жу ву при водкю...

После урока по "Недорослю"
  Кажется, ни к кому из писателей 18 века так не близок язык «Капитанской дочки» Пушкина, как к Фонвизину, и прежде всего – речи его отрицательных героев комедии «Недоросль», яркой, живой, образной, полной метких выражений, редких русских словечек. Такое ощущение, что Фонвизин давал себе волю, когда создавал язык Простаковой, Скотинина, Митрофана, Еремеевны… Он, наверное, первый русский писатель, получивший невольное удовольствие от потока свободной русской речи, от возможности говорить языком простых русских людей.
  «Верхом на борзом иноходце разбежался он хмельной в каменны ворота. Мужик был рослый, ворота низки, забыл наклониться. Как хватит себя лбом о притолоку, индо пригнуло дядю к похвям потылицею, и бодрый конь вынес его из ворот к крыльцу навзничь. Я хотел бы знать, есть ли на свете учёный лоб, который бы от такого тумака не развалился; а дядя, вечная ему память, протрезвясь, спросил только, целы ли ворота?»
  Это из уста самого «мерзкого» персонажа пьесы Скотинина…
  Кажется, подобрал и развил эту могучую стихию разговорного великорусского языка Пушкин в лучшем своём прозаическом произведении:
  «Рано, Пётр Андреич, - сказал он мне, качая головою, - рано начинаешь гулять. И в кого ты пошёл? Кажется, ни батюшка, ни дедушка пьяницами не бывали; о матушке и говорить нечего: отроду, кроме квасу, в рот ничего не изволила брать. А кто всему виноват? Проклятый мусье. То и дело, бывало, к Антипьевне забежит: «Мадам, жу ву при, водкю». Вот тебе и же ву при! Нечего сказать: добру наставил, собачий сын. И нужно было нанимать в дядьки басурмана, как будто у барина не стало и своих людей!»
  Какая раскованная там и там, искренняя, свободная, русская речь! И как мы скучнеем, когда в разговор вступают Стародум, Правдин, Милон, как будто мертвящие вериги опутывают желание автора и уста героев:
  «Поверь мне, друг мой, где государь мыслит, где знает он, в чём его истинная слава, там человечеству не могут не возвращаться его права. Там все скоро ощутят, что каждый должен искать своего счастья и выгод в том одном, что законно…». Вот такая тягомотина.
  Впрочем, мы отдаём должное мудрым речам Стародума, скажем, ставшими почти афоризмами, как и понимаем условности, вызванные веком 18-ым, правилами классицизма…
  И блистательные по языку монологи грибоедовского Фамусова ждут своего часа в речах героев «Недоросля». Послушаем Простакову:
  «Без наук люди живут и жили. Покойник-батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был! Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть. Перед другим не похвалюсь, от вас не потаю: покойник-свет, лёжа на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду. А! Каково это?»
  Кроме знаменитого фамусовского, тут и явные прообразы «Скупого рыцаря» Пушкина.
  Задумаешься, и как-то по-другому читаешь «Недоросля»: и актуально, и фундаментально для будущих гениев русской литературы.