Божьи дети

"Безумие — это всегда смысл, разбитый вдребезги" (с) Мишель Фуко

"Нормальные люди — только те, которых вы мало знаете" (с) Альфред Адлер




I
На Сабуровой даче не бывает весны и лета –
бесконечная тень, вековые в шкафах скелеты,
боль, безвременье, плесень впитали высокие потолки,
заржавели решётки, зато не ржавеют замки.
На клеёнках прогнивших матрасов спят божьи дети –
разум их помутнён, а души, всему вопреки,
беззащитно светлы,  как июльские светляки,
разноцветны и хрупки, как леденцы в пакете.
 
II
В чанах киснет бельё, в котлах подгорает каша,
к завтраку ее развезут, разольют компот.
Тридцать лет трудится здесь кухаркой Терентьева Маша,
тридцать лет уже, со лба вытирая пот,
она разбавляет сметану недопитым вчерашним кефиром,
будь такой – победила бы на чемпионате по тонкой нарезке сыра,
из любой шелухи может смастерить бутерброд!
Зацепилась здесь Маша,  думала, однажды ей повезет –
дадут квартиру, как некоторым медсёстрам,
и можно будет пожить по-людски,
не куковать же в общаге до пенсии,
но настали девяностые –
годы то ли великой тоски,
то ли адской депрессии…
 
III
Божьи дети просыпаются рано, надевают халаты,
им велят чистить зубы и пить галоперидол.
Маша снова варит кашу, получает товар со склада,
отливает неразбавленную сметану, накрывает стол.
После завтрака к ней придёт Никита Логинов,
санитар из двенадцатой наркологии –
он из завязавших, но знает за собой грех,
держится поближе к поверенному врачу…
А Машка Терентьева, как Земфира, готова убить всех,
чтобы накормить его сырниками и прижаться к плечу.
Никита допивает компот, сваренный в отдельной кастрюле,
закуривает «Приму», выскальзывая из Машкиных жарких рук, –
она здесь уже тридцать лет, а ему столько исполнилось в прошлом июле –
он сырники любит, а не моложавых старух.
Ему нравится медсестра Карина с ресницами до бровей,
она с характером – лихо строит божьих детей,
никто у нее не прячет за щёки и не выплевывает таблетки.
Только не до Никиты ей –
с главврачом делит она кушетку
в ординаторской у окна, за которым вечная  осень в клетку,
а вдвоём под старым одеялом теплей.
 
IV
Главврач после дежурства на такси едет с женой на дачу,
а Карина – на трамвае в съёмную комнату едет – и плачет, плачет.
Ресницы-вееры  до бровей слипаются в тёмную паклю,
а колеса чугунно стучат колыбельную: девочка, хватит плакать…
«Хватит, – Карина достаёт бутерброд
из серой  холщовой сумки, –
Брошу всё и уйду к Никите – замуж давно пора бы,
у него своя комната, машина хоть древняя, но «Сузуки».
Только вот Машка меня убьёт,
чумовая баба…»
 
V
Горевать недосуг, надо что-то варить из сорных круп,
к обеду под присмотром санитарок подтянутся божьи дети
с бидонами и котелками – забирать суп,
а Машка вдруг, растрогавшись, сунет каждому в карман по конфете
и толще обычного нарежет колбасу.
И будет долго стоять у окна, слёзы сглатывая,
смотреть вслед,
как, размахивая крыльями штопаных  халатов,
божьи дети, гремя котелками, летят на  свет.
Маленькие, скукоженные, как гусенички,
не  то счастливцы, не то мученики,
слизывающие с губ помадку конфет.
Их жизнь не подчиняется ни физике, ни математике,
ни законам просыпанной с неба манны –
потому что ни того, ни другого в их жизни нет.
Но зато сегодня у них есть разноцветные фантики,
и они бережно складывают их в карманы
пережитых  здесь то ли осеней, то ли лет...