Рассказ отрывок из романа

Младший сын Веры Карповны и Виктора Сергеевича, восторженный студент-айтишник Анатолий Слободочкин пригласил свою любимую девушку на спектакль. Анатолию стоило это неимоверных усилий, ведь оторвать его от монитора могли только две вещи: позывы к еде и туалету, и неземная любовь к Нелли.
Анатолий познакомился с девушкой в фирме ее отца, где на пол ставки подрабатывал сиси-админом. Между Анатолием и Нелли вспыхнула взаимная симпатия, усиливающаяся день ото дня. Робость и молодость делали свое дело, и молодые люди стали встречаться. Между ними зарождалась любовь, естественная, бесхитростная и недолговечная. Но такая томящая и приятная. Влюбленные, то скромно бродили по улицам, держась за руки, то катались на самокатах, то ездили в лес на туристические прогулки выходного дня, то шлялись на мероприятия под открытым небом.  С наступлением осени и приближением холодов, интересы парочки сместились на выставки и театры. На сегодня был запланирован поход в театр драмы и прочего «Галоша». Давали известную постановку Антона Получехова «Вишневый кашель». Заинтригованные зрители валом валили на в обитель искусства, и взволнованная толпа страждущих создавала целую демонстрацию. «Премьера», - говорили они, - «Премьера».
- «Нет ли лишнего билетика», - спрашивали какие-то суетливые быстрые личности, выныривающие из толпы, и получив отрицательный ответ, тонули среди интеллигентного, околотеатрального народа. Другие же, избранные, с высока глядящие на этих несчастных, могли погрузиться в темные глубины экспериментального театра.
Нелли нравился детский и слегка затуманенный взгляд Анатолия, его прямые скулы, худые плечи, высокий рост. Его детская наивность и подростковый максимализм, уживающийся в нем странным образом. Казалось, ему было бы пора повзрослеть после окончания университета, но пока ее возлюбленный «зависал». Анатолий был прост и понятен ей, а значит, она не ждала никаких подвохов, предательств и обманов с его стороны. Нелли чувствовала, что он надежный друг. С ним интересно и весело. И, может быть, он станет ее мужем. Кто знает?
Для Анатолия Нелли казалась хрупкой воздушной, и в тоже время, практичной принцессой, прилетевшая к нему откуда-то из непонятной, но теплой сказки. Он таял от ее улыбчивого взгляда, смотревшего на него с нескрываемым любопытством. Иногда он ощущал себя кроликом в глазах удава, но ни бежать, ни скрываться от этого взгляда у него не было ни сил, ни желания.
- Добро пожаловать, сказала вахтерша в синем форменном костюме, - отрывая «контроль» на входных билетах. – Приветствую вас от лица труппы и нашего режиссера Ивана Рональдославского. Здесь инструкция и штрафные карточки для спектакля, – протянула вахтерша Анатолию полуоткрытый конверт. - С инструкцией ознакомьтесь до начала спектакля. 
«Классный ворнинг», - подумал он. Недоуменно взял загадочный конверт, и, держа Нелли под локоть, проследовал в зрительный зал. В зрительном зале горел мягкий, приглушенный свет. Обитые красной тканью кресла мягко постукивали и поскрипывали от садящихся на них тел. Тихо гудел кондиционер. Люди все пребывали, затаптывая ковровые дорожки покрывающие проходы между рядами и ступени. Занавес из плотной непроницаемой ткани слегка колыхался, создавая таинственную и уютную атмосферу. Зрители делово и не торопясь рассаживались по своим местам, поправляли одежду, о чем-то перешептывались.
Кто-то медитативно настраивался на спектакль, положив руки на колени и прикрыв глаза, кто-то рассматривал узорчатый потолок, кто-то утыкался в затылок впереди сидящего человека, кто-то вертел головой в разные стороны, высматривая вокруг своих знакомых. Практически у всех зрителей в руках были конверты, выданные вахтершей на входе, которые никто не открывал. Люди предвкушали начала театрального действа и не хотели вдаваться в навязанное им чтение.
- Не плохо, - сказала Нелли. – Никогда здесь не была. Домашняя, камерная атмосфера. - Нелли ласково посмотрела на Анатолия и улыбнулась.
- Движок хороший, - сказал Анатолий, поджав губы. – Мне тоже нравится. Что-то мне подсказывает, что надо чекнуть инструкцию. - Анатолий раскрыл конверт и забормотал: «Уважаемые зрители, мы приветствуем вас… в нашем не МХАТ-театре… туда-сюда… За двадцать лет работы мы отыграли тысячи часов… это больше, чем у осужденных на длительные сроки… Мы не хотим торчать на сцене целыми вечерами… Актеры - тоже люди… Мы хотим свободы… быть со своими семьями… Хватит с нас заученных и длинных ролей!.. Только от вас зависит, сколько времени мы здесь проведем…».
Нелли мягко прислонилась к Анатолию плечом, чем мгновенно отвлекла его от чтения. Он с задержкой в несколько секунд убрал заинтриговавший его лист обратно в конверт и чмокнул возлюбленную в щечку.
- Похоже, софт битый, - сказал он. - Пьеса в четырех действиях…
- Смотри. Наслаждайся увиденным, - упоила его Нелли. - Это – театр! 
- «Хрень какая-то», - подумал Анатолий, и согласился с доводами любимой.
Когда за занавесом послышались звуки, напоминающие шум вокзала, все внимание зала устремилось туда. В зале приглушили свет. На мгновение воцарилась мертвая тишина, воодушевленно взорвавшаяся зрительскими аплодисментами.
Занавес открылся и перед зрителями возник серый деревенский пейзаж. Низкое давящее небо, похожее на алюминиевую кастрюлю было надето на покосившуюся барскую усадьбу. На одной из стен дома красовался плакат: «Чем хуже, тем лучше!». Вокруг дома вплоть до самого горизонта росли перевернутые веники разных размеров, символизирующие вишневые деревья.
Дом своей облезлостью и не ухоженностью напоминал больничный стационар. На четырех койках, покрытых белыми простынями и темно-синими одеялами, угрюмо сидели главные герои спектакля: госпожа Раневская с чемоданом в руках, только что вернувшаяся из Парижа. Ее дочь Аня, в платье с портретом Наполеона; приемная дочь Варя, закутанная в Оренбургский пуховый платок, и некто Шарлотта Ивановна, опирающаяся на костыль.
Дамы о чем-то тихо переговариваются, спорят, шумят, но ни одного слова было не разобрать. Раневская сильно кашляет, встает, хватается за голову и, шатаясь от слабости, снова садиться на свою койку:
- Наконец-то я дома. Здесь все мне знакомо. Здесь я выросла. Это – мой родной дом. Я так давно в нем не была. Страдала и мучалась в Париже. Границы перекрыли и я никак не могла приехать. И не очень-то и хотелось. Но вот – я здесь. Это – мой сад. Мои деревья. Мои вишни. Я в своем саду. В деревне Грязи.
- Как много грязи, - относительно бодро соглашается Аня. – Грязи, микробов, вирусов и аллергий. Мы так с тобой долго не были на родине, что подзабыли, как тут по-настоящему. Надо бы прокварцевать дом. Изгнать заразу из нашего родового гнезда. Как ты считаешь, маменька?
Любовь Андреевна согласно кивает головой, достает из-под кровати кварцевую лампу. Повертев ее в руках пару минут, убирает ее на прежнее место. – Забыла, говорит она, - свет отключили за неуплату. Все деньги я отдала человеку, который обобрал и предал меня. Ничего не осталось. 
- Ах, маменька, - сокрушается Аня, - Как вы могли? Разве можно так было делать? Разве можно так доверять людям? Ну что уж теперь? Плакать не будем. От слез развивается конъюнктивит.
Любовь Андреевна широко по-дирижерски взмахивает руками, словно вспоминая свои вальсы, мазурки и приключения, и, опомнившись, беспомощно повисает на спинке кровати.
- Температуру что ли измерить? – продолжает Аня. – Давайте поиграем в игру «У кого больше».
Любовь Андреевна, Варя и Шарлотта Ивановна оживляются.
- Я – первая, - восклицает Варя, беря градусник со стола. – У меня тридцать восемь, - не без гордости заявляет она. – Кто следующий?
Аня нетерпеливо хватает градусник, стряхивает его и засовывает себе под мышку. А у меня – тридцать восемь и восемь, - торжественно провозглашает она и надевает на себя медицинскую маску. - Надо бы вишневым жиром натереться. Говорят, очень хорошо помогает в таких пагубных случаях.
- С лекарствами шутить нельзя, - врезается в затею Варя. – Плохо будет.
- Мне и так плохо, - злиться на нее Аня. – Петечка не идет.
– А где мой братец? – интересуется Любовь Андреевна. - Что не встретил нас у поезда? Тоже приболел? 
Появляется Леонид Андреевич Гаев.
- Хвораю, сестра, - подрыгивая левой ногой, говорит он. – С утра я со шкафом разговаривал. Представляешь, шкафу сто лет! А я с ним, как с молодым! Как с ребенком, по простому, на «ты». Удивительные создания эти шкафы. С первого взгляда не определишь возраст. И пол не определишь. Смотришь на него, и думаешь: «шкаф», а на самом деле барышня о четырех ножках. Профурсетка с дверцами! И не удобно получается перед женским родом. Оскорбление. Я-то у нашего долго выведывал, и пол, и возраст. Сознался он мне. Шкаф. Мужик. Но тоже обидчивый. «Обиделся», - говорит мне, - «что бабой меня назвал». Я ему: - «Прости, брат. Не знал». И слова сами полились из меня. Нравиться мне со шкафами разговаривать. Ничего не поделаешь.
- Молчи, дядюшка. Молчи. Тебе молчать надо, - вмешалась Аня.
- Местный доктор прописал успокоительное, - ободрил ее Леонид Андреевич, - скоро замолчу, и будет слюнка течь на подбородок.
- Бедный, бедный Леня, - заворковала вокруг него Любовь Андреевна. – С детства был странный братец, а сейчас окончательно чокнулся. Что же за наказание на мою голову?
- Не с этим ли шкафом, матушка, беседы вел, дядюшка?  - Аня подходит к шкафу, достает из него горсть таблеток и пьет. Затем закапывает себе нос из пипетки, и снова садится на свою койку.
- С ним, - отвечает довольный Леонид Андреевич. – Много правды поведал. Говорит, что продают наш сад за долги. Шкаф у нас – пророческий. Предсказывает будущие события. Желаю с ним по ярмаркам ездить, деньги зарабатывать. Мне должность в банке обещали, шесть тысяч в год. Да я эти деньги за месяц на пророчествах заработаю. Заплачу кредиторам проценты. Сохраню наш сад и дом. Зуб даю.
Входит Фирс: - Вы уже тридцать лет зубы даете, барин. Не осталось у вас ни одного.
Все персонажи нервно смеются и сквозь смех кашляют.
- Давайте чай пить! – восклицает Варя. – Зря я что ли столько заварки купила! Пошла в магазин за хлебом, а купила заварки! Будем чай пить.
Все соглашаются.
Возле стола начинается суета. Горничная Дуняша приносит самовар. Чай разливают по чашкам. Пьют медленно, показушно, громко сёрбая и причмокивая. Видно, что актеры что-то ждут от зрителей, перебивая затянувшееся молчание кашлем.
Окончания первого действия. Занавес закрывается. Зрители в недоумении. В зале недовольные возгласы, гул, шепот, пересуды. Плохое, упадническое настроение распространяется молниеносно. Любители театрального искусства сидят как в воду опущенные и даже не выходят в буфет.
Второе действие начинается в той же локации. Любовь Андреевна, Аня, Варя и Леонид пьют чай. Рядом стоит Фирс и Дуняша. Все периодически кашляют, чихают, нюхают аромо-масла.
Входит Лопахин.
- При простудах надо пить много жидкости, - говорит он с порога. – Чаев, кофеев, соков и проточной воды. Мой дед и отец были у вас, Любовь Андреевна, крепостными. А я вот, понялся на продаже воды, земли и воздуха. Разбогател. И все это время любил только вас! Мою непрактичную, милую милфу.
 - Я вас тоже любила, - откликается Любовь Андреевна, но глубоко в душе. В ночном кошмаре. Вы какими судьбами к нам?
- Я привез вам плохие известия. На торгах я купил ваш дом и сад. Вы профукали все деньги, и не захотели принять мое деловое предложение. Я излагал его устно, письменно и ментально. Я сделал все, чтобы дать вам шанс подняться, но вы игнорировали меня. Теперь я вырублю ваш сад, снесу дом, а землю сдам под застройку больниц и платных клиник. Медицина, как никогда, нуждается в площадях! Я сам нуждаюсь в квалифицированной помощи. Не знаю, что делать с руками. Болтаются как-то странно, словно чужие.
- Попроситесь в неврологическое отделение вместе с братом, – парировала Любовь Андреевна. - Он со шкафами разговаривает. Вы руками машете. Вам обрадуются. Дадут вип-палату. Обеспечат круглосуточный уход. Мы здесь поживем пока вы лечитесь. Как вам мой план? 
- Не подходящий. Некогда. Я встаю в пять утра. Работаю, работаю.
- Все равно умрете, - вставляет Леонид Андреевич. 
- Аксцись, братец, - обрывает его Любовь Андреевна. – Мы тут о высоком, а ты…. Голубчик мой, Ермолай Алексеевич. Не срослось у нас. Продинамила я вас своими обещаниями. Но разве это повод? Женитесь на Варе! Хоть сейчас. Она вас любит. Вы ее любите. Я с ней поговорю. Какая вам разница на ком жениться?
- Я не хочу на Варе, - отрезает Лопахин. – Хочу на вас. Люблю одну, женюсь на другой. Как вы себе представляете?
- Я бы с радостью, вздохнула Любовь Андреевна, - вы мне по гороскопу не подходите. Я – весы, вы – телец. Нет между нами никакого понимания. У вас Меркурий в пятом доме. Это, знаете, ли… Зачем жить и мучиться?
- И кто ж вам такое сказал? – удивляется Лопахин.
- Петечка, вечный студент. Добрейшей души человек. Светлая голова. Он все знает. Он Ане про планеты рассказывает, и мне бесплатный гороскоп составил. Интересовалась я, Ермолай Алексеевич, нашим союзом. Нет его! Не совместимы мы. Не могу я из-за выгоды с мужчиной сойтись. Брак наш обречен на страдания. Недолговечен. И затевать не стоит.
Входит Петя Трофимов. Высокий, худой, с горящими сверхценной идеей глазами. Лопахин кидается на него и пытается отмутузить. Петя сопротивляется и орет о том, что он видит будущее человечество, и никто не имеет право бить его за свободу мыслей. Изрядно поддав Петечке, Лопахин обхватывает голову руками и безнадежно оседает на пол. Мимо проходит Фирс, Леонид и Шарлотта Ивановна, и по очереди дают Лопахину щелбана. Тот не сопротивляется. Вздыхает от неразделенной любви. 
- Дядюшка, у вас какая температура тела? – пытается разрядить обстановку Аня. У Вари тридцать восемь и восемь, у маменьки тридцать восемь ровно, у меня просто повышенная. А у вас? У Шарлотты Ивановны меньше всех температура. Она проиграла.
- Я и не играла, оскалилась Шарлотта Ивановна. - Больно надо. Если хотите знать, у кого меньше температура, тот дольше сохраняется. Криотерапия. Снегурочку видели? Вечно молодая. И я такой же буду.
- Замороженной? – пытается язвить Петя. – Похвально.
- Я больше не хочу быть одна, - кашляя, выкрикивает Варя. Хотела – хотела, и перехотела. Я замуж хочу! Я – горячая женщина. Температура у меня выше всех! Замуж охота. Я не могу сидеть без дела, надо каждую минуту что-то делать! Маменька, вы поговорили с Лопахиным?
- А ничего, что я здесь? – удивляется Лопахин.
- Вот, маменька, он – здесь! Поговорите с ним.
- Не буду я жениться, - отбрыкивается Ермолай Алексеевич.
- Надо что-то делать, - восклицает Варя. – Женихов больше нет! Мочи терпеть нет! Ближайшие женихи за семьдесят верст отсюда. – Варя взахлеб кашляет и обнимает Аню.
- Не могу ничем кашель сбить, - выразительно шевеля губами, говорит Шарлотта Ивановна. - Сухой. У вас у всех – мокрый. У меня сухой. Пустынный. Вам хорошо. Весело. А мне то – не весело. Куда меня на работу с кашлем возьмут? Кашель у меня зрелый, нехороший. Сухой.
- Россия на кашле держится, - сквозь собственный кашель соглашается с ней Петя. – Тут и кашель сухой, и мокрый, и глухой, и звонкий. И невротический, и аллергический, и желудочно-кишечный. Полное разнообразие. И никакого постоянства. И главное, ничего от него не помогает. Ни медицинские прививки, ни дамские завивки, ни бабкины отливки. Или сам проходит, или остается. У меня у самого жар и головная боль.
- У вас жар и головная боль, оттого, - язвит Шарлота Ивановна, - что в ваши годы вы не имеете любовницы!
- Обидные слова говорите, - обижается Петя. - Я выше любви. Сейчас я вам это докажу! Пойду и упаду с лестницы. Где мои галоши?
Варя кидает ему галоши.
- Это не мои галоши, - обижается Петя. - Мои были старые и рваные, скользкие. А эти – чистые, новые, не мои. Дрянь какая-то. Без галош - не то скольжение. Нужную скорость не смогу набрать. Попробую носки натереть маслом.
- Там сейчас студент с лестницы падать будет, - ехидничает Фирс, - давно такого зрелища не видел, хотя восьмой десяток живу. Пойду посмотрю. Вы, господа, не желаете развлечься этим акробатическим номером?
Все безразлично отворачиваются.
Фирс на минуту исчезает за кулисами и возвращается с тряпочной сумкой через плечо. На ней пришит Красный Крест. -«Все в порядке», - говорит он, - «у студента растяжение связок». - Из сумки Фирс достает несколько кусков сургуча и раскладывает их на столике: - Чего-то мне не здоровиться. Чего-то я ослабел. Прежний барин от всех болезней сургучом пользовал.
- Ужас какой, - пугается Аня.
- Почему ужас? – продолжает Фирс. – Он приятен. У меня же других лекарств нет, а сургуч, он все болезни заклеивает. Хотите тоже пожевать? – Фирс обходит всех, предлагая куски сургуча. Все отказываются.
- Если против какой;нибудь болезни предлагается очень много средств, то это значит, что болезнь неизлечима, – вставляет Петя, на четвереньках возвращаясь на сцену.
- Побойся Бога, - набрасывается на него Варя, - Неужто мы не излечимся и так и будем всю жизнь болеть?
- Не надо обманывать себя, - стоя на четвереньках, отвечает ей Петя. - Надо хоть раз в жизни взглянуть правде прямо в глаза. Перед моими глазами только что вся жизнь пронеслась. 
- Что было бы, если бы вы на вторую ступеньку встали, - ехидничает Фирс. – и прошлые жизни увидели б-с.
- Ничего, кроме правды, - трет глаза Леонид Андреевич. – Недавно встречался я с одной барышней. Ягодкой. Еще до шкафа. Так вот. Сначала чесаться начал. И что удивительно, в нижней части. А уж потом глаза покраснели и кашель появился. К какому виду его можно отнести, как вы думаете?
- К любовному, - захихикала Любовь Андреевна, - передающемуся воздушно-капельным путем.
- Да, да, - закудахтали Варя, Аня и Дуняша. – Случайный зуд и высыпания. Ах, бедный дядюшка. Не бережете себя.
- Да-а, - многозначительно произнесла Шарлотта Ивановна после того, как все стихли. Взяла гитару и замурлыкала фривольную песенку:
«Во саду ли, в огороде
Бегала собачка,
И простуду подцепила.
Вот так не задачка».
- Ну полно вам, - успокоила всех Любовь Андреевна. – Всякому безобразию есть свое приличие! Братец знает, что делает!
Леонид Андреевич благодарно кланяется и принимает позу «мыслителя».
Все в разнобой кашляют.
- Меня тоже симптомы замучили, - говорит Лопахин, как бы извиняясь. – И не только руки. Чуть не слег.
Все дружно и довольно смеются, показывая Ермолая Алексеевичу свое пренебрежительное отношение к его словам. Тот выхватывает у Фирса кусок сургуча и жадно жует.
- Не пригласить ли нам еврейский оркестр? – осеняется мыслью Любовь Андреевна. – Где наш любимый еврейский оркестр?
Звучит еврейская музыка. Актеры то ложатся на свои койки, то встают, то меняются местами, то бессмысленно ходят по сцене.
В зале появляется припозднившейся зритель, чудовищно похожий на подставного, одетый в костюм «вишенки». На его голове красуется красная, спелая ягода из папье-маше, из которой торчит длинный зеленый хвостик. Зритель присаживается на боковое кресло в среднем ряду, долго кряхтит, шуршит газетой, привлекая к себе внимание.  Затем закидывает ногу на ногу и делает вид, что всегда здесь сидел.
- Я недавно в газете читал, - показывая на него пальцем, говорит Леонид Андреевич, - сад вырубить нельзя. Руби – не руби, - вишня сама себя распространяет. Посмотрите, какая нынче ягода уродилась! 
- Что надо! - говорит Петечка, - и тоже показывает пальцем на зрителя в костюме «вишенки». - Не вишня, а боров какой-то.
За кулисами слышен звук топоров, рубящих деревья.   
«Срубили нашу елочку под самый корешок», - думает Нелли, и поглядывает на Анатолия. Тот сидит с наморщенным лбом, несколько оглушенный происходящим. «Милый он у меня. Куда посадишь – там и сидит. Что скажешь, то и делает. Настоящий мужчина».
- Наверное, все, - шепчет она в ухо Анатолию. Он радостно по ослиному несколько раз кивает головой и намеревается встать и уйти. Нелли хватает его за рукав рубашки и усаживает на место.
В зал вбегает футбольная команды из трех футболистов в синих футболках и судьи. Футболисты задираются к зрителю в костюме «вишенки», сгоняют его с места и носятся за ним по залу.
- Вам, Любовь Андреевна, желтая карточка! - неожиданно кричит футбольный судья, взобравшись на сцену. Луч яркого софита освящает его решительное лицо и вытянутую мускулистую руку с желтой карточку штрафника. - Вам, Варя, красная карточка! Вы играли отвратительно и удалены со сцены до конца спектакля. Отправляйтесь домой! Дома вас ждет муж и ребенок!
- Судью – на мыло! – орет зритель в костюме «вишенки». Начинается переполох, беготня, поддерживаемая актерами на сцене.
- Читайте инструкцию, - хором скандируют футболисты. – Читайте инструкцию!
- Вот в чем дело! – ошарашенно восклицает Анатолий. – Так это не баг!  – В его руках дрожит инструкция, которую он быстро и громко читает: «Так.. так… туда-сюда… Вот! Четыре действия в пьесе – это много… Во избежание затягивание спектакля, администрация вводит правила… при плохой игре актера, он удаляется с помощью карточек… Артисты работают по вечерам. Из-за чего не успевают к своим семьям, мужьям, женам и детям… Не успевают закупить продукты в магазинах, и вообще, не видят белого света, кроме света рампы… Регулируйте длину спектаклей самостоятельно!».   
- Всем – красные карточки! – во весь голос орет судья. - Вы все удалены! Вы! – обращается он к актерам, и вы! – обращается он к зрителям.
Пару незамужних впечатлительных зрительниц с громкими возгласами изумления, падают в обморок. Их подхватывают на руки футболисты и уносят прочь. Подставной зритель в костюме «вишенки» срывает с себя голову из папье-маше и машет ей словно флагом.
Публика в ауте. Галдит. В ее мозгах что-то перещелкивается, переключается, форматируется, поднимается из глубин и мощным потоком выплескивается наружу! По залу пробегает волна сильного возбуждения и спортивного азарта. Все естественным образом складывается в единый пазл. Мысли плавятся, эмоции бьют через край. Зрителей осеняют инсайты! Это сопровождается слезами и бурными реакциями молодых девушек! Замысел режиссера, его гениальная трактовка известной пьесы, занудная игра актеров и бессмысленные полуантракты, выстраиваются в единую мощную композицию. И она напрочь сносит любое здравое понимание действительности! Линия спорта, театра и медицины сражает всех наповал. Зрительный зал реве! Восторженно скандирует! И в едином порыве достает красные карточки! Происходящее перерастает во всеобщее ликование. Из колонок льется футбольный марш Блантера.
- На скамью штрафников! – вместе со всеми кричит Нелли. – Всех на скамью штрафников! - И, толкая Анатолия в спину, под дружную спонтанно возникшую кричалку: «Оле-оле-оле!», направляется к выходу из зала.