всеми фибрами души, этому противится.


Потом: при схватке, при борьбе, при сопротивлении человека: обязательно остаются синяки от пальцев. Никак, то есть, нежно не проделать ни одну из процедур отмывания, когда человек противится этому. Да и кожа женская: такая уж, что и задеть нельзя — сразу же синяк образуется.


И в конце-концов, да, берёт и раздражение и злоба, когда ты спасаешь человека: изо дня в день, без конца и без края, а в ответ, не то что тишина, а полное нежелание помочь тебе — хоть чем-то.


Я к тому, что не надо никогда и никого осуждать. Раз ты не побывал в шкуре этого человека, раз ты не прожил его жизнь: то тебе никак уж его невозможно просто осуждать. А отсюда и до Любви недалеко.


- Я тебе, Фима, про Фому, а ты мне про Ерёму. Я тебе про садистическое и систематическое убиение и уничтожение друг-друга в семьях. Про то, как садистски убивают родную бабушку из-за бутылки водки. О том, как мама забивает своего сыночка, или дочку на смерть, - в великом наслаждении процессом.


А ты мне, зачем-то: про нечаянные убийства, про убийства по неосторожности.


- Я начала с того, что не надо всех убиенных считать какими-то ангелами во плоти. Я с этого начала. И что не дай бог, никому, попасть в шкуру эт-т-т-того человека. Прожить жизнь обвиняемого человека.

Прожить жизнь человека: ведь в это понятие входит очень много чего. Например, родиться в семье алкоголика: отца, или матери; или обоих сразу. Это уже удар по психике такой, что доходит до полной идиотии.


А кто твою психическую недоразвитость измерит: ежели отец тебя зачинал в алкогольном отравлении; и кто будет этот дебилизм измерять?


Или родиться в семье с потомственной шизофренией. От порчи ли это всё происходит, от проклятия семейного. Кто будет во всём этом разбираться? Садист, мол, и точка. Сумасшедших людей надо уничтожать. А вы рождались в семье, где сумасшедшие все: из рода в род?


Или сама женщина, или мужчина: долго, в своей жизни,
находились под гнётом садиста — под пятою садиста (т.е. психически больного человека). Годами находились в полной власти садиста: возможно даже десятилетие. Люди вообще очень терпеливые существа. А то, порой и просто деваться некуда: из-за своего младенческого, или подросткового состояния.


Не совсем понятны — в связи со всем этим — насмешки и юморок: здоровых и законопослушных граждан, - мол: его забивали, чуханили, чморили в школе: и вот, он, гад, решил отыграться на детях. Или папа, там, ур-р-р-рода был садюга: и сыночек, или дочка решили отомстить за своё детство золотое. И мстит, гад, нашим детям. Ни в чём не повинным!


Вот этот юморок, вот эти насмешки, - они не совсем понятны. Вот это: чморили, чуханили...


Если в любой сосуд: глиняный ли, хрустальный ли, заливать — без конца и края — дерьмо: то рано, или поздно, оно польётся через край — заливая всю округу. Это обыкновенный, физический и психический закон природы.


Если вы сами, в своей жизни, кого-то гнобили, унижали
и уничтожали, - то нет ничего, в том, удивительного, что кто-то, впоследствии, нападает на ваших детей: и насилует их, и уничтожает, - несмотря на то, что сами вы здоровые и законопослушные граждане.


Что посеешь, то и пожнёшь. Подобное к подобному.


И причём здесь ваш юморок, что кто-то и когда-то: чморил и чуханил этого гада, а сейчас он отыгрывается на наших детях. Это самый, что ни на есть, обычный закон: закачки дерьма в сосуды.


Но человек же не горшок: он много тоньше, чувствительнее и нежнее — чем посуда. Человек — это цветочек. И если при нём начать материться: то он вянет так же, как и любой другой цветок: фиалка ли это, 
«Женское счастье», или герань.


И вместо полезных и культурных растений: типа яблонь, груш и вишен, - на нём начинает произрастать всяческая дичь: белена, дурман-трава, багульник и мухоморы.


«Что посеешь — то и пожнёшь» - что же тут непонятного?


А тут непросто материться, а оскорблять, унижать, избивать: да ещё без конца и без края. И что вы хотите в ответ, чтобы никто и никогда не трогал ваших детей и внуков? Это что? Кто-то из нас не сеял злобу? Никого не унижал и не оскорблял? Если даже девочки сейчас запросто избивают друг-друга.


И после таких посевов, каких же мы ждём всходов? Чтобы у нас не росли: мухоморы, белена и дурман-трава? Вот ведь откуда берутся все эти: маньяки, садисты, убийцы. И возможно ли их не понять? Возможно ли их осудить?


Если родясь от их мамы и папы, и прожив такую же ужасную жизнь, как у них: мы были бы не то, что такими же, как они, но гораздо даже хуже.


И дело здесь не в том, что ты бы, уж такого, как они, никогда бы не смог совершить. Дело в том, что родясь  у их мамы и папы: ты уже бы был больной психически. Как говорится: в утробе матери. А всё бы остальное только бы накладывалось и наслаивалось: на и так уже больную и искажённую психику.


Короче говоря: не надо никого судить и тебя потом никто не осудит.


- Но я не могу, чтобы не осуждать всяческих педофилов и насильников! - воскликнул здесь Оринтус. - Мне что их в попу за это целовать?!
- Ты делай как хочешь. Я тебе просто озвучила закон причинно-следственной связи. Или ты хочешь сказать, что ты ничего: мерзкого, гадкого и подлого, - в своей жизни, не совершал?
- Ну, было, там, кое что...


- Я, даже не зная бы тебя; и не видя тебя никогда, сказала бы так: «Совсем даже не кое что, когда бревна в своём глазу не видишь».


И поэтому, каждого есть за что судить. Потому, что каждый человек: виновен во всём. Любой человек, проживший здесь жизнь: или ведьма, или ведьмак. Потому, что один только раз осудив кого либо и разозлившись на него — ты уже наводишь на него проклятие.


Один раз! - не так, как мы: целый день всех, сподряд, осуждаем и злобою исходим на всех!


И потому, надо быть скромнее — коли сам такой. И значит, если ты перестанешь судить других: виновных просто нет. Никто и ни в чём — не виновен.


А покуда ты судишь других: будут судить и тебя.


- Ну, ладно, дорогая моя супруга, по-моему, ты слишком, как-то увлеклась что ли. Расскажи: как ты, что ты?..


                Весна — 2022г. - Осень — 2022г.