Сага странствий

ИСПАНИЯ

Ко мне тянутся
сизые сливы.
Надо мной
сотни звёзд и дум.
Пропадаю в испанских
мотивах,
таю между
гитарных струн.

Ночь крадётся
по древней Севильи,
а потом замерев
тихо ждёт,
что Эль Сид проскачет
или
бряцнет старым щитом
Дон Кихот.

Или выйдут
монахи в белом
ересь жечь на кострах.
А там
храбрый Лорка
перед расстрелом
громко крикнет
No passaran!

Или вдруг,
захлебнувшись в пене,
издавая последний рык,
будет вновь
умирать на арене
для потехи несчастный бык…

Но рассвет смыл
ночные краски
не оставив от звёзд ни следа.
Только сливы
мне строили глазки,
торговали собой
без стыда.

***

Крепок херес
и я выпил крепко.
Отчего вижу,
будто бы ты
в длинном платье
и под фламенко
величаво идёшь с высоты.

Я гитарой
тебя призываю.
Вижу веер
распахнутый твой.
Знак надежды.
Твой шаг совпадает
с говорливой, влюблённой струной.

Ты сойдёшь.
Сама лёд и пламень.
Смотришь мне
не в глаза,
а в зрачки.
И о звонкий
севильский камень
застучат вдруг
твои каблучки.

Обойдут каблучки
меня кругом,
и надежда останется жить.
Не хочу быть тебе
только другом.
Я мужчиной
хочу твоим быть.

Слышит ночь
кипарисов шелест.
А я слышу:
кровь бродит во мне.
Да, был крепок
испанский херес.
А любовь моя
крепче вдвойне.

ГРЕЦИЯ

Пляшут над нами
персидские кони.
Топчат нам грудь
до костей, до крови.
Путник,
поведай в Лакодемоне,
что мы за граждан
своих полегли.

Путник скажи
там, где падают листья
в сёлах, в корчмах,
там, где будешь,
скажи.
Нас было триста.
Всего было триста.
Но мы держали свои рубежи.

Путник, пойди
и скажи всему миру,
что на щите
нас внесли на порог.
И ты, дочь Зевса,
возьми свою лиру,
спой как дрались мы,
исполнив свой долг.

БЕЛАРУСЬ

Я уеду с базара- вокзала
на тот остров без берегов,
где девчата с глазами русалок,
и ребята со статью богов.

Где под ноги катятся росы,
и на свист отвечает лес
таким птичьим разноголосьем,
что взлетает душа до небес.

А зимой под облачной пеной
на замёрзшем пруду
за селом
гонит кровь по запутанным венам
зайвеница в кругу плясовом.


ФРАНЦИЯ

О, Париж Ив Монтан
Авторский перевод

О, Париж!
Ты прекрасен
в цветенье любви.
И два сердца, встречаясь,
с улыбкой глядят друг на друга.
Париж.

А весной
ветерок набегает с утра,
и кокетливо делают
свой поворот
флюгера.

Что, ему, ветерку
у него нет забот
он сюда залетел
погулять по кварталам твоим
о, Париж.

Тут как тут
солнце-друг ветерка
И они как юнцы
веселясь
и смеясь
по Парижу в обнимку идут.

Без скандалов и драк
посмотреть, что и как.
И с приходом весны
изменился ли ты?

Здесь всегда
можно встретить такси,
что пойдёт на обман,
чтоб нагреть ваш карман,
не доехав  до  места.
Такси…

А в кафе,
кто с утра уже за стаканом,
с неизвестно каким-то вином
оживлённо болтает о чём-то
в кафе.

Возле Сены
встречаются те,
кого точит слеза,
когда смотрит в глаза
вод красавицы Сены.

А есть те,
кто живя от и до
себе свил здесь гнездо
и кто  моет лицо своё
в водах красавицы Сены.

А ещё,
те, которым не до вина,
кто добрался до самого дна
и бросается в реку.
Но Сена…

Она хочет
только любви.
Она хочет гонять корабли
с каравеллами.
Сена.

А проблемы
они есть везде.
Просто надо увидеть их ближе.
Только дело здесь в том,
если глянуть кругом,
не найти вам
другого Парижа...
 
Смерть Парижа

О нём,
в который верили мы слепо,
мне прокричит
крылатый странник стриж.
Мол жив ещё,
взобравшийся на небо,
соборами и шпилями Париж.

Мол жив ещё
великий этот город.
Что манит русских,
сводит их с ума.
Но всё ж, история
плетёт о нём некролог,
и башня Эйфеля-
портняжная игла.

Гори Нотр-Дам, гори...

Погорел Нотр-Дам!
Сразу звон
в еропейской
правдивой прессе.
Вытер пальцем
слезу Макрон.
Но не плакал он
об Одессе.

Зато пел и плясал
Мулен Руж.
После гости
пошли в бордели.
Сорок восемь
невинных душ,
ну, подумаешь,
где-то сгорели.

В кабаках ел и пил
средний класс.
Пожирал со стола
поросёнка.
Ну, подумаешь
где-то Донбасс
и там где-то
убили ребёнка.

Что ж смолчал ты
собор вековой?
Не ответил на зло
своей мессой.
Ни единый колокол твой
не пробил
про Донбасс и Одессу.

А теперь ты горишь.
Ну, гори.
На коленях
стоят парижане.
А в душе я,
как не смотри,
был к тому же
и твой прихожанин.

Я не варвар,
не русский хам.
И в ладоши
не буду хлопать.
Но зачем мне такой
Нотр-Дам
и с такой
толерантной
Европой?

АНГЛИЯ

Ты старая.
Но добрая едва ли.
В загадочном тумане
ты скрывалась.
Пока царя мы тихо убивали,
ты грела руки о камин
и улыбалась.

Мы ждали
над туманом
выброс солнца.
И русскую романтику шатало,
что шла за Байроном
и далее за Холмсом
по лондонским
и сумрачным кварталам.

Ты как всегда
для нас чужая пристань,
которая пиратам всё прощала.
Ты греешь плешь
российским террористам,
по - королевски
сволочь защищая.

Лисье счастье

На Лондонской свалке
давно живут галки.
Но вот будто кукла из-за кулис
на ней появился
по рыжей нахалке
такой суетливый,
смешной братец Лис.

И было написано
на лисьей морде
страданье и счастье.
А он пострадал,
когда благородные
братики-лорды
гонялись за Лисом,
а он удирал.

И глаз был потерян
и лапа хромала.
Но Лис был доволен
и счастлив вовсю.
Семья ждала Лиса,
а он, украв сало,
спешил донести своё счастье
в семью.

Спешил- семенил
к той норе из покрышек.
Спешил и плевал
на болячки свои.
А Лондонский глаз,
что был круче всех вышек
завидовал счастью
лисьей семьи.

На лондонской свалке
давно живут галки.
Живут словно души
умерших актрисс.
Но всех их живее
по той же нахалке
такой суетливый,
смешной братец Лис.

Страсти по Конану

Меня адреналином зарядили.
И я бежал,
хотя уже не в мочь.
За мной гналась собакой
Баскервилей
в кошмарных бородавках
злая ночь.

Вбегая в день,
я был на пике остром.
И мне, казалось,
был её ловчей,
когда она спускалась
лентой пёстрой
по тонкому шнуру
к душе моей.

По её воле
мне лежать в покоях
под кучею вонючих одеял,
где человечки
пляшут на обоях
и Мориарти
грелку мне менял.

ПОЛЬША

Не могу молчать больше,
чем не любы мы Польше?

Не пойму же опять я,
не славяне мы – братья?

Или мы не славяне,
не братья?

Как найти к примиренью ходы?
А найти их должны мы сами.
Где, когда,
кошка странной вражды
пробежала однажды меж нами?

И откуда начать счёт взаимных обид,
со времён ли московской Смуты?
Когда наши поставили шляхте на вид-
та шалила в Кремле почему-то…

Погостили, попили,
пора и честь знать.
Только гости призывам не вняли.
И пришлось ополчение нам  созывать,
ну, и вышло - гостей мы помяли.

Иль с той самой поры,
как раскинув свой стан
в пустырях над Москвою-рекою,
к нам с союзом пришёл хитроумный Богдан.
А кто в Ржечи прощал за такое?

И листала история свой календарь,
пахло сладкой архивной пылью.
Это было всё встарь.
Это было всё встарь,
где легенды смешались с былью.

А паны гомонили в прокисших шинках,
и усищи свисали подковой.
По варшавской брусчатке чеканили шаг
солдатушки суворовской школы.

Ах, красава, красава, красава
вечно юная пани Варшава….

Слямзил Познань пруссак,
а Волынь австрияк.
И в шинках же опять гомонили.
Як случилось такое, панове,
ну, як?
Что вы Ржечь Посполиту пропили?

И не раз, хлебнув водки лихой из горла,
шли панове за вольности биться.
Но двухглавый орёл, явив силу орла,
не давал волю белой орлице.

Или может обиде всходить и расти,-
чтоб искать, кто неправый, кто правый,-
на шрапнельном осколке, застрявшем в груди,
когда красные пёрли к  Варшаве?

Или может она легла пактом на cтол,
что открыл путь Второму Потопу,
а, вернее, секретный его протокол
между Молотовым и Рибентропом?

А затем звук стрельбы рвал весеннюю стынь,
крики птиц и людей на обрывки.
Это помнит Катынь.
Не забыла Катынь,
как летели с голов рога-тывки.

Спят в Смоленской земле
сотни польских сынов.
Им она новой отчиной стала.
Но Смоленщина-мать  так устала от слов,
как от пролитой крови устала.

Здесь не нужно сводить исторический счёт.
Здесь не нужно молебнов державных.
И кто в том виноват, что погиб самолёт,
взявший курс на Смоленск из Варшавы?

Ах, красава, красава, красава,
умиловая пани, Варшава!

Я признаюсь вам честно и без прикрас,
без стремленья примазаться к славе
бескорыстной любви, что нёс юноша Вас
им воспетой девушке Саве.

Я признаюсь  в своих разорванных снах,
когда хрип заставляя очнуться,
на студёный балкон меня гонит в трусах,
чтобы тёплым дымком затянуться.

Я признаюсь, что шляхтич, мой пра-пра-прадед
воевавший за вас, моя пани,
этапирован был за уральский хребет
как бунтарь и участник восстанья.

Я признаюсь и в том, что я- гордый русак,
что люблю россиянские нравы.
Но понять я смогу,
если «да», значит «так».
Остальное смастырил лукавый.

АМЕРИКА

Бросив кости,
вонючую брагу
и, закончив
ненужный спор,
в Новый Свет
воткнул свою шпагу
бородатый
конквистадор.

А увидел
он, бородатый,
лес да лес,
да сплошные луга.
Здесь каньоны
ползли косолапо
и показывали рога.

А ещё здесь
золото было.
И  к рукам оно
шло и шло.
Да и шпага его
не забыла
мушкетёрское
баловство.

Дальше
тоже война
без меры
со скуластостью
лиц и харизм.
Красной грудью
шагал на стрелы
бравым строем,
британский снобизм.

Слышен стук
копыт у колодца.
Слышен запах
мясного рагу.
Жаль, что в доме первопроходца
погостить я уже не могу.

Нью-Йорк

Получился от города толк.
Не пример Москве
или Парижу.
Вырос в небо камнем
Нью-Йорк
и сегодня
я это вижу.

Я за город
хочу поднять тост,
где дома встают
как осока.
Громыхает
Бруклинский мост
и он будет
греметь без срока.

Люди жмутся
к  его ногам.
В его камне
мильоны судеб.
Правда, что он без них,
просто хлам.
Он обязан
именно людям

Америка, не гудбай

Я спою тебе
не гудбай.
Для меня
ты всегда прекрасна.
Я хочу перейти за свой край
и сказать:
Америка, здравствуй!

Я хочу
прилететь в Нью-Йорк
рассчитаться
за бургер в кассе
и рвануть в той стране дорог
на авто
по роскошной трассе.

В стороне, где
шумит бродвей,
распадаясь
на гранулы лести,
мне какой-то
картавый еврей
форд-мустанг
продаст
баксов за двести.

А что нужно ещё
казаку?
Только воля,
да конь, чтоб резвый.
Я пройду всю страну
на скаку.
Да к тому же
скакун мой железный.

Всюду клёны
горят огнём.
И каньоны
хранят свои тайны.
Буду ехать я
ночью и днём
до пустынного берега
с пальмой.

Солнце новое
нынче со мной.
Отстаёт и
опять догоняет.
Я влюбился
в простор чужой.
Видно русской
степи не хватает.

АФРИКА

У нас, сейчас, конечно, непогода.
Всё снежная,
слепая карусель.
А здесь, пожалуйста,
в любое время года
оранжевого неба акварель.

Саванна
в лапах солнечного плена.
Но всё ж она,
уже почти сомлев,
ютит в прохладе зелени эбена
весь львиный прайд,
где самый главный - лев.

И всё мне будто любо в стране зулу.
Сомненья я оставил за бортом.
И кровь волнует белые акулы,
и женщины, как кофе с молоком.

А вот когда у нас пух тополиный,
и по утрам клубничная заря,
смотрю на айсберг я -
на нём плывут пингвины
от берега,
где кончилась земля.

ххх

День уходил за мыс Надежды Доброй.
И пропустить стаканчик я не прочь,
когда раскрылась капюшоном кобры
над Африкой агатовая ночь.

Она шипела
тише,
тише
тише
замрите всё живое до зари.
И не послушаться
мог только никудышний
А остальные, Боже сохрани.

И спал Кейптаун
солнечный и яркий.
И страх ночной
топтался у дверей.
Не прогоняли его
копские мигалки
и многочисленные блики фонарей.

Но океан
с манжетами из пены
не спал, шумел,
ярился не к добру.
В саванне львы,
а с ними и гиены
вставали на охотничью тропу.

И над людьми
с их страхами и снами.
И над зверьём,
бродившее окрест,
шагал по небу
крупными шагами
сиятельно-спокойный
Южный Крест.


ххх

Мотивы древние.
Блестят на шеях бусы.
Сегодня собрались
не на войну.
Сегодня выбирал
король зулусов
себе уже
десятую жену.

Двенадцать тысяч
девственниц.
Нагие.
Пришли к нему
из самых дальних сёл.
Не то, чтобы
хорошие-плохие.
А вот какими
Бог их произвёл.

Не просто было
выбрать себе ладо.
Король смахнул
москитное с лица.
И весь в обрезках
шкуры леопарда
спустился
с королевского крыльца.

А девушек
цвет кожи обезличил,
все на одно лицо издалека.
Они несли, как требовал обычай
огромнейшие стебли тростника.

С фигурками
как будто бы из сланца,
шли напоказ ,
как вся девичья рать.
И в тряске
заколдованного танца
пытались жениха
околдовать.

ххх

Старый бур-африканет
Джон Нерва
пригласил меня на огонёк.
У него страусовая ферма,
дом, собака, над крышей дымок.

Дом его в милях ста от Лесото.
В нём живёт он совсем один.
Электричества нет.
(Это что-то!)
Но есть в комнате каждой камин.

А ещё есть в подсвечниках свечи.
и ещё много-много свечей.
И под светом их быстротечным
пережить можно много ночей.

Словно время – часы и минуты-
на столетья осталось дремать.
И, согревшись домашним уютом,
не хотело уют покидать.

Мы сидели вдвоём у камина
из стаканов тянули ром.
Пахло деревом, камнем и глиной.
И был запах, что мне не знаком.

Мы улыбками обнимались.
И общению чтоб помогло
на английском кой-как изъяснялись,
африкаансом правя его.

Джон рассказывал мне о предках,
что здесь жили
почти триста лет.
В золотой львиный лоб
били метко
и по золоту эполет.

Воевали
по-снайперски, скрытно,
палец ровно жал на курок.
Потому на земле первобытной
этот дом и над крышей дымок

На стене висит
львиная шкура.
Джон губою
к трубке прилип.
И в бороздках морщин
лицо бура
было твёрдым как эвкалипт.

ххх

Какие впечатления и встречи!
Они сами собой ложились в текст.
Мне львица лапами
обваливала плечи
и голову лизала, словно кекс!

Потом в последний раз
лизнувши ухо,
валилась на спину
от львиной всей души
и подставляла
трепетное брюхо
с открытым намерением-
чеши!

И львицу
я почёсывал сторожко,
по-русски думая,
была мол не была.
В конце концов
она - большая кошка.
Или как женщина,
что ласк не добрала.

ххх

Бежит Мацуми-
львица боевая.
Ведёт свой прайд
на полчища гиен.
В той схватке
потерпевших не бывает.
В той схватке
не захватывают в плен.

Бежит Мацуми
и легко,
и быстро
Рычит и смерть
несёт она врагу.
И видно, как
под шкурой золотистой
играют её мышцы на бегу.

Но этот крик
коснулся льва Гимеллы.
Он выбежал на зов своих сирен.
Всклокоченный,
решительный
и смелый,
поскольку был убийцею гиен.

И он налёг на все четыре лапы
как бог саванны
не бежал, а плыл
Настиг добычу,
сжал со львиным храпом
и тотчас же по-рыцарски убил.

Всё кончено.
И лев был просто гений.
На эту схватку стоило смотреть.
В природе нет
ни капельки сомнений
там, где игра
на жизнь или на смерть.


Африканец

От себя однажды убегая
и, купив в один конец билет,
я достиг того земного края,
за которым чёрный континент.

А за мной пески дышали жаром.
А за мной экватор и дожди.
А за мной гора Килиманджаро.
Ты меня скорей всего не жди.

Жил скучая, на плаву держался.
Женщин знал,
но чаще был один.
И холестерин мой повышался
и снижался мой адреналин.

Улетев, домой звонил я редко.
Драйвовал,
пытал себя всерьёз.
И к акулам погружался в клетке
и рептилий дёргал я за хвост.

Лес валил,
таскал мешки с маисом,
если начинал худеть карман.
Но всегда любил с попутным бризом
выйти с рыбаками в океан.

А сейчас не пью, не лезу в драки.
Я люблю зверей оберегать.
Днём носить застиранные хаки,
а под вечер смокинг надевать.

Жизнь как- будто не проходит мимо.
И уже родное мне как снег
розовое облако фламинго
к озеру спускалось на ночлег.

За холмом там-тамы бьют в набаты,
и протяжно
ноют колдуны.
На холме под флагами заката
вереницей движутся слоны.

И когда гляжу в них до упора,
вспоминаю время без забот.
Были там слоны,
но из фарфора.
Украшали бабушкин комод.

АЗИЯ

Ты б хотела поехать в Китай
посмотреть на Пекин,
на Шанхай?
На размах рукотворных лесов
и на сопки с туманною кроной.
На рогатые крыши дворцов,
словно крытые шкурой дракона.

Ты б хотела поехать в Китай
смаковать императорский чай?
И за чаем у Жёлтого моря
увидать парус джонки вдали,
гладя пальчиком на фарфоре
круглолицую девушку Ли?

Ты б хотела поехать в Китай
и влюбиться в него через край?
И останутся лишь междометья
и рассказов возвышенный слог.
Не печалься, что тысячелетья
равнодушны к следам твоих ног.

Любопытство моё не терзай,
ты б хотела поехать в Китай?

***
Ушёл на дно
спокойно и без страха
огромный,
сильный,
золотистый линь.
Ушёл опять от цепких рук монаха,
что приходил на пруд
из Шао-Линь.

Линь знал,
одно:
ведёт за ним охоту,
тот молодой монах монастыря,
кто каждым утром,
словно на работу
спускался к пруду.
Но спускался зря.

Линь знал ещё,
коль он свой пруд покинет,
гурман монах
сожрёт его живьём.
Но прежде
чешую со спинки снимет,
и ошарашит
жгучим имбирём.

Линь знал о жизни
далеко не мало.
Но он о том ни слова не сказал.
И рыбой будучи,
познав искусство Дао,
он под водой как ниндзя
исчезал.

Прогулка по Самарканду

Тихой ночью
коснусь твоей двери.
И луной загляну в палисад.
Приглашаю тебя, моя пэри,
на прогулку в ночной Самарканд.

Вечный камень
разбудит эхо.
Чудаки они
эти камни.
И под звёздами Улугбека
будет эхо
бродить вместе с нами.

Не пугайся
кварталов тихих.
Городских башен
стройных и грозных.
Даже сам
Александр Великий
доверял свои сны
этим звёздам.

Тень его
пролетит по аллее,
мы её с тобой догоняем.
К Тамерлану,
к его мавзолею.
О походах больших
помечтаем.

Рассмешит нас
пьяною байкой,
иль какою другою шуткой.
Насреддин
вечно в рваной фуфайке,
подвернувшийся из переулка.

А потом уж
ночная фея
нас задержит
до самой зарницы.
в молчаливой
арабской кофейне,
где отведаем
кофе с корицей.