Про отца

13 ноября в Поморье отмечают День отца

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем,
мировой пожар в крови — Господи, благослови!
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
И опять идут двенадцать, за плечами — ружьеца.
Лишь у бедного убийцы  не видать совсем лица...
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
... Так идут  державным шагом — позади — голодный пёс,
впереди — с кровавым флагом,
            и за вьюгой невиди;м,
            и от пули невредим,
нежной поступью надвьюжной,
снежной россыпью жемчужной,
           в белом венчике из роз — впереди — Исус Христос.

(из поэмы Александра Блока "Двенадцать")


 
Как трудно гуманным прожить в этом мире жестоком,
ведь тем, кто рожает, со смертью вовек не смириться.
Всплывают из прошлого горечью строк некроло́ги, –
опять-таки с ними — надгробья,  портреты  и лица…
И в о́бразах этих, скользящих в рефлексиях ясных,
воскреснет какой-нибудь давний, особенный случай,
калечащий разум весьма сокрушительной встряской,
что станет постфактум  залогом судьбы неминучей.

Я помню про детство… Отца, что так редко смеялся,
он был пацанёнком во время Великой — Священной,
бесчинства тех лет не позволит стереть актуальность
того,  что их ПРАВДА со временем станет мишенью.
Война представлялась a nick name «разруха и голод»
и так изгалялась,  что тот распухал в форме шара, –
попал в лазарет, до беспамятства был там исколот,
а ночью звал мамку в бреду неотступных кошмаров...

Потом он рассказывал до́чам, что мир, мол, ни чёрный,
ни белый — он соткан из множества серых оттенков...
Всегда жил достойно — не гнулся фигля́ром ковёрным
и знал понаслышке про ки́пиш в менто́вских застенках.
Однажды УЗНАЛ... Но попал туда чисто случайно, —
там кто-то ошибся, назвал опера́м не то имя,
и бил его в челюсть  бухо́й и вальяжный "волчара",
пока "не́кто добрый" не сделал "очняк" с анонимом...

Я помню то утро, когда он пришёл после "трёпки",
я помню тот хо́ррор…Он тихо сказал: хулиганы, –
щадил "идеалы" и мой "статус кво" филантропки,
прошло много лет, и всю ПРАВДУ поведала мама…
Тогда он пал духом, –  почти перестал улыбаться,
лишь годы спустя осознали мы бремя последствий,
скрывала и мама,  с какой обречённостью адской
он горестно плакал...как тот пацанёнок из детства...

Мы взрослыми стали, разъехались в разные страны,
весьма погрузившись в проблемы, дела и заботы...
А он, будто чувствуя скорую смерть (вот ведь странно!),
приехал проститься со все́ми  всего за полгода
до дня, как его…папы нашего…больше не стало, –
а я поняла: всем нам су́жден "предательский выстрел",
и сей прецедент  не зависит от мест проживаний
всех тех,  кого про́чат  в каратели- наци- фашисты.

Всех тех, кто крои́т изуверски и жизни, и судьбы,
не зрят берегов в их стремлении всё испоганить,
уверенных в том: произвол, беспредел неподсудны, –
однако их ждёт Высший суд и постыдная память
за боль от лишений, перене́сших горнило войны,
за бесстыдную ложь об убитых в кровавых боях, –
в грядущих веках будут отпрысками оттеснены
и рассы́пятся прахом в своих родословных ветвях.

Берсе́рки и варвары...монаршая власть...депутаты...
Напротив — народ. Все — простые и тихие люди.
И что за шиза́ — беспрестанно искать виноватых,
а после гноби́ть их достоинство  явно-подспудно?!
Известна судьбина прислужников и царедворцев,
на Небесах учтено и что с венценосными ста́лось,
и в тех манускриптах  навек назиданием вмёрзла
скрытно-хлысто́вская  халде́я  Распутина  ярость.



Post scriptum:
         Пилат отвечал: разве я Иудей? Твой народ и первосвященники предали Тебя мне; что Ты сделал?
         Иисус отвечал: Царство Моё не от мира сего; если бы от мира сего было Царство Моё, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям; но ныне Царство Моё не отсюда.
         Пилат сказал Ему: итак, Ты Царь?
         Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь. Я на то родился и на то пришёл в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего.
         Пилат сказал Ему: что есть истина?
         И, сказав это, опять вышел к Иудеям и сказал им: я никакой вины не нахожу в Нём. Есть же у вас обычай, чтобы я одного отпускал вам на Пасху; хотите ли, отпущу вам Царя Иудейского?
         Тогда опять закричали все, говоря: не Его, но Варавву.
         Варавва же был разбойник.

(Библия: Евангелие от Иоанна 18:35-40)

Владимир Высоцкий "Мой Гамлет"

Я только малость объясню в стихе — на всё я не имею полномочий...
Я был зача́т, как нужно, во грехе — в поту и в нервах первой брачной ночи.
Я знал, что, отрываясь от земли, чем выше мы, тем жёстче и суровей;
я шёл спокойно — прямо в короли и вёл себя наследным принцем крови.
Я знал — всё будет так, как я хочу. Я не бывал внакладе и в уроне.
Мои друзья по школе и мечу служили мне,  как их отцы — короне.
Не думал я над тем, что говорю, и с лёгкостью слова бросал на ветер.
Мне верили и так, как главарю, все́  высоко́поста́вленные  дети.
Пугались нас ночные сторожа, как оспою, болело время нами.
Я спал на ко́жах, мясо ел с ножа и злую лошадь мучил стременами.
Я знал – мне будет сказано: "Царуй!" – клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег.
И я пьянел среди чеканных сбруй, был терпелив  к насилью слов  и книжек.

Я улыбаться мог одним лишь ртом, а тайный взгляд, когда он зол и горек,
умел скрывать, воспитанный шутом. Шут мёртв теперь: Аминь! Бедняга Йорик!..
Но отказался я от дележа наград,  добычи,  славы,  привилегий:
вдруг стало жаль мне мёртвого пажа, я объезжал зелёные побеги...
Я позабыл охотничий азарт,  возненавидел и борзы́х и гончих,
я от подранка гнал коня назад и плетью бил загонщиков и ловчих.
Я видел — наши игры с каждым днём всё больше походили на бесчинства.
В проточных водах по ночам, тайком,  я отмывался от дневного свинства.
Я прозревал,  глупея с каждым днём,  я прозевал домашние интриги.
Не нравился мне век и люди в нём  не нравились. И я зарылся в книги.
Мой мозг, до знаний жадный как паук, всё постигал: недви́жность и движенье, —
но толка нет от мыслей и наук,  когда повсюду —  им опроверженье.

С друзьями детства перетёрлась нить.  Нить Ариадны оказалась схемой.
Я бился над словами — "быть, не быть", как на́д неразрешимою дилеммой.
Но вечно,  вечно плещет море бед, в него мы стрелы мечем — в сито просо,
отсеивая призрачный ответ  от вычурного  этого вопроса.
Зов предков слыша сквозь затихший гул, пошёл на зов, – сомненья крались с тылу,
груз тяжких дум наверх меня тянул,  а крылья плоти вниз влекли,  в могилу.
В непрочный сплав меня спаяли дни — едва застыв, он начал расползаться.
Я про́лил кровь, как все.  И, как они,  я не сумел от мести отказаться.
А мой подъём пред смертью есть провал.  Офелия! Я тленья не приемлю.
Но я себя убийством уравнял с тем, с кем я лёг  в одну и ту же землю.
Я  Гамлет,  я насилье презирал,  я наплевал  на Датскую корону, —
но в их глазах — за трон я глотку рвал и убивал соперника по трону.

А гениальный всплеск
похож на бред,
в рожденье смерть проглядывает ко́со.
А МЫ
всё ставим каверзный ответ
И НЕ НАХОДИМ НУЖНОГО ВОПРОСА.

1972 год (!!!)