Трудовые доходы

Вот уже почти две недели грозный предводитель шервудского братства и главный защитник окрестного крестьянства Робин Гуд, он же Робин из Локсли, пребывал в недоумении и тревожном волнении. Его возлюбленная, златокудрая красавица Марион Лифорд, отправившаяся погостить в Ноттингем к своей подруге Милдред де Брейси, и обещавшая вернуться через пару недель, в означенное время назад не вернулась.

Брат Тук, избранный на шервудском совете посланником, не жалея ни собственных ног, ни сандалий, надетых на них, несколько раз посетил город , где встретился с загостившейся девицею, передал ей записки и приветы от возлюбленного, а также поинтересовался, когда леди намерена вернуться в Шервуд. Марион, однако, не дала ответа ни на одну из записок, старательно написанных Робином, хотя, по словам монаха, была в отличном расположении духа и даже однажды запечатлела на бритой макушке Тука невинный поцелуй, что, несомненно, свидетельствовало о том, что девица пребывает в отменном настроении и находится в полной гармонии с собой и с окружающим миром.

— Так говоришь, она здорова? — хмуро вопрошал разбойник у монаха, сидевшего у костра с оленьим ребрышком наперевес в одной руке, и тяжелой деревянной кружкой эля в другой.

— Она цветет, словно майская роза! — Был ответ жующих оленину уст. - Клянусь муками Спасителя, она никогда не была так пленительно хороша!

— Дьявольщина! — Робин Гуд звонко хлопнул себя по ляжке, затянутой в зеленое сукно. — Если она здорова и весела, но не ответила ни на одно мое послание и вот уже больше двух недель не появляется в Шервуде, у меня может быть тому только одно объяснение!

— Какое, Робин? — спросил монах, отхлебывая из кружки. — Ты же не думаешь про нашу птичку ничего дурного, надеюсь?

Разбойник вскочил и точным коротким ударом выбил кружку из рук Тука. Эль, выплеснувшийся наземь, угодил в костер, и угли, тлевшие с краю, возмущенно зашипели и задымились.

— Наша птичка нашла себе другого, тут и к Хэрну не ходи! — рявкнул Локсли, не помня себя от ревности.

Тук невозмутимо отряхнул с потрепанной рясы блестящие капли эля, еще не успевшие впитаться в грубую ткань, и с упреком сказал:

— Воистину человек влюбленный глуп и безрассуден! Вместо того, чтобы переводить понапрасну добрый эль и лишать друга той малой крупицы радости, которая еще способна скрасить его суровую и скудную жизнь, ты мог бы просто отправиться в Ноттингем , поговорить с девицей и выяснить все, что тебе интересно. Как говорится, никто не отменял primum manu!*

— Ты же знаешь, что я сейчас не могу никуда отлучиться, — сказал Робин уже спокойнее, мысленно укоряя себя за несдержанность. — Вот уже несколько дней мы с ребятами караулим одного норманнского барона, который, как мне донесли, едет к шерифу отнюдь не с пустыми руками.

— Что ж, дело твое, — сказал монах, кряхтя поднимаясь с бревна, служившего ему скамьей. — Пойду-ка лучше поболтаю с ребятами, да посмотрю, не осталось ли у них немного эля для старины Тука.

***
Ночью несчастный ревнивец не сомкнул глаз. Ворочаясь на одре, покрытом мхом и оленьими шкурами, Робин разрывался между долгом и любовью. Собственное сердце представлялось ему весами: на одной их чаше располагалась ватага шервудских удальцов, ожидающих его в засаде на ноттингемской дороге, на другой же чаше полулежала, небрежно покачивая стройной ножкой в кожаном башмачке, златокудрая Марион. Стоит ли говорить, что вторая чаша, в конце концов, перевесила?

Рано утром Робин набросил на плечи потертый, видавший виды плащ, на голову нахлобучил старую шляпу, сгреб в горсть остывшие угольки костра, растер их в ладонях и вымазал сажей лицо. Сунув за пазуху вчерашнюю лепешку и взяв сучковатый посох, лесной стрелок отправился в Ноттингем.

***
Он вошел в городские ворота около полудня, когда базарный день был в разгаре.

Потолкавшись некоторое время среди торговцев, наперебой расхваливавших свои товары, то и дело поглядывая из-под ветхих полей потрепанной шляпы по сторонам, Робин благополучно избежал встречи со стражниками, со скучающим видом расхаживающими среди прочего люда, и не спеша, дабы не привлекать внимания к своей персоне, двинулся к замку шерифа. Начать свои поиски он решил именно с замка, ибо ноттингемский шериф был опекуном юной леди, и, случалось, она пользовалась своими прежними покоями, когда приезжала в Ноттингем.

Мимоходом стащив яблоко с лотка краснощекой, веселой толстухи, Локсли, не глядя, жадно откусил большой кусок, но тут же сморщился: яблоко было кислым, недозревшим. Робин выплюнул кусок разочаровавшего его плода, а огрызок швырнул в ближайшую канаву. Вздохнув, стрелок хотел было продолжить свой путь, как вдруг его зоркий взгляд выхватил из толпы знакомое лицо.

Лицо это принадлежало юному Уильяму, поваренку из замка, который водил дружбу с не менее юным Мачем, сподвижником Робина, и разбойник счел эту встречу подарком судьбы, не предполагая еще, чем она обернется.

— Здравствуй, Уилл! — вполголоса приветствовал отрока разбойник, пробравшись к поваренку через разношерстную толпу и дернув его за рукав. Уильям гадливо отстранился, состроил презрительную гримасу и смерив разбойника хмурым взглядом, мрачно бросил:

— Иди себе, куда шел, безродный бродяга, а не то, клянусь, я от души намну тебе бока!

Робин усмехнулся и слегка приподнял грязные, изодранные поля убора, покрывавшего его голову. Уильям узнал усмешку, узнал и лукавые зеленые глаза, и в изумлении воскликнул:

— Робин! Ты здесь!

— Тише, тише, малыш! — Приложив палец к губам, проговорил стрелок. — Или ты хочешь, чтобы сюда сбежались соглядатаи Гизборна? В другой раз я, пожалуй, был бы не прочь побегать с ними взапуски по этому двору да надавать им тумаков, но сегодня не тот случай. Я хочу видеть Марион. Отведи меня поскорее в замок, да так, чтобы никто не заметил, а уж там я найду то, за чем пришел.

Уильям, к удивлению Робина замялся, осторожно оглянулся по сторонам, словно опасаясь чего-то, а потом негромко сказал:

— Марион больше не живет в замке. — И увидев неподдельное удивление в зеленых глазах шервудца, спросил: — Ты разве не знал?

— Ее дом в Шервуде, это верно, — кивнул Робин, озадаченный переменой, произошедшей с его визави. — Но ведь и замок, при необходимости, дает ей кров. Да что с тобой, парень? С Марион что-то случилось? Если тебе что-то известно, говори!

— Мне известно то же самое, что всему Ноттингему, — сказал Уильям, пожимая плечами. — Леди Марион отписала свои земли брату шерифа, а сама ушла…

— В монастырь?! — воскликнул разбойник, позабыв об осторожности. — Ушла в монастырь и отписала земли этому прохвосту де Рено?

— Почему в монастырь? — удивился юнец, вскинув брови, — Она вовсе не в монастыре, Робин, она живет здесь, в городе. Только…

— Гром и молния! — рыкнул Локсли, схватив поваренка за грудки и как следует встряхнув его, — Долго еще ты будешь тянуть кота за хвост? Знаешь, где ее найти?

— Конечно, — обиженно сказал Уильям, отстраняясь и поправляя измятое кулаками Робина платье. — Нынче всякий знает, где живет девица Марион.

— Так веди меня к ней, дьяволенок!

— Изволь, — кивнул малый. — Только имей в виду, что молва о леди Лифорд идет нехорошая. Говорят, она знается с самим сатаной и вынимает души из честных христиан. Ходят слухи даже, что аббат де Рено собирается отлучить ее от церкви!

— Тьфу ты, — сплюнул Робин Гуд, окончательно потеряв терпение. — Слышать не могу эту ересь! Если не хочешь, чтобы я навалял тебе прямо здесь и сейчас, сию же минуту веди меня к ней!

***
Уильям вел Робина по узкой немощеной улочке, спрятавшейся в тени замшелой каменной арки. Солнечный свет, лениво льющийся с низко нависших небес, освещал покосившиеся хибарки, тощих облезлых кошек, и редких прохожих, неспешно бредущих мимо более, чем скромных жилищ горожан. В конце улочки, над кривыми крышами лачуг, виднелись гордые стены ноттингемского замка.

Вскоре провожатый остановился и указал на крепкую дубовую дверь, заметно выделявшуюся на фоне не слишком радостного пейзажа не только своей добротностью, но и тем, что к ней обломком стрелы был пришпилен большой пергамент с каким-то изображением — его Робин не смог разглядеть издалека. Напротив, двери, на противоположной стороне улицы, стояли двое, мужчина и женщина, и о чем-то негромко спорили.

Уильям указал на дверь с пергаментом и сказал:

— Вот здесь и живет леди Марион. Только, Робин, ты уж иди туда один, коли охота, а мне пора возвращаться в замок. Если задержусь без причины, главный повар пребольно меня побьет, а получать тумаки, хоть и за леди Марион, мне вовсе не хочется.

— Ладно, ступай! — Робин хлопнул юнца по плечу. — Да смотри, не проболтайся, что видел меня!

Едва Уильям исчез, отважный стрелок не спеша подошел к двери и стал рассматривать висевший на ней пергамент.

На пергаменте неумелой, но весьма твердою рукою была изображена комната с широким ложем, больше похожим на смертный одр, над которым безвестный художник нарисовал балдахин, каким он себе его представлял. На ложе возлежал обнаженный по пояс мужчина с выражением безмерного страдания на безусом лице, по всему видно - рыцарь (о принадлежности страдальца к рыцарству Робин догадался по двум закорючкам на пятках последнего, видимо, намекающим на шпоры). Над рыцарем грозно нависала, изогнув спину дугой, женщина с пышным бюстом, распущенными волосами красного цвета, раскосыми глазами и многообещающей улыбкой: одна рука дамы покоилась на груди лежавшего, а в другой она держала то ли кубок, то ли какую-то плошку – рисунок в этом месте был немного смазан, и деталей Локсли не разобрал.

Внизу, под рисунком, корявыми, неровными буквами было выведено на латыни: «Beati mundo corpore»**, — впрочем, надпись Робин прочесть не смог ввиду полного отсутствия познаний в латыни, — а ниже подрисована одинокая монета с неровными краями.

Разбойник присвистнул. Чтобы рассмотреть рисунок получше, он наклонил голову сначала вправо, потом влево, потом потер подбородок указательным пальцем, и, в конце концов, сделал следующий вывод: «Если верить тому, что видят мои глаза, то здесь, верно, занимаются целительством: вон, как лицо-то перекосило у бедняги! Но, разве стала бы Марион держать в тайне такой пустяк? Да и Уилл болтал, что о леди ходят дурные слухи… Значит, есть что-то еще… Что-то,что эти дурные слухи породило. Святые угодники! Да ведь картинка, определенно, обещает плотские утехи, как я раньше не догадался! Полуобнаженный мужчина, женщина с этой томной, порочной улыбкой, монета… Быть не может, чтобы за этой дверью нашла себе приют моя Марион! Видно, Уилл что-то напутал. Ну и задам же я негодяю!»

Развернувшись на пятках, Робин собрался было удалиться от двери со злополучным пергаментом, но парочка, что стояла на другой стороне улицы, и сей поры обделенная вниманием шервудского стрелка, внезапно заставила разбойника не торопиться с уходом.

— Ты не пойдешь к этой Лифорд, Джонни! — визгливо крикнула женщина, удерживая за рукав своего спутника, направившегося было к двери, у которой несколько мгновений назад стоял Робин Гуд.

— Отвяжись, Мэри, — ответил тот, выдергивая руку, — Что с того, что я проведу немного времени с молодой леди? Ступай домой и не смей мне перечить, иначе, клянусь всеми святыми, я тебя поколочу!

Невзирая на причитания и ругательства женщины, упомянутый Джонни оттолкнул ее и сделал решительный шаг к заветной двери. Взявшись за массивное кольцо, он постучал.

Дверь со скрипом отворилась и Робин, стоявший в трех шагах от нее, едва не лишился рассудка, услышав, как нежный, подобный серебряным колокольчикам, голос его возлюбленной, произнес:

— Входите, прошу вас!

Мужчина нырнул внутрь. Он так спешил войти, что плохо затворил за собою дверь: должно быть, ему не терпелось поскорее избавиться от своей сварливой подруги, которая, с ужасом посмотрев ему вслед, осенила себя крестным знамением и быстро зашагала прочь.

Робин, оглянувшись по сторонам и убедившись, что на улочке кроме него никого нет, воспользовался торопливостью посетителя: скользнув ближе, разбойник приник ухом к образовавшейся щели и замер, прислушиваясь. От того, что он услышал, кровь закипела в его жилах: ревнивец крепко сжал кулаки и в ярости скрипнул зубами.

— Как же я рада, что вы заглянули ко мне, — щебетала Марион. — Уверяю, что вы останетесь довольны. Снимайте одежды и ложитесь вот сюда.

«Святой Боже! — с гневным презрением думал Робин, сердце которого бешено стучало в груди. — Так Уилл не ошибся! Она действительно живет здесь! И она принимает мужчин — за деньги! На проклятом клочке пергамента, что висит у меня перед глазами, все нарисовано весьма обстоятельно… О, небеса! Кто бы мог подумать! Марион! Моя Марион — чья угодно Марион! Но, Господи, я бы понял, если бы она связалась с высокородным вельможей: герцогом или графом, ну, или, на худой конец, с этим хлыщом Гизборном! Но пасть так низко, чтобы отдаваться какому-то грязному проходимцу?»

Из-за двери, между тем, послышался шелест снимаемых одежд и скрип ложа. Некоторое время было тихо, но потом раздался голос мужчины, полный нетерпеливого ожидания:

— Ну же, миледи, скоро ли вы начнете?

«Сукин сын! — мысленно выругался разбойник. — Не терпится ему! Но Марион… Марион! Боже, это невыносимо!»

— Я почти готова, — нежно отвечала девушка, - приготовьтесь и вы.

Дальше Робин вовсе перестал соображать: кровь стучала в висках, а оскорбленное самолюбие предлагало разуму самые изощренные варианты мести неверной подруге.

— Ах, как приятно, миледи, — голос Джонни напоминал довольное урчание кота. — Ммм, я никогда в жизни не испытывал ничего подобного!

— Я знаю, — последовал ответ, — и сейчас вам станет совсем хорошо!

Локсли больше не владел собою: он готов был ворваться внутрь и учинить расправу, но жуткий рев, раздавшийся из-за двери, отрезвил его и не позволил свершиться кровопролитию.

— Ааааа!!! — словно раненый олень, взревел Джонни, и в вопле его Робин услышал и боль, и ярость, и смятение.

— Нет, нет, подождите, — торопливый голосок Марион пытался унять ревущего оленя. — Дайте же мне кончить!

Некоторое время стрелок, прильнувший к двери, слышал только частые вздохи и стоны мужчины, и старательное сопение Марион, а затем снова раздался нечеловеческий рев.

— Аааа!!! Господь всемогущий! Пламя адово! Помогите!

До слуха Робина донеслись громкий грохот, отборные ругательства Джонни, и робкая просьба леди:

— А как же деньги?

— Гори в аду, дьяволица! — ревел Джонни, пинком распахивая двери и выскакивая на улицу в одних штанах, прижав прочую одежду к багровой-красной груди.

Локсли едва успел отскочить в сторону. Он не без удовольствия смотрел вслед мужчине, несущемуся прочь, изрыгающему изощренные проклятия и призывающего на голову бедняжки Марион все возможные несчастья.

«Вот теперь можно и объясниться», — решил разбойник, и уже коснулся двери, намереваясь войти, но конский топот, раздавшийся на пустынной улочке, отвлек его. Робин обернулся на звук, и неприятный холодок пробежал по его спине: в приближающемся всаднике он узнал Саймона де Беллема.

— Какой, однако, богатый событиями день! Если Марион, по словам того несчастного беглеца, дьяволица, лучшей компании, чем колдун и чернокнижник, ей, конечно, не найти! — пробормотал разбойник, убирая руку с дверного кольца и прислонившись к стене дома так, чтобы можно было подумать, будто уставший бродяга решил передохнуть, привалившись к первой попавшейся опоре.

Робин Гуд не ошибся: де Беллем остановил коня рядом со входом и спешился. Разбойник, изогнув спину в почтительном поклоне, шагнул навстречу и, опустив голову пониже, дабы скрыть лицо, протянул к барону трясущуюся грязную ладонь:

— Одну только монетку, добрый господин! Подайте, ради Господа нашего, всего только одну монетку бедному страннику, — прохрипел Робин, изменив голос.

Де Беллем, бросив на просителя презрительный, брезгливый взгляд, кинул ему поводья:

— Присмотри за конем, если хочешь заработать, да не вздумай сбежать — достану из-под земли!

Стрелок ловко поймал тяжелые, украшенные серебром, поводья, и услужливо распахнул дверь перед бароном:

— Входите, мой господин… Храни вас Бог, добрый господин!

Чернокнижник вошел, а Робин, зарывая за ним дверь, оставил небольшую щель, через которую собирался послушать, о чем говорят внутри.

— Мое почтение, миледи, — голос де Беллема был твердым и деловым.

— Милорд де Беллем, — отвечала Марион, по-видимому, очень расстроенная бегством недавнего посетителя, — рада видеть вас в этом скромном жилище.

«Еще бы! — язвительно подумал Робин, наматывая повод на кулак, чтобы крепче держать норовистого вороного. — Она, небось, рада теперь всем подряд!»

— Радости в вашем голосе я что-то не слышу, — усмехнулся барон. - У вас неприятности?

— Нет, милорд, все в порядке, благодарю вас.

— Счастлив узнать это. Тогда разрешите спросить, как идут наши с вами дела?

«Ого! Да у них общие дела!» — Робин хотел присвистнуть от удивления, но вовремя спохватился, и плотнее прильнул ухом к щели.

— Должна признаться, что дела не так хороши, как мне хотелось бы… — вздохнула Марион. - Я надеялась, что от посетителей не будет отбою, но увы…

«А, ты думала! — злорадно подумал разбойник. — Быть уличной девкой — к этому тоже нужны способности!»

— Ну-ну, дорогая леди, — насмешливый голос де Беллема стал мягче. — Не стоит отчаиваться: в конце концов, прошло еще слишком мало времени. Ко всему нужно привыкнуть, не так ли? Вы ведь только в начале пути, посему не стоит удивляться, что все идет несколько медленнее, чем вам хотелось бы.

«В начале пути… Значит, она занимается этим не так давно! — Робину вдруг стало до боли жаль заблудшую душу. — Но, черт возьми, что же произошло? Почему она решила пуститься во все тяжкие? И что связывает ее с де Беллемом? Ну, конечно! Он ведь давно положил глаз на Марион! Не иначе, он околдовал ее! Погоди же, проклятый колдун!»

Между тем, барон заговорил снова:

— Взгляните-ка, миледи, что я привез вам! Уверен, что теперь дела пойдут лучше!

Несколько мгновений за дверью было тихо, только раздавалось тихое шуршание. Потом разбойник услышал восхищенное «Ах!» и звенящий от восторга голос Марион:

— О, как это прекрасно! Барон, вы умеете удивить и порадовать. Благодарю вас!

«Этот голос!» — подумал Робин, проглотив подступивший к горлу комок. — «Раньше он звенел только для меня, а теперь… Ну, конечно, разве может удивить и порадовать тот, кто стоит вне закона? Что может дать благородной леди безродный лесной скиталец?»

Несколько мгновений шервудский стрелок стоял неподвижно, раздумывая, как поступить. Дождаться, пока барон уйдет и поговорить с Марион, выяснить, почему в ней произошла такая перемена? Любила ли она его по-настоящему, если так скоро смогла отказаться от него: разве можно угадать, что твориться в переменчивом женском сердце? И еще… Если Марион предала Робина, не предала ли она и всех шервудцев?

От последней мысли Робин похолодел. Он вдруг подумал, что, возможно, пока он стоит здесь, в Шервуд нагрянул Гизборн, и, после жестокой битвы, лесных стрелков везут теперь в темницы Ноттингема? Или, может быть, они все, — Назир, Скарлет, Малыш Джон, Мач и Тук, — давно мертвы? А Тук — Робин ведь обидел его перед тем, как отправиться в Ноттингем. Обидел незаслуженно, из-за Марион.

«Марион! Опять Марион!» — в отчаянии подумал разбойник.

И тут он услышал ее смех: чистый, радостный и беззаботный, какой бывает у счастливых детей. При звуке этом из головы разбойника мигом исчезли все черные мысли: он отругал себя за нелепые и гнусные подозрения, за глупую ревность, и уже готов был улыбнуться другим мыслям,— светлым и полным надежд, — когда к звонкому смеху Марион добавился густой и звучный смех де Беллема.

Локсли помрачнел и переменился в лице. Улыбка так и не появилась на его измазанной сажей физиономии. Он зло сплюнул, грубо потянул вороного за поводья, накинул их ему на шею. Легко вскочив в седло, Робин развернул коня и уже собирался ударить его пятками в бока, но, взглянув еще раз на пергамент, подъехал и со злостью содрал рисунок с двери. Сначала разбойник хотел разорвать его, но передумал, смял пергамент, сунул его за пазуху и пустил коня сначала шагом, потом рысью, а потом — широким, размашистым галопом.

***

После памятного путешествия в Ноттингем былая легкость шервудского бытия была безвозвратно утрачена, ибо предводитель лесного братства превратил собственную жизнь и жизнь товарищей в сущий ад: времена веселых посиделок у костра, когда велись разговоры обо всем на свете и плескался темный эль в больших деревянных кружках, а над огнем на железном вертеле жарилась дивная оленина, ушли в прошлое. Робин был зол, раздражителен, не терпел возражений, не слушал советов и отвечал дерзостью или грубостью на любое слово товарищей.

Назир, наблюдая за другом, неодобрительно качал головой. Мач, которому, по легкомыслию и младости лет, доставалось по поводу и без оного больше прочих, и вовсе старался избегать встреч с Робином, проводя больше времени с Малышом Джоном или Туком, а те, как могли, утешали юного разбойника, уговаривая потерпеть, обещая, что скоро все образуется. Пожалуй, лишь мрачный Скарлет мог запросто подойти к предводителю, не опасаясь хмурого взгляда и крепкого словца.

— Брось, Робин! — сказал он однажды вечером, положив руку на плечо Локсли, одиноко сидевшего у догорающего костра. — Все бабы одним миром мазаны, стоит ли так горевать?

Разбойник промолчал, продолжая не мигая смотреть на тлеющие угли и медленно тянуть из кружки густой, крепкий эль.

— Ты вспомни, как мы жили раньше, — рассуждал Скарлет, садясь рядом. — Гоняли шерифовых солдат по лесам, потрошили казну у попов и знати, раздавали деньги крестьянам, пили и веселились. А теперь? И все из-за какой-то юбки! Сам же знаешь, что девица не из наших, мы ей никогда ровней не были — слыханное ли дело, чтобы знатная леди водилась с голодранцами вроде нас?

Робин не ответил, а только криво усмехнулся и сделал из кружки большой глоток. Скарлет, расценив молчание предводителя как одобрение, воодушевился:

— Послушай меня, Робин, да ведь на ней свет клином не сошелся! Любая девчонка согласится быть с тобой рядом, только позови! Выброси ты из головы эту рыжую чертовку, плюнь и забудь!

Робин медленно поднял глаза на бывшего наемника и глухо процедил:

— Если ты скажешь еще хоть слово, Уилл, я сверну тебе шею, клянусь рогами Хэрна!

Скарлет замолчал и с презрительным снисхождением глянул на вожака:

— Чем пить да протирать штаны о бревно у костра, лучше бы занялся делом, — буркнул он. — Пришло время платить подати королю: Гизборн наверняка будет возвращаться в Ноттингем не с пустыми руками. Неплохо бы встретить его, как думаешь?

Но Робин молчал, и, не получив ответа, Скарлет неодобрительно покачал головой, круто развернулся и ушел.

***
Ночь была длинна, а лучше сказать, бесконечна. Вконец измучив себя мыслями и ни на минуту не сомкнув глаз, Локсли встретил утро нового дня, свернувшись жалким клубком на ложе из оленьих шкур, ставшим теперь пустым и холодным. Разбойник повел усталым взглядом вокруг, перевернулся со спины на бок, сел, и, обхватив колени руками, задумался.

«Скарлет прав, — думал Робин. — Нужно заняться делом, пока я окончательно не свихнулся. Но, черт возьми, как заставить себя жить, если на это нет ни сил, ни желания?»

Он сунул руку под шкуры, пошарил там, и извлек на свет уже знакомый нам пергамент с рисунком, висевший еще недавно на некоей дубовой двери в Ноттингеме. Стрелок расправил пергамент и в который раз начал рассматривать далекую от совершенства работу неизвестного рисовальщика.

«Всякий раз, когда воспоминания о былом счастье возносят меня к небесам, эта картинка возвращает меня на землю, — горько усмехнулся Локсли. — Но, если я хочу забыть хорошее, сначала мне следует забыть о плохом. Сожгу пергамент нынче же, а вместе с ним — и свое прошлое, и свое будущее».

— Доброе утро, Робин! — услышал он за спиной голос Тука. — Да и день, кажется, тоже будет добрым: грех провести его без пользы. Что это у тебя? — и Тук указал на пергамент.

Робин вздрогнул от неожиданности, торопливо скомкал пергамент и хотел было сунуть его под шкуры, но в последний момент рука разбойника замерла. «Надо заканчивать с этим наваждением», — решил Локсли, и протянул картинку монаху.

— Вот, посмотри, — сказал он. — Что скажешь, братец?

Монах взял из рук Робина пергамент, аккуратно расправил, но, едва взглянув на него, удивленно пробормотал:

— Пресвятая дева… Откуда это у тебя?

Локсли горько усмехнулся:

— Что, знакомо? Ах, братец, не будь я уверен, что всем женщинам на свете ты предпочитаешь добрый кусок хорошо прожаренной оленины, я бы предположил, что и ты бывал в том доме...

— В том доме?

— Ну да, в том доме, с двери которого я забрал эту картинку.

— Так ты виделся с Марион?

— Увы, — покачал головой Робин. — Это оказалось выше моих сил, к тому же, леди была не одна. О, теперь она никогда не бывает одна, ведь за ее услуги щедро платят.

— Щедро платят? Все-таки, щедро платят? — Круглое лицо монаха просияло. — О, милый мой цветочек, я был уверен, что она преуспеет!

Разбойник, ошеломленный, поднялся с ложа. В голове у Робина шумело, а сердце, казалось, вот-вот выскочит наружу.

— Ты? Был уверен? Что она преуспеет? — Локсли сгреб Тука за грудки и притянул к себе. — Уж не хочешь ли ты сказать, что знал, чем она занимается?

— Ну, конечно, знал, — пытаясь освободиться из железных объятий разбойника, пыхтел монах. — Господи Иисусе! Да ты меня задушишь!

— Грязный сводник! Предатель! — Робин размахнулся и готов был обрушить на Тука удар, в который вложил всю свою боль и весь свой гнев, но в это время из-за куста появился запыхавшийся Мач.

— Робин, там… — задыхаясь от быстрого бега, повторял мальчик, — ...там…

— Что еще? — рявкнул разбойник, не выпуская Тука. — Кто там?

— …Марион... — растерянно проговорил Мач.

***

Позже, когда Робин вспоминал все, что произошло, то не мог понять, как же так вышло, что он сам едва не разрушил все, что было дорого его сердцу? Конечно, ответ на этот вопрос у него был, но разбойнику было стыдно признать, что виной всему — его болезненная ревность и излишняя мнительность.

А тогда, едва услышав имя Марион, он, еще горя гневом, отшвырнул прочь беднягу Тука и не пошел, а почти побежал на поляну, к костру — туда, где его ждала Марион.

Он увидел ее и замер. Первые лучи утреннего солнца, пробиваясь сквозь начинавшую желтеть листву деревьев, осыпали медные кудри девушки сверкающими золотыми бликами, и Марион, в своих зеленых, струящихся одеждах, грациозная и хрупкая, в этом волшебном сиянии казалась прекрасной лесной дриадой, вышедшей из глубины леса.

Бесконечное счастье накрыло Робина теплой волной: увидев Марион, он понял, как сильно скучал по ней, как ему не хватало ее лучистых глаз, ласковых рук, звонкого смеха. Локсли готов был простить ей все, лишь бы она больше никогда не покидала его. Но едва он мысленно произнес «простить все», как вспомнил ноттингемскую улочку, и лицо его помрачнело.

— Леди Марион… — с холодной вежливостью молвил разбойник, слегка поклонившись. — Чем мы заслужили честь видеть столь знатную даму в нашем убогом приюте?

— Ты не рад мне, Робин? — спросила Марион, и голос ее дрогнул. — В Шервуде мне больше не рады?

— О, миледи, — сухо ответил стрелок. — Шервуд всегда рад тем, кто хранит ему верность. Что касается меня, то я, как часть Шервуда, полностью с ним солидарен. Другими словами, я рад тем, кто хранит верность мне.

— Так обними меня! — улыбнулась Марион, подходя ближе и протягивая к Робину руки. — Ибо в моей верности ты можешь не сомневаться!

— За те два месяца, что вы отсутствовали, миледи, и ни разу не дали о себе знать, я разучился раскрывать объятия! — пытаясь казаться равнодушным, ответил Локсли.

— Боже, Робин! — воскликнула Марион. — У меня были причины, по которым я не могла ничего рассказать тебе сразу.

— Разумеется! — криво усмехнулся разбойник. — Причина более чем серьезная, и я убедился в том, когда посетил некий дом в Ноттингеме. Признаю, что если раньше я не верил слухам, которые ходили о вас, то мои собственные глаза заставили меня в них поверить!

Марион удивленно вскинула брови.

— О чем ты говоришь? Я совершенно не понимаю тебя!

Робин схватил Марион за руку и потащил туда, где провел ночь. Там, на ложе из оленьих шкур, сидел Тук и растирал короткими пухлыми пальцами шею, пострадавшую от рук ревнивца.

Локсли толкнул Марион к Туку, и она, не удержавшись, села, почти упала, рядом с монахом, который едва успел подвинуться. Робин, тем временем, схватил пергамент и сунул его под нос Марион.

— Вот! Что скажешь? — разбойник деланно рассмеялся. — Тебе ведь известно, что тут нарисовано?

Марион взяла рисунок, взглянула на него и улыбнулась.

— Ну, конечно, известно, — сказала она, протягивая пергамент Робину. — На этом рисунке женщина, которая помогает мужчине обрести красивое тело. Впрочем, я предлагала автору рисунка изобразить вместо мужчины женщину, ибо женщины чаще прибегают к подобным процедурам, но живописец отказался по этическим соображениям.

— О, голубка моя, — сказал Тук, густо покраснев, — я, как-никак, монах, и обеты, которые я принес Господу, не позволяют мне изображать обнаженных женщин.

— Что? — воскликнул Робин, — ты хочешь сказать, что картинку рисовал ты?

— Конечно, — скромно опустил глаза Тук. — Нужно же было как-то помочь моей птичке: дело, которым она занялась, в наших краях новое, незнакомое… Можно было, конечно, написать вывеску на латыни, но читать-то в Ноттингеме мало кто умеет, так какой толк от вывески? Мы с Марион решили, что картинка будет полезнее.

— Подожди! — Робин замотал головой. — Почему ты ничего не сказал мне? Ни слова! Ты же видел, что я был сам не свой, когда Марион не вернулась?

— Я обещал молчать, — сказал Тук. — Она просила меня ничего не говорить тебе до поры, и я не мог отказать ей.

— Силы небесные! — разбойник опустился на оленьи шкуры рядом с монахом и Марион. — Да тут, похоже, заговор! Марион, не кажется ли тебе, что пора объяснить, в чем дело?

— Расскажи ему, цветочек, — закивал монах. — Расскажи, раз уж так вышло. Чего уж теперь…

Марион посмотрела на краснолицего Тука, потом на Робина, бледного, словно саван, с глазами, полными ожидания, и начала:

— Ты же помнишь, Робин, что я отправилась в Ноттингем: Милдред де Брейси давно приглашала меня погостить, а я все откладывала и откладывала… Знаешь, девушке иногда бывает просто необходимо обсудить какие-то вещи с себе подобной, — она улыбнулась.

— С себе подобной? — хмыкнул разбойник. — Ну, конечно, мы, простолюдины, были для тебя не слишком подходящим обществом!

— С себе подобной, — терпеливо пояснила Марион, — это значит, с девушкой. С девушкой, понимаешь? Ведь есть вещи, которые я просто не могу обсудить с Назиром, Скарлетом или другими. И, может быть, даже с тобой. По той простой причине, что вы — мужчины.

Робин пожал плечами и скривил губы в некотором подобии улыбки.

— Я отправилась сразу к ней: встречаться с опекуном в его замке у меня не было никакого желания. Однако же, с ним я все-таки встретилась: у де Брейси был в разгаре праздник по случаю скорой свадьбы Милдред, и к ним съехалась вся окрестная знать.

— Милдред выходит замуж? — спросил Робин с удивлением. — Неужели ее папаша дал согласие на брак с Аланом?

— Нет, конечно, — вздохнула Марион. — В том-то и дело, что Алана и близко к ней не подпускают. Женихом был человек, отлично известный нам обоим.

— Кто же? — поинтересовался разбойник.

— Его милость Роберт де Рено, шериф Ноттингемский, — ответила Марион. — Как ты можешь представить, Милдред была в отчаянии от такого решения отца, но она — послушная дочь, поэтому ограничилась бурными рыданиями в мое плечо и уверениями в вечной любви к Алану.

— Послушай, — нетерпеливо начал Робин, — мне жаль бедняжку Милдред, но я, ей-Богу, не пойму, какое отношение она имеет к тому таинственному занятию, о котором ты собиралась мне поведать.

— Самое прямое, — молвила Марион. — На празднике у де Брейси гостей развлекали всеми возможными способами, одним из которых были кулачные бои, вроде тех, которые так любит проводить у себя лорд Клан. Мы с Милдред сидели напротив ристалища, устроенного ее отцом — Милдред всхлипывала, я ее утешала. На помост вышли очередные воины, обнаженные по пояс, и я, чтобы как-то отвлечь подругу, сказала: «Не печалься, Милдред, мы обязательно что-нибудь придумаем, обещаю. Посмотри-ка лучше, какие славные бойцы — они сражаются за твою улыбку, так улыбнись, подбодри их!» Милдред едва взглянула на них и презрительно сказала: «Господи, Марион! Как можно улыбаться этим грубым верзилам, со всех сторон покрытым шерстью, словно дикие звери!» Едва она произнесла это, как за нашими спинами раздался насмешливый голос: «Так леди не нравятся мужчины, подобные диким зверям? Она предпочитает утонченных воздыхателей с атласной кожей?» Мы обернулись — позади нас сидел барон де Беллем.

— А, опять де Беллем! — воскликнул Робин, мгновенно припомнив, как барон и Марион вместе над чем-то смеялись, когда он стоял за дверью и подслушивал. — У него редкий дар появляться в нужное время в нужном месте!

— БАРОН де Беллем, — сделав акцент на титуле, сказала Марион. — Конечно, он тоже был на празднике, ведь де Беллем — один из богатейших людей в Англии, и если его вряд ли можно назвать желанным гостем, то вполне можно назвать необходимым, ибо даже король не считает зазорным пользоваться его услугами.

Робин устало махнул рукой, и Марион продолжила:

— …Де Беллем произнес: «Леди предпочитает утонченных воздыхателей с атласной кожей?» Милдред раздраженно ответила, что, разумеется, она предпочитает именно тех воздыхателей, которых упомянул милорд, но, к сожалению, ее окружают лишь грубые животные. Конечно же, Милдред не имела в виду внешность, но барон подмигнул ей и сказал, что знает средство, которое сделает кожу любого человека чистой и гладкой, подобно атласу. «Я долго жил в Святой Земле, — говорил он, — и мне известно, что язычники считают непристойным уподобляться диким зверям. Они считают, что ничто не должно скрывать мужественную красоту мужчин и совершенную красоту женщин. В их городах есть люди, которые неплохо зарабатывают тем, что удаляют волосы с лица, ног и чресел.»

— Робин, — смущенно кашлянул Тук, до того сидевший тихо, как мышь. — Пойду-ка я проведаю ребят, да посмотрю, есть ли еще в бочонке хоть капля эля, а вы тут поговорите…

Монах, шумно вздохнув, поднялся, расправил измятую рясу, осенил себя крестным знамением и скрылся за кустами. Робин Гуд смотрел на Марион широко открытыми глазами.

— Две благородные леди обсуждали с чернокнижником мужские чресла? — проговорил он, не смея поверить тому, что услышал. — Господь всемогущий! Я не ослышался?

— Не обсуждали! — возмущенно прервала Марион, но тут же покраснела и смутилась. — Но как-то само собой получилось, что говорили именно об этом.

— Ай да скромница Марион! — воскликнул разбойник. — Ну, продолжай же, мне страх как любопытно узнать окончание этой истории с чреслами!

— Барон рассказывал так увлекательно и интересно, — потупившись, молвила Марион. - Мы с Милдред слушали его, словно завороженные…

— Еще бы! — присвистнул Робин. — Кто же еще, кроме де Беллема, способен во всех красках описать мужские чресла!

Марион рассердилась.

— Он рассказывал о том, как в Святой Земле ценят красоту, и какими способами создают и сохраняют ее! — словно обороняясь, ответила она. — И да, нам было любопытно послушать, потому, что у нас ничего подобного нет: ни в Ноттингеме, ни во всей Англии!

— Чем же закончилась беседа? — поинтересовался Робин, улегшись на бок и подперев ладонью щеку.

— Барон предложил нам взглянуть на снадобья, которыми пользуются сарацины для удаления лишнего и придания коже гладкости, а следующим утром прислал к де Брейси свою Лилит с небольшим сундучком.

— Час от часу не легче! — воскликнул стрелок. — Просто какое-то невиданное нашествие нечисти на славный дом де Брейси! Так ведьма Лилит учила вас с Милдред тайным ритуалам?

— Это не колдовство, Робин! — умоляюще проговорила Марион, заглядывая в глаза возлюбленному. — Это всего лишь воск и ароматические эликсиры!

— Которыми благородная леди придавала мужественную красоту мужским чреслам? — с издевкой спросил Локсли, и прикрыл ладонью глаза. — Боже правый!

— Благородная леди действительно получила несколько уроков от Лилит, которая в совершенстве владеет сарацинской наукой красоты! — Марион начинала терять терпение из-за бесконечных уколов Робина. — И, разумеется, эта леди решила применить их на практике! Но знаешь, Робин, мужские чресла, которые не дают тебе покоя — это слишком ответственно для человека, который едва научился обращаться со снадобьями! Я довольствовалась малым!

— На-а-адо же! — протянул Локсли, открывая лицо и придавая ему выражение живейшей заинтересованности. — И какие же части тела смогла позволить себе благородная леди после столь усердного изучения сарацинской науки?

Марион хотела было ответить колкостью, но, не найдя слов, способных лишь уколоть, а не разозлить, обиженно фыркнула и отвернулась.

Робин приподнялся на локте, с минуту смотрел на рыжие кудри, рассыпанные по плечам, слегка улыбнулся и, пощекотав пальцами руку Марион, сказал:

— Я слышал, что в городе о тебе идет дурная молва: говорят, будто бы ты забираешь души у людей, и за это младший де Рено собирается отлучить тебя от церкви.

— Ты этому веришь? — не оборачиваясь спросила Марион.

— Нет, но ведь дыма без огня не бывает, и у слухов всегда есть причина.

— Причина таких слухов — глупость и страх. У меня был посетитель, желавший сделать свои грудь и спину таким же гладким, как его ладони, но когда получил желаемое и почувствовал небывалую легкость в теле, то решил, что я, вместе с прочим, лишила его и души. Человек он мнительный и, как оказалось, болтливый, потому и пошли эти слухи. После того случая число моих посетителей сильно сократилось.

— Не скажу, что сожалею об этом, — сказал Робин. — Но мне интересно, как к тебе НАЧАЛИ ходить. Как ты оказалась в той дыре, на которой висел этот чертов пергамент?

Марион грустно улыбнулась.

— Когда барон рассказывал нам о жизни в Святой Земле, это было так похоже на сказку — мы с Милдред были просто очарованы…

— Да, рассказчик де Беллем превосходный, — согласился Робин Гуд. - Он и папу способен обратить в язычество, если захочет!

— Барон уверял, что в сарацинских землях люди, умеющие делать других красивыми, живут в большом почете и достатке, — продолжила Марион. — И когда Лилит показала нам, как обращаться с воском и эликсирами, мы подумали, что было бы неплохо, если бы и у нас появилось место, где все желающие могли бы стать немного лучше и красивее. Но нужна была комната для приема посетителей: о покоях в замке шерифа или у де Брейси, естественно, не могло быть и речи. Тогда мы решили обосноваться неподалеку от рыночной площади: ведь в базарные дни в Ноттингеме полно людей со всей Англии. Братец Тук нашел нам такое место — весьма приличное, хотя и не слишком дешевое...

— Тук? — воскликнул Робин. — Он помогал тебе и в этом?

— Это вышло случайно, — вздохнула Марион. — Он принес записку от тебя как раз тогда, когда мы с Милдред и Лилит смешивали снадобья. Лилит поторопилась уйти, а Тук так наседал на меня с расспросами, что пришлось все ему рассказать: и про снадобья, и про де Беллема, и про наши с Милдред планы.

— Поверить не могу! — вскинул брови Робин. — Вот уж не ожидал я от толстяка подобного коварства!

— Он замечательный друг, — с теплой улыбкой сказала Марион. — Ты даже не представляешь, насколько! Ну, так вот… Денег, чтобы платить за комнату, у меня не было… То есть, они, конечно, у меня есть, но я ведь не могу самостоятельно распоряжаться ими, пришлось бы обратиться к опекуну, а ты же понимаешь, что посвящать шерифа в свои планы мне хотелось меньше всего. Милдред отнесла старику Тальмону одно из своих ожерелий, и мы смогли заплатить за жилище, рассчитывая, что на первое время денег нам хватит, а потом, когда дела пойдут, мы выкупим ожерелье и…

— Две благородные леди заложили ожерелье, чтобы зарабатывать деньги! — Робин от души расхохотался. — Да это почище баек де Беллема! Святые угодники! Я не знаю, что вам с Милдред наплел проклятый чернокнижник, раз у вас до такой степени помутился рассудок, но скажи мне, почему ты не пришла ко мне, раз уж тебе вздумалось заняться такой ерундой?

— Вот потому и не пришла! — вспыхнула Марион. — Не хотела объяснять, просить и выслушивать насмешки! Я бы рассказала тебе обо всем потом, когда преуспела бы!

— Клянусь муками Спасителя, кажется, мне грозила одинокая старость! — воскликнул разбойник. — Но раз ты здесь, стало быть, дело процветает?

— Вовсе нет! — сказала Марион так, что Робину стало стыдно за свой сарказм, и ему захотелось извиниться и как-то утешить подругу, — Напротив, все так плохо, что хуже и быть не может!

— Невозможно! — Локсли подвинулся ближе и осторожно приобнял Марион. — Когда моя девочка за что-то берется, у нее это непременно получается!

На глаза Марион навернулись слезы: если бы Робин продолжил смеяться над ней, как смеялся до сих пор, она бы оборонялась, но он стал участлив и нежен, и Марион была обезоружена.

— Случилось то, что я осталась одна, потому, что Милдред охладела к нашей затее так же быстро, как загорелась ею, — всхлипнув, проговорила девушка. — Потом обо мне начали болтать невесть что, и ко мне перестали приходить — разве что, из интереса, особо отчаянные, чтобы потом добавить к слухам немного собственных фантазий.

Робин погладил Марион по голове, как ребенка, а она уткнулась в его плечо, такое теплое и родное, и разрыдалась.

— А еще мне нечем платить шерифу! Шериф, когда до него дошли слухи о том, что его воспитанница занялась невиданным доселе ремеслом, заглянул ко мне однажды вечером, и мне пришлось выслушать Бог знает какие гадости от него, но в конце концов он согласился закрыть глаза на то, чем я занимаюсь, да и то, только потому, что мы заключили сделку!

— Сделку? Бог мой, Марион! Какую?

— Он сказал, что я, если хочу избежать обвинений в колдовстве и позорного наказания, то должна заплатить ему тысячу марок серебром за право заниматься своим ремеслом, а если не смогу этого сделать до начала сбора налогов, то мои земли отойдут аббату Хьюго, а меня отправят в монастырь до конца моих дней! Я подписала составленный де Рено договор, и шериф запер его в один из своих сундуков.

— Зная шерифа, как ты могла согласиться, глупышка?

— О, Робин, я ведь не сомневалась, что все получится! Де Беллем был так красноречив, что я стала просто одержима мыслью ввести моду на его восточные чудеса здесь, в Ноттингеме, и рассчитывала, что мое усердие принесет неплохой доход!

— Как же ты попалась на байки этого пустозвона? — Робин вытер Марион глаза ладонью. — Ладно, не переживай так. Договора с шерифом, считай, уже нет, об этом я позабочусь. От уплаты любых других налогов именем Хэрна я тебя тоже освобождаю. Видишь, все складывается весьма неплохо для леди Марион! Или есть еще что-то, что тревожит тебя, моя птичка?

— Барон де Беллем, Робин, — заплаканные глаза Марион виновато смотрели на разбойника из-под длинных ресниц.

— Святые угодники! Как же часто звучит это имя! - скрипнул зубами Локсли. — Только не говори, что ты продала душу дьяволу за сундучок с притираниями!

— Нет, но так как барон привозил мне все необходимое, то это тоже кое-чего стоило.

— Чего же? – насторожился разбойник.

— Он сказал, что не оставил мысли дать мне свое имя, и просил меня не лишать его надежды на мое согласие. Он сказал, что вместе мы могли бы многого добиться.

— Но ты ведь ему отказала?

Марион покраснела.

— Я не решилась отказала ему напрямую, но и ничего не обещала! — она умоляюще сложила руки. — Робин, ведь мне были совершенно необходимы те составы, которые мог дать только он — где еще я могла их взять? Воск мне приносил Тук с нашей пасеки, но все остальное, — травы, эликсиры, порошки, — привозил барон де Беллем. Я должна была улыбаться ему и быть с ним любезной!

— Мда… Так много жертв ради одной сомнительной авантюры, — усмехнулся Локсли. — А Тук, я смотрю, весьма активно участвовал в твоей затее, даже удивительно, что он не проболтался!

Едва Робин договорил, упомянутый монах появился из-за кустов собственной персоной. Одной рукой он прижимал к себе большой кувшин, в другой держал три пустые деревянные кружки.

— Ну, — деловито сказал монах, усаживаясь на шкуры рядом с Робином и Марион, — я вижу, что вы обо всем поговорили, все выяснили, а значит, можно скрепить примирение глотком доброго эля!

Робин Гуд покачал головой:

— Не спеши, братец! Несколько вопросов у меня, все же, осталось.

— Ну, так задай их поскорее, и покончим с этим! — молвил Тук, добродушно улыбаясь.

— Почему ты не ответила ни на одну мою записку, Марион? — спросил разбойник. — Ты ведь могла написать хотя бы пару строк, что, мол, не беспокойся, все в порядке, ну и еще добавить несколько слов, на которые обычно не скупятся любящие сердца.

Марион опустила голову.

— Сейчас я понимаю, что должна была написать тебе, и сожалею, что не сделала этого, — произнесла она виновато, — но тогда… Тогда мы с Милдред были так увлечены новым для нас занятием и всеми хлопотами, связанными с ним, что я не могла найти не минуты, чтобы сесть за письмо, все откладывала, а потом и вовсе забыла...

— Что ж, ответ малоприятный, но, во всяком случае, честный, — хмыкнул Робин. — Знаешь, а я ведь приходил в Ноттингем, и нашел ту лачугу, на двери которой висели каракули Тука.

— Я попросил бы! — с деланным возмущением воскликнул монах. — Каждый может обидеть художника, а у того, между прочим, душа тонкая и деликатная! Ты-то сам, небось, не нарисовал бы и вполовину так хорошо!

— Увы, мой добрый Тук, мои руки привычны только к грубому инструменту: мечу да луку. Господь не наделил меня столь многочисленными талантами, какими наделил тебя, — улыбнулся стрелок.

— Ты сказал, что был в Ноттингеме и нашел мой дом, — вмешалась Марион, — Почему же ты не зашел?

— У тебя был гость, — нехотя ответил разбойник, которому неприятно было вспоминать свой визит в Ноттингем, ибо сомнения все еще одолевали ревнивую душу.

— Гость? — переспросила Марион. — Робин, ко мне приходили исключительно гостьи, ибо женщины уделяют своей красоте гораздо больше внимания, чем мужчины.

— Ну, гостья так гостья, — безропотно согласился Робин, — которая, впрочем, скоро выскочила на улицу, как ошпаренная, в одних штанах, ругаясь, как пьяный брабантский наемник!

— Ах, это... — Марион закусила губу. — Да, помню. Ну, раз ты видел…

— И видел, и слышал! — разбойник скрестил руки на груди, ожидая, что же скажет ему в ответ уличенная во лжи Марион.

— Ко мне действительно заходили мужчины, — смущенно молвила девушка, но, увидев, как вытягивается лицо Робина, поспешила добавить: — Клянусь Хэрном, их было всего трое за все время! Тот, которого ты видел, был последним. После него ко мне вообще перестали приходить — наверное, потому, что он добавил масла в огонь тех сплетен, которые и без того мешали мне жить.

— «Как это приятно, миледи», «Я ничего подобного не испытывал, миледи», — подражая голосу незадачливого посетителя, передразнил Робин. — Что же такого миледи делала со своим последним посетителем, если он едва не мычал от восторга?

— Ну... как бы тебе объяснить… — смутилась Марион. — В общем, я нанесла ему на грудь смесь из разогретого воска и ароматического эликсира. Это приятная процедура.

— Подтверждаю! — кивнул Тук, шумно вдохнув запах эля, кувшин с которым все еще прижимал к себе.

— Братец, — воззрился на него Локсли. — Тебе-то откуда знать?

— Я же не мог допустить, чтобы моя красавица занялась каким-то непотребством, поэтому решил испытать процедуру на себе, — пожал плечами Тук. — И я готов поклясться муками Спасителя, что эта сарацинская штука однажды станет весьма популярной!

— Как! Она и тебе поливала грудь горячим воском? — воскликнул Робин, еле сдерживая смех.

— Не грудь, — ничуть не смутившись, сказал монах. — Бери выше!

— Избави меня от путешествия по твоему телу, братец! — молвил разбойник, рассмеявшись.

Монах повернул к Робину круглое, розовощекое лицо и поиграл бровями:

— Ну, как? — спросил он. — Разве не красота?

Стрелок не ответил: перегнувшись пополам, он хохотал в полный голос, пока на глазах не выступили слезы.

— Пресвятая дева! — сказал он, едва отдышавшись. — А я-то не мог понять, отчего это твое лицо вдруг стало казаться мне таким странным! Оказывается, твои брови перестали напоминать два заячьих хвоста, а приняли благородные очертания!

— Получилось весьма недурно, клянусь Хэрном! — гордо сказал Тук. — У нашего цветочка золотые руки!

— Отчего же тот несчастный выскочил от Марион, словно ошпаренный? — спросил Робин.

— Видишь ли, — сказала девушка, — оказалось, что он совершенно не переносил боли, и когда я резко сорвала остывший воск с его груди, чтобы удалить растительность, коей щедро наградил его Господь, он подумал, что я хочу лишить его жизни, а когда я повторила манипуляцию, он сбежал.

— Матерь Божья! — воскликнул Робин. — А я-то думал!

— О чем же ты думал? — улыбнулась Марион.

— О том, о чем и должен был подумать, увидев каракули нашего живописца, — сказал разбойник. — Я подумал, что за той дверью ты принимаешь мужчин за деньги: братец Тук ведь постеснялся рисовать под балдахином даму, ибо свято чтит принесенные обеты. Словом, я подумал, что ты…

— Что-о? — вскочила Марион, вне себя от гнева. — Ты подумал, что я — шлюха?

— Н-ну, — замялся Робин, разводя руками, — другое, признаться, тогда не пришло мне в голову.

Марион, с пылающим лицом и глазами, мечущими молнии, отвесила разбойнику звонкую пощечину.

— Ох-х! — выдохнул Тук, зажмурившись и крепче прижимая к себе заветный кувшин.

Робин вскочил. Щека его багровела, как закатное солнце над Шервудом в ясный вечер. Марион, не дав возлюбленному опомниться, размахнулась, и отвесила ему вторую пощечину, не менее звонкую, чем первая.

— Что ж, я всегда был за справедливость, — пробормотал Тук, спешно поднимаясь и отходя в сторонку. — Если ударили по одной щеке, нужно, чтобы перепало и другой.

Марион, похожая на разъяренную тигрицу, бросилась вперед и замолотила кулачками по груди своего мнительного нареченного, но он, пропустив несколько ударов, перехватил сначала одну ее руку, а затем и вторую, и притянул к себе извивающуюся, тяжело дышащую Майскую королеву.

— Знаешь, — спокойно сказал Робин, когда лицо Марион оказалось на расстоянии дыхания от его лица, — если сарацинские женщины так же горазды молотить кулаками своих мужчин, то, право, язычники поступают весьма опрометчиво, добровольно лишая себя естественных лат, которыми наделил их Господь.

И он, поймав теплые губы Марион, крепко поцеловал их.

Тук, с умилением наблюдавший сие бурное примирение, дождался, когда влюбленные разомкнут объятия, неторопливо подошел к ним, и деловито вручил каждому по кружке.

— Ну, слава Богу, — проговорил он, разливая по кружкам эль, причем, свою наполняя до краев. — Как же я рад, что наш цветочек снова с нами!

— А я рада, что вернулась! — добавила Марион. — Я так скучала без всех вас!

— Оставим сарацинам их сарацинские чудеса, — сказал Робин, одной рукой обнимая Марион, а другой поднимая кружку, — ибо нам сподручнее зарабатывать привычными способами! Помнится мне, через Шервуд в Ноттингем скоро поедет Гизборн, и, если верить ребятам, не с пустыми руками?

— Верно, — подтвердил Тук, также поднимая кружку. — Без работы мы точно не останемся! Ну, за трудовые доходы!

__________________
* Рrimum manu (лат.) «Из первых рук»
**Beati mundo corpore (лат.) "Блаженны чистые телом"