Одна невинная шутка, вызвавшая однажды нешуточный

Заметка эта была опубликована с сокращениями в "Независимой газете" от 05.10.22 в приложении  НГ EX LIBRIS под заголовком "Случай с Беллой Ахмадулиной". Здесь она целиком.

Одна невинная шутка, вызвавшая однажды нешуточный гнев ценителей поэзии

«И если вы слишком душой огрубели – Идите смягчиться не к водке, а к Белле. И если вам что-то под горло подкатит – У Беллы и боли и нежности хватит» – написал о ней Высоцкий. Он, конечно, был прав, и тот факт, что мало кто столько своих стихотворений посвятил товарищам по поэтическому цеху, сколько посвятила она – еще одно свидетельство его правоты. И каких стихотворений!

Тем более странно вспомнить, что именно за одну из таких вещей ей когда-то сильно досталось от просвещенной аудитории.

Недавно в интернете я опять встретил ту же самую реакцию на  строку Ахмадулиной, вызвавшую в свое время нешуточную злобу у некоторых ценителей поэтического слова.
«Какая наглость!» – произнес поэт, прочитав  у нее: 

«за Мандельштама и Марину
я отогреюсь и поем»

Наткнувшись на это замечание, я смутно припомнил, что что-то такое уже слышал и решил первым делом перечитать эту вещь. Захотелось освежить ее в своей памяти.

Перечитал... Ну что сказать? Пустячок. Позвали на обед, подумаешь!
Вам, конечно, интересно, кто позвал.  Да вот: «Жена литературоведа, сама литературовед».
Ну, то есть ее, как свадебного генерала, пригласили, чтоб настоящий живой поэт за столом ученых литературоведов присутствовал.

А только зря она усмехнулась, когда это поняла. «Ах да – подумала – вы хотели бы гораздо более известных  любимцев муз к себе пригласить, – ну, Мандельштама и Марину, например, –  да вот незадача: их и на свете уже нету. Пришлось мною ограничиться.  Ну ладно, поприсутствую я у вас. Покушаю хотя бы за них.»

Дорого же ей обошлась эта усмешка.
Как посмела! Какая наглость! Поставить себя в один ряд с Мандельштамом и Цветаевой!

Накинулись на нее утонченные знатоки поэзии яростно, как цепные псы. Накинулись так, будто и впрямь это она из тарелок святого Осипа и святой Марины пообедала, оставив их навсегда голодными.

А тут еще и литературоведы на нее обиделись, которых она задела. (По недостатку опыта и мудрости, конечно. Молодая еще была. Она потом сама говорила, что стала по-другому смотреть на литературоведов.)
Ну это я чисто умозрительно рассуждаю – про литературоведов. Мне не известна их реакция на это стихотворение.  Но  я бы сам не стерпел, если б был одним из них. И только научная объективность удержала бы меня, может быть, от резких слов в ее адрес. Впрочем, может быть, и не удержала бы. Ну как сдержаться, услышав такое:

Затем мы занялись обедом.
Я и хозяин пили ром,
нет, я пила, он этим ведал,
н все же разразился гром.

Он знал: коль ложь не бестолкова,
она не осквернит уста,
я знала: за лукавство слова
наказывает немота.
Он, сокрушаясь бесполезно,
стал разум мой учить уму,
и я ответила любезно:
«Потом, мой друг, когда умру,

вы мне успеете ответить.
Но как же мне с собою быть?
Ведь перед тем, как мною ведать,
вам следует меня убить».

Это она сказала за обедом хозяину. Но все окончилось благополучно, во всяком случае, в стихотворении. В реальной жизни, думаю, все оказалось не так лучезарно.

Мы помирились в воскресенье.
– У нас обед. А что у вас?
– А у меня стихотворенье.
Оно написано как раз.

Представляю, сколько ей пришлось претерпеть, бедной. Сколько «смущенья, надсады и горя» приняла она за эту невинную шутку. Вряд ли, ох, вряд ли эти самые литературоведы в жизни своей руководились самой главной заповедью которой следовало бы руководствоваться современному человеку: Прощай ближнему своему обиды легко, как прощаешь ты их своему начальнику.

Ну, это, конечно, мои догадки, может, ничего такого серьезного и не случилось, но то, что ее порицали за недостаточно почтительное обращение с дорогими именами в этом стихотворении, я помню. 

Да оно-то хоть и шутка, а меня вот не отпускает:

«за Мандельштама и Марину
я отогреюсь и поем»

...Такие человечные слова. Такая в них печаль.

Такое грациозное, изящное, непринужденно-шутливое, почти пушкинское стихотворение. (Кстати, намерение посоревноваться с Пушкиным проглядывает в нем очень явственно. И почти ведь удалось дотянуться до его планки. Чуть-чуть бы еще блеску!) И вот эта пронзительная строчка из него. Особенно она!

А ведь и кроме этого есть у нее такие слова о том же Мандельштаме, что разве тот, кто совсем уж не владеет святой наукой расслышать другого усомнится в их искренности.

В моём кошмаре, в том раю,
Где жив он, где его я прячу,
Он сыт! И я его кормлю
огромной сладостью! И плачу!

Андрей Битов, помнится, признавался, что сам едва не плакал над этими строчками.
Она-то сама умела ценить чужие стихи. Больше того – умела даже говорить о них. Какое слово не померкнет перед словом гения? А ее не померкло! Вот ее строки, посвященные Ахматовой:

...нет, глубже мыслимых глубин,
из пекла, где пекут рубин
и начинается природа,–
исторгнут, близится, и вот
донесся бас земли и вод,
которым молвлено протяжно,
как будто вовсе без труда,
так легкомысленно, так важно:
«...Дорога не скажу куда...»
Меж нами так не говорят,
нет у людей такого знанья,
ни вымыслом, ни наугад
тому не подыскать названья,
что мы, в невежестве своем,
строкой бессмертной назовем.

Много ли найдется строк, равных этим, сказанных о великой поэтессе?

А если вспомнить еще ее вещи посвященные Окуджаве! (Цитирую с сокращениями).

...А вчера колокольчик в полях дребезжал.
Это старый товарищ ко мне приезжал.
Зря боялась – а вдруг он дороги не сыщет?
Говорила: «когда тебя вижу, Булат,
два зрачка от чрезмерности зренья болят,
беспорядок любви в моем разуме свищет». ..
В это время открылась закрытая дверь.
Снег все падал и падал, не зная убытка.
Сколь вошедшего облик был смел и пригоже
И влекла петербургская кожа калош
след – лукавый и резвый, как будто улыбка.

Я надеюсь, что гость мой поймет и зачтет,
как во мраке лица серебрился зрачок,
как был рус африканец и смугл россиянин?
Я подумала – скоро конец февралю –
и сказала вошедшему: "Радость! Люблю!
Хорошо, что меж нами не быть расставаньям!"

Да, вот так: достигала она иногда в своем творчестве почти пушкинской высоты.
А  ее гениальное: «Это я – в два часа пополудни повитухой добытый трофей...» – неужели кто-то его забыл?
 
 Мне не выпало лишней удачи,
слава богу, не выпало мне
быть заслуженней или богаче
всех соседей моих по земле.
Плоть от плоти сограждан усталых,
хорошо, что в их длинном строю
в магазинах, в кино, на вокзалах
я последнею в кассу стою -
позади паренька удалого
и старухи в пуховом платке,
слившись с ними, как слово и слово
на моем и на их языке.

Такой пленительный образ эпохи. Плачьте, кому не пришлось в ней жить! Ну, мечта, ну, иллюзия. Но ведь получилось – единственно и незабываемо получилось –  об этой иллюзии, которая была у многих, об это фантоме, таком естественном для почувствоваших вдруг, что непомерное давление на их души чуточку ослабло, что государство немного подобрело, вышло ведь – и как чудесно вышло! – этот мелькнувший на миг в усталых сердцах сон о человеческом братстве воплотить в слова. И как же смешон будет тот, кто посмеет со смешком  процитировать эти строчки, как же он сам будет смешон!
Пускай прибережет свой саркастический смешок для этих вот строчек: для них он более, чем уместен.

Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков,
Наверно, будут плакать ночью
О времени большевиков.
(Павел Коган)

Потому что о времени большевиков плакать не будут, а об этом, может, и будут.
Да разве не заслужила она благодарность усталых сограждан одним только  этим?
Но признательность соотечественников, надо сказать, иногда принимает странные формы. Не раз встречал я даже у собратьев ее по ремеслу – иногда даже у хороших поэтов – подозрительное желание  как-то умалить ее творчество, едва ли не сбросить Ахмадулину с парохода современности. Ох, и многим же строгим ее судьям стоило бы подумать прежде, чем начинать говорить о ней!