Сельский сон

Сельский мне край вдруг иной раз приснится.
Воображением я его быть заставляю
и чувствую, даже отчётливо знаю,
что не даю ему тем испариться,
и назначаю свидание, встречу
сна моего с нарисованным небом.
Деревья цветут, очарованы бредом,
как только время и место намечу.
Иной раз в щель сна мысль шальная уходит
и мрак небытийный как судорогой сводит.
А попросту - вечер тяжёлый и нудный.
Утомлённые девушки тянутся с поля.
И за небо простор уцепился безлюдный.
А сон мой – не сон, а уснувшая воля.
Идут и идут они медленно, тихо,
как будто не знают ни боли ни лиха,
как будто несут они смутную весть,
которая мне предназначена лично,
что эта усталость вполне им привычна
и пыль эту вечно назначено месть.
Всё о них знаю. А они не верят,
знание моё фальшивым почитают
и межу усталым шагом мерят
и в беззвучной песне губы открывают.
Вроде и поют, но не могу услышать,
в тишину вникаю ту, что мыслей тише.
Чудится мне песня, в ней оттенок боли:
«Снимся мы кому-то? Снится наша доля?
Правда ли что с поля вечером шагаем?
Правда ли что живы? Снимся и не знаем.»
Слов этих наверно нет на самом деле,
просто смысл виденья в них запечатлелся.
Вечернюю зарю как в печке разогрели.
Закат по всей округе без удержу разлился.
Кровавятся черешни, берёза золотится.
             Всё это только снится.

Всё это только снится. Когда я засыпаю,
девушки склоняют головы в дремоте.
Сейчас они в дубраву медленно вступают,
которая возникла у яви на излёте,
в сеть сна вдруг угодившую как бы с перепугу,
объятия раскрывшую людям, полю, лугу,
и ветками шумит под снящимся мне ветром,
живее всякой яви, хоть мерьте её метром.
В дубраве этой жизнь с зарёй перемешалась,
которая сквозь лес багрово пламенеет
и прячется в тени и с ветром тихо веет,
ничем и никогда она не завершалась.
А тени девушек и вкривь и вкось ложатся,
чтоб зрителю помочь вниманьем задержаться
на том, что есть кому отбросить эту тень
среди лесов и рек, полей и деревень.
Чуть не теряя форму мотыльки взлетают
в закатных красках сна. Я сосчитать пытаюсь
идущих девушек, но слишком отвлекаюсь
и счёта весь итог в сознаньи сонном тает.
Но ни к чему и счёт, я понимаю глухо,
что перечень летит в глубины сна и духа,
как будто счётом тем падение в могилу
бегущих быстро дней, когда начало лета
в саду бушует, брызжет во всю силу,
а в моей хате ночь и песня лета спета.
Августовский вечер в округе догорает,
но может и не он, какой иной, кто знает…
Проходят чередой, мгновенье каждый длится.
                Всё это только снится.

Всё это только снится! И всё поглотит Лета.
Пройдёт не проходя. Деревня длится эта
и вечер, что плывёт в закатной дымке.
Застыло всё, как фон на фотоснимке.
А девушки шагают мимо, мимо,
Как из ничто и в никуда гонимы.
Я вслед им поспешаю, жаждой болен
вписаться в этот вечер, лес, дорогу.
Но погрузиться внутрь сна и я не волен,
я только зритель, спящий у порога.
Я сам себе преграда, я касаюсь
ладонями цветов и умываюсь
в ручье и в то же время по приметам
я знаю твёрдо, что меня там нету.
Но девушек небытие моё рисует
и сад и облака, и ветер дует.
Деревьев много: яблони и груши.
В тени я мог бы девушек дождаться
и беспокойной мыслью развлекаться,
что неизвестность хуже страсти сушит.
Ещё бы думал - что важней и слаще:
сон гаснущий иль явь, как темень в чаще?
Ещё о девушках: за что им эта доля
и правда ли они вернулись с поля?
И правда ли, что чем живей, тем тише,
и в тишине своё дыханье слышат?
Охотно снятся, вместе, работяще,
к груди ладонь прижав для пользы вящей.
А кто доснится до конца – угаснет,
и гаснут чем безжалостней, прекрасней.
В остатках сна последний сна остаток,
зарей пурпурной напоследок сладок,
и тот учился в мгле бездонной гаснуть,
и не казалась эта мгла напрасной.
В той мгле, что за пределом смерти мглится.
                Всё это только снится.