Подборка в журнале Слово-ворд 115, 30. 08. 22

Моя любовь – не август, а февраль...


***

Моя любовь – не август, а февраль,
когда сам Бог – поэт – велел нам плакать.
Когда далёк апрель – весёлый враль,
и снег ещё не превратился в слякоть.

Когда весны ещё не ясна тень,
и не понять – ты в радости ль, в обиде ль...
Когда в последний високосный день
ты навсегда пришёл в мою обитель.

Моя любовь – февральская пурга,
что мечется в последней круговерти,
как на метле летящая карга,
ещё не надышавшись перед смертью.

Отчаянье, прощанье и печаль,
зима, навек сходящая с орбиты...
Но в феврале грачи летят, крича,
и значит карта всё ещё не бита.

Как эта жизнь похожа на спираль,
виток последний – росчерк Пастернака...
Не наигрался всё ещё февраль,
я жду его особенного знака...

***

По-птичьи меня окликни             
оттуда, из-под небес.
Подушкой ко мне приникни,
и вот я с тобой, не без.

Как жили мы в этом доме
без малого тридцать пять...
И в этом любимом томе
на фото вдвоём опять.

А снег пути заметает,
но след твой не замести.
И имя твоё витает
и тает в моей горсти.

Снежинка шестиконечна –
серебряный амулет.
Любовь моя бесконечна,
ей срока давности нет.

Слова любви повторяю, –
что с ней по сравненью гроб!
И в прошлое я ныряю,
как с крыши в большой сугроб.
 

***

Вспоминается день – ну куда он
уплывает, ау, задержись! –
как пришёл ты ко мне с чемоданом
и остался на долгую жизнь.

Мы стояли тогда у истока
этой движущей силы светил...
Было счастья у нас с тобой столько –
ни один чемодан б не вместил.

Был ты нежен, и тонок, и чуток...
Из меня мог богиню слепить.
Я привыкла к тебе словно к чуду.
Не умею тебя не любить.

И когда меня в вечный нокдаун
жизнь отправит, когда и не ждёшь –
вдруг всплывёт: ты пришёл с чемоданом
и уже никуда не уйдёшь.

***

Пишу тебе, свет мой, умница...
А на конверте адрес:
Тот свет. Небесная улица.
Квартира – значок крест-накрест.

Но знаю, и так читаешь ты,
минуя слова и голос,
все сны мои, все утаешки,
не скрытые ни на волос.

Везде за тобою следует
душа моя словно хвостик.
От мира иного к этому
я знаю надёжный мостик.

Ты в каждой строке и помысле,
что нежили и томили.
Весной молодые поросли
взойдут на твоей могиле.

В обнимку с твоей кассетою –
и не одной вообще-то –
мы будем с тобой беседовать
о самом большом и тщетном.

***

Не верю я могилам, обелискам,
а верю этим стареньким запискам,
что я всю жизнь хранила от тебя.
Ты на клочках писал их торопливо,
но каждой строчкой делая счастливой,
меня там в каждой буковке любя.

Тогда мобильных не было в помине.
Всё кончится, но не пройдёт, не минет
твоё «люблю», «целую» и «приду».
Я то и дело их перебираю
и повторяю, как в преддверье рая,
как будто во хмелю или в бреду:

«Я скоро буду. Не возись с обедом».
«Купил продукты». «Не волнуйся, еду».
Записочки простые, ни о чём.
И в каждой было: «Много раз целую».
Ты едешь – напролом, напропалую,
пространство прорезая как лучом.

О как хочу я верить тем запискам,
что ты на самом деле где-то близко,
в «Гроздь» отошёл, на почту иль в «Магнит»,
ты где-то здесь, между землёй и небом,
лишь на минутку отошёл за хлебом
и в дверь сейчас звонок твой зазвонит.

***

Мой узкий круг теперь настолько сужен,               
что в нём осталась только я сама.
Самой себе теперь готовлю ужин,
и от самой себя лишь жду письма.

Уединенье мне присуще с детства, –
я так бывала счастлива удрать,
осуществляя самовольно бегство
в себя, в стихи, в заветную тетрадь.

А после на собраньях  разбирали
и предъявляли мне суровый счёт,
когда из звеньевых переизбрали
и ленинский не ставили зачёт…

Ведь я вела себя не по-советски,
как пионер, что был на всё готов.
И вот оно аукнулось из детских
заплаканных отверженных годов.

Вдова, и одиночество пудово,
и все часы уже наперечёт.
Но я ещё ответить не готова
и смерть не хочет ставить мне зачёт.

Физически я здесь ещё на свете,
но внутренне гуляю далеко.
Мой путь высок, и радостен, и светел,
и перед смертью дышится легко.

***

Раньше маняща была, неясна,
вся – обещанье…
Ну, а теперь это просто весна,
время прощанья.

Дерево. Выбито кем-то ножом:
некто здесь не был.
С этой земли как лечебный боржом
выпито небо.

Воздух хватающие уста…
Где же ты, некто?
И торричеллиева пустота
людных проспектов.

Перед собою я нечестна,
ложь во спасенье…
Что же мне делать с тобою, весна,
с песней весенней?

Горло немыслимо перековать
с крика и плача
на эту музыку, чтоб ликовать,
переинача,

перелицуя жизнь как пальто,
лик – наизнанку.
Маска, я знаю тебя, ты никто,
некто, обманка…

***

Ты принял то, что не могу принять –
нам лучше друг от друга быть подальше.
Так главное вернее охранять
и крохи не выпрашивать: подай же.

Путь лучше ничего, чем лишь на треть.
На расстоянье видится большое.
Но дерево за лесом рассмотреть
ты не сумеешь, раз оно чужое.

Свобода не изведает родства.
Ограда не нуждается в калитке.
Я чувствую подобье воровства:
лишь силуэт – ни глаз и ни улыбки.

Границу не нарушь, не перейди.
Быть вместе – неразумно, несерьёзно.
Лишь выжженная пустошь посреди.
Бесхозно небо и душа бесслёзна.

В окне стоит из месяца вопрос.
Мороз собрал последние силёнки.
Но я всё забываю – вот склероз –
что ты со мной давно на удалёнке.

Ущербный месяц мертвенно повис,
и звёзды — словно пули сквозь бойницы...
И в нарушенье всех преград и виз
я всё-таки перехожу границу.

***

Не подчиняясь конъюнктуре,
я буду не такой как все –
бельмом в глазу, в стакане бурей
и пятой спицей в колесе.

Я буду инородным телом,
в себе носящим компромат,
ни словом, ни строкой, ни делом
не вписывавшимся в формат,

кухаркою-интеллигенткой,
медоточивою гюрзой,
беcсребреницей-инагенткой,
болот и омутов грозой.

Чтоб мой закат горел в полнеба,
руками разгонялась мгла,
чтоб били молоточки гнева,
любви былой колокола.

***

Река кровавая течёт...
О, этот вой над общей бойней...
Потерь немыслимый подсчёт...
А я погибну, так спокойней.

Я в ваши игры не игрок.
Лапшу с ушей снимать устала.
Душевным силам вышел срок.
Душа моя не из металла.

Я буду над, я буду вне,
чтоб не касаться и словами...
Так тесно, душно, подло мне
быть на одной планете с вами.

***

И что нельзя беречься…
                Давид Самойлов

«Берегите себя»… я стараюсь беречь,
но при этом с собой не рассорясь.
Я стараюсь сберечь свою русскую речь,
свою душу, и верность, и совесть.

Потому что живём на земле однова...
Да, эпоха, как прежде, лютует.
Но сильнее желаний и страха слова,
они сами мне волю диктуют.

И у них я на службе и на поводу,
на подхвате и на побегушках.
Я пляшу под волшебную эту дуду,
что играет мне тихо на ушко.

Только ей я подвластна, той музыке сфер,
а не пошлой диктаторской дудке,
что бы мне ни шипел изувер, люцифер
из суфлёрской и бункерской будки.

«Берегите себя»… Я себя берегу,
для людей, не загробного рая.
Я себя не позволю запачкать врагу
и предательством не замараю.

Мы идём по грязи и по крови, скользя,
по дороге заклятой, отпетой...
Но играть на мне, словно на флейте, нельзя,
вы умрёте от музыки этой.

И хотя я не ангел и не эталон
и порой нарушаю зароки,
я себе запретила поклон и уклон
вправо-влево от главной дороги, –

быть в согласии с теми, кто в стае племён,
от любви к сверхдержаве зверея,
вожделеет о благости старых времён
и о сильной руке брадобрея.

И покуда мой голос навеки не стих,
я не дам своим строчкам улечься,
повторяя Давида Самойлова стих,
как нельзя нам, поэтам, беречься.

***

Как будто где-то вдали патефон,
из прошлого слабый привет...
Я слышу звон, но не знаю, где он,
и иду на него как на свет.

И сны, мне транслирующие любовь,
где голос сквозь шорох помех
хрипит, что всё возродится вновь –
и жизнь, и веселье, и смех…

О где ты, где ты, неведомо Что,
открой мне лицо, покажись…
Театр, представление, цирк-шапито,
смешная и страшная жизнь…