Отчего пустеют заоблачные чертоги

Заметка эта была опубликована с сокращениями в "Независимой газете" от 22.03.22 в приложении  НГ EX LIBRIS под заголовком "Богини девственной округлые черты". Здесь она целиком.

«Люблю грозу в начале мая» – кто не помнит это стихотворение  Тютчева, кто его не любит? Дивные строки. Последняя, завершающая строфа –  просто несказанно хороша! Это как будто уже и не слова даже, а сладкие слезы:
 
Ты скажешь: ветреная Геба,
Кормя Зевесова орла,
Громокипящий кубок с неба,
Смеясь, на землю пролила.

А вы знаете, что «это стихотворение построено по принципу культурного резонанса. В нём происходит чудо столкновения природы с культурной традицией. Потому что Тютчев рассказывает о том, что восприятие природного явления в чистом виде невозможно. Он рассказывает о том, что весь восторг, который его охватывает при виде грозы, состояния очищенной природы, – всё это почему-то таинственным образом становится полным и окончательным только при сопоставлении с какой-то культурной кодировкой, культурными знаками. Потому что без включения в контекст мы можем пережить природное явление, но мы не можем его назвать, не можем раскрыть его смысл, задать его подлинное значение.»

Это  рассуждение Алексея Машевского, которое посчастливилось мне прочесть в интернете, непосредственно касается древнегреческой богини. Сумела бы она оценить его по достоинству? Кто знает.
Мне кажется, этот «культурный резонанс» ее бы смутил. Мы-то к научным терминам привыкли: критики нам и не такие слова говорили.
Я вот прочел и нисколько не удивился, подумал только: ох, ну какие же и правда замечательные культурные резонансы были у этих помещиков-мироедов, к которым, несомненно, принадлежал и поэт Тютчев.
А вот у нас, хоть мы по сравнению с ними почти что святые, таких вроде бы нет. Ну, может, есть, но не так уж много. Большую часть этих самых культурных резонансов мы, по-видимому, растеряли.  Гебы и Афродиты со  своими бесценными дарами, неизвестно почему, обходят нас стороной. А если и спускаются к нам с небес, то ограничиваются обыкновенно чем-то не слишком значительным из своих запасов, и проливать сладкие слезы над этими их подношениями почему-то не тянет. Случаются, конечно, исключения, но очень уж редко.

И вспомнилось мне, что написал однажды  знаменитый сказочник Павел Бажов, хоть и родившийся в девятнадцатом веке, но отношения к этим возвышенным мироедам уже вроде бы не имеющий, поскольку большую часть жизни прожил в двадцатом. Вот что он поведал:

«Помню, в юношеские годы, когда каждый «взвешивает судьбы мира», мне случилось прочитать высказывания Достоевского по вопросам искусства. Там приведено было стихотворение Фета «Диана», по поводу которого сказано, что во всей русской литературе не найдется более сильного и яркого, чем две последние строки этого стихотворения. Тогда, под свежим впечатлением недавно прочитанного Писарева, отнесся к стихотворению, как к побрякушке. Потом, в жизни, когда уж «судьбы мира были взвешены и окончательно определены», я неоднократно смотрел это стихотворение, но мнение оставалось прежним. Даже больше. Оно казалось хуже многих фетовских стихов. Там меня не устраивали «округлые черты», «ясные воды», прямая бестолковщина вроде «Его (чела) недвижностью вниманье облегло, и дев молению в тяжелых муках чрева внимала чуткая и каменная дева»; сомнительной казалась поэтичность «бесцветных очей» и т. д. И, главное, никак не пойму желания поэта, его ожидания, что богиня оживет. А зачем? Чтоб смотреть на «вечный город, на желтоводный Тибр, на группы колоннад, на стогны длинные». Какой во всем этом смысл?
Неужели одна счастливая деталь о движении светотеней может вызвать такой восторг? Как будто нет. Стихотворение все-таки забыто. Понимают его так, как понимал Достоевский, разве очень немногие. Так вот я для этих немногих никогда не хотел бы писать.»

Вот это стихотворение. Освежите его в памяти:

Афанасий Фет
Диана
Богини девственной округлые черты,
Во всем величии блестящей наготы,
Я видел меж дерев над ясными водами.
С продолговатыми, бесцветными очами
Высоко поднялось открытое чело, –
Его недвижностью вниманье облегло,
И дев молению в тяжелых муках чрева
Внимала чуткая и каменная дева.
Но ветер на заре между листов проник, –
Качнулся на воде богини ясный лик;
Я ждал, – она пойдет с колчаном и стрелами,
Молочной белизной мелькая меж древами,
Взирать на сонный Рим, на вечный славы град,
На желтоводный Тибр, на группы колоннад,
На стогны длинные… Но мрамор недвижимый
Белел передо мной красой непостижимой

Прочли? И согласились с Бажовым, да? И не дошла до вашего сердца музыка этих строчек, и не затрепетало оно, как струна, в ответ?
Вот я и говорю: не тот у вас, милые, культурный резонанс. И ничего удивительного: если даже у Бажова, родившегося в том же веке, что Тютчев и Фет, он уже был не тот. 
А вы перечитайте еще раз все-таки. Я вот перечитал – давно еще, когда-то в юности – и никакой Бажов меня уже не собьет. Не то что резонанса, а даже слабого колебания, даже малого отклика не вызывают у меня эти его рассуждения. На все сто я на стороне Достоевского.  Самый праведный коммунист не повторил бы слова Владимира Ильича так искренне, как я мог бы повторить слова Федора Михайловича об этом стихотворении.

Нет, правда, без шуток, перечитайте. Вещь изумительная.

...Ну, а у тех, кто и без меня ее помнил и любил, прошу прощения. Не знаю, прав ли я, но мне почему-то кажется, что мы подзабываем девятнадцатый век. Хотя бы вершины его нам всем помнить бы стоило. Да и старинных богов забывать грешно: не такие уж это ничтожные, не такие уж совершенно лишенные обаяния образы.

Впрочем, это не только наша проблема.  Вот стихотворение Жоржа Брассанса (перевод с французского Александра Кушнера):

ВЕЛИКИЙ ПАН

1
В дни правленья великого Пана
Боги древности пьяниц любили,
И при звоне веселом стакана
Сонмы духов на землю сходили,
Краснорожие не были робки,
Высоко бурдюки поднимали,
Искрометную влагу лакали,
Шли на звук вылетающей пробки.
И любое вино было освящено
Добродушным Селеном, давало оно
Лоск и самым ничтожным гулякам, –
Каждый пьющий считал себя Вакхом.
Но дотошная шайка ученых мужей
С воплем «Эврика!» разогнала всех взашей,
И заоблачные чертоги,
Оскорбившись, покинули боги.
И сегодня еще веселящий дурман
Кружит слабые головы людям,
Но о помощи свыше забудем:
Спился Вакх и скончался таинственный Пан.

2
Если двое счастливых влюбленных
Приникали друг к другу во мраке,
Сонмы духов слетали бессонных
Со свечой к ним, заботясь о благе
Этой парочки глупой, считали
Поцелуи в тени занавески,
Сонмы духов с полей Елисейских,
Из таинственной, призрачной дали.
Ах, любовная страсть, ею тешились всласть
Афродита, Эрот и компания, власть
Их сильна, и девчонка считала,
Что всесильной Венерою стала.
Но дотошная шайка ученых мужей
С воплем «Эврика!» разогнала всех взашей,
И заоблачные чертоги,
Оскорбившись, покинули боги.
И сегодня нас тешит любовный обман,
И любовные правила те же,
Но приходят нам боги на помощь все реже,
Нет Венеры, и умер таинственный Пан.

3
А когда наступал расставанья
С жизнью миг, самый горький на свете,
Сонмы духов слетали с рыданьем
К умирающим – в саван одеть их,
Присылали за умершим лодку,
Чтоб доставить его куда надо,
Смерть и мука была, и услада,
Умирали достойно и кротко.
И покойник любой окружен был толпой,
И Харон, и Плутон проступали за тьмой
И ничтожнейшего провожали,
Словно гостя, в обитель печали.
Но дотошная шайка ученых мужей
С воплем «Эврика!» разогнала всех взашей,
И заоблачные чертоги,
Оскорбившись, покинули боги.
И сегодня страшит нас предсмертный туман,
Но посмертного переселенья
Не обещано нам, пробужденья.
Смерть бездушна, и умер таинственный Пан.

Есть еще один бог, погруженный во тьму,
Представляю себе, как тоскливо ему.
Нам увидеть еще предстоит, как Христос
Говорит, покидая Голгофу:
«Эти типы не стоят страданий и слез
И готовят себе катастрофу».