О книге гоши буренина луна, луна и ещё немного

Если бы стихи Буренина были лекарством, я бы прописал их сам себе против географического кретинизма и косности. Город Львов, где прошла большая часть жизни поэта, существует здесь на одном уровне с Джанхотом, Ростовом, Москвой и Петербургом. Credo Буренина могло бы послужить начало стихотворения:

Я сказал: «нам присущая тяга
к путешествиям – нас же роднит.
Нас же губит в сквозных передрягах –
путевой, кровеносный магнит».

Оспорить в приведённом четверостишии хочется лишь одно: путевой магнит нас скорее животворит, а губит – трагическая невозможность правильно его использовать, с которой Буренин столкнулся после распада СССР, когда прежде единую ойкумену прорезали жёсткие государственные границы.

Но пока магнит работал исправно, Гоша успел совершить очень насущное чудо: он пришёл напомнить нам, что физическое пространство обладает тем же единством, какое мы уже привыкли видеть в пространстве культурном. А раз так, то для «переключения» между разными местностями не обязательно прибегать к нарочитым экзотизмам, достаточно лишь погрузить всё, что видишь, в «тень языка», в единую пейзажную матрицу:

в тени языка за раскованной косностью нёба –
гортанные дыры и чёрные сквозь ножевые –
какие миры вырезают дороги кривые
из круга камней и крапив перепонок и рёбер!
 
какие места! мы здесь чудом на дне побелевшем:
помёт на уступах и в корни ушедшая речка
и с миром совпавшие в сумерках – русло и рельсы
картина горы и гора над серпом побережья.

Хотя в стихах Буренина и можно найти немало архитектурных элементов, в поэзии он чаще всего производит впечатление не архитектора, каковым был по образованию, а гениального художника-импрессиониста, размывающего изображение, рвущего линии, брызгающего на холст неправдоподобные цвета и текстуры – и всегда схватывающего суть явлений.

Последовательность из трёх одностиший, каждое из которых начинается с обращения «оса мой свет…» – это вообще почти прямой привет Клоду Моне, любившему писать одну и ту же натуру в разное время года и суток (и в меньшей степени – приём эстафетной палочки от Леонида Аронзона с его «Двумя одинаковыми сонетами»).

Украшая свой мир, Буренин не стесняется активно задействовать и неплодородные на первый взгляд материалы – щепки, камни, панцири улиток, ежовые и древесные иглы – которым прежде отводилась (в хрестоматийных стихах Ахматовой) роль малоприметного сора, стыдного удобрения для стихов:

так мох ежом закатан в шар –
его не растолкует лето
не расколотит – и ветшать
колючка тащится по ветру

Счастливая демократичность поэта – недаром он звался и остался для нас в вечности именно под уменьшительным именем Гоша – позволяет ему вливаться в природу почти буднично, ни на йоту не изменяя себе. Конечно, подобные метаморфозы хорошо известны в литературе и в магии, но обычно они сопровождаются шоком, нарастанием пафоса, изменением тела и души поэта. К примеру, вот как сливается с землёй – почти помимо собственной воли – Арсений Тарковский:

Я безупречно был вооружён,
И понял я, что мне клинок не нужен,
Что дудкой Марса я заворожён
И в боевых доспехах – безоружен,
Что с плеч моих плывёт на землю гнёт,
Куда меня судьба ни повернет.

А вот как то же самое (и тем же пятистопным ямбом, и даже с упоминанием доспехов!) легко и по-дружески проделывает Гоша:

Я, приглашённый лесом полежать
в степях травы, в цветке от камня слова,
люблю тела улиток сквозь остовы
ореховых доспехов, чту ежа
 
<…>

Конечно, не всегда отношения поэта и пространства складываются безупречно – иначе не возникало бы конфликта, на котором держится и которым движется любое творчество. Иногда Буренин особо остро чувствует ограниченность языка и ограниченность земного бытия – тогда у него, не имевшего опыта физического лишения свободы, прорываются стихи, какие могли бы сложить Николай Заболоцкий или Варлам Шаламов, если бы усвоили более модернистскую поэтику:

не еловника мажоры –
всё терновых жал тюрьма
да крыжовник уголовный
столь понятный для ежа

Томление Буренина доходит до предела, почти до агонии в поздних текстах, где родной для него барочный хаос природы отступает под натиском жёсткого городского пейзажа:

московское время, засохшее время...
и вовсе не ангельских тварей кипенье
над нефлорентийской брусчаткой, – и арка
 
в зените гудит и окалины парка
в змеиную балку сползают с шипеньем.

Некоторое облегчение наступает лишь к концу цитируемого стихотворения, когда автор прозревает среди злонамеренного, ленивого и раскуроченного пейзажа чёрную листву, а в ней – птичьего бога, чьей помощи, увы, оказалось недостаточно, чтобы поэт пережил страшные 90-е годы. Но как южные растения вопреки жаре и бедной почве благоухают и разрастаются, так и стихи Буренина, преодолев косность речи и даже смерть своего создателя, дотягиваются до нас. Значит, поэзия снова победила, и Гоша – вопреки собственному отчаянию – вместе с ней.

Впрочем, расслабляться не стоит, ибо стихи Буренина – это огромный задел для дальнейшей поэтической работы, которую вершить уже нам. Борьбу против засохшего времени и небрежного пейзажа нельзя прекращать.

Отдельно хочется выразить надежду, что когда-нибудь отыщутся записи авторской декламации Гоши. Потому что, будь он сейчас среди нас, я бы, наверное, сказал ему, как картавый картавому: «Зря ты отказался выступать на радио, когда предлагали. Читателям нужно слышать, как сам поэт исполняет свои произведения, потому что каждый из нас читает вслух как бы с собственного внутреннего голоса, который только в авторской речи и можно услышать и понять».

В финальной части книги, состоящей из ранних опытов Буренина, говорится:

Так далеко земля
Вот только...
А большего иметь нельзя.

Сказано точно, с осознанием собственной правоты, что, по Мандельштаму, является критерием истинной поэзии. Но всё-таки можно таинственным образом иметь бесконечно много – подобные стихи это доказывают своим существованием.