Лермонтов

Он мне не брат, не родственник, не друг
и даже не пример для подражанья.
Так почему ни сердцу, ни уму
покоя не дают его страданья?
Наверно, потому что в двадцать семь,
тепла не зная материнской ласки,
и женской не испробовав любви,
распоряжаться жизнью без опаски
нельзя. А если Богом дан талант,
губить себя тем более нет права.
Мольбы мои бессмысленны, увы...
А у него посмертная есть слава...

Когда ты юн, так многое вокруг
тревожит душу и терзает разум!
Ещё ты веришь — можно изменить
мир точным словом искренне и сразу.
И сами в строки просятся слова,
наполненные силой обличений.
Мир устоял, не дрогнул, но признал —
на смену Пушкину явился новый гений.
Гнев царский, ссылка... «Кажется беду
поэт накликал», - по салонам фразы...
А он вдруг очарованно застыл,
фуражку сняв перед красой Кавказа.

Кавказа монумент Господь воздвиг.
В снегу вершины, склоны непреступны.
Года здесь замедляют вечный бег,
и горцы смотрят гордо, неподкупно.
Но как не полюбить цветенье трав,
душистый воздух, смешанный с туманом
и ветер, обдувающий лицо,
когда в седло — и рысью утром рано
примчать в кишлак, купить кувшин вина,
черкешенку увидеть у колодца,
вновь подивиться — как она стройна,
и лихо в рысь, пока не жарит солнце.
А вечера? Какая тишина
вкруг лагеря, когда ночные тени
сползают с гор к палаткам, и луна
парит, как око Божие, над всеми.

Он непонятен, неприятен, груб,
язвителен, но всё же образован.
Принять его так сложно! Не принять —
привратно будет жест сей истолкован.
Его намеки в адрес милых дам
терзают уши, вызывают слёзы.
Не раз, не два в свой адрес слышал он
проклятья, оскорбленья и угрозы.
Но всё кончалось миром до сих пор.
Дуэль была и кончилась пирушкой.
Казалось, в этот раз, наверняка,
Мартынов покричит, но будет душкой.
Ведь он же — друг. И разве сможет ствол
на друга навести в порыве гнева?
Да нет же, у барьера выстрел свой
направит он, не сомневаясь, в небо.

Желая сосчитать своих друзей,
достойных всего лучшего, бесспорно,
из яств заморских, королевских вин
к их встрече сервируешь стол проворно.
Квадратный он. Четыре стороны.
Как разместить гостей, конечно, знаешь.
Их четверо. И каждому свой край
на пиршестве учтиво предлагаешь.
Один из них приходит, как болезнь.
Леча его становишься сильнее.
Второй подобен пище. Каждый день
с тобой он рядом — нет его нужнее.
Лекарством в этой жизни третий друг.
Когда страдаешь от невзгод и боли
его зови. Целительны слова,
которыми тебя он успокоит.
Четвёртый стул останется пустым.
Там друг сидел. Ещё стоит посуда.
Он умер для тебя и для других.
Пусть знают все — его зовут Иуда.

Век краток у дуэльных пистолетов:
один-два выстрела, потом на полке где-то
лежат в забвеньи вечном и пыли.
Лишь иногда, гордясь резьбой старинной,
век коротают под стеклом витринным,
мечтая вновь услышать слово «пли!»
А было время бурное, лихое,
не зная ненавистного покоя
к ладони костяная рукоять
ложилась плотно и курок упругий
в цель пулю слал надёжно, без натуги:
шагов за десять сложно не попасть.
За честь свою иль дамы на дуэли
под дым и грохот песни пули пели,
и застревали в молодых телах.
Не наказанье, не арест, не ссылка,
а трусом слыть, сбежав от поединка —
вот что рождало в душах юных страх.

Гремели громы, дождь хлестал, уже темнело.
На мокром склоне Машука лежало тело.
В груди младой (мундир — долой!) зияет рана.
И суета друзей вокруг. Он умер рано.
Ещё вчера ничто конца не предвещало.
Казалось шуткой всё простой, каких немало.
Но пара верных  пистолетов для дуэли
стерпеть шампанского соседство не сумели
Он был поэт, он говорил о смерти часто,
дразня ее беспечно, дерзко и напрасно.
А в результате точно всё, как напророчил:
без покаянья, без креста закрыты очи.
Гремели громы, дождь хлестал, уже темнело.
На мокром склоне Машука лежало тело...