Доктор Морозов

               

             
В тот злополучный вечер мне очень не хотелось идти домой. Уже смеркалось. На синем августовском небе стали появляться первые звёздочки. В нашей избе засветились окна. У меня от холода выступила гусиная кожа, зуб на зуб не попадал. Я всё отчётливее понимала, что долго не выдержу. А мне надо было дождаться, когда все в доме улягутся спать, и в доме погаснет свет. Тогда я незаметно, потихоньку проберусь в дом, сниму своё грязное платье, а завтра, когда все уйдут на колхозную работу, выстираю его и высушу на солнце.

Это платье подарила мне моя крёстная, тётя Маня. Она была назначена моей крёстной до крещения, поскольку на то время церкви ещё не было. Её построили незадолго до войны, а в сорок первом году
разрушили, чтобы немцы не использовали её в качестве наблюдательного пункта.
       Тётя Маня недавно ездила в Москву продавать свинину на Крестовском рынке. На вырученные деньги она привезла всем подарки, в том числе и мне.

Платье, в которое нарядила меня моя крёстная, называлось купон, и было неописуемой красоты. Выглядело оно, как сарафан с кофточкой. По красному фону были разбросаны горошины белого цвета размером с копейку.  По подолу
Шли разноцветные полосы, а  впереди  распластала крылья яркая бабочка.
Я сразу же побежала хвастаться обновкой по всей деревне. Как раз у нас в деревне появился заезжий фотограф. Меня и запечатлели на фоне деревенской стены, обитой для красоты берёзовыми ветками.

     После в каждом доме можно было лицезреть семейное фото,  на котором молодая мама держала на коленях грудного ребёнка, завёрнутого в моё одеяло.
Это одеяло делалось на заказ в каком-то монастыре. Его вышивали монашки
 по бордовому сатину белыми катушечными нитками десятого размера. Одеяло прокалывалось иглой насквозь. Поскольку вата в те времена считалась роскошью, То её заменяла льняная кудель. С изнанки оно было покрыто домотканой клетчатой тканью.

     Так что оно весило в два или три раза больше самого младенца и почти не сгибалось, но зато было невероятной красоты. В углах одеяла красовались ажурные колокольцы, обрамлённые колосьями и перистыми листьями.
Всю центральную часть занимала замысловатая вышивка каким-то необычным крестиком. Такой техники вышивания я не видела ни в одном музее. Использовали мы его в основном как покрывало, а когда износилась подкладка.
то просто выбросили. Не знали тогда цену редким вещам.

       Очень скоро счастливая мирная жизнь закончилась. Началась война. Наши солдаты с измождёнными серыми лицами нескончаемым потоком двигались с запада на восток. Потом наступило затишье. Перед приходом немцев жители деревни закапывали свои пожитки в землю, полагая. Что они позарятся на их домотканые скатерти. Подзоры. Полотенца, вышитые крестиком красными и чёрными нитками. Мы тоже закопали под яблоней большой зелёный сундук
с маминым приданым. В число самых ценных вещей вошло и моё платье.
Уж его-то немцы точно отобрали бы!

      После освобождения сундук откопали. Все вещи оказались мокрыми, но
ещё не сгнили. Уцелело и моё платье. Но, когда после стирки, я в него
облачилась, то выглядела, как долговязая цапля. Платье решили отдать моей младшей двоюродной сестре. Ей обычно доставались все мои обноски. Но я
так упрашивала всех, дать мне хотя бы денёк покрасоваться в нём. Радостная и счастливая я побежала на улицу.

      В этот день прямо с ясного неба, при свете солнца неожиданно пролился тёплый, так называемый «слепой» дождь. В небе повисли сразу две радуги.
Дождь так же внезапно прекратился. Как и начался. Мы с моей подружкой Галей бегали по застывшему илу. Он щекотал наши голые пятки, и мы весело смеялись. Хотя война ещё не закончилась. Но она была где-то далеко на западе.

     Главное, что немцев прогнали, и теперь можно было бегать, где угодно и ничего не бояться. Никто не будет науськивать на детей дрессированных собак, никто не будет гоняться за нами по полю на лошадях. Такие развлечения были у немцев. Но, тут случилось непредвиденное. Галя поскользнулась и со всего маха шлёпнулась в лужу. Её платье и трусики превратились в грязную половую тряпку.

       Подружка была огорчена не только тем, что ей не повезло, но больше всего тем, что и меня не постигла та же участь. Она обошла вокруг меня и сказала: - У тебя сзади тоже испачкано платье, давай я тебе его замою. Я доверчиво присела на корточки возле лужи, а Галя тут же окатила мне всю спину грязной водой и со смехом убежала домой.

      Недаром бабушка говорила мне: - ты такая простофиля, что к тебе в рот въедет телега с оглоблями, повернётся там, а ты и не заметишь. Вот почему мне в тот вечер так не хотелось идти домой. Я представляла себе, как мама, увидев меня, всплеснёт руками и скажет: - Чёрта во что ни одень, чёрт чёртом останется. Вон Галя всегда ходит чистенькая. Как кукла из коробки. Косички                заплетены, в косичках бантики. Любо-мило посмотреть.               

 А как же я могла заплести косички, если каждое лето подстригали меня «фокстротом». Такая стрижка была тогда в моде. Пришлось отправляться домой, не дождавшись, пока погаснет свет. Будь что будет… - Это всё была прелюдия к моей встрече с доктором Морозовым.
- Да какой же он Морозов? – говорила мне мать много лет спустя, когда я спросила её, помнит ли она доктора Морозова?  - Был Морозов, но не доктор.
Какой же он Морозов, если он еврей? Маленькая потому что была. Как-то услышала  фамилию Морозов, и решила, что это о докторе говорят.

   Когда я с замиранием сердца открыла дверь, то взору моему предстала такая картина: вся наша изба была завалена какими-то рюкзаками защитного цвета.
В центре избы стоял плотный коренастый мужчина в синей нательной рубахе и в галифе на подтяжках. Вещи разбирал другой военный в выцветшей гимнастёрке и раскладывал их на скамейке.

     Первый просто остолбенел от удивления и строго спросил: - А это ещё кто такой? – Да это дочь моя, ответила ему мать из-за переборки. Как потом оказалось, инженер связист, который квартировал у нас до этого, съехал, а его сменил военный хирург. Он заметался по избе, пытаясь, что-то найти.
- Да нет у нас ничего, ни печенья, ни конфет, подсказал ему другой, Как  после выяснилось, он был у доктора денщиком.

       Я тем временем продвинулась к непросохшей ещё лежанке и прислонилась к ней спиной. Мол, нечаянно испачкалась сырой глиной, которой была обмазана лежанка. А доктор протянул мне кусочек туалетного земляничного мыла в бумажной обёртке. Мать молча, без всяких нотаций, содрала с меня грязное платье и облачила в ненавистное, сшитое из какой-то старой подкладки. Я попыталась тут же развернуть упаковку. Но стали объяснять, что это мыло, что его не едят

     Брикетик сразу же был реквизирован и положен на полку. Этим мылом мы несколько лет умывались по праздникам и натирали себе одежду вместо духов.
Мыло в войну и после войны не продавали. Стирали бельё и мылись в бане щёлоком, который варили в русской печке из золы. Позднее появилось жидкое мыло, похожее на солидол.

      Утром мы с братом проснулись от вкусного запаха ситных блинов, выпекаемых денщиком. В деревне называли «ситной» пшеничную муку.
В основном  блины пекли из овсяной муки.  Пшеничная мука считалась большой роскошью. Мы слышали, как доктор говорил своему денщику: - Иван,
детей, смотри, корми.  После одевания и умывания на крыльце холодной водой,
мы долго ждали, когда же денщик угостит нас блинами…

      Но он неподвижно сидел на приступке, низко опустив голову, и думал свою горькую думу. Может, у него вся семья погибла. Может, он сам не надеялся дождаться конца войны и вернуться живым домой.  Кто знает?  Когда же вечером, после многочисленных операций, доктор возвращался из госпиталя. То видел на столе нетронутую стопку блинов. Он только тяжко вздыхал и никогда не упрекал денщика.
 
     Каждый раз он приносил из столовой котелок  тушёной картошки с мясом.
Садился на стул, брал меня к себе на колени и доставал из-за голенища свою 
Солдатскую складную ложку. У неё с одного конца была вилка, а с другого –ложка. Пока я ела, доктор с любовью и нежностью смотрел на меня. Потом эту же процедуру он проделывал и с моим братцем Петькой. После доедал сам то, что оставалось, Казалось бы, что ему стоило отложить для нас картошки в отдельную тарелку, или отдать нам то, что не доел сам . В конце концов, сказать, чтобы мы принесли свои ложки…

     Конечно, и другие военные делились с нами  своими скудными пайками:
Кто кусочек сахару даст, кто щепотку соли, кто  четвертинку хлеба отрежет.
 Только квартировавший перед этим связист, никогда ничего не давал. Целыми днями он неподвижно лежал на скамейке, заложив руки под голову. Диетсестра
Приносила ему из столовой невиданные нами доселе блюда. Из свёклы были сделаны розы. Из моркови -  барабаны.

       Но офицер за целый день, ни к чему не прикасался. Вечером всю эту красоту медсестра уносила обратно в столовую. Повзрослев, я поняла, что
Офицер  – связист был, очевидно, болен язвой желудка, но не комиссовался,
а продолжал воевать…

      Конечно же, мой любимый доктор не мог быть Морозовым. На его лице отражались все признаки национальности: чёрные кудрявые волосы, крючковатый нос, фигурные губы. Но в моей памяти он так и остался доктором Морозовым. Подаренное им мыло, я взяла как-то на пруд, чтобы похвастаться перед подружками. Довольно «похудевший» брикетик мыла выскользнул из рук и  утонул в мутной зеленоватой воде.

    Но этот проступок остался незамеченным, вытесненный другим более ярким событием в нашей однообразной деревенской жизни. Вволю накупавшись и наигравшись в модную послевоенную игру – «штандер», мы всей честной компанией улеглись на берегу. Разморённые жарким июльским солнцем мы,
очевидно, задремали. Это нас и спасло.

       Раздался оглушительный гром, словно разом выстрелили  из сотни орудий.
Девчонки вскочили на ноги и стали креститься. Когда прошёл первый шок, мы увидели, что стоявшая от нас метрах в двадцати берёза, раскололась надвое от верхушки до комля. Это шаровая молния ударила в неё с такой неистовой силой. Но это случилось потом,  спустя несколько лет…

    А пока я спешила домой, чтобы не пропустить совместный ужин с доктором Морозовым. У всех военных, квартировавших у нас, на первом месте всегда был Петька. У всех дома, почему–то, оставались сыновья.  Поэтому они звали его, кто Колькой, кто Витькой, кто Шуриком…Петька на это не обижался.
У доктора Морозова тоже остался дома сын, которого звали Толиком. Он Петьку, тоже звал Толиком, но любил больше меня. Я это чувствовала.
Никто и никогда не смотрел на меня такими влюблёнными глазами.
В то время было не до нежностей. А довоенное детство я почти не помню.

    У доктора Морозова помимо денщика, в подчинении были медсестра и санитарка. Они квартировали в соседнем доме. Из разговоров взрослых, я слышала, что у доктора с санитаркой были «Шуры-муры», так как он
Заставлял стирать свои пристяжные пикейные воротнички медсестру,
Хотя это входило в обязанности санитарки.

      Когда я вернулась домой, то к величайшему моему огорчению, меня
встретила пустая изба. Госпиталь эвакуировался – наши войска быстро продвигались на запад. Только во дворе на бельевой верёвке, как белые птицы, трепыхались на ветру выстиранные воротнички  доктора Морозова.

    А когда я пошла в первый класс, то мне сшили обновку из немецких байковых портянок, выкрашенных в кубовый цвет. Это была кофточка.
Застёжка, манжеты и воротник у кофточки были из пикейных белых воротничков доктора Морозова.

   - Где вы столько воротничков набрали? – удивлялись одноклассницы,
- Это мне доктор Морозов оставил, - с гордостью заявляла я. А моё знаменитое платье естественно перешло в гардероб двоюродной сестрёнки. Я не могла смириться с такой вопиющей несправедливостью. И вскоре представился счастливый случай отомстить.

     Возвращаясь, домой поздно вечером, я увидела своё платье на бельевой верёвке. Недолго думая, стащила его с верёвки и засунула в трубу немецкого бункера, с которого обычно зимой мы катались на санках. Уж, если не мне, то пусть никому не достаётся!  На деревенских посиделках бабы долго судачили о том, куда подевалось платье. прямо какое-то загадочное явление.

       Если кто-то украл, то почему не взял более ценные вещи. Если бы ветром сдуло, то оно где-нибудь валялось бы. А его как корова языком слизнула.
Одна я знала тайну исчезновения платья, но помалкивала в тряпочку.
А любовь к доктору Морозову я выразила в стихах, как смогла.

Враг, покидая наш город,
Всё уничтожил сполна.
Сея болезни и голод
Прочь уходила война.

Так у озябших с мороза
Тянутся руки к огню,
Милый мой доктор Морозов,
С ним и тебя я сравню.

Эта готовность бесценна -
Делать добро без наград.
Так поступал Авиценна,
Так поступал Гиппократ.

Хлынут ли горькие слёзы,
Сердце ль обидой горит,
Слышу, как доктор Морозов
Тихо со мной говорит.

Только улягутся грозы,
Снова наступит покой.
Вижу, как доктор морозов
Машет мне, машет рукой.

Полные свежести розы
Пьют синеокий рассвет.
Где же ты . доктор Морозов,
Жив ли ещё или нет?