Немного о Руфи. Отрывок из Швейцара

...Каким-то летом, после оформления очередной страховки, мы попали с Руфью под ливень. Она не собиралась ко мне заходить, но с её новомодных красных джинсов, насквозь промокших, потекли кровавые потоки, которые окрасили даже светлые босоножки. Мой дом был по дороге, мы пробежали по лужам ещё метров триста, прежде чем попали внутрь. Джинсы стянули уже внутри ванной под душем. Под ними оказались окрашенные трусики в горошек, которые тоже пришлось снять, ну, и заодно, бывший когда-то белым, топик. Я намеревался оставить её в ванной одну, но она дважды призывала меня на помощь, чтобы осмотреть себя и отмыть красные пятна на теле. Держалась Руфь стойко: горячая вода в бойлере закончилась довольно быстро, прохладная текла с таким слабым напором, что мне рукой приходилось по нескольку раз проводить по одному и тому же месту, чтобы смыть пену и рассмотреть под ней розовые разводы краски. Когда я укутывал её в простыню, соски у неё были не мягче колпачков от зубной пасты, а губы – темнее нависших грозовых туч. Говорить она отказывалась, мотала мокрой головой и заплакала от бессилия, только когда я уложил её на диван и укрыл ватным одеялом.
Слёзы её были мне понятны: тут вам и обида за дорогие красные штаны, и голую беспомощность, и испорченные документы, которые потребуют уговоров нотариуса, а это – чужого времени, и дополнительных расходов, а это - своих денег, - на него же. Я в её слёзы уже не умещался. Хотя был вот тут рядом. Тогда я сбросил с себя мокрое и пошёл заниматься просушиванием её одежды. Джинсы заложил в стиральную машинку, а бельишко кое-как прополоскал и повесил на веревку над газовой плитой. Когда вернулся, Руфь, намертво вкрутившись всеми членами в огромное атласное одеяло, мирно и бесшумно спала, выставив наружу часть лица и приоткрыв рот.
Он-то меня и соблазнил. Губы порозовели от теплого дыхания, за зубами чуть приподнимался живой и влажный язык, еле заметный пушок на лице обрамлял рот притягательной нетронутостью и очарованием.


Ещё не отойдя от вида её будто бы окровавленных бёдер, ягодиц и лобка, ощущения корябавших мои ладони сосков и дрожи мурашек на её животе, мне не понадобилось разворачивать её из стеганой материи - рта оказалось достаточно.


Кокон из одеяла тоже сослужил свою службу. Я забрался на него верхом, оставив голову Руфи между ног: так она могла бы пошевелить только ступнями. И начал водить головкой члена по её губам.


Руфь очнулась, открыла удивленные глаза, даже дернулась один раз, пытаясь высвободиться, но совсем скоро притихла и попыталась закрыть рот. Но и это удалось ей лишь однажды, потому что я другой рукой вовремя зажал ей ноздри, и желанный орган открылся и задышал ещё теплее и чаще.


Возбуждение росло медленно, но неотвратимо. В какой-то момент захотелось прикосновения её языка к моей головке. Я попытался проникнуть ею сквозь зубы, но Руфь их прочно сцепила. Тогда пришлось оставить её нос в покое и переместить руку на шею, под челюсти, и придавить немного артерию. Рот открылся, а короткий кашель позволил направить член, минуя зубы, до основания её языка. Я не был жесток. Я позволял ей и дышать, и истекать слюной, и даже поскуливать, по сучьи, тонко и коротко. Но движений не прекращал. Покачивался и привставал как в седле, когда лошадь под тобой движется размеренным шагом.


Руфь закрыла глаза и корректировала мои погружения в неё только языком и звуками, которые распознавать было как легко, так и приятно. Для кого-то закрыть глаза проще, чтобы включить дополнительные эмоции. Это я намного позже узнал от Руфи, что музыка, например, ей, как и мне, только мешает. Отвлекает от творчества, снижает способность к созиданию. Так же, как и алкоголь. Алкоголь людям с развитым воображением для полноценного полового акта не нужен. А с другой стороны - в самом сексе нет будущего, нет последовательности, нет логики, нет облегчения, наконец. Что будет после акта? После этой тревоги, сердцебиений, крови и жидкости? В сексе все пока ещё живы. Но только пока. Секс ближе к смерти, чем роды. Он иррационален. Возьмите хотя бы поклоны при коленно-локтевой позе. Иначе как молитвой это не назовёшь. А потери сознания? Уход из мира и возвращение? На этом воскресении из оргазма основано всё христианство.


Ещё с тех приснопамятных времён, когда лето было связано не только с теплой ночью на душистой траве, но и девичьей рукой в твоих расстегнутых штанах; с той ладошкой и чуткими пальцами, которые ещё не понимали, как и ты сам, что и как следует трогать из того, что под эти пальцы попадало. Пока вы целовались и говорить уже не могли, пока твоя рука блуждала в поисках добычи у неё под блузкой и при совершенно волшебной мягкости её живота могла проскользнуть под резинку трусиков и добраться до девчоночьего лобка, покрытого неожиданно жесткими волосками, кончавшимися внезапно хлынувшей под пальцы влагой, запах и вкус которой ты ощущал под собственным языком, ещё не коснувшись её, а только сглатывая слюну из девичьего открытого рта, с её губ и языка, молча говорящего тебе о твоей победе и вседозволенности.


Ещё тогда рот, как и лицо, и глаза на нём, оттененные ресницами, лоб под челкой, шея со случайным завитком на ней, стали главной эротической притягательной силой. Тогда для тебя эта открытая часть девичьего тела значила намного больше, чем все остальные его части. Намного позже стали привлекать грудь, ягодицы, ноги. Даже ладонь её руки, не случайно попавшаяся в твою руку в полутемном зале кинотеатра и полтора часа продержавшаяся в ней, то расслабляясь, то отвечая на пожатия и поглаживания, предательски истекала девичьим соком и вдруг замирала на короткие секунды как раз в тот момент, когда её колено касалось твоего и когда её не видимый рот испускал слышимый лишь тебе выдох. Это он заявлял о полученном наслаждении, и он же его умело прятал от других. Он даже приурочивал этот утробный оргазм к тому, что происходило на экране: к лошадиному топоту или невинному поцелую, не важно. И не важно, где была её вторая рука…


Для Руфи вкус всегда был очень важен. Как она говорила: язык её был обколот остями ячменных колосков ещё со времени жатвы на полях Вооза. Что ей, моавитянке, проще попробовать, взяв в рот, чтобы оценить что-либо. По вкусу моей спермы она могла определить сорт табака, что я курил, любой алкоголь, что я пил в течение дня, и особенно сладкое – от печенья до шоколада, не говоря о мёде. На этом основании Руфь могла вполне точно сказать, где и с кем я проводил время, чем занимался и сколько страниц написал. Поэтому любой её приход выходил мне боком. И я, даже со временем, так и не научился быть готовым к её шокирующей откровенности. Единственным условием наших встреч было чистое белье и полная темнота. Остальное отдавалось на откуп её фантазии...