Башня

Да, я знаю геральдику новой империи бесов. Я смотрю далеко, но не вижу ночных фонарей на больших площадях — только дикие заросли леса, где вчера строевым проходили отряды детей.

Кто стоит на вершине — того зеркала не запомнят, не убьет ничего, кроме сотни серебряных пуль. Мы сидим в тишине наших темных изысканных комнат — понимая, что впредь никогда не наступит июль. Наше нежное детство ушло за границу печали /пока псы и гиены  бегут до ближайших  границ/.

Да, мы знаем про все — хотя гордо и долго молчали, так что горло хрипит, вырывая слова из страниц пожелтевших газет. Боже правый, газетам  лет двести! На пороге зима, но французы стоят под Москвой!

Я хотел бы проснуться в каком-нибудь тихом уезде, но над всяким уездом сегодня сияет Алголь.

Его свет прожигает и всадники мчатся по кругу, и последний монарх бьет поклоны у ног всех богов за скупую страну, что щедра и боль, и на стоны, на пророческий дар, на рубахи из белых снегов.

Кто стоит на вершине с богемским хрустальным бокалом /алым, словно рубины из перстня немого раджи/? Он всегда защищен бесконечно звучащим хоралом, кирпичом, до небес возведенной когда-то, стены.

Вавилонская башня прочнее всех зданий на свете. Я смотрю далеко, но не вижу ночных фонарей на больших площадях — только строем идущие дети. И мотив Крысолова  звучит все сильней и сильней.