Магия-и-суть, или суммарные абсурдритмзарисовки

***
Луна высоко висела над парком, похожая на плоскую дыню бледного цвета. Она следила за гуляющими парами. Ей было комфортно находиться в пространстве силуэтов и дымки, она пыталась влить своё сияние в трубку над кирпичной крышей, но оттуда кто-то вылезал, на вид пришелец с рюкзаком за спиной. Вечер властвовал над городом, над площадью парка, над лицами деревьев и над тенями скамеек и фонарей. Луна хотела съесть каждый листочек на одежде загадочного кальмара, уткнувшего плоский взгляд в очертания живописных мелодий.
 Иллюзориус, вернувшийся с работы, а он работал продавцом-консультантом в небольшом магазине сотовой связи, стал открывать дверь, но ключи вдруг застряли в замочной скважине и не желали выбираться наружу. Он начал суетиться. Тем более, на улице было прохладно, да ещё этот навязчивый лунный свет пробирал его насквозь, как будто швырял метель в самую душу, скрытую за телесной оболочкой. Иллюзориус верил в духов и в колдунов, ведь когда-то дед-отшельник рассказал ему, как боролся, будучи молодым, с туманным привидением, родившимся из лунной косточки, упавшей на землю в один из печальных вечеров. И вот эта история постоянно всплывала в его памяти, как наваждение. Все попытки прогнать видение оказывались энергозатратными и пустыми. Иллюзориус лишь пытался отыскать спасение в магических словах, которые
повторял в уме, чтобы прогнать призраков и сгустки тёмной материи из своего привычного коридора с десятками дверей, за которыми обитали подсознательные звёзды и айсберги...
 Луна продолжала сверлить вечерний воздух. Она касалась своим сиянием людей и животных. Но те продолжали гулять под её покрывалом, вдыхая холодный дух ноздрями. Казалось, в их душах совсем нет беспокойства, и лишь только этот хрупкий парень со странным именем Иллюзориус чего-то боится, нереального, ветхого, витиеватого, открывая свой внутренний мир космическому глазу, роняющему слезинку на потёртый холст его обыкновенных будней.
...

***
Когда я проснулся, я осознал, что разбудил меня сильный толчок в ногу. Как будто ударили окаменевшим щупальцем. Вот опять… В который раз уже я испытывал это тягостное чувство. Кто-то невидимый вылезает из-под кровати, похожий на осьминога, и шевелит мои бумаги, потом изучает мой календарь, после чего стучит по моей ноге, как по барабану. От подобных мыслей становилось жутко. Хотя я близко был знаком с животным миром, с океаническими формами, так как часто нырял под воду и исследовал жизнь таинственных существ. Может, одно из них выползло наружу и узнало способ пробираться в мою комнату ночью и лазать в заметки. Я как раз собирался закончить научную работу по первичным внереальным видам, но эти спонтанные вторжения выключили мой прежде плодовитый мозг и вызвали дрожь в конечностях. Сон нарушился. Под глазами образовались синяки. Беда!
...

***
День начался с того, что некий Хм явился в дом к старику Владимиру. Он встал на пороге, весь грязный и несчастный, на нем висела рубашка с тонкими полосками, а ступни приняли форму стоптанных башмаков. Голос его скрипел, как несмазанная телега, а руки так и пытались найти опору.
 Старик Владимир принял гостя, сказав:
- Проходи, бездомный Хм, вижу, ты сильно устал. Долго не ел и не пил. Давай я тебя накормлю и напою.
 Хм сделал жалкое лицо и вошел в дом Хозяина.
 На улице было дождливо и печально. У Хм не было с собой зонта, и он намок, как губка.
- Неделю назад у меня ночевал твой брат, - заметил как бы между прочим старик. - Он плакал, рассказывая свою историю.
А я слушал и успокаивал его. Он долго плакал. Пришлось дать ему успокоительное.
- Мы давно не встречались с ним, - пробормотал Хм.
- Знаю. Он оставил для тебя записку. Вон там, на письменном столе. Посмотри внимательно.
 Хм, раздевшись, подошел к столу и пошарил рукой.
 Пока гость читал текст, старик Владимир достал кастрюлю с супом из холодильника и поставил её на плиту.
...

***
- Великие эпизоды, - говаривал Жуйкин. – Я состою из этих кирпичиков, как большая панорама. И ты состоишь из них, поверь мне. Как бы наш дуэт не старался скрыть этой великой эпизодичности, она снова и снова вырывается наружу, как будто кто-то поджег спичку и разразился костер. Наверняка ты видишь во мне развязность, расхлябанность. Видишь мое лицо пепельным замком, пузатой штукатуркой, а тело мое омутом, грязевым потоком, который упорядочен в структуру. Но это все иллюзорная чувствительность. Я свят и чист, как табула раса. Но я при этом распят на собственных ошибках. В меня тычут пальцем. Меня изучают… Берут микроскоп и исследуют мое нутро. Но я слаб, слаб, поверь мне. Я готов упасть в неизбежность, в черную арку наваждения. Меня скрючило уже, видишь? Меня, как папиросу, втянула темная извилистая туча. Это супермозг. Он руководит моей жизнью. Для него я просто марионетка, которой он постукивает о стеклянный стол, и стол этот распадается на части, а с ним и я превращаюсь в плесневелую жижу… Великие эпизоды… Шелохнется душа, как насекомое в углу, и вздохнет несмело. Усиками шевелит, горбится. Кто-то невидимый брызгает на мою душу воспоминаниями о начальной невесомости вселенной. Тысяча вздохов врывается в мой тонкий философский мир и обвивает древесными щупальцами образ. Я – никто. Дымка. Кружево. Пустая материя…
 Супков попытался успокоить его, сказать что-то складное. Но его речь плавала, терялась. Он пытался нащупать нужную тему, нужное направление мысли. Но тщетными были его попытки в поисках смысла. Жуйкин кашлянул, как бы между прочим, сфокусировал взгляд на застывшей гримасе собеседника, а потом стал разглядывать пятно на обоях, теребя воротник.   
 Иван Супков невольно вспомнил свою прошлую жизнь. Он жил в деревне, имел хозяйство, жену и двух дочурок. Но его вечные колебания из стороны в сторону вынудили супругу увезти детей к матери. Он пил водку и пиво, разговаривал с жуками и улитками, которые начинали кишеть в его бокале, звонил ночами приятелю-собутыльнику и долго жаловался на жизнь, на свою горькую долю. Дошло до того, что однажды вечером его стошнило у подъезда, он лег на скамейку и заснул. Мог бы замерзнуть и заработать воспаление легких – погода была не сладкая – но тут его разбудила соседка Тамара, попытавшись достучаться до выключенного рассудка. Вышла жена. Терпение у нее лопнуло, она дала ему пощечину, собрала чемоданы и уехала с дочками к матери. А он, превозмогая головную боль, зашел в квартиру, улегся на полу и погрузился в небытие.
...

***
Он стоял у Колизея, точнее, у того, что осталось от него по прошествии времени. Он приехал сюда из российской столицы и теперь изучал древности. Он смог напоить водою чайку, которая лезла в руки к туристам. Она была просто лапочкой. А глаза… какие у нее были красивые глаза! Он запомнил вид Колизея. Пока он ходил вокруг него, то всё время воссоздавал в воображении прошлое, эти битвы, этих гладиаторов, зевак, собравшихся посмотреть на смертельные бои. Он отчетливо видел эти фигуры. Они как бы вошли в его сознание из прошлого.
 - Меня мучает бессонница, - жалуется телескопическая жаба. – Я лежу на кровати и ни в одном глазу. Причем, я совсем не пью кофе. Не слушаю громко музыку вечером. Тем не менее, не могу никак заснуть и мучаюсь.
- А когда вы в последний раз читали лекцию? – любопытничает Большой мопс.
- Эх, это было полтора года назад. Меня уволили. Сказали, что я прививаю ученикам вредные идеи, - жалуется в ответ телескопическая жаба. Она подавляет отрыжку, которая застревает где-то в горле, как перышко. – Сначала у меня болела душа, ну вы понимаете, я привык нести информацию в массы, выращивать новые поколения, но потом смирился с потерей должности. Ничего не поделаешь, я просто один из цифровых символов, которые написаны на общественной доске.
- Послушайте, я хочу предложить вам место в Великой академии, - говорит Большой мопс, шевеля в лапах папиросу. – Вас будут кормить, у вас будет свой кабинет, свой помощник. Вы сможете вернуться к любимому делу.
- Да? – удивляется жаба. – Очень благодарен вам. Если вы меня не обманываете, то я как можно раньше хочу приступить к учительским обязанностям.
- Приходите завтра в Великий зал.
- Хорошо.
...

***
Мир казался деревянным, как нога пирата. Люди подбрасывали зонтики в небо, и их ловили зубастые птицы. Потом они относили их в параллельные галактики, и там пришельцы, то ли марсиане, то ли обитатели Плутона, изучали конструкцию этих «удивительных» предметов и пытались воссоздать ее в чертежах летательного аппарата. Мир казался то деревянным, то хрупким, как стекло. С него сдувала пыльцу, как с одуванчика, богиня ветра. Она вошла в мое сердце, как видение, когда я, хромая, поднимался по лестнице к золотым воротам, ведущим в ангельский дворец. Помимо моей воли перед глазами вставали картины эпохи Возрождения, вечные картины старых мастеров. Наверно, причиной этого кинотеатра в голове были религиозные сюжеты того времени, изображения мадонны и ангелов. А дворец когда-то был построен крылатыми созданиями. Правда, теперь он уцелел лишь наполовину от земных катаклизмов. Покачивались на ветках тучные корабли, в которых таились цветы-пришельцы. Больные деменцией старики бросали в них камни, как в озерную воду. Тревога, съедавшая их души, взлетала и уносилась смерчем, обрушивая мосты и крыши, и вызывала жалость к ним, и слезы, которыми пропитывались глаза, как водой бумага. Звучал Моцарт, потом Дебюсси, а спустя минуту и пять секунд врывался в пространство Рахманинов… Рыцари несли на руках дам. Дамы ели мороженое. На балы приходили крестьяне и молчаливо наблюдали за высшим светом, рассеивая психическую энергию потоком несказанных слов. Бал превращался в историческую субстанцию и оседал в мышиной норе картофельной пылью.
 Мир казался деревянным, как старый пожухлый дом со стекавшими на асфальт окнами, и нежным, как рука младенца. Тролля-осьминога тошнило, он явно переел. А ему полагалось стеречь дворец от вражеских стрел. Глядя на его позеленевшую мордашку, я вспомнил абсурдные сны, в которых меня трясло в лифте-бочонке, когда я ехал в параллельную страну, да некстати в лифт врезался астероид, и меня перевернуло вверх дном. Даже сквозь сон я почувствовал нахлынувшее отвращение к движению своего тела в пространстве-времени и проснулся в огуречно-молочном бреду.
 Попав во дворец, я трижды поклонился глиняной статуе, упал наземь и замер. Скоро пришли три фараона, взяли меня на руки и понесли в кабинет властелина. Таков был обычай.
...
   
***
Люди тут были продолговатыми, словно их надули, как воздушный шарик, размером с планету, и они населяли бесконечное небесное тело, иногда выходя за его пределы, прыгая с астероида на астероид, соприкасаясь с черной материей. Они завели удивительных питомцев, которые представляли собой прозрачные растянувшиеся в высоту предметы, умевшие издавать шуршащие звуки. Они водили их на поводке, привязывая к правой руке.

5 марта.

 Я был вчера в гостях у человека-планеты. Он показывал мне всяческие фокусы. Потом мы играли в пинг-понг, вместо мячика использовали кусочек небесного тела. Когда-то эта фигура материи откололась от крепкого шара. Сейчас она потеряла свою мощь и остыла. Пинг-понг вышел увлекательным.
 Поиграв и потрещав с питомцем, мы провалились в иное измерение, сели за стол и стали поглощать овсянку. Тут ко мне явился образ Канта и вдохновил меня на философствование с зеркалом, которое висело на стене напротив кухонного стола.
 Человек – мысль в себе, сущность космической упорядоченности, прячущей себя в генетическом обличье личностного ядра. Человек не может полностью познать мир, он познает себя через окружающее пространство, а пространство показывает ему себя посредством его личного опыта.

6 марта

 Сначала меня пугали летающие люди. Но скоро я привык. Люди всегда хотели быть похожими на птиц. Быть свободными, как птицы. Жить и парить над землей.
 Я встал и пошел вверх ногами. Но ноги вспотели, я упал в соседнюю страну. Там ели шоколад и плавали в карамели. Меня затянуло. Глубоко-глубоко. Я прилип к земле. Она втянула ноздрями и выплюнула меня вверх. Я прыгнул на облако. А там сидел старец и поглаживал бороду. Удивительно тонко. Мудрец наблюдает глупца. Бывает.

7 марта

 Питомцы выгнали людей-планет на остров. Нет слов.
...

***
Рушились стены, в которые вбрасывали мощь свою астероиды. Оркестр гранатовых линий оповещал о сонатной упрощенности, из недр которой вырастали персиковые формальности. Фруктовые запахи полыхали в дирижабле сиюминутности. Старик кудахтал, как птица, сидя у окна и покуривая дорогую трубочку, едкий дым забивал ноздри гостей, и фараоны, греки и хитрые рыцари становились хвостатыми существами из противоположных миров. Струи воды полоскали лица, выбегая из фонтанов-оранжерей, омывали тело пространства, и фоном звучали фортепианные или органные зарисовки в стиле минимализма. Усачи-конструкторы свирепо поглядывали на простодушных слуг, а слуги превращались в материю из воска и дымки, врастая в фигурную ткань древесной шелухи. Простота движений побеждала, и сначала один усач запер себя в комнате и накрылся одеялом из ветхих одноклеточных, потом второй усач, и эта многоуровневая система организмов заработала, как производственный будильник или как небесная карта.
- Стой, куда же ты? – глянул охранник на мальчугана с газетой, когда тот пытался проникнуть во дворец лени.
- Я… я… - начал заикаться младенец. – Я просто хотел посмотреть на царицу желатиновых полей. Я слышал по радио, что она кинула свой образ в дворцовые коридоры.
- Хо-хо, - затряс животом мужичок. – Всё это сказки и фальшь. Нет здесь никакой царицы. Магические переходы давно запрещены.
...

***
Надо мной точно проводили эксперимент, кто-то незримый, какой-то злой дух, ворвавшийся в душу, как жало пчелиное. Меня терзали, мучили, испепеляли взглядами, мыслями, силами неравными, преобладающими. Я завяз в этом эксперименте, меня мутило от тряски, ведь я вращался в капсуле временной, ставшей моей обителью и моим точным наказанием. Ходили странные персонажи в углах пространств, сердце стучало, как ток, как пламенный астероид, заблудившийся в теле, поднимаясь к горлу. Экспериментировали гроздья винограда на подоконнике, факелы звезд, уткнувшихся в край вселенский, мыши попискивали, прятались от авторов этого испытания, и только я сидел, как больной ревматизмом, уставившись перед собой, тычась носом в холодный воздух, пытаясь накрыться покрывалом, избавиться от бед туманных. Что за опыты? Что за материя иллюзорная? Я материалистично мыслил, но мысли испарились, как насекомые бледные, как дугообразные финики, как расползшиеся по сторонам тараканы. Меня изучали, меня вытягивали в воронку, в конус, в трапецию, в даль необитаемую. Я не подозревал даже, когда закончится этот процесс, эта жвачка, эта метаморфоза. Меня вбрасывало в радугу, меня поднимало и раскачивало, кидало в люстру, в ткань дерева, в обои, я гадал, медитировал, занимался самонаблюдением. Но меня продолжали держать в центре космического влечения, я как бы завис в одной точке, плавно переходящей в панораму, в поиск, в наслаждение симфонией цвета и ритма. Надо мной проводили эксперимент, и я поддался ему, внушил себе чужую стихию, стал рабом, порванной струной, обломившимся ключом, но я продолжал бороться с незримой силой, толкавшей кулак в бубен. Я становился веткой, вихрем, пустым стаканом. Я перетекал из одной формы в другую. Я ждал. Просто ждал.
...

***
Я шел по тропе, спотыкаясь о камни, глядел изредка в небесный потолок и пытался что-то отыскать там, среди облаков. Меня качал ветер, я словно пьянел от его дыхания. Ветер унес мою шляпу на ветку безмолвного дерева, и я тщетно пытался снять ее оттуда. Тропа казалась бесконечной. Я играл мысленно на гитаре, вокруг меня собралась компания, во мне проснулся осенний бард. Я шел по тропе, она уводила меня в царство природы, в лесное царство. Сердце билось торопливо, руки трогали замок на куртке, иногда смахивая слезу с ресницы, вызванную хулиганистым ветром. Надо же, такую красоту нарисовал творец небесный однажды! Эта мысль подкрадывалась ко мне, когда я ощупывал любопытным взглядом деревья, пытался понять и почувствовать силу этой естественной тишины.
 Зря я не взял с собой пса, он бы подышал с удовольствием чистым воздухом, лесным воздухом. Вот возникла особая дымка вдали, как будто шел дымок из трубы. Я пошел в его сторону. А вдруг там лесник варит суп, накормит, быть может… Я раздобыл-таки свою шляпу, кинув в нее найденным под ногами камнем, и, водрузив помятый головной убор на голову, отправился в гости к здешним обитателям…
...

***
 Я стою с чемоданом у поезда. Мне пора уезжать. В голове дым вьется, разрастаясь, как свирепый пожар. Он поглощает мои надежды на спасение в этом хаотичном цифровом мире.
- Эй, ты покидаешь нас, да? – спрашивает девушка в голубом.
- Покидаю, - легким кивком головы отвечаю я. – Надоело мне томиться в цифровых конструкциях.
- Не боишься остаться в одиночестве?
- Боюсь, конечно, но поезд везет чужеземцев в нужном направлении. Нас встретят, умоют, дадут по кровати. Я уже договорился.
- Ну, с богом! – Она сморкается в платок от нахлынувшей горечи. – С богом!
- Всё будет хорошо.
 Я обнимаю ее, поглаживая по спине, и сажусь в поезд. Мне предстоит долгий, томительный путь в никуда, в мир исцеляющих цветов…
 Проходит год.  Многое переменилось в моей жизни. Теперь я не освобождаю цифры из компьютерного плена, не загружаю их в своё сознание. Я голубоглаз, высок и ношу каждый день один и тот же пиджак с маленьким кармашком, из которого торчит носовой платок.
 Я снимаю комнату в общежитии. Среди соседей есть и жители Венеры, и обитатели Марса. Они довольно дружелюбно настроены по отношению ко мне. По утрам мы пьем кофе со сливками и обсуждаем новости. Мне приятно с ними общаться, а им интересно поближе узнать землянина.
...

***
Листья желтели, как лампочки, включались-выключались, замыкаясь в древесном обличье, словно их втолкнули в единый групповой портрет, где у каждого листочка своя личность, своя постоянная, которая вырисовывает на хрупких деталях повседневного мира цветовые мелизмы… Аллеи цвели, пахли, искрились, как шампанское в вытянутом бокале. Автомобили шумно выпускали дымок, мигая фарами, взбираясь на вершину светофора в лучах захмелевшего солнца. Почтальоны разносили газеты, мальчишки восседали на велосипедах, как на скакунах, соревнуясь между собой.
- Странно, - подумал Бутылкин. – Эти силуэты вырисовываются спонтанно, как плавленые сырки. Я стою и втягиваю в легкие воздух. Чистый воздух. Моя гитара стоит в углу, не пытаясь запеть, и это навевает скуку, какую-то задумчивость, априори. Томик стихов остался в книжном магазине, так и не купленный мной. Моя тень бродит за мной, как лиса. Я верю в агностицизм, но при этом отрицаю собственное постоянство. Вечная материя покоится в невесомости, как лимонная долька. Я энергичен, как танцор-стиляга, но сегодня у меня нет сил. Я пишу письмо природному механику, кладу его в конверт, но письмо теряется. Мне приходится подражать космосу, чтобы восстановить в себе земную гармонию. Я противоречив, как лирико-физический закон, и от  этого страдаю. Но стоит ли из-за этого страдать, стоит ли делать глаза влажными?.. Зачем мне всё это? Просто нужно идти в верном направлении и не думать ни о чём. Быть пустым.
...

***
Для меня всякая букашечка является личностью. Когда люди нечаянно топчут муравьев, отправляясь на работу, а те тоже в это время разбегаются по своим делам, у меня сердце обрывается и хочется заплакать. Неужели нельзя обойти? Посмотреть и обойти? Но люди высокие, и они не видят маленьких созданий. Рост не позволяет им высмотреть паучка или гусеницу в траве. Только если присесть.
 В основном, только дети интересуются насекомыми. Среди взрослых, правда, тоже бывают исключения: это энтомологи. Они занимаются малышами профессионально. Добывают знания для науки, исследуют.
 А человек, непосвященный в дела крошечных жителей, пройдёт мимо, не услышав, как они общаются между собой, спорят или веселятся.
 Я же привык к насекомым, как к своему отражению в зеркале. Дело в том, что я лечу их. Они за это любят меня так преданно и так самозабвенно, что я готов сутки напролёт не спать, помогая им вернуть душевные и физические силы.
 Я измеряю давление, слушаю биение сердца, осматриваю горлышко. Если в семье возникают конфликты, решаю их, подсказываю матушке или отцу, как наладить отношения с чадом, восстановить утраченный покой.
 Мир насекомых – любопытное явление. Стоит в него окунуться, и тебя не вытащишь оттуда. Ты захочешь стать таким же маленьким и беззащитным, захочешь погулять по грядкам, выкупаться в луже, перелететь с одного листка на другой, покачаться на ниточке. Это так захватывает! Нужно только представить себя букашечкой.
...

***
Я выглянул в окно, смотрю, дождик идет. Обычно в дождливую погоду мама не пускает меня на улицу, чтобы я не намочил ноги в дырявых ботинках, но сегодня настроение у меня было отличное, и захотелось пробежаться по лужам. Я надел свой походный плащ и вылетел, как ужаленный, из квартиры.
 Навстречу мне попался дедушка из соседнего подъезда. Он поднял брови от удивления, завидев, как коротышка скользит по тротуару, и вдруг подозвал меня к себе. Поговаривали, что этот дедуля был еще тем чудаком, и я с любопытством приблизился к нему. Чудачество его заключалось в том, что он мог разобраться и собраться, как старый часовой механизм. Казалось бы, от этого превращения никакого толка не было, но детишек подобный фокус радовал. Они начинали подпрыгивать о радости и хлопать в ладоши.
 Может, он хотел рассказать какой-нибудь смешной анекдот или поведать занимательную историю, сверкнула в голове моей мысль, или показать свое умение во всей красе.
 Но только я подошел, как дедушка громко чихнул и сказал:
- Простудился я, сынок. В такую погоду легко промочить ноги. Вижу, ты отважный малый. Но всё равно не стоит гулять в тоненьком плаще, когда сверху льет без остановки вода. Можно заработать простуду. Иди-ка домой, сядь у камина и погрей лапки.
Я хотел было возмутиться, но тут дедушка взял меня на руки и отнес домой.
...

***
Газообразный мир отразился в магическом шаре. Соф-рыцарь сидел на стульчике и скреб пальцем по находке. Он пытался понять, откуда возникли эти мысли о загадках тысячелетнего трехглазого фараона? Откуда? Он никогда не связывался мысленно с мистическими вероятностями, скрытыми в пирамидах, никогда не лез прыщавым носом в пудинг таинственного созвездия.
 Рыцарь не знал, почему его так звали, он родился в бедной деревушке, часто ходил на речку, общался с русалками и с водяными, но они не смели обмолвиться о небесной тайне. Они создавали обыкновенный диалог и не скрывали свой истинный облик под маской обыденности. Соф ясно видел водяные знаки в пространственной паутине, в которую влипал, как в паучью яму, только успев занести ногу над берегом. Но паук давно умер, и юный чародей мог беспрепятственно бродить близ воды и общаться с духами.
 Магический шар не мог обманывать. Он правдиво сверкал в свете настольной лампы. Юношей двигало любопытство. Фараон передал ему своего рода знание. И это знание влетело в душу, как раненая птица. Он должен был расшифровать эту загадку, спасти вселенную… От которой мурашки пробегали по бледной коже. Трехглазый фараон, должно быть, однажды создал целое государство странных существ, которые явились из Мира Древних Зверей. И они с того самого момента стали скрываться в предметах, окружавших человека в его повседневной жизни. Они скрывались за тем, чтобы впитывать энергию слова, чтобы спустя века переделать человеческий мир… Они вышли из-под контроля погибшего фараона. Этого нельзя было допустить, иначе случилась бы беда…
 Соф глянул в зеркальце, приделанное к дощатой стене, он выглядел мертвецки бледным. Когда-то в этом слабом тельце покоился живой дух. Но теперь голова отказывалась думать так же свежо, как раньше, и энергии не хватало на простую беседу с инопланетной живностью, населявшей его аквариум. А когда-то он мог болтать с ней до самой ночи об истории с начала большого взрыва до наших дней.
 Я, как автор, заметил, что Соф-рыцарь был очень юным. Но просто обязан предупредить читателя о том, что в этом мире юность начиналась с сорока лет. Старели намного раньше. Старость здесь возвращалась в младенчество. Таков закон кубических миров! А Соф уже родился в Великом Кубе и вырос тут…
...

***
У ворот стояли двое, Слон-лунатик и Булка-автомобиль. Первый отличался железным здоровьем, хотя и ходил во сне на двух лапах и выдувая воздух через хобот, как уставший дядечка. Булка была когда-то съедобной, но перестала быть таковой, когда ее стали использовать как автомобиль. Вот представьте себе: хот-дог, на котором летят по шоссе двое средневековых единорогов. Представили? Слон и булка стояли у ворот и внимательно слушали, о чём говорит хозяин дома. Он разговаривал со своим петухом, который в последнее время вёл себя необычайно нагло, унижая сатирическими шуточками почтенных куриц. Разговор был серьёзный. Они уже перешли на философские темы, затронули историю возникновения вселенной и начали бы говорить об искусстве ухаживания за дамами, но тут слон-лунатик постучал кулаком по воротам, и хозяин пошел открывать. Он вышел с голым торсом в просторных коричневых штанах.
...

***
Я вглядываюсь в сумрак ночной. Движение планет. К началу, к истокам, к нулевой симметрии. Я вглядываюсь, всматриваюсь, вклиниваюсь. Ночь тихо щебечет. Болотистые цветы вырастают из пестрой материи. Сиреневый кролик падает из шляпы в пространство. Тощие акробаты стремятся к небесному потолку, возвышаясь. Глиняные статуи языками щекочут птиц.
 Я вглядываюсь в сумрак утренний. Газета, чашка с кофе, ломтик сливочного масла. Достаю из холодильника кусок сыра. Ко мне подходит мальчишка, с глазами-антеннами, и произносит:
- Хурма хрустит на зубах…
Я отвечаю сипло:
- Пускай хрустит, пускай шумит.
 Мальчишка надевает на голову шапку, он похож в ней на карликового медведя, пожимает мне руку и исчезает, оставляя тень в углу, словно треугольный журчащий овал, сросшийся с цветной симфонией… Пумс-бумс-тумс…
 На велосипеде едет почтальон. Не гони радость, не прогоняй тревогу, не разбивай тоску, ради бога. Журнальчики с новостями, о жизни звезд, об истории звездных материй. Велосипед спотыкается о камень. Жаль! Почтальон падает и стирает колено. Ругается, топая и охая. Велосипед сломан. Колесо спустилось. Мимо проходит старушка. Произносит молитву. Велосипедист снова едет по дороге. Ловите журнальчик! Материалист несет булку с изюмом в пакете и ощущает ее присутствие через пакет в своей руке, которая пальцами щупает свежую корочку.
 Я пью кофе с сахаром, сон был отличный, как в пещере. На меня падает солнце, прижимает к столу, прыгает на мне, как на батуте, играет с моим силуэтом в настольный теннис, прыщавое солнце, топленое, масляное, жидкое. Я бросаю взгляд в окно. Узор вырисовывается на плотной занавеске. Время тянется, шагая неторопливо, как жирный осьминог. Говорят, иногда не чувствуется оно, а случается, бежит кометой…
 Опять изучаю мимолетные движения вселенской души.
...

***
Небо как ракета врывается в сознание индивидов, которые пропускают глиняные лучи через сердечное отверстие, и небо в форме лунообразного сказочника спускается по высокой лестнице в пещеру человеческой личности. За окном птицы ломают пространство крыльями-астероидами, тысяча языков-крабов слизывают кустарники и машины, а игуана-великан с дубиной пробирается в драконье царство. Вселенная остановила взгляд на облаке из каменных солдатиков и дует на него, как на больной палец, ветер падает на земную поверхность и кусает за локти аборигенов. Путешественник проплывает на лодке мимо одиноких и заброшенных островов и видит пространственно-временную симфонию между металлических башен, скривившихся в сумраке ночном…
 Небо пылает свечой и голосом колокольчика пробирается в ухо межгалактической пустоты, чтобы напомнить о своем могуществе, как о данности, как о трагедии поэтического чувствования, как об эпической истории нравственных идеалов, вошедших сонетами и философскими этюдами в мегабытие… 
 Слоны-автомобили развозят жителей Города, перелетая с одной улицы на другую, тяжелея от багажа. На площадях рассыпаны гроздья винограда и разлито кокосовое молочко, торгуют зефиром и хлебом. Шум тянется, как нуга.
...

***
В дверь постучали. Звонко, настойчиво. Хозяин спал на полу, на сложенном вдвое одеяле. В такой утренний час никто обычно не посещал городок. Поэтому хозяин решил, что ему послышалось, и, повернувшись на другой бок, продолжил дремать. Но вдруг постучали еще. Хозяин подскочил и, сонный, глянул в глазок. За дверью стояло бурлящее фиолетовое существо, от которого, судя по внешним проявлениям, исходило дикое волнение. Хозяин спросил:
- Вам кого?
 Существо выпалило:
- Прошу, помогите найти  ребенка! Он потерялся в вашем городке.
 Хозяин тут же открыл и впустил в свое жилище гостя.
Так начался новый неземной день.
 Когда они проходили мимо булочной, увидели автомобиль с конусом на крыше.
- Опять пытаются ловить сигналы, - заметил хозяин.
 Хозяина звали Мумдокль. Он вечно куда-то спешил. Вечно тревожился за себя и за других. У него хромала память. Одет был в черный костюм, из кармана пиджака всегда торчал платочек. Привык жить затворником в своем скромном жилище.
- Да, это конус. Да, это машина. Да, это булочки, свежие булочки с повидлом, - мямлило существо, перебирая множеством лапок.
- Ты мать или отец? – вдруг спросил Мумдокль.
- Я – мамотецобрат. Я есть ничто и есть бесконечное. Я есть много-много личностей. Они бурлят во мне, кипят во мне. Я их ношу внутри.
- С какой ты планеты?
- С планеты Хрум. Она затерялась в Странных Дисках.
- А это где?
- Вот там! – показало на небо существо.
 Они прошли через школьный двор. Двое эмфимперов играли в настольный теннис. Мячик плюхнулся на землю и распался на мелкие частицы. Тогда один из игроков стал громко кашлять и выкашлял новый серебристый мячик. Игра продолжилась.
 Мальчишки-игуаны гоняли мяч. Вдали за столиком играли в шашки две лампочки. Они то загорались, то гасли. Кузнечик-переросток, наблюдавший за игрой, вспоминал шашечную теорию вслух. Вдруг одна лампочка разбилась, ознаменовав собственное поражение. Правда, это была всего лишь актерская импровизация. Кузнечик запел – Пам-пум-пам…
...

***
Пол девятого из гостиницы вышел Худой Дядюшка. Он шел медленно, не боясь никуда опоздать, пил морковный сок посредством тоненькой трубочки из стаканчика, мысленно сочинял песенные куплеты и общался с окружающим миром при помощи своих бровей, которые были чрезвычайно густыми.
 Брови издавали звуки, похожие на дверной скрип или на кашель рояля. Они тряслись и закручивались. Пока Дядюшка пытался вспомнить свое имя, из гостиницы вышла его тень, залезла в мотор автомобиля и поехала туда, куда должен был прибыть наш герой.
 Тень оказалась его собеседником. Обычно Худой Дядюшка спорил с ней на темы экономики и биологии, но сегодня утром у него пропал голос, и он молчал, тень же всеми силами старалась вставить свою словесную гирлянду в безмолвные паузы, когда хозяин подавлял навязчивый кашель, вызванный курением трубки. И вот теперь, увидев, что Дядя вышел из гостиницы и забыл ее прихватить с собой, она воспользовалась транспортом и, ментально управляя водителем, который работал таксистом, преодолевая ненужное волнение, помчалась навстречу своему товарищу.
 Дядя так и не вспомнил свое имя. Оно уползло в недра бессознательных форм и идей его рыбообразной головы. И, безымянный, поплелся куда глаза глядят, а точнее к своей двоюродной сестре.
...

***
 Деревья падали, как поверженные рыцари, а небо наполнялось молочным цветом, и ветер играл листьями и облаками. Время словно остановилось, застыло, замерзло. Не было ни пространства, ни времени, ничего не было. Лес проснулся от шума падающих обитателей. Дух его подумал, что деревья пилят, но нет, какая-то неведомая сила опрокидывала их.
 Тем временем, вдалеке на дороге показался конь со всадником. Он шел размеренно, неторопливо. Всадником оказался двадцатилетний юноша с густой копной волос и с тонкими усиками над верхней губой. Звали его Алеша.
 Этот молодой человек обладал мягким характером, был худощав и несколько бледен. Он мало питался, так как много времени проводил в размышлениях и грезах. Он мечтал встретить ту единственную, с которой проведет всю жизнь, но любовь всей его жизни пока не находилась. Возможно, одной из причин этого была погруженность юноши в собственный романтический мир.
 Он крепко сидел на коне, да, впрочем, конь и не думал его сбрасывать. Они отлично подружились.
 Но вдруг зашелестела трава, и сразу же зазвенело в ушах. Алеша пригляделся.
 Впереди падали наземь древесные жители. Они падали, как будто кто-то невидимый резко их толкнул.
 Гость остановил своего друга, слез с него и сосредоточился.
- Нехорошо это, - вслух пробормотал он, хмуря брови. - Нехорошо.
- Почему? - озадаченно спросило животное.
- Думаю, это проделки леснозубов, - коротко выпалил Алеша. - А они обладают довольно несносным характером.
Если леснозубы решат пробраться в нашу деревню, беда будет. Придется звать магов для подмоги.
...

***
 В один прекрасный день большой жук по имени Тутя вышел на прогулку с тростью в правой лапе и решил зайти к одному своему другу, который жил на дереве. Это был макак Васька. Жук надел самую любимую шляпу с желтой полоской, начистил тщательно башмаки. Его тело обнимала чистенькая и хорошенько выглаженная рубашка с рисунком.
 Выйдя из дома, он поглядывал на часы, которые обнимали запястье.
- Итак, думаю за двадцать минут я успею дойти до Васьки, - вслух рассуждал Тутя.
 Он был неуклюжим и застенчивым, поэтому боялся врезаться в автомобиль своим тучным туловищем и каждый раз пропускал машины, ожидая, когда они проедут. А их собиралось столько, сколько не представить ни в одном волшебном сне, так как час-пик.
 Вдруг Тутя заволновался: выключил ли он утюг. Ведь гладил рубашку.
- Так, надо позвонить тёте Шу. Она проверит.
 Он достал мобильный телефон из шляпы - да-да, жучок носил телефон именно там, под шляпой - и стал набирать знакомый номер.
- Ало, тётушка, это вы? Проверьте, пожалуйста, выключен ли утюг в моей комнатушке.
- Хорошо, Тутя, обязательно посмотрю.
- Благодарю вас. Напишите мне смс потом, хорошо?
- Ага. Напишу, - выдохнула тётя.
 Тутя направился в сторону булочной: с пустыми лапами ведь в гости не идут.
 Купил шесть булочек с кремом.
- Должно Ваське понравиться. Он любит всё сладкое.
 Васька, как ранее было сказано, жил на дереве. Он был ловкой макакой. Правда, у Васьки был только один близкий друг - Тутя, - с ним он и поддерживал дружеские отношения.
 У Тути же было две сестры и один брат. Сёстры очень любили его, баловали. Они остались бездетными, так что у них было много свободного времени. А брат - уверенный в своих силах бородатый жук - уехал в другую страну строить дворец. Да-да, вы не ослышались. Он был отличным строителем и решил подзаработать.
 Тутя глянул на часы. Он потратил уже десять минут. Следовало поспешить, ведь он обещал другу прийти к определённому времени. Нельзя было обманывать. Так был воспитан наш герой.
 Он пересёк улицу Цветов и сел в автобус. Автобус моментально довёз его до леса.
- Почти пришёл, - сказал жук.
...

***
 Дядя Петя сидел на лавке и грыз яблоко. Яблоко издавало мягкий треск. Дядя Петя ликовал: фрукт оказался чрезвычайно вкусным. В пять часов должна была вернуться сестра с рынка. Это была женщина под пятьдесят, которая продавала на рынке семечки, любила петь частушки и танцевать. Она имела шустрый характер, который выявлялся в несколько озорном ее лице, голос у нее был звонкий и порывистый, как ветер в поле. Дядя Петя иногда чувствовал себя поверженным в разговорах с ней, так как темпераментом отличался слабым, и душа его пряталась за одеждой, где-то глубоко-глубоко, выражаясь икотой.
 Сейчас он, доев яблоко, пошел кормить кошку Люську, вынырнувшую из-за угла частного дома. Она тихонько мяукнула. Мол, пришла я пожевать, хозяин. Он налил ей молочка в блюдце и положил рядом пирог с капустой.
- Жуй, радость моя, со мной ты не оголожаешь, - пробормотал Петр. - Хорошая у тебя мордашка. Но вот вопрос меня давно занимает: когда принесешь ты своему папеньке котят? Большой и дружной тогда будет семья.
 Люська хрюкнула, как поросенок, и уткнулась в миску с питьем.
- Хорошо на сердце, когда рядом любимая животинушка! - запел хозяин.
 Дядя Петя боготворил природу, каждого зверя и каждый росток, а еще он любил искусство во всех его проявлениях, особенно, иконопись. У него было много икон в доме. Еще отец привил ему веру в творца, которую бережно он хранил в доброй душе.
 Жил в дяде Пете русский дух с самых детских лет, любил он родной пейзаж и родную речь. Приучил его дед читать сказки, былины, Пушкина, Некрасова и Тютчева. С ними он никогда не расставался. Когда оставался один, когда уходила сестра, приглаживал бороду и принимался устно вспоминать любимые строчки, наслаждаясь их певучестью и глубоким смыслом.
 Через несколько минут пришла сестра. В руках у нее была корзина с пирожками и с бутылкой кваса.
 Увидев брата, она сказала:
- Хорошо покупали сегодня, вот купила пирожков тебе, Петя, и кваску, знаю, любишь ты его.
- Спасибо, сестра, - ответил Петр. - А то от капустного пирога уж ничего не осталось.
 Люська, допив молочко и испачкав усы капустой, стала тереться об ноги женщины.
 Брат и сестра сели за стол и начали разговор. Отпив квасу, дядя Петя блаженствовал.
 А кошка, перестав ласкаться, легла в тенечке и задремала.
...

***
Мысленные концепции, теоретические мелодии и полотна, сотканные из исторической ткани, всегда привлекают к себе, ибо они полны смысловых зерен и густых метафизических событий и строф, и это сущностное схеморазвитие не может не притягивать и не удивлять своим автоматически-кибернетичеким аппаратом, состоящим из цифровых жемчужин и сферических интегралов, таким образом, любая понятийная строка всегда является частью информационного кода, отражающего работу космического организма, и данная всеобщая связь вселяет надежду в наличие относительных эпох субъективных реальностей, соединенных в громоздкий объективный итог мыслительных и чувственных созерцаний.
...

***
Улитка села на пенек и стала слушать музыку. К ней подошел Борода и сел рядом. Он был вне себя от радости. Улитка пожевала во рту язык и сказала:
- Да здравствует наш союз! Наш тесный союз!
 Она казалась такой утонченной. Но при этом такой искусственной, неправдоподобной, иллюзорной…
 Борода любил курить трубочку и читать письмена на листьях.
 Они сидели и витали в облаках. Оранжевая собака проплыла над ними и приземлилась на ветку дерева. Большой рот схватил ее за хвост и рассыпался на атомы. Собака запела фальцетом и превратилась в воздушный шар.
 Улитка, пытаясь казаться вездесущей, выкатила тысячу фиолетовых глаз-фонариков. Они, словно антенны, влипли в робкий воздух.
 Борода тем временем размышлял о паштете, курочке и бутылочке шампанского. Он копировал свою бороду и продавал мысленно местному племени. Чудак, одним словом. Борода был похож на вытянутые перевернутые ножницы, еле заметные глазки щупальцами сжижали пространство. Он жил в лесу с белками и с мухоморами. Ему было всего-то двести с лишним лет. Живот, на котором сидели насекомые, имел собственную личность. И эта личность руководила его плотоядной головой, разросшейся, как гигантский осьминог с одной ноздрей.
 Улитка бормотала под нос сладкие словечки. Она притворилась профессором.
- Мда… Меня ждет очередная лекция, - выплюнула звук собака-шар.
- Не вас, мадам, не вас, а мой внутриутробный философский мир… - заметил Борода, достав из-за пазухи грабли и водя ими по туманной землице.
 Улитка, возомнив себя ученым, сказала:
- Итак, приготовьте учебники…
- Да ну тебя! – заворчало дерево-переросток. – Никто не станет слушать твои бредни, коротышка многоглазая!
 Борода сделал замечание древесному жителю. Дерево фыркнуло и притворилось арифметическим барабаном. На него залез картонный ус и стал дырявить кору, как будто искал там пищеварительную эстетику.
 Улитка стала изображать макаронину. Она вбросила себя в кастрюльку, которая тут же начала пыхтеть – в ней пузырилась вода. Улиткообразные сущности поднимались вверх, как духи, пока Борода не зашуршал крышкой.
 Странная компания ютилась здесь. Довольно-таки оригинальная.
Она расширялась, как вселенная, пока ее созерцательное спокойствие не нарушил еще один любопытный персонаж. Это был Великий Рыцарь.
...

***
С утра я ничего не ел, не пил, голод сжимал живот. Я глянул в окно, дети-акробаты, держась за руки, плавали в воздушном пространстве. Старик в очках-антеннах сидел на скамье, как в кинотеатре, считывая поступающую информацию из небесных коридоров. Он пытался вспомнить свою первую любовь, но кроме сухих фактов, математически выстроенных, ничего не получалось воспроизвести… Жизнь пробежала, как насекомое, пролетела, как пущенная в урну смятая пивная банка, разбрызгивая по пути безалкогольное пиво – отрывистые воспоминания… Я смотрел на этого немощного старика и хотел помочь ему словом, выслушать, взять за руку, которую он непременно бы отдернул, кашлянув хрипло. Рядом прошла какая-то статуя. Статуи древних философов – привычное в последнее время явление в городе. Они направляются в музеи, чтобы прочитать там перед группкой неопытных студентов очередную лекцию.
 Пока старик читал газету, я поднялся с кресла, в котором сидел, уставившись перед собой, и которое измял своим потным телом, и направился в кухню. Нужно перекусить, иначе мысли затихнут в черепной коробке, зависнув на таком карикатурном облачке: «пора питаться, питаться, питаться». Я достал коробку овсянки из шкафчика, наполнил пузатый чайник водой и стал терпеливо ждать, когда он закипит, чтобы заварить готовые хлопья. Каша утром – самое то. Вот и бутылка молока. Не прокисло, случаем? Нет, свежее, как будто только вчера подоили корову. Я сел, облокотившись локтем на кухонный стол, и отпил из чашки  молока.
 Чайник кряхтел, не давая сосредоточиться. Я взял брошенную накануне вечером на пол газету, стал ощупывать взглядом строчки. Так, в городе собираются строить гигантский дом, в котором будут жить пришельцы-эмигранты. Хорошая новость! Возможно, у меня получится познакомиться с марсианином, говорят, они далеко продвинулись по части технологического прогресса. А может, заведу роман с миленькой марсианкой, свожу ее в музей, послушаем лекцию Сократа или Аристотеля. Хотя у них философия прививается с первого дня рождения, если не с эмбриональной стадии… Марсиане – удивительные мыслители, они мыслят вселенскими категориями, формами.
 Я поел овсянки, допил молоко и пошел одеваться, мысленно напевая услышанную вчера от детворы мелодию. Старик, видно, ушел за это время, теперь на его месте сидел жук, пытаясь заколдовать бездомного пса.
- Сядь и дай лапу, а потом представь, что ты застываешь и отправляешься в параллельную галактику, - говорил жук басом. – Дай лапу, прошу, дай лапу. – Он повторял эту фразу несколько раз подряд, но пес был глухим, как Бетховен, и, виляя хвостиком, поплелся прочь.
 Жук испытал нечто вроде досады. Он поднялся на несколько сантиметров над землей и, покрывшись чешуей, поплыл в сторону булочной.
 «Отведать бы булочки с повидлом», - думал про себя жук. – «Ням-ням!»
  Дети-акробаты построили в песочнице автомобиль, забрались в него с радостными криками и рванули ввысь, раздвигая воздух сиреневыми крыльями. Птицы, превращаясь в миниатюрных слонов, сделанных из глины, следовали за ними, держа в клювах письма. Они выполняли работу почтальонов.
 Пока я одевался, поправлял рукава у полосатого свитера, кто-то постучал в дверь.
- Кто это интересно? – вслух удивился я.
 За дверью раздался знакомый голос:
- Открывай, соня, брат пришел.
 Да, это был мой родной брат. Он точь-в-точь был похож на меня, настоящая копия. Только глаза у него были синие-синие, как подводные цветы, а у меня отдавали зеленью, как водоросли. И ростом он уродился выше. На нем покоилось дедушкино пальто, на ногах были надеты думающие ботинки, которые он позаимствовал из одного научно-фантастического рассказа. Ботинки иногда дико надоедали, подсказывая, что говорить, каким тоном и кому. Назойливые кожаные личности!
- Здравствуй, мой родной, - поприветствовал я его.
- Здорова! Давно не виделись.
 Я подождал, пока он снимет верхнюю одежду, и пригласил его в зал.
 Я сел на кровать, он уместился в кресле. Люстра смачно качалась, опять наверху танцевали карлики.
- Да, соседи у тебя шумные!
- Я привык. Карлики-клоуны любят веселиться.
- Угу.
- Они помогают мне находить контакт с домашними предметами.
- Опять суетятся, опять будят по ночам?
- Ну, предметы оживают по ночам, как обычно. Своего рода живой предметный музей. Но я пытаюсь отыскать к ним нужный ключик. Карлики-клоуны мне в этом помогают. Они программируют призрачные алгоритмы. А с помощью этих алгоритмов восстанавливается вещественная связь.
- Хм… любопытно.
- Как поживает Большая Линия?
- Спит целыми сутками. Входит в своего рода транс и во сне общается с духами.
- Но как же ты? Ты ведь на ней женился не для того, чтобы она все свое время посвящала только духам.
- Уже подали на развод. Большая Линия не против. Она собирается соединить свою жизнь с древним индейцем. Говорит, он похож на хиппи.
- Ну и дела! Не впадай только в депрессию. Подыщешь еще себе женщину…
- Само собой разумеется. Один не останусь.
- Правильно мыслишь, брат.
- А как у тебя с ремонтом? Починил свой звездолет?
- Нет денег пока. Пылится в мастерской у Хамелеона.
- Давай одолжу.
- Нет, брат, не надо. Ты и сам не доедаешь, не допиваешь, и духи не спасают. Бог с ним. Потерплю пока. Говорят, в космосе неспокойно, тревожно, сумрачно. Лучше не покидать Млечный путь…
- Это ты верно подметил. Существа с Кратула находятся на грани войны с существами с Витуга. Уже разразился скандал из-за похищения деревянного астероида. Опасно сейчас покидать родное пространство.
- Вот-вот. Пусть Хамелеон останется пока без работы. Только одно плохо: за аренду приходится платить. Но ничего, потерпим…
 Люстра качнулась с треском, как будто собиралась падать, разбиться на тысячу мелких осколков.
- Сейчас попрошу сбавить темп вечеринки, - сказал я.
 Подошел к стене и губами прижался к ней.
«Прошу, по-ти-ше».
 В стене возникло углубление, она проглотила звук, как картофелину.
- Видишь, всё культурненько у нас.
- Прогресс на лицо, - заметил брат.
 Брат всегда поддерживал меня во всем, соглашался с моим мнением.
...

***
 Павел Васьков, проснувшись, увидел лошадь, съедающую его ботинки. Прошло несколько минут, и лошадь превратилась в сапог, упала на ковёр и растеклась жижей. Павел схватился за голову: это был его любимый ковёр!
 Но лошадь продолжала растекаться и увеличиваться в размерах, так что скоро перед ним сидел на корточках старик в разбитых очках, склеенных, как попало, и грыз арбуз, небрежно выплёвывая семечки. Павел захотел сделать замечание невоспитанному старцу, но тут обглоданная корка взлетела и ударила его по лбу. Что за шуточки, подумал Васьков, огорчённо пожал плечами, спрятался под одеяло и, вслушиваясь в тиканье настенных часов, заснул.
 Проснувшись, он снова увидел лошадь в шапке-ушанке, она курила трубочку так, что комнату заполнил дым. Павел чихнул и решил сделать замечание лошади. Но лошадь вздохнула по-человечески, взмахнула хвостом, и комната исчезла совсем, будто её и не было никогда, будто бы Павел продолжал спать и грезить о покупке лошади.
 Он ясно разглядел портрет своего прадеда в позолоченной раме, который украл старый часовщик, который явился к нему домой и стал выспрашивать о прадедушке всякие вещи, которые мог знать только правнук; дело в том, что они были хорошие друзья, пока дед не ушёл в мир иной. Часовщик Тимофей Глобусов всё жаловался ему на то, что не осталось у него ни одной вещицы, ни одного предмета, связанного с покойным. Васьков указал на старинный портрет, на нём родственник был ещё молодой. Часовщик бросил завистливый взгляд, и пока Паша копался в кладовке, пытаясь отыскать копию портрета, стащил его и исчез. А копии не оказалось в квартире. Копия, как вспомнилось Васькову, пропала ещё при жизни прадеда, когда тот обменял её на бусы, которые подарил жене на их совместный юбилей… Вот такие дела.
...

***
 Когда я видел таракана на стене, он был мне противен, конечно, но я понимал, что и в нём теплится жизнь. Когда я видел муху на стекле, я понимал, что она переносит болезни, но при этом с любопытством глядел на неё, осознавая тот факт, что и в этой мухе есть отпечаток мироздания, как и во мне, как и в любом живом организме, и эта муха живёт в своём мире, который я не могу разрушить… Случалось, что я ловил тараканов и мух, но в эти минуты я забывал о сложности бытия, мне просто было противно, как любому человеку, в жилище которого лезут насекомые.
 Что бы ты ни делал, ты должен понимать, что ты только гость в этом мире, в этой вселенной. И размышляя об этом, я терялся, мне казалось, что человек слаб по природе своей, что он полностью зависит от природы и от судьбы. Но тут же я останавливал себя, полагая, что судьбы, на самом деле, не существует, что есть последовательность событий и воля случая, а судьбы нет и не может быть. Запутавшись в этих своих суждениях, я шёл ставить чайник, садился за кухонный стол и, заварив чай, принимался пить его и жевать пряники, стараясь подавить всякую мысль, так, чтобы в голове была пустота, одна только пустота, иначе я бы попросту сдался. Ведь я не философ, хотя пытаюсь размышлять о жизни, черпать из жизненного опыта что-то важное и нужное, так что мой мыслительный процесс скорее похож на попытки писать музыку, не слыша её в голове, что логично приведёт к провалу, к поражению.    
 Наблюдая за жизнью мухи, я понимал, что это всего лишь муха, как бы я не очеловечивал её, хотя она жила в той же квартире, в какой жил и я, а значит, была такой же полноправной хозяйкой. Мне пришлось убрать сетку и широко распахнуть окно, чтобы она вылетела. Сначала я решил оставить всё как есть, пусть сидит там, но потом сжалился и дал выход воздуху, и муха улетела. Как только она исчезла, в голове моей стало яснее, я перестал думать о насекомых, о своей жизни и о судьбе, я просто лёг и закрыл глаза, пытаясь отойти ко сну. На кухне остался недопитый чай. «Ну и пусть остывает, завтра допью», - сказал я себе и заснул, как засыпает слишком уставший человек после рабочего дня, как засыпает  крестьянин, целый день проработавший в поле.
...

***
 С неба капало. Нет, не вода, а лимонный сок. Капсул сидел на траве, поджав ноги. В зубах у него была зажата спичка. Он любил грызть спички. Хотя иногда опасался того, что внутри разразится огненный вихрь. Капсул слушал от знакомых, что в человеческом мире были случаи, когда человек внезапно воспламенялся, а уж когда грызёшь спички, это может запросто случиться. Так думал этот странный подросток.
 Он был чародеем. Дар получил от прабабушки. Она была заядлой колдуньей. Могла превратить чашку в крысу, а избушку в двухголового дракона. Местные жители вначале побаивались её, собирались было рассказать о её проделках священнику, но не решились. Потому что произошло одно событие. Одна девчушка отправилась с подругами купаться. А там был водяной. Схватил он эту девчушку и стал утаскивать в морские глубины. А мимо проходила колдунья. Она спасла бедняжку, а водяного прокляла. Подружки тем временем сидели на берегу. Им стало страшно, их стала бить дрожь. На их глазах чуть не произошло несчастье. И если бы прабабка Капсула не оказалась рядом, то деревня потеряла бы маленькую девочку.
 В деревне быстро расходятся слухи. Бабка пострадавшей узнала, что к чему. А она была истовой противницей всякого волшебства. А тут… Её внучка осталась живой благодаря магии. Бабка чуть с ума не сошла, когда услышала о жутком водяном. Стала она убеждать подруг, что в магии нет ничего страшного, что не будь её, их бы атаковали чудища. И прабабушка Капсула стала великой спасительницей. Вся деревня каждый день только и говорила о ней и об её могуществе. У её дома собирались нищие и больные. Она вылечивала их. Если мужика сшибала телега, он оставался цел. Если мальчишку кусала бешеная собака, он не умирал и не превращался в оборотня. Так род Капсулов процветал.
 Капсул продолжал сидеть на траве. С виду обычный прыщавый подросток, невзрачный такой, неопрятный. Волосы грязные, местами прилипли, а некоторые волосинки торчат в разные стороны, как будто в них ударило молнией. На худом туловище майка с рисунком, ниже – просторные штаны, завершающиеся стоптанными дырявыми ботинками. Сразу видно: бедняк.
 Ведь всем известно, что магия ни в какие времена не кормила. Она исцеляла, помогала преодолеть невзгоды, выжить в суровом мире, но накормить – никогда. Чародеи ходили в лохмотьях, просили милостыню. И это было как минимум странно. Простолюдины так думали: если он волшебник, почему не может наколдовать себе горы золота? Но это было нереально. Таков закон магии. Колдуй, пока беден, как бездомная собака. Если ты имеешь дар, это ещё не значит, что ты  ни в чем не будешь нуждаться…
 Капсул разгрыз очередную спичку, напачкав губы, и собирался вздремнуть, как вдруг услышал чей-то тонкий голос. Голос пел, и всё приближался, нарушая его покой. Ещё минута, и перед ним возникли трое музыкантов. Они держали в руках гитары и пели. Голоса, конечно, слабенькие, но наигрывали эти парни неплохо. Капсул поприветствовал их. Они кивнули слегка в ответ. Сели рядом.   
...

***
 И шли они, как дождевые струи, и просто толпились, эти вымышленные звери, но вот присоска, не отпускающая от материализма, вот старик Джойс, отражающийся в зеркальной пыли, вот они, и снова вселенская теория, а там корабли-призраки, космический сон, и снова далианская мифология дает знать о себе, повсюду пегасы и летающие карлики, зачем говорить на языке львов, когда в душе живет тысяча кроликов, и они трусят, но ты пишешь в блокноте: я простой парень, не полиглот и не философ, я есть герой обычного романа.
 Ты когда-то зачитывался Кафкой, потом пришел Пруст, которого опередил автор «Улисса», и отнял у тебя томик абсурдной прозы, три романа, посмертно опубликованные, он дал тебе свой бесконечный цикл, мощь временных идей, потом подошла Вулф и села рядом с отцами сознательного потока, она не уступала им, гигант, она внесла свое имя в модернистскую историю, и ты преданным читательским взглядом глянул на них, о да, это прекрасно.
 Побереги силы, не трать на лишние философские размышления, уже был Кант и он сделал многое для философии, априори, а мы ведь простые смертные, середнячки, ты этим гордишься, я знаю, потому что не любишь выделяться из толпы, это ни к чему, быть в тени, просто быть в тени, вот в чем наслаждение, не позволяй звездам втянуть тебя в свои ряды, просто мысли и ешь хлеб, хлеб, вот, она суть жизни, бедность не порок, да ты и не беден, приятель, просто не просишь много.
 Отчего этот интерес к интеллектуальным темам, когда ты и двух слов связать не можешь? Но ничего, это просто стремление познать мир, извечная любознательность, но агностики в чем-то правы, точно правы, всё не проглотишь, только заработаешь несварение желудка, прочь, прочь от этих мыслей, снова балет, снова оперетты, их показывают по телевизору, ты просто включаешь нужный канал, просвещение, культурный дух, но только не зазнаваться, не надо, интерес к миру, к каждой травинке, он живет с пеленок, да-да, я знаю, ты прост, как этот цветок на окне.
 Эти вымышленные звери, они не в первый раз тут, в замке магических идей, парят в воздушной жиже, тают, восстанавливаются из небытия, они явились к тебе в ту минуту, когда ты снова одел этот плащ волшебника, ты для них больше чем отец, ведь ты, именно ты создал их однажды, на бумаге, фломастером, а теперь удивляешься, нежно, скажи им нежно, я люблю вас, мои вымышленные звери, я дал вам жизнь, подражая природе, вот карта, по ней и найдете выход из пещеры моей комнаты-кельи, ищите, ищите скорее удивительный фэнтезийный мир.
...

***
 Мир находился в изменчивом состоянии постоянства. Метеоролюди осознавали всё больше своё неведение относительно бесконечного числа вселенных, которые вмещали в себя галактические континенты. Когда-то, миллиарды лет назад, вещества из упавших на Землю метеоритов смешались с земными веществами, и возникла жизнь. С тех пор шла глубокая эволюция, постепенно врывавшаяся в пространственный клубок мифических первопричин. И конечным звеном всесильной упорядоченности явился пещерный метеорочеловек, он закричал диким голосом и стал барабанить в грудь, а вокруг ползали странные существа, о которых он ничего толком не знал. Он погрузился в собственное существование, стал единым целым с природой, выразил себя через начальные социальные формы, стал прислушиваться и принюхиваться к окружающему миру, и с этого времени заработал созидательный механизм. Гены сливались, ввинчивались в последующие поколения, как ключ входит в замок, и образовывалась иная жизнь, из которой вылетало иное восприятие вещей. Солнце уронило десяток лучей на поверхность земную, и живая планета поплыла на лодке мироздания сквозь таинственные звездные горы, оберегаемая гигантской величественной звездой.
...

***
 Я посмотрел на старинный портрет, когда вышел из тела в форме духовной материи, и странным отблеском далекой звезды качнулся в зеркале силуэт крестьянки, которая превратилась в усатого старца и скрылась за пыльной дверцей шкафа, откуда прежде доносились звуки рояля, скрипки и топот скользящих по снегу копыт, будто бы уносивших всякое видение истории в сказочный мир звериных имен.
 Я знал, что в шкафу живут дикие звери, но  не чуял их запаха, не видел их волосатых морд, лишь только мог догадываться, что там, за призрачной стеной ветхого дома, бурлит дотоле невидимая жизнь, о которой много писали в книжках всевозможные путешественники, но пытались, правда, скрыть сам факт существования параллельных метаморфоз, да вот только тени, выныривавшие из норок, падали на окно напротив и там парили, как птицы, и крестьянка, пробывшая здесь три дня и три ночи, видела их и сообщила об этом наблюдении хозяйке.
 Хозяйка сразу же пригласила меня, и только я зашел в комнату и дал духу пространство, чтобы он на некоторое время вылез из тесной оболочки, и стал принюхиваться к комнатной атмосфере, как взгляд моего телесного стража притянул древний портрет кисти первобытного художника, а тут вдруг крестьянка, обещавшая встретить меня, как подобает, оказалась стариком, упорхнувшим в чужую вселенную. Тогда мой дух снова втянулся в живот, обсыпался на дне клеточных структур, и замолк, дав волю размышлениям политься из центрального вещества личной материи.
 Я присел на стул и начал усиленно думать над случившимся минуту назад. В голове образовался какой-то комок. Он разрастался, расширялся, и скоро внутри меня щелкнуло: зачем искать проблему там, где ее и быть не может? Раньше мне ведь попадались менявшие облик люди, да и зверей из соседних миров я уже не раз встречал. Ничего необыкновенного и парадоксального в этом происшествии не было. Я знал, что в человеке порою оживает магическое мышление, хочет он того или нет. Но над ним обязательно должен всякий раз властвовать рассудок, этот рациональный дирижер. Оркестр, случается, сбивает свой ритм, и тогда дирижер должен вернуть нотную гармонию на круги своя. Таков закон мысли.
 Пока я размышлял, комната сузилась до размеров нитки, и я стал гигантом в этой комнатушке. Скоро она треснула от напора моей макушки, и я уткнулся лбом в небо.
...

***
 Он сидел у озера, и ему казалось, что здесь был когда-то прерафаэлит, но его не могло быть тут, он жил в другой стране, говорил на другом языке, да и эти мысли вызывали в нем трепет, лучше бы в этом озере жили русалки, ворвавшиеся в нынешнее пространство из мальчишеских фантазий, он просто сидел и думал, правда, думать ему надоело, но и бог с ним, посидит еще немного и уйдет, и никто не будет знать, что он сидел на этом берегу и грезил. Останется только фотография этого тихого озера, ведь он запечатлел на память его вид, фотоаппарат всегда под рукой, это его любимое увлечение, которое не кормит его совсем, работать приходится грузчиком на складе, таскать тяжести, о боже, он долго так не выдержит.
 Увлечение подобного рода возникло недавно, хотя давно он выращивал его ростки, подмечал детали окружающего мира, наблюдал, вспоминал, но воспоминания путались, словно их перемешивали в огромной бочке, ассоциации рождались внезапно и так же внезапно распадались на мелкие фигуры, и всё это превращалось в мозгу в разные кадры, порою черно-белые, а иногда и цветные. Таким образом, идеи оформлялись в кадры, а кадры складывались в фильмы, но всё же он отдавал предпочтение первому виду отражения действительности, в его глаз будто был вставлен фотоаппарат, который регулировал свет и объем и настраивался автоматически на эстетическое восприятие.
 Видеть красоту окружающего мира помогало внутреннее чутьё, а также изучение работ признанных мастеров своего дела, да, он долго рассматривал старые альбомы, делал закладки, записывал что-то любопытное в свой блокнот, учился, учился, чтобы потом признать, что он имеет в какой-то степени право творить, хотя всегда критически относился к этому занятию, так как видел в этом подражание самой природе. Но где-то вычитал, что это всё от генов, да иначе и быть не могло, но зачем об этом думать, сжигая нервные клетки, когда в будничном движении ни Кант не помогает, ни Пушкин, философские формы лишь отвлекают от реальности, которой так много в его жизни.
 Он пытался думать прозой Джойса, Пруста, Вулф, но это всё книжные миры, стилистика, хотя его жизнь очень похожа на их литературный метод, сплошной сознательный поток, он мыслит, одна дума вытекает из другой, он двигается, одно движение следует за другим, это сама жизнь, нежная жизнь, состоящая из воспоминаний, мыслей и вдохновения.
...

***
- Здравствуй! Ну, говори, давай, говори. Какой-то ты напуганный сегодня, - затараторил Момлев, тыкая в меня пальцем от любопытства.
  Я даже растерялся, нахмурил лоб, да так, что морщины повсюду разбрелись, как непрошеные гости.
- Почему это я напуганный? – как будто удивился я, глянув на него с деланным изумлением и продолжил: - Нынче видел домового у себя в духовке, грелся он там, чудак этакий.
- Болтун ты, Васька, неисправимый. Всё норовишь обмануть меня, дураком выставить диким! Вот те! – И фиг показал перед самым носом.
 Я вобрал шумно воздух широкими ноздрями и бросил:
- Ну что ты спрашиваешь меня, будто не знаешь! Собака опять сбежала, за жизнью городской погналась. Да и бог с ней! Плюнул я, взвалил мешок на спину и один направился к тебе, чтобы поговорить о погоде и об урожае. Пёс был что надо, но как его удержишь-то? Я не рисовальщик-анималист, чтобы родились у меня десятки верных собак, которые смогли бы охранять огород.
- Ладно, ладно, верю холостяку.
- А ты вот попробуй вести холостяцкую жизнь.
- Неа, не хочется, женушка у меня – прелесть, сготовит, постель заправит, я ее никому не отдам, даже тебе, хрюндель!
- А я и не прошу, оставаясь при своём собственном мироощущении, как герой Челентано.
- Хо-хо! Хочешь сказать, я слабаком стал от того, что женился?
- Отстань ты от меня, Странный! Пойду псину свою искать, чтобы защитить огород от темных сил.
 Момлев коротко вставил:
- Тысячу тебе псов и тысячу картофелин! До встречи!
- Ага.
...

***
 Я встал и взлетел к люстре, покачивая в воздухе тростью. Накануне вечером ко мне явился призрак из ветхого сада, где он вел уединенный образ жизни, монашеский даже. Он постучал по деревяшке, толкнул меня локтем, настойчиво придвинулся к моей подушке и, дохнув на меня заплесневелым, могильным запахом, стал щебетать, как птица:
- Случилось вот что, страшное происшествие. Из сада украли золотую птицу. Посадили в клетку, заперли в карете и пустили каретку вон из вселенной. А куда – неизвестно людскому пониманию. А понимание таинственно в некотором роде, это род определенной философии, которая духом сидит в человеческой машине, называемой организмом, материей, и управляется центральным механиком. Кто украл – тоже неясно. Но поговаривают, что это был старый Фи, жуткий старик, полулеший-полуобезьяна. Захотел он продать ее на базаре, обнищал. Скряга такой. Не дай боже встретиться с ним, отберет кошелек и душу встряхнет так, что потом восстанавливаться придется год, а то и больше.
 Я, зависнув около люстры, присел от напряжения и вдруг кашлянул пламенем, да так молниеносно и отрывисто, что завизжала гитарная струна в углу, и дух поморщился от изумления, будто лицо его превратилось в сморщенную грушу.
 И хотя он с вечера исчез во мраке межвселенской пыли, все же его присутствие колебало еще потревоженный метаморфозами воздух.  Из моего тела донеслось урчание, лязгнувшее и затихшее, я кинул трость вниз, а сам стал сплющиваться, теряясь в потолке. Теперь я должен был быть одной ногой в параллельном мире, а другая пока выказывала сопротивление, не желая подчиняться воле сестрицы. Но скоро и ее засосало в новое пространство, в котором приготовились к приходу гостя.
- Ну держись, старый Фи! Воровство не проходит бесследно. Птичка нашей будет.
 Монах-призрак лежал на траве, сморкаясь в платок. Из правой пятки вылезали черви, и он их безуспешно пытался раздавить.
- Неужели эти гадины расплодились у меня внутри? – жаловался он.
- Успокойся, - сказала проходившая мимо старушка. – Апчивариус! – Она ткнула в пятку когтистым пальцем, и вместо червей полезли цветы. – Теперь ты, мой миленький, бог сада!
- Бог – это слишком громко звучит для такого смертного и слабого, как я, - замялся призрак. – Пусть я буду просто призрачным цветочным мастером, благодарю.
- Не благодари ведьму, сынок, ведьмы – народ хитрый…
- А я и не вижу в вас ведьму. Разве ведьмы делают добро иным?
- Ладно, миленький, пойду я, а ты жуй травинку да поплевывай, желания загадывай, авось сад расцветет, да и птица вернется в полночный час, будто никто до нее и не дотрагивался.
 Когда я подошел к отшельнику, старухи и след простыл.
 Призрак тем временем нахлобучил на голову шляпу и стал напевать под нос незатейливую песенку. Но завидев меня, он растянул рот в улыбке и перестал петь, протянув мне высохшую руку для рукопожатия. Хотя я и брезговал такими вещами, тем не менее, пожал руку страдальцу, уж больно мне жалко было его.
- Погодка ничего сегодня, - пробормотал призрак.
- Благодать, - кивнул я головой. – Сад у вас загляденье!
 Вокруг было так красиво и спокойно, что мне захотелось тоже прилечь на траве и забыться хотя бы на минутку, уйти от всех земных бед; сад, в котором прятался от остального мира отшельник, манил к себе, звал нежно, будил в душах воспоминания, заставлял поверить в доброту людских сердец, во всемогущество природного начала, в его долговечность, поверить в то, что есть истинная любовь на земном шаре, что есть сострадание и есть справедливость, и что выход и спасение от горя тоже есть, только вбери в себя эту сладкую музыку, льющуюся из сада, и ты изменишься, а жизнь не даст тебе потеряться и иссякнуть. 
...

***
 Свет потух, словно отзвук классической мелодии, отшлифованной умелым музыкальным ухом. Свет потух, и должен был родиться новый, но в зале всё затихло, как в библиотеке. Зрители боялись шепнуть слово, чтобы не нарушить величественное молчание оркестра. Безмолвие окутало каждый уголок в этом огромном театре искусства, и музыканты старались не упасть в глазах пришедших посмотреть на них людей. Они прижались к своим инструментам и зашевелились только через минуту, когда на сцену вышел маэстро. Он поднёс к губам микрофон и начал петь. Петь тихонько так, усиливая звук. И только тогда музыканты заиграли. Заиграли усердно, сложно. Ноты вылетели из партитур и брызнули салютом. Музыка, громогласная и полётная, разлилась по всему залу, как морская волна. Зрители застыли в изумлении. Такого они ещё не видели и не слышали. Это было необыкновенно. Самая настоящая магия.
...

***
 Однажды, когда высохли ручьи, посреди одной деревушки выросло дерево, и на нём повис десяток обезьян; они хмурились и тут же смеялись, да так звонко, что воздух трещал повсюду, будто в него ткнули громом. От обезьян пахло дикостью и отрешенностью, но при этом им хотелось пожать лапу и сказать при этом ласковое слово. Обычно обезьянья порода выдает все признаки поведенческого неблагополучия: эти животинушки кривляются, наводят бардак, всячески безобразничают, но всё же не возникает желания распрощаться с ними, ведь в обезьяньей душе так много нежности, заботы друг о друге, и пусть они отпускают шуточки и травят людские души непостоянностью, их хочется выращивать, как детишек, сберегая генетическую родственность двух отделившихся видов.
 И вот, когда дерево поднялось в самую высь и остановилось в своем развитии, обезьяньи души распространились по всем его улочкам, по всем веточкам, затихли и вдруг вошли в ствол через дупло, да там и остались, как в тайной пещере или в подземелье, и больше никто не слыхивал об этих нарушителях спокойствия, дух дерева не кричал и не дразнил прохожих, не плевался и не облизывал макушки, обезьяньи привычки испарились, выветрились. Но с того времени ручьи ожили и побежали по деревне, как будто в них ввинтили пружину, они подпрыгивали и приземлялись на землю, очищали ее от грязи и насекомых, давали пищу деревенским зверям, утоляли людскую жажду, бежали, бежали и натыкались на колодцы и спускались туда, пропадая, а потом где-нибудь на окраине бил фонтан, и намокшие мальчишки и девчонки пускали деревянные лодочки, соревнуясь между собой.   
 Как вы уже догадались, наступила весна-матушка. Пришла она как раз в ту пору, когда дерево вынесло крону свою к самым облакам.
...

***
Васька Морковин попал под дождь. Его затянуло в воронку. Она образовалась в асфальте, оттуда вырвался целый вихрь, стало жутко, но спустя минуты две Василий пришел в себя, потер лоб, вырвавшись из хватки злобного урагана, и превратился в муравья, а муравьи, как известно, незаметны; воронка затянулась сеткой, испарения исчезли, порыв бешеного ветра сошел на нет, и Васька вздохнул свободно полной грудью, хотя нервный тик поспешил возникнуть в глазу, но муравьиная природа стала обителью.
 Примите меня, примите в свое царство, о насекомоплемена! Зачем вам тихо жить в земной плоскости? Великаньте, расширяйтесь и входите в мир большой! А я стал маленьким до некоторого времени, образно говоря. Чтобы избежать стихийного бедствия. А вы почему прячетесь от уличного шума? Хватит трусить и жить карликами, сталкиваясь с ядром земным! Возвышаясь, вы врезаетесь в пространство, а пространство сливается с вечным двигателем материи, разве это не чудо? Так дерзайте! Насекомоплемена, я ваш товарищ! Муравьюшенька…
 Васёк был обычным героем романа под названием жизнь. Но при этом он вечно попадал во всякие бедственные положения, и ничего не мог с этим своим недостатком поделать. Он вечно превращался в насекомых, в каких-то жучков, гусениц, и каждый раз, каждый его смывало, уносило, встряхивало, как клопа в бочке, и он прятался за паутинками параллельных миров, в космической глубине мироздания, заканчивал свой бег в безмолвной пустыне туннелей и уже оттуда воскресал, как раненый олень, и тыкался рожками в купол планеты: среди доморощенных глубинок, про которые разузнал в книжечках, а потом переписал интересные описания в блокнот шариковой ручкой. Он жил в глубинке с самого рождения, и эта глубинка являлась норкой, а норка сплеталась, как крона боязливого дерева, в квартирное помещение с прикрытым занавеской окном, из которого иногда вылетало загадочное и спонтанное утро.
 Тем не менее, именно в утреннее время он мог быть спокоен, как монах в своей келье. Уединенный образ жизни путал его мысли, так как разукрашивал настроение в разные цвета, среди которых были образцы светописи, упавшие на чистый холст, и грозовые вихри, бросавшие тень на жизненные циклы восприятия.
 Жизнь всячески влезала в окно и будила Морковина. Но иногда в душу впивалась хандра, и глаза закрывались, не желая видеть созвездия настоящего, и лишь вспорхнувшая пташкой мысль о сложном и прекрасном течении этой самой жизни заставляла нацепить на макушку шляпу и выйти вон из квартиры в цветущий поток природной стихии, чтобы опять быть унесенным ветром.
 Васька сегодня, преобразовавшись в муравья, почистил немножко лапки, забрался в магазинчик для трудолюбивых и старательных насекомых, чтобы купить там инструмент для плотницких работ, но тут же невольно вспомнил, что он зашел сюда из мира великанов, а там мебель не с ноготь мизинца, и вдруг собрался выходить наружу, но тут вспомнил, что на той стороне вселенной может возродиться ураган, да и продавец, дряхлый седой муравей, позвал его хриплым голосом.
- Проходите, - приветливо пробормотал хозяин магазина. – Может, заинтересует вас что-нибудь. Уж больно у вас озадаченный вид.
 - Да я… э-э… случайно зашел к вам, - стал врать Васька, но тут же покраснел и произнес вдумчиво: - А хотя, я, как плотник с опытом, с удовольствие полюбуюсь вашим товаром через витрины. Что тут у вас? Инструмент, конечно, отличный, но боюсь, что он мне не по карману. Но самое то для плотницких работ, самое то! – сказав последнюю фразу, Васька, попривыкший за несколько минут к муравьиному телу, весело крякнул.
- У меня самый лучший товар! – хвастливо воскликнул дедуля. – С малых лет плотничаю. И вот закупаю полезные вещицы и делюсь с народом!
- Эх, красота! – Васька подыграл старому муравью.
...

***
 В небе запахло огнем, началась битва. Тысячи лошадей держали на себе всадников, которые обзавелись копьями, и каждый из них, как обычный солдат, входящий в гигантскую армию, пытался нанести вред противнику, иначе на его родной территории мог начаться хаос, разруха поглотила бы деревни и города, и это травмировало бы людей, их впечатлительные души, когда бы на родную землю пришел чужак-завоеватель и сделал бы их своими рабами. Поэтому солдаты, забравшись на лошадей, сражались между собой, и это сражение походило на синтез странных созданий, как будто высыпавшихся с картины Босха, истинно людское было похоронено в огненном вихре, явились метеоролюди из тайных миров человеческого мироздания, и они дрались, бились, трясли друг друга, и боль сверлила их тела, и лошади плакали, падая вниз от внезапных ударов.
 Казалось, что битва продолжалась целую вечность, она выкидывала солдат в параллельные вселенные, и там инопланетные жители лечили их, пытаясь вдохнуть в каждого пострадавшего новую жизнь, и раненые, постанывая, вставали, ощупывали себя и убеждались в том, что они живы, а потом видели перед собой потомков марсиан, и хватались за голову, но лекарство на время усыпляло их, и солдаты засыпали, мысленно и телесно возвращаясь в свою вселенную. Тем временем, их товарищи потели, терзали себя сражением, дрожали от страха и спасались бегством, так же поступали враги, и скоро поле битвы опустело, зазвучала печальная минорная музыка, небо вздохнуло, зашевелились облака, скрывая выступивший жар, и две птицы пролетели совсем рядом, щелкнув от изумления клювами.
...

***
 Георгий вышел из подъезда, плюнув в пространство, как будто этот плевок значил что-то, но он ничего не значил, совсем, он просто плюнул от горечи, а потом сделал вид, что ему не плевать на окружающий мир; да только мимо проплыла соседка Валя, она горбилась, да и вообще походила на кикимору какую-то, но это опять вошло в восприятие Гриши из-за этой глупой горечи, она даже ощущалась во рту, да-да, томилась на языке и на зубах, но он не старик, чтобы плеваться беспрестанно, это обиженные старики плюются, как верблюды от тоски, от тоски и горечи. Он просто вышел из подъезда, чтобы выйти в пространство, а не рисовать в уме карикатуры на соседей, на собак и кошек, это ведь вымысел всё, а он не такой, нет, не такой, он иначе видит мир, по-своему, и нет, не эгоист, совсем нет, просто он ранимый, поверьте, это правда, и он не любит выпускать пар на знакомых и незнакомых, да кто он такой, чтобы кусать других, он самобытен, если так можно выразиться, просто он устал, устал и вышел из подъезда, чтобы увидеть то, что видел каждый день: старую скамейку и страшную Валю, да он и сам был не красавец, хотя причесывался перед зеркалом и умывался, но потом снова падал духом и превращался в пустую личность в помятой шляпе.
...