Цвета христианских праздников

      
                I
          ТРОИЦА
               
         ЗЕЛЕНЫЙ

Начало лета. Буйство флоры.
Цветут в теплице помидоры.
В овраге гибкая ольха.
Лист молодого лопуха,
к листу прилипшая улитка.
Душистый ландыш, маргаритка –
цветы проснувшихся дубрав
с природной мощью первых трав,
инстинктом жизненным влекомых
к предбрачной пляске насекомых.

Триумф «зеленого». И вот –
воскресной службы Крестный ход.
В углу развал брошюр бесплатных.
Темно-зеленых и салатных
оттенков шали и платки.
Церквушки сельской закутки
полны сердечными слезами
перед святыми образами
при свете солнечных лучей,
лампад и восковых свечей.
Дед по головке внучку гладит.
Все гармонирует и ладит
с зеленым цветом их одежд,
их упований и надежд.

Простой приход. Светлы их лица.
Их бед сплошные вереницы,
их злострадания и боль,
их безутешная юдоль
нуждой растерзанного быта
теперь не то чтобы забыты,
но вдруг восприняты как путь,
как шанс, быть может, досягнуть
из лабиринта мглы сердечной
до тайн, до смыслов жизни вечной.
 

    

               

               
                II

  ПРЕОБРАЖЕНИЕ ГОСПОДНЕ
      
         БЕЛЫЙ

Средь праздничных убранств искристых
священство в ризах серебристых
выходит к центру алтаря.
Над ним, всей силою горя,
сверкает люстра золотая
чистейшим хрусталем Алтая.
Вовсю гудят колокола,
как зов библейского кимвала.
Лежит льняное покрывало
поверх дубового стола.
На нем обилие плодов
любимых яблочных сортов –
даров полей и вертограда,
участков дачных и бахчи -
сладчайших слив и алычи,
херсонских дынь и винограда.
Сияет крест над головой.
И эхо смешанного хора
звучит под куполом собора.
Манжеты с бисерной каймой,
над белой шапочкой султанчик
и белоснежный сарафанчик –
роднею сшитые дары
для здесь притихшей детворы.

Смотри ж, чтоб средь беспечных дней
не заболтать, не засудачить,
не растерять и не утратить
сей Свет из памяти своей.
Сей Свет велик! Храни Его.
Он в царстве смерти – путь нетленный.
Он – соль Земли. Он – Бог Вселенной.
Он – смысл рожденья твоего.
       
               






                III

            ПАСХА КРАСНАЯ

                КРАСНЫЙ

Народное скопище – «Рынок блошиный»,
Восторги и всхлипы под крик петушиный.
В горячее сердце стучится весна.
Великая Пасха ясна и красна.

На стенке собора церковные фрески
сгорают в багровом огне занавески.
Под куполом церкви ночной звездопад
сверкает рубином горящих лампад.

Пасхальный цветник, бархатистый и нежный,
как кровью, багрит постамент белоснежный
подсвечника с красной пасхальной свечой
над алым атласом и алой парчой.

Алтарное золото, крест трехперстовый.
Вино Воскресения Крови Христовой.
И всем, породнившимся с этим лучом,
в священном веселье и смерть нипочем.

Червонное злато посуды алтарной,
горящее в свете молитвы нетварной.
Ночных богомольцев сплошное кольцо,
бесстрашно смеющихся аду в лицо.

Комар, изможденный в таежном болоте,
не так устремлен к человеческой плоти,
как днесь вожделеют и жаждут уста
горячего Тела и Крови Христа.

В толпе инвалидов, в скопленье народа
взывают к пришедшим два грозных юрода.
Их облик возвышен, ужасен и дик
в контрасте с гирляндою красных гвоздик:

«Раздавленный Им же любимой толпою
наш Бог загорелся звездой золотою.
И всякий, кто ныне рождается в Нем,
спешите в бессмертье за этим огнем!»




               
               
               
                IV

       КАНУН ВЕЛИКОГО ПОСТА

             ЧЕРНЫЙ

Февральской ночи мрак глубокий.
Скит монастырский, одинокий,
хранящий древний Дух отцов
в смиренном братстве чернецов.

Ночь всепрощения. И ныне
они уходят в глубь пустыни
затем, чтоб подвизаться в ней
по их уставу сорок дней.

Блестят церковные предметы –
поблекший молибден и хром.
В соседстве с тусклым серебром
пророки Ветхого Завета.
Горит огарочек свечи.
Впотьмах под сводами аркады,
мерцая теплятся лампады.

Теперь их путь в глухой ночи –
отдаться Богу и молиться.
Непроницаемые лица.
Безмолвьем скованы уста.
Канун Великого Поста.

Под кровлей древней церкви братской
в земле забытой, азиатской
парит Нерукотворный Спас.
Пред ним горит иконостас,
как грозный Ангел-Предстоятель
в огне молитвенном… Но вот,
выходит медленно вперед
игумен, скитский настоятель.

Он целен, как Небесный Глас,
чуть сгорблен, сух и седовлас,
блюдущий скит в усердье строгом,
в своем подряснике убогом,
сурово стянутом на нем
простым монашеским ремнем.
С огнем, молитвами рожденным,
в лице, постами изможденном,
горящий взгляд из-под очков
и день, и ночь ревниво бдящих,
неведомо куда глядящих
сосредоточенных зрачков.
Заблудших душ бессменный страж.

Но вот, он молвил: «Отче наш!
Будь милосерд к несчастным чадам,
отравленным греховным ядом.
Ищи овец Cвоих, ищи!
Не презри воплей покаянных
рабов убогих, окаянных,
по их деяньям не взыщи.
Небесный Царь, Владыка Боже!
Средь гнойных бурь и злобных чар
мни нас, как глину мнет гончар,
не беспокояся ничтоже,
удобно ль глине или нет.
Он сам и критик, и совет.
Он сам себе Верховный суд,
и получившийся сосуд
ему желанная награда.
Так топчет гроздья винограда
трудолюбивый винодел,
благословляя свой удел
вблизи настоев и броженья.
И, не жалея сбереженья,
так в рост пускают капитал.
Так в печке плавится металл
с тем, чтоб достичь высокой пробы.
Так от недугов и хворобы
уводит отворенье вен.
Так цепь грозящих перемен –
порой дорога ко спасенью.
Так смерть – ворота к воскресению».