R. Service My Prisoner Р. Сервис Мой пленный

                Robert William Service
                My Prisoner

We was in a crump—'ole, 'im and me;
Fightin’ wiv our bayonets was we;
Fightin’ ‘ard as ’ell we was,
Fightin’ fierce as fire because
It was ‘im or me as must be downed;
’E was twice as big as me;
I was ‘arf the weight of ’e;
We was like a terryer and a ‘ound.
 
’Struth! But ‘e was sich a ’andsome bloke.
Me, I’m 'andsome as a chunk o’ coke.
Did I give it ‘im? Not ’arf!
Why, it fairly made me laugh,
‘Cos ’is bloomin’ bellows wasn’t sound.
Couldn’t fight for monkey nuts.
Soon I gets ‘im in the guts,
There ’e lies a—floppin’ on the ground.
 
In I goes to finish up the job.
Quick ‘e throws ’is ‘ands above ’is nob;
Speakin’ English good as me:
“'Tain’t no use to kill,” says 'e;
“Can’t yer tyke me prisoner instead?”
“Why, I’d like to, sir,” says I;
“But —yer knows the reason why:
If we pokes our noses out we’re dead.
 
”Sorry, sir. Then on the other 'and
(As a gent like you must understand),
If I ‘olds you longer ’ere,
Wiv yer pals so werry near,
It’s me 'oo’ll 'ave a free trip to Berlin;
If I lets yer go away,
Why, you’ll fight another day:
See the sitooation I am in.
 
“Anyway I’ll tell you wot I’ll do,
Bein’ kind and seein’ as it’s you,
Knowin’ 'ow it’s cold, the feel
Of a 'alf a yard o’ steel,
I’ll let yer ‘ave a rifle ball instead;
Now, jist think yerself in luck. . . .
’Ere, ol’ man! You keep 'em stuck,
Them saucy dooks o’ yours, above yer 'ead.”
 
‘Ow ’is mits shot up it made me smile!
‘Ow ’e seemed to ponder for a while!
Then 'e says: “It seems a shyme,
Me, a man wot’s known ter Fyme:
Give me blocks of stone, I’ll give yer gods.
Whereas, pardon me, I’m sure
You, my friend, are still obscure. . . .”
“In war,” says I, “that makes no blurry odds.”
 
Then says 'e: “I’ve painted picters too. . . .
Oh, dear God! The work I planned to do,
And to think this is the end!”
“'Ere,” says I, “my hartist friend,
Don’t you give yerself no friskin’ airs.
Picters, statoos, is that why
You should be let off to die?
That the best ye done? Just say yer prayers.”
 
Once again ‘e seems ter think awhile.
Then ’e smiles a werry 'aughty smile:
“Why, no, sir, it’s not the best;
There’s a locket next me breast,
Picter of a gel 'oo’s eyes are blue.
That’s the best I’ve done,” says 'e.
“That’s me darter, aged three. . . .”
“Blimy!” says I, “I’ve a nipper, too.”
 
Straight I chucks my rifle to one side;
Shows 'im wiv a lovin’ farther’s pride
Me own little Mary Jane.
Proud ‘e shows me ’is Elaine,
And we talks as friendly as can be;
Then I ‘elps ’im on ‘is way,
’Opes 'e’s sife at ‘ome to—day,
Wonders —’ow would eE 'Aave treated me?

                Роберт Уильям Сервис
                Мой пленный

Мы были измучены, ох, я и он,
Идя в штыковую как на рожон,
Яростно бились, как все вокруг,
Словно огонь, вспыхнувший вдруг.
Он или я? – Кто бы выдержать смог?
Был в два раза толще он,
Я – не очень-то слажён,
Были мы словно терьер злой и дог.

Черт! В драке бош, безусловно, силён,
Но я был проворен и окрылен,
Врезал я в пах ему, крайне взбешён,
И рассмеялся – враг стал в раз смешон:
Согнулся, как будто Богу молясь,
Раз «орешки» столь крепки –
Значит, выпущу кишки.
На землю он шлепнется, не шевелясь.

И подскочил я, чтоб всё завершить,
Чтобы штыком ему брюхо прошить,
Вдруг по-английски, не хуже, чем я,
Немец взмолился: «Не бейте меня,
Лучше возьмите в плен, я не боец»...
«Я бы рад, сэр, только вот,
Дело этак не пойдёт:
Если нос высунем – нам и конец.

Сэр, извините, с другой стороны,
Вы понимать меня тоже должны,
Коли мы с вами вдвоем посидим,
Точно отправлюсь бесплатно в Берлин –
В плен меня сразу твои же возьмут
Если ты живым уйдёшь,
Завтра в бой опять пойдёшь.
Вот же дела! Нет, меня не поймут!

Но что мне делать я знаю вполне:
Добрый я, видеть не хочется мне
Как штык равнодушный вспорет живот,
Ярд стали хорошей ждёт тебя, вот.
Дам от винтовки тебе я патрон
Повезло тебе, дружок,
Сам нажмешь ты на курок,
Пусть в голове успокоится он...

Что, обоссался?» – Осклабился я.
Он чуть он задумался: «Воля твоя,
«Может быть, слабым кажусь тебе тут,
Только до фронта я был очень крут,
Камень мне дать – я богов бы ваял,
Уж, прости, что я живой,
Выбор ты не сделал свой»...
Я рыкнул хмуро: «Сиди, где стоял»!

Немец: «...ещё рисовать я умел!
О, Maine Gott, сколько ж я не успел!
Страшно подумать, что это – конец»...
Эй, – отвечаю, – заткнись же, творец,
Только не корчь из себя дурака,
Если что-то ты творишь,
Отпустить тебя? – Шалишь!
Где все «шедевры»? – Молись-ка пока»!

Снова задумался, пряча испуг,
Странно затем улыбнулся мне вдруг:
«Сэр, вам не надо меня убивать, –
И медальон стал с груди он снимать, –
Вот моя дочка, – и фото суёт, –
Мой шедевр, мой лучший труд,
Ей три года будет тут».
«Чёрт! – И меня малышня дома ждёт».

Тут я винтовку отбросил свою:
«Полно хвалиться, гляди, – говорю, –
Вот чудо – дочка моя, Мэри Джейн».
Он горделиво: «А это – Элейн».
И мирной беседы час наступил,
«Уходи ты, коли так,
Ты хоть толстый, но не враг»,
Но вот вопрос: как бы он поступил?