Дядя Ваня МЧС

Наверное, на Руси у каждого есть свой дядя Ваня. Вот и у меня.
Отец, угнездившись на Карельском перешейке, стал созывать сюда уцелевшую родню. Одним из первых, уже осенью 44-го, в Кайялу приехал его родной брат  Иван, прямо из госпиталя. То, что он моложе отца на целых 12 лет, я узнал много позже, а тогда, на мой детский взгляд, они были ровесниками. Война – тот еще нивелир: она своим передним краем запросто слизывает возрастную разницу. А чтобы братьев в дальнейшем не путали, она пометила их по-своему: отцу оторвала ногу, а дяде Ване выбила глаз и порвала пару сухожилий на левой руке. Два пальца безвольно скрючились, а  стеклянный глаз придавал левой стороне лица строгое и даже высокомерное выражение. По-моему, дядя Ваня этим пользовался: к людям, ему несимпатичным, он поворачивался левой стороной своей физиономии.
В совхозе 26-летнего дядю Ваню, отвоевавшего сапером, приставили к магазину: грузчиком, продавцом и директором – всё в одном лице. Я бывал там, и даже, на правах племянника, заходил за прилавок: уж очень хотелось поближе рассмотреть выставленную на полке магнетическую вещь – заводной  мотоцикл с коляской. Я уже без вопросов понимал, что купить мне его не могут по тогдашней бедности. Зато иногда, когда в магазине не было покупателей,  дядя Ваня снимал дорогую игрушку с полки и неким таинственным ключиком оживлял это жестяное чудо: мотоцикл мог проехать по прилавку из конца в конец, и завода хватало еще на половину прилавка.
Через месяц после дяди Ваниного назначения магазин обокрали. Нам он сообщил о краже не без юмора.
- Прихожу утром – мать честная! Пробой выдран, дверь нараспашку. Гляжу на полки – ничего не тронуто, всё на месте. Даже твой мотоцикл (это он мне) не взяли. За чем вламывались, непонятно. Потом пригляделся – мать  честная! Бочки нет! У меня в углу бочка с морсом стояла. Ее и выкатили.
Оказывается, накануне в магазин заходили два солдата из проезжего студебеккера. Купили пачку махорки и поинтересовались, что там за бочка в углу, что в ней? Дядя Ваня и пошутил: спирт, мол. Целая бочка спирта. Вот студер ночью и вернулся. Взяли только самое ценное.
Совхозное начальство решило шуму не поднимать, так что воров искать не стали. Да если бы и стали: славные советские воины здесь, под Выборгом, в ту пору хозяйничали как хотели. Чтобы свести дебит с кредитом, дядю Ваню обязали выплатить недостачу. Собирали всей роднёй. Утешались тем, что морс дешевле спирта.
На том дяди Ванина коммерция и кончилась. Подоспело время здешней электрификации, и он занялся более привычным для сапера делом: ставил столбы, тянул вместе с помощниками пятикилометровую линию из Иоханнеса. Именно благодаря умению и усилиям дяди Вани в домах совхоза загорелись, наконец, «лампочки Ильича».
 Я хорошо помню этот момент. После ужина мы с сестренкой сидели за общим обеденным столом и делали школьные уроки. Перед каждым из нас стояла керосиновая лампа с надетым на стекло конвертом от патефонной пластинки. Он играл роль отражателя, отправляя свет на стол, на тетрадку. И вдруг под потолком вспыхнул совсем другой свет, озаривший всю комнату. До этого момента светло было только нам с сестренкой, а родители ради нас обходились полутьмой.  Теперь стало светло всем.
Заодно, в ходе этого доброго дела,  встречая в лесу неразорвавшиеся снаряды, сапер навытапливал из них тола. Добыл где-то и детонаторы, и бикфордов шнур. Теперь, когда надо было разом наловить побольше рыбы, дядя Ваня просто-напросто ее глушил. Я по-детски восхищался его боевыми навыками, но беспомощную, всплывающую кверху брюшками рыбу было жалко. Одно, когда рыбинку приманишь червяком, насаженным на крючок, с которого она еще может и сорваться, и совсем другое – идти на нее с оружием массового поражения.
Дядя Ваня в ответ на мои сомнения только хохотнул:
- А чего с ней станется, мать честная! Очухается и уплывет, если мы ее подобрать не успеем.
Действительно, всплывшая рыба оживала, я видел, как она начинала шевелиться, переворачивалась и уходила вглубь. Но вскоре дядя Ваня собственным рассказом себя и опроверг.
- Рано утром вышел к речке и сплавляюсь в лодке по-тихому. Вода – мать честная! – стекло намытое. Солнце подсвечивает. Дно – как на ладони. Проплываю под ольшиной и вижу – мать честная! – у  дна стоят против течения с десяток язей крупных. Так рядком и стоят, хвостами пошевеливают. Беседуют  или думают о чем-то, мать честная…
«Мать честную» он вставлял в свою речь так часто, что я в дальнейшем сокращу это выражение до «мчс».
- Вижу - на удочку их не взять. Ну, я и опустил этак аккуратненько шашечку над ними. Гулко получилось для тихого утречка. Я даже сам вздрогнул, мчс. Спустился чуть пониже, приготовил подсачек – рыбин собирать. Жду, жду, а они не всплывают. Странно, мчс. Заряд-то я хороший употребил. Так и не дождался. Потом подгреб под ольшину, глянул – мчс! – а  они так рядком и лежат на дне, как стояли. Ровно дюжина. Вынул я их, а когда стал чистить, вижу, мчс! – у каждого пузырь лопнутый. С зарядом я, значит, перебрал. Потому и не всплывали.
За успешную работу по электрификации совхоза дирекция премировала дядю Ваню охотничьим ружьем, и «тулка» тоже не лежала без дела.
Однажды нам понадобилось забить свинью. Вернее, кабана. Отец взял на совхозном подворье выбракованного поросеночка, и он постепенно превратился у нас в массивное чудовище. С ножом к такому страшилищу уже немыслимо было подойти, и дядя Ваня вызвался кабана пристрелить.
Мама выпустила это животное во двор в пору дневного кормления. Корыто с хряпой поставили метрах в двадцати от амбара. На этом пути – от амбара до корыта – скотине и назначено было пасть от дяди Ваниной пули.
Двор заливало солнечным светом. Кабан поначалу зажмурился, но корыто разглядел и, тяжело переступая, направился прямо к нему. Пуля попала в левое ухо, но мастодонт даже не остановился, только изменил траекторию: он по правильной  дуге с той же неторопливостью пошел к дяде Ване. Сухопарый стрелок мигом переметнулся на другую сторону от кабана и выстрелил в другое ухо, но кабан и тут не остановился: вторая пуля только выпрямила его траекторию. Правда, сбившись с первоначального пути, кабан теперь не видел перед собой корыта и шел, куда глаза глядят – в картофельное поле. Дядя Ваня отложив ружье, бросился в рукопашную: догнав и вскочив на кабана, он остро отточенным немецким штыком все-таки нашел искомое сердце.
Полученный пищевой продукт раздали по родне. При дележке мне, семилетнему, достался кабаний мочевой пузырь. Отец надул, завязал эту штуковину, и она стала первым в моей жизни воздушным шаром… 
Женился дядя Ваня на тете Дусе, девушке из орловской семьи. Высокая, крепко сбитая, с красноватым, но не противным лицом, она прочно, раз и навсегда встала рядом с дядей Ваней в своих подвернутых кирзовых сапогах, и ни на йоту не меняла своего облика в течение нескольких последующих десятилетий. Злые языки мололи, что орловская семья привадила дядю Ваню не переводящейся там самогонкой, но я думаю, что не всё так просто:  у дяди Вани в те годы еще не было прилежания к выпивке. Наверное, имела место и самогонка, но преобладали естественные здоровые чувства. Я не раз замечал вполне одобрительные взгляды, которыми он поощрял свою работящую жену, шутливо  называя ее «мой орловский рысак». При этом даже и стеклянный глаз дяди Вани несколько оживал, пытаясь добродушно прищуриться.
Женившись, жить в финской постройке дядя Ваня не захотел. Совхозная дирекция выделила лес своему прорабу, и он собственноручно срубил себе дом по типу отчего, новгородского, на границе леса и поля. Тетя Дуся, дотерпев до конца строительства, родила дяде Ване двойню, двух совершенно одинаковых мальчиков. Новоселье праздновали всей родней. Наверное, этот момент был самой высокой волной счастья в дяди Ваниной жизни.
Один из январских дней 49-го года начался для его семьи как обычно. Сам он отправился достраивать совхозный коровник, а тетя Дуся, накормив подопечных, пошла на свой метеопост, снять показания. Удивительно: в те годы даже столь неприметный поселок имел свой метеопункт, где тетя Дуся регулярно фиксировала температуру, осадки, измеряла скорость течения нашей речки – даже зимой, вырубая прорубь и опуская туда вертушку. Родив двойню, тетя Дуся службы своей так и не прерывала, поскольку ежедневные официальные дела вместе с дорогой занимали у нее не более часа, от силы полтора.
Вот и в этот день, уходя, она попросила соседскую двенадцатилетнюю девочку посидеть с полугодовалыми близняшками и последить за печкой, пока не вернется. Девочка была хорошая, ответственная, тетя Дуся была в ней совершенно уверена.
Двойняшки спали. Девочка, подбросив в печку, отлучилась в свой дом: там тоже ее ждали кой-какие родительские задания. А когда, несколько задержавшись, взглянула в окно, то мгновенно вспотела от ужаса: одно окно дяди Ваниного строения мерцало зловещим светом пожара. Девочка полетела туда босиком, вынесла ребятишек и, положив их, раскрытых, прямо на снег, еще пыталась погасить пламя, но это было ей не под силу: огонь уже радостно пожирал сухие, просмоленные бревна.
Дом сгорел. Двойняшек погубила морозная постель. Они умерли не сразу, через год, но весь год лежали в кроватке без движения. Дядя Ваня с прорабства ушел, перешел в лесники. Наверное, в лесу ему было сподручнее носить свое горе. А носил он его всю оставшуюся жизнь.
Помню, лет через десять после случившегося я, получив отпуск, приехал к дяде Ване в Кайялу, ставшую Токаревым, и мы вдвоем удили с лодки, чтобы поймать на вечернюю жарёху: «пять плотичек, семь яичек» - так он характеризовал это закусочное блюдо. На этот раз сидел я в лодке со стороны стеклянного дяди Ваниного глаза, а со стороны живого, на берегу, резвились два пацаненка лет десяти, и по чуть уловимому движению головы я понимал, что дядя Ваня на них косится, посматривает. А потом из под стеклянного глаза выкатилась слеза, и он тихонько выговорил, почти прошептал:
- Да, мать честная…
Пожалуй, ровно с этого момента я начал понимать – что такое дядя Ваня для меня, что он для меня сделал.
Дело в том, что отец, потеряв ногу, не мог ходить на большие расстояния: ни костыли, ни тяжеленный неуклюжий советский протез этого не позволяли. Все окрестности Кайялы – леса, озера, Финский залив, расстеленный в пяти километрах отсюда – я изучал вместе с лесником – дядей  Ваней. Он как-то исподволь приучил меня не бояться ни дремучего леса, ни широкой, глубокой воды.
С его подачи я научился плавать. Поначалу вообще-то несколько уроков провел отец, но его методика успеха не имела.  Он  выводил лодку на середину реки и выкидывал меня, шестилетнего, в воду. Я барахтался изо всех сил, стремясь к берегу, но воздух выходил из меня, и я тонул. Дядя Ваня нырял за мной, подсаживал в лодку и водная процедура повторялась. Наконец  всем это надоело (особенно мне), и дядя Ваня сказал отцу:
- Да оставь его, мчс. Сам научится.
А вскоре мы рыбачили с ним на островах, где Кайяла разделяется на рукава. Было жарко, и к полудню оба решили скупнуться. Пошли к той протоке, где  было спокойное течение, зашли в воду. Дядя Ваня сплавал на ту сторону, вернулся обратно.
- А ну-ка, нырни.
- Что ты, дядь Вань! Я еще не плаваю, а ты – «нырни»!
- Ныряй, мчс! Тут тебе по-горлышко, не утонешь. Да и я рядом.
Я нырнул, надеясь только на дядю Ваню. И о, чудо! Под водой я поплыл. Совершенно легко. Меня не тянуло вниз. Наоборот, набранный воздух тянул меня наверх, и посередине протоки вытянул. Я нашел ногами дно, а глазами дядю Ваню, и закричал, задыхаясь от восторга:
- Я плыл! Я умею!
- Ну вот, мчс.
И потом я уже легко осваивал водную поверхность, поскольку не боялся утонуть.
После дяди Ваниного пожара удар судьбы получила и наша семья. Отец с матерью развелись, разделив детей, и разъехались в разные стороны. Братья, слава богу, остались друзьями. Когда дядя Ваня узнал, что мы с отцом обживаемся под Питером, и возле нашего жилища есть порядочный пруд с рыбешкой, он сшил небольшую лодку и привез на попутном грузовике, сразу сделав меня большой шишкой в глазах местных мальчишек. На летние каникулы, однако, я все равно рвался вТокарево, и жил у дяди Вани, где чувствовал себя более самостоятельным. Из своего немалого теперь арсенала он выделил мне легкую одностволку, и порою я уже один бродил по лесам с ружьем за плечами, хотя выстрелить из него в живую цель довелось лишь однажды. Стоял под сосной, задрав голову, и любовался шустрой белкой, а когда глянул под ноги, то обомлел: в полуметре от ботинка, растянувшись во всю длину, лежала толстая черная гадюка. Наверное, разомлела на солнышке и заснула. Не сходя с места, я медленно снял ружье и зарядом дроби разрубил змею пополам. Зачем, спрашивал я себя потом, ты убил спящую змею? Отомстил, выходит, за свой испуг. Другого ответа у меня не нашлось. Ни тогда, ни сегодня. Знаю только, что увидев ее уползающей, я бы не выстрелил.
Но случай со змеёй – это лишь один из темных штришков, которые, конечно же, были, но никак не заслоняли света, получаемого мною от природы Карельского перешейка, от деятельной и самодеятельной жизни рядом с дядей Ваней. После смерти близнецов у них с тетей Дусей родилась дочь, и больше детей не было. Однако дочь – она больше мамин ребенок, а меня дядя Ваня на лето как бы усыновлял и засеивал мое полувоенное детство такими впечатлениями, такими навыками, которые и теперь помогают мне жить.
В 60-х лесничество выделило дяде Ване лошадь – кобылу, названную Кометой по причине ее феноменальной медлительности. Она прожила долго, и когда я побывал у дяди Вани, как выяснилось, в последний раз, Комета по лесной дороге везла нас на станцию. А мы на этом прощальном пути распивали напутственную 56-градусную «Сибирскую», закусывая сорванными на обочине сыроежками.
В последние свои годы дядя Ваня пил горькую уже всерьез, словно торопился зарыться под землю. Напрасно, конечно. «Нет правды на земле», но нет ее и ниже. Едва успев справить свое шестидесятилетие, он сгорел, можно сказать, в переполненном смысле этого слова. Сгорел и с нутра, и снаружи.
Случилось это 1-го мая. В полдень они с тетей Дусей, принарядившись, пошли прогуляться. Дядя Ваня был уже празднично похмеленный. Завернули к его приятелю. Тот жил бобылем. Мужики отправили тетю Дусю в магазин, а сами загудели, поскольку в доме и без того было. Они даже не заметили, как от плиты на кухне занялся пожар. Тетя Дуся, вернувшись из магазина , уже не смогла зайти в дом через дверь: из щелей высовывалось пламя. Она не растерялась, подхватила валявшийся во дворе колун и стала крушить окно в комнату, где мужиков оставила. Разбив в щепки двойную раму, накинув  жакетку на торчащие осколки стекла, сумела влезть в задымленную комнату. Мужики валялись без чувств. Тетя Дуся подволокла дядю Ваню к окну, вылезла сама и попыталась вытащить мужа, но большой, хоть и сухощавый, дядя Ваня даже для двужильной своей супруги был слишком тяжел. А потом в комнату с треском ворвался огонь, и на тетю Дусю пыхнуло таким жаром, что она отлетела от окна, упала на траву и заревела…

Недавно приехали мы с женой в Питер, к своей старшей дочери в гости. Вечером, на даче, ее муж, выдающийся скрипач, глубокий знаток старинной музыки и культуры 18 века, предложил сыграть в карты, в дурачка. Когда наигрались, дочка, филолог по образованию, и говорит своим родителям:
- Знаете, какие вы фразы чаще всего произносите во время игры?
- Ну, ну…
- От мамы исходит этакое шутливое ворчание: «С вами только карты распаровывать». А от папы слышишь одно междометие…
Я насторожился.
- Мать честная!
Вот оно как, дорогой дядя Ваня. И наверняка не только междометие мне от тебя досталось.