Бешеная Люба

   Было это в пору моего детства.  Я с грустью вспоминаю давние события и женщину, сыгравшую в моей жизни особенную роль.  Дома частного сектора почти вплотную примыкали ко дворам стандартных пятиэтажек.   Дворик Бешеной Любы был проходным.  Одна его калитка смотрела в наш двор, а другая  выходила на мощёный тротуар и проезжую  дорогу.
     Мы, дети, часто сокращали себе путь к школе, быстро пробегая по её двору.   Но только тогда, когда Любы там не было.
     Кто и за что дал ей кличку "Бешеная", мы не знали.  Да и не задумывались об этом.   Но причина всё же была. И она, видимо, крылась в некоторых особенностях её характера.
     Дом Любы тонул в зелени деревьев  и с весны  до самой осени почти не был виден постороннему глазу.  Разросшийся  сад не оставлял места для огорода.   Плодовые деревья перемежались с ягодными кустарниками.    Весной густо цвели нарциссы.   От них сад казался солнечным и веселым.  Тюльпаны и пионы зацветали позже, образуя красочные островки среди зеленой травы.  Неприхотливые ландыши, несмотря на тень, выпускали тонкие стрелки стеблей с белыми, крохотными колокольчиками на них.   Из-за не ухоженности и затенённости сада цветы, требующие солнца, зачахли и вовсе.
     Взрослые частенько пугали Любой,  когда хотели добиться от нас послушания, для этого  возведя  женщину в ранг колдуньи.   И мы боялись её.   Отчасти из-за неопрятной внешности, отчасти из-за странного и непонятного  нам образа жизни.
     Это была женщина неопределенного возраста.   Нам, малышам, она казалась старухой, чем-то сродни Бабе Яге.   Неопрятные седые пряди выбивались из-под старенького платка.   Зимой и летом старуха носила один и тот же вязаный кардиган болотного цвета, изрядно потрёпанный и с вытянувшимися полами.   Юбка из тёмно-зелёного сукна давно не стиралась, и потому утратила свой первоначальный цвет.   На ногах гармошкой сидели трикотажные штаны, а теплые войлочные боты дополняли её странный наряд.   В таком виде она часто
бродила по улицам города.   Иногда, встречая Любу, мы старались быстрее проскочить мимо и при этом прятали глаза, боясь, что она нас узнает.
      Сейчас и не вспомнить, за что мы так ненавидели Любу.   Возможно за то, что по-детски верили в её колдовскую силу.   Тому виной был, видимо, странный, безумный блеск глаз и, зачастую, бессвязное, непонятное бормотание.
     Мысль о том, что человек просто болен, никогда не посещала наши пустые головки, а мой детский умишко не осознавал всей трагичности жизненной ситуации, в которой оказалась эта женщина.
     А ведь Люба не всегда была такой.
Раньше она жила со своей старшей сестрой Евдокией, которая приобщила её к церкви и молитвам.   Из церкви Люба приносила домой полные сумки с подаяниями,   благодаря которым, да еще небольшим пенсиям,  обе женщины жили довольно сносно и недостатка в питании не испытывали.
     Спустя время Бешеная Люба осталась одна.   Похоронив сестру с Божьей помощью и с помощью соседей, она еще какое-то время ходила в церковь.  Но потеря близкого человека сильно подкосила её.   Припадки безумия обострились и вынудили меньше бывать на людях.   В церковь ходить перестала.    Экономя деньги, она худела от недоедания.   Совокупность этих бедствий  сделали её такой, какой она нам и предстала.
     Не ведая милосердия, мы дразнили убогую.  Подбегали к забору, когда видели её во дворе и выкрикивали:
    – Бе-ше-ная  Люба, Бе-ше-ная  Люба…. – и прятались за шатким забором, с интересом наблюдая за её реакцией.  Люба кидалась к забору и грозила нам кулаками.   Иногда хватала то, что подворачивалось ей под руку и, швыряла в нас, будто отбиваясь от озверевших собак.    Нас, детей от шести  до девяти лет, это раззадоривало.  Мы с визгом разбегались в разные стороны, и тут же возвращались, чтобы вновь возобновить атаку.
     Наша детская жестокость не знала границ.   Мы подбрасывали ей дохлых кошек и  закидывали во двор пакеты с мусором, если ленились отнести их к мусорным бакам.
     Изредка, где-то в глубине моей души тихонько скреблась совесть, когда я случайно видела, как эта женщина покорно собирала в ведра подброшенный нами мусор и относила его к бакам.  Подвластная ложному чувству товарищества, или  стадному чувству,  я заталкивала свою совесть в самые дальние уголки сознания и продолжала участвовать в набегах вместе со всеми.   
     Дикий  сад оставался таинственным и притягательным для нас.   В нём можно было прятаться и тайком обносить черешню, "райские яблочки" и другие фрукты и ягоды.   Здесь обострённое чувство опасности давало возможность ощутить себя почти героем в глазах сверстником.   Он манил к себе с невообразимой силой.   Мы были в нём разведчиками, ползком пробирающимися сквозь заросли; партизанами, устраивающими засады; индейцами, вышедшими на тропу войны.  И всюду был враг, правда, в одном лице Бешеной Любы, которая если и выходила на тропу войны, то вынужденно.   И тогда наши попытки проникнуть в её сад были невозможными.
     Постепенно дворик Любы скрылся из зоны видимости нашего двора за гаражами предприимчивых жильцов пятиэтажки. Нам, стайке мальчишек и девчонок, это было с руки. Взрослые уже не могли видеть наших проказ.   И, хотя калитка уже давно была заколочена, мы, всё равно, без зазрения совести умудрялись обносить сад.
      Для Любы наши нашествия стали сплошным бедствием.   Она никому не жаловалась и войну с нами вела в полном одиночестве.  Здесь, впервые в жизни, я услышала слово "саранча", но что это такое представления не имела, а потому считала его бранным.
     Однажды вечером, совершая очередной налёт на крыжовник, мы так увлеклись сбором спелой  в   прожилках  ягоды, что потеряли бдительность и не заметили, как подкрался "враг".  Им была Люба. Она неожиданно появилась из-за куста смородины и торжественно-злобно ухмыляясь,  широко раскинув руки в стороны, грозно шла на нас. Седые волосы развевал ветерок и, в ней было, что-то мистически-сказочное.   
     В один миг мы оказались у лаза в заборе. Получилось столпотворение. Все спешили скорее пролезть в заветную щель, торопясь и мешая, друг другу. Одичавшие кошки, оставив мусорные кучи, взметнулись на деревья, вспушив хвосты и дико сверкая горящими глазами.
     Я была слабым ребёнком и поэтому оказалась позади всех.   Внезапно почувствовала, как какая-то сила  отрывает меня от толпы и увлекает вглубь сада. От страха я потеряла голос и не могла кричать. Покорно, словно под гипнозом, подчинилась властной руке Любы, тащившей  меня прямо к дому.
     Я была уверена, что у лаза никто и не заметил моего исчезновения. Страх парализовал  разум и когда я, наконец, осознала себя, то поняла, что сижу на стареньком стуле за столом небольшой и не очень опрятной комнаты.  Возле меня никого не было.  Стол был пуст, а старый буфет, стоящий напротив стола, отсвечивал тусклыми зеркалами засиженных мухами створок. Перед ними красовались разномастные рюмки и несколько чайных чашек.  Перед стеклянными дверками буфета лежало нечто похожее на вышитую салфетку.  На ней стояла ваза с букетом засохших цветов.  Они почти не имели цвета, так как серая пыль и паутина лежали на них  толстым слоем.  Мне казалось, что жизнь в этом доме остановилась.  Но нет, она была. Паучки в углах деловито опутывали паутиной мух.   В комнате их было более чем достаточно.   Запах давно непроветриваемого помещения был стойким. Окна не имели занавесок, а дверь в другую комнату прикрыта.
      Вдруг скрип входной двери прервал осмотр комнатки.   На пороге показалась Бешеная Люба.   Она подошла к столу и поставила передо мной полную миску  солнечных абрикос и краснобокого крыжовника.
     – Ешь! – сказала она, усаживаясь за стол напротив меня.
Я ожидала чего угодно: трёпки за уши, порки,  ругательств и увещеваний, но только не этого.
     Совесть, наконец-то выползла из укромных уголков  сознания, и, с каким-то остервенением начала терзать мою душу. Слезы брызнули из глаз. Мне стало стыдно и, этот стыд жёг.   

Почему-то, впервые за всё  время, что я знала Любу, во мне шевельнулась жалость к этой женщине.   Сеточка морщин на её лице и худая, старческая шея  не казались противными.  Тонкие руки говорили о физической слабости. Голубые глаза лучились участием и добротой. Седые волосы, схваченные на макушке гребнем, тонкими прядями спускались на плечи, и никак не походили на космы.
     Я сползла с табуретки и, не глядя на миску, побрела к выходу.   Люба догнала меня уже на пороге.  Она вытерла мне нос, смахнула с моего лица слезы и, собрав в пучок подол моего сарафана, высыпала туда содержимое миски. Затем, подтолкнув к калитке, сказала:
    – Ешь! Они вкусные! А я помолюсь за тебя.
 Я шла домой и, не смея поднять глаз на прохожих, тихо плакала.
     Давно уже нет ни того двора с заманчивым садом, ни домика в глубине его, как нет и самой Бешеной Любы.  Как-то зимой в приступе безумия она ушла из дому и не вернулась.   Прошло много лет. На месте её двора стоит шикарное кафе с броским, крикливым названием. Я с болью в душе наблюдала, как перед началом  его строительства бульдозеры выкорчевывали фруктовые деревья сада нашего босяцкого детства, и как вместе с его гибелью рвались невидимые нити, связывающие меня с прошлым.
     Множество людей ежедневно  приходят в кафе: веселятся, что-то празднуют или просто пьют, ведут беседы, отдыхают  на том месте, где стоял сад и жила совсем не страшная, а больная и очень одинокая женщина.  Но в чём же их винить?
     А все-таки она успела помолиться обо мне.