Когда твои щёки румяны, а кожа бела

Когда твои щёки румяны, а кожа — бела, звенит озорство в каждом чувством отмеренном шаге, приходит Она — градом слёз по нательной рубахе, и долго баюкает в тонких, как сети, руках.
Всегда — неизменно — «не в меру такая», «вразлад», ты слепо внимаешь, чтоб сделаться чуточку лучше: читаешь — что нужно, не ешь — только выдастся случай — и толком не дышишь. C корсетом иначе никак.

Омела в петлице — а больно, как будто стрела.

Её колдовство не разрушить, а путы — не сбросить... По граням стекла свет стекает — вон яд, на подносе. Пока ты мала, ей удобно смотреть свысока.
Бесспорно, во благо рисуя упрёк в зеркалах, Она обещает (но чаще, конечно, взыскует), что вот-уж-теперь тебя точно полюбят «такую», и поит отравой, ссылаясь на сладость глотка.

* * *

Льнёт время к ладоням — мех мягок /язык-то — шершав/ и с тихим напевом вплетает жемчужную проседь.
Как вдруг на пороге — Она — взгляд испуганно бросив, отходит, в сравнении словно бы даже юна. Ты помнишь Её — с ломких пальцев и горечи трав до остроязыкого «быть хоть кому-нибудь нужной», Её, что одета легко и изящно — по стуже...

Её, неживую, — чтоб только воздать всем сполна — навстречу шагнув и улыбку насилу сдержав, ты кутаешь в шаль, согревая ладони в ладонях, и шепчешь в ответ, наконец, что Её не прогонят, и нет места «если», всегда — неизменно — н у ж н а. И робко, стыдливо смолчав вместо пошлости клятв, замрёт — и прижмётся Она, разрыдавшись устало. «Я здесь, я люблю», — по кремню попадает кресало,
и сквозь холода по рукам бежит жара волна.