George Orwell - 1984 Continuation Продолжение

"Yes", said Winston.
— Да, — сказал Уинстон.
O'Brien held up his left hand, its back towards Winston, with the thumb hidden and the four fingers extended.
О'Брайен поднял левую руку тыльной стороной к Уинстону, спрятав большой палец и вытянув четыре пальца.
"How many fingers am I holding up, Winston?"
"Сколько пальцев я держу, Уинстон?"
"Four."
«Четыре».
"And if the party says that it is not four but five - then how many?"
"А если Партия говорит, что не четыре, а пять - то сколько?"
"Four."
«Четыре».
The word ended in a gasp of pain.
Слово закончилось вздохом боли.
The needle of the dial had shot up to fifty-five.
Стрелка циферблата подскочила до пятидесяти пяти.
The sweat had sprung out all over Winston's body.
Пот выступил по всему телу Уинстона.
The air tore into his lungs and issued again in deep groans which even by clenching his teeth he could not stop.
Воздух врывался в его легкие и снова вырывался глубокими стонами, которые он не мог остановить, даже стиснув зубы.
O'Brien watched him, the four fingers still extended.
О'Брайен смотрел на него, все еще растопырив четыре пальца.
He drew back the lever.
Он отодвинул рычаг.
This time the pain was only slightly eased.
На этот раз боль лишь немного уменьшилась.
"How many fingers, Winston?"
"Сколько пальцев, Уинстон?"
"Four."
«Четыре».
The needle went up to sixty.
Стрелка поднялась до шестидесяти.
"How many fingers, Winston?"
"Сколько пальцев, Уинстон?"
"Four! Four! What else can I say? Four!"
«Четыре! Четыре! Что еще я могу сказать? Четыре!»
The needle must have risen again, but he did not look at it.
Стрелка, должно быть, снова поднялась, но он не смотрел на нее.
The heavy, stern face and the four fingers filled his vision.
Тяжелое, суровое лицо и четыре пальца заполнили его поле зрения.
The fingers stood up before his eyes like pillars, enormous, blurry, and seeming to vibrate, but unmistakably four.
Пальцы встали перед его глазами, как столбы, огромные, расплывчатые и как бы вибрирующие, но безошибочно четыре.
"How many fingers, Winston?"
"Сколько пальцев, Уинстон?"
"Four! Stop it, stop it! How can you go on? Four! Four!"
«Четыре! Прекратите, прекратите! Как вы можете продолжать? Четыре! Четыре!»
"How many fingers, Winston?"
"Сколько пальцев, Уинстон?"
"Five! Five! Five!"
"Пять! Пять! Пять!"
"No, Winston, that is no use. You are lying. You still think there are four. How many fingers, please?"
— Нет, Уинстон, это бесполезно. Вы лжете. Вы все еще думаете, что их четыре. Сколько пальцев, пожалуйста?
"Four! five! Four! Anything you like. Only stop it, stop the pain!"
«Четыре! Пять! Четыре! Все, что угодно. Только перестань, останови боль!»
Abruptly he was sitting up with O'Brien's arm round his shoulders.
Внезапно он сел, рука О'Брайена обняла его за плечи.
He had perhaps lost consciousness for a few seconds.
Возможно, он потерял сознание на несколько секунд.
The bonds that had held his body down were loosened.
Оковы, удерживавшие его тело, ослабли.
He felt very cold, he was shaking uncontrollably, his teeth were chattering, the tears were rolling down his cheeks.
Ему было очень холодно, его неудержимо трясло, зубы стучали, по щекам катились слезы.
For a moment he clung to O'Brien like a baby, curiously comforted by the heavy arm round his shoulders.
На мгновение он прильнул к О'Брайену, как младенец, с любопытством утешенный тяжелой рукой на его плечах.
He had the feeling that O'Brien was his protector, that the pain was something that came from outside, from some other source, and that it was O'Brien who would save him from it.
У него было ощущение, что О'Брайен был его защитником, что боль пришла извне, из какого-то другого источника, и что именно О'Брайен спасет его от нее.
'You are a slow learner, Winston," said O'Brien gently.
— Ты плохо учишься, Уинстон, — мягко сказал О'Брайен.
"How can I help it?" he blubbered. "How can I help seeing what is in front of my eyes? Two and two are four."
"Что я могу сделать?" — всхлипнул он. «Как я могу не видеть то, что у меня перед глазами? Два и два четыре».
"Sometimes, Winston. Sometimes they are five. Sometimes they are three. Sometimes they are all of them at once. You must try harder. It is not easy to become sane."
«Иногда, Уинстон. Иногда их пять. Иногда их три. Иногда они все сразу.
He laid Winston down on the bed.
Он положил Уинстона на кровать.
The grip of his limbs tightened again, but the pain had ebbed away and the trembling had stopped, leaving him merely weak and cold.
Его конечности снова сжались, но боль утихла, а дрожь прекратилась, оставив его лишь слабым и холодным.
O'Brien motioned with his head to the man in the white coat, who had stood immobile throughout the proceedings.
О'Брайен указал головой на человека в белом халате, который все это время стоял неподвижно.
The man in the white coat bent down and looked closely into Winston's eyes, felt his pulse, laid an ear against his chest, tapped here and there, then he nodded to O'Brien.
Человек в белом халате наклонился и внимательно посмотрел Уинстону в глаза, пощупал его пульс, приложил ухо к его груди, постучал туда-сюда, потом кивнул О'Брайену.
"Again," said O'Brien.
— Еще раз, — сказал О'Брайен.
The pain flowed into Winston's body.
Боль разлилась по телу Уинстона.
The needle must be at seventy, seventy-five.
Стрелка поднялась на семьдесят, семьдесят пять.
He had shut his eyes this time.
На этот раз он закрыл глаза.
He knew that the fingers were still there, and still four.
Он знал, что пальцы все еще там, их все еще четыре.
All that mattered was somehow to stay alive until the spasm was over.
Все, что имело значение, это каким-то образом остаться в живых, пока спазм не пройдет.
He had ceased to notice whether he was crying out or not.
Он перестал замечать, кричит он или нет.
The pain lessened again.
Боль снова уменьшилась.
He opened his eyes.
Он открыл глаза.
O'Brien had drawn back the lever.
О'Брайен отодвинул рычаг.
"How many fingers, Winston?"
"Сколько пальцев, Уинстон?"
"Four. I suppose there are four. I would see five if I could. I am trying to see five."
"Четыре. Я полагаю, что их четыре. Я бы увидел пять, если бы мог. Я пытаюсь увидеть пять".
"Which do you wish: to persuade me that you see five, or really to see them?"
— Чего ты хочешь: убедить меня, что ты видишь пять, или действительно увидеть их?
"Really to see them."
"Действительно, чтобы увидеть их."
"Again," said O'Brien.
— Еще раз, — сказал О'Брайен.
Perhaps the needle was eighty - ninety.
Возможно, стрелка была на восемьдесят-девяносто.
Winston could not intermittently remember why the pain was happening.
Уинстон периодически не мог вспомнить, почему возникает боль.
Behind his screwed-up eyelids a forest of fingers seemed to be moving in a sort of dance, weaving in and out, disappearing behind one another and reappearing again.
За его прищуренными веками лес пальцев, казалось, двигался в каком-то танце, переплетаясь, исчезая один за другим и снова появляясь.
He was trying to count them, he could not remember why.
Он пытался их сосчитать, но не мог вспомнить зачем.
He knew only that it was impossible to count them, and that this was somehow due to the mysterious identity between five and four.
Он знал только, что их невозможно сосчитать, и что это как-то связано с таинственной тождественностью между пятью и четырьмя.
The pain died down again.
Боль снова стихла.
When he opened his eyes it was to find that he was still seeing the same thing.
Когда он открыл глаза, то обнаружил, что все еще видит то же самое.
Innumerable fingers, like moving trees, were still streaming past in either direction, crossing and recrossing.
Бесчисленные пальцы, словно движущиеся деревья, все еще текли в разные стороны, пересекаясь и снова пересекаясь.
He shut his eyes again.
Он снова закрыл глаза.
"How many fingers am I holding up, Winston?"
"Сколько пальцев я держу, Уинстон?"
"I don't know. I don't know. You will kill me if you do that again. Four, five, six - in all honesty I don't know."
"Я не знаю. Я не знаю. Вы убьете меня, если сделаете это снова. Четыре, пять, шесть - честно говоря, я не знаю".
"Better," said O'Brien.
— Лучше, — сказал О'Брайен.
A needle slid into Winston's arm.
В руку Уинстона вонзилась игла.
Almost in the same instant a blissful, healing warmth spread all through his body.
Почти в то же мгновение блаженное, целительное тепло разлилось по всему его телу.
The pain was already half-forgotten.
Боль была уже полузабыта.
He opened his eyes and looked up gratefully at O'Brien.
Он открыл глаза и с благодарностью посмотрел на О'Брайена.
At sight of the heavy, lined face, so ugly and so intelligent, his heart seemed to turn over.
При виде тяжелого морщинистого лица, такого безобразного и такого умного, у него словно перевернулось сердце.
If he could have moved he would have stretched out a hand and laid it on O'Brien arm.
Если бы он мог пошевелиться, он бы протянул руку и положил ее на руку О'Брайена.
He had never loved him so deeply as at this moment, and not merely because he had stopped the pain.
Он никогда не любил его так сильно, как в этот момент, и не только потому, что он прекратил боль.
The old feeling, that at bottom it did not matter whether O'Brien was a friend or an enemy, had come back.
Вернулось старое чувство, что в сущности неважно, друг О'Брайен или враг.
O'Brien was a person who could be talked to.
О'Брайен был человеком, с которым можно было поговорить.
Perhaps one did not want to be loved so much as to be understood.
Возможно, человек не столько хотел быть любимым, сколько быть понятым.
O'Brien had tortured him to the edge of lunacy, and in a little while, it was certain, he would send him to his death.
О'Брайен замучил его до сумасшествия, и, несомненно, через некоторое время он отправит его на смерть.
It made no difference.
Это не имело никакого значения.
In some sense that went deeper than friendship, they were intimates: somewhere or other, although the actual words might never be spoken, there was a place where they could meet and talk.
В каком-то смысле, более глубоком, чем дружба, они были близкими людьми: где-то, хотя настоящие слова никогда не были сказаны, было место, где они могли встретиться и поговорить.
O'Brien was looking down at him with an expression which suggested that the same thought might be in his own mind.
О'Брайен смотрел на него сверху вниз с выражением, которое наводило на мысль, что та же мысль могла быть и у него в голове.
When he spoke it was in an easy, conversational tone.
Когда он говорил, это было непринужденным разговорным тоном.
"Do you know where you are, Winston?" he said.
— Ты знаешь, где ты, Уинстон? - спросил он.
"I don't know. I can guess. In the Ministry of Love."
— Не знаю. Могу догадаться. В Министерстве Любви.
"Do you know how long you have been here?"
— Ты знаешь, как долго ты здесь?
"I don't know. Days, weeks, months - i think it is months."
— Не знаю. Дни, недели, месяцы — думаю, месяцы.
"And why do you imagine that we bring people to this place?"
— А почему вы думаете, что мы привозим сюда людей?
"To make them confess."
«Чтобы заставить их признаться».
"No, that is not the reason. Try again."
«Нет, причина не в этом. Попробуй еще раз».
"To punish them."
«Чтобы наказать их».
"No!" exclaimed O'Brien.
"Нет!" — воскликнул О'Брайен.
His voice had changed extraordinarily, and his face had suddenly become both stern and animated.
Голос его необыкновенно изменился, а лицо вдруг сделалось и суровым, и оживленным.
"No! Not merely to extract your confession, not to punish you. Shall I tell you why we have brought you here? To cure you! To make you sane! Will you understand, winston, that no one whom we bring to this place ever leaves our hands uncured? We are not interested in those stupid crimes that you have committed. The Party is not interested in the overt act: the thought is all we care about. We do not merely destroy our enemies, we change them. Do you understand what I mean by that?"
"Нет! Не только для того, чтобы выбить из вас признание, не для того, чтобы наказать вас. Сказать вам, почему мы привели вас сюда? Чтобы вылечить вас! Чтобы сделать вас нормальным! Вы понимаете, Уинстон, что мы не из тех, кто когда-либо оставляет наши руки неисцеленными? Нас не интересуют те глупые преступления, которые вы совершили. Партию не интересуют открытые действия: мысль - это все, что нас волнует. Мы не просто уничтожаем наших врагов, мы меняем их. Вы понимаете, что я имею в виду?»
He was bending over Winston.
Он склонился над Уинстоном.
His face looked enormous because of its nearness, and hideously ugly because it was seen from below.
Его лицо казалось огромным из-за близости и ужасно уродливым из-за того, что его видели снизу.
Moreover it was filled with a sort of exaltation, a lunatic intensity.
Более того, оно было наполнено какой-то экзальтацией, безумной напряженностью.
Again Winston's heart shrank.
Сердце Уинстона снова сжалось.
If it had been possible he would have cowered deeper into the bed.
Если бы это было возможно, он бы съежился еще глубже в постели.
He felt certain that O'Brien was about to twist the dial out of sheer wantonness.
Он был уверен, что О'Брайен вот-вот повернет циферблат из чистой прихоти.
At this moment, however, O'Brien turned away.
Однако в этот момент О'Брайен отвернулся.
He took a pace or two up and down.
Он сделал шаг или два вверх и вниз.
Then he continued less vehemently:
Затем он продолжил менее страстно:
"The first thing for you to understand is that in this place there are no martyrdoms. You have read of the religious persecutions of the past. In the Middle ages there was the Inquisitlon. It was a failure. It set out to eradicate heresy, and ended by perpetuating it. for every heretic it burned at the stake, thousands of others rose up. Why was that? Because the Inquisition killed its enemies in the open, and killed them while they were still unrepentant: in fact, it killed them because they were unrepentant. Men were dying because they would not abandon their true beliefs. Naturally all the glory belonged to the victim and all the shame to the Inquisitor who burned him. Later, in the twentieth century, there were the totalitarians, as they were called. There were the German Nazis and the Russian Communists. The Russians persecuted heresy more cruelly than the Inquisition had done. and they imagined that they had learned from the mistakes of the past; they knew, at any rate, that one must not make martyrs. Before they exposed their victims to public trial, they deliberately set themselves to destroy their dignity. They wore them down by torture and solitude until they were despicable, cringing wretches, confessing whatever was put into their mouths, covering themselves with abuse, accusing and sheltering behind one another, whimpering for mercy. And yet after only a few years the same thing had happened over again. the dead men had become martyrs and their degradation was forgotten. Once again, why was it? In the first place, because the confessions that they had made were obviously extorted  and untrue. We do not make mistakes of that kind. All the confessions that are uttered here are true. We make them true. And above all we do not allow the dead to rise upp against us. You must stop imagining that posteriry will vindicate you, Winston. Posterity will never hear of you. You will be lifted clean out from the stream of history. We shall turn you into gas and pour you into the stratosphere. Nothing will remain of you, not a name in a register, not a memory in a living brain. You will be annihilated in the past as well as in the future. You will never have existed."
«Первое, что вы должны понять, это то, что в этом месте нет мучеников. Вы читали о религиозных гонениях прошлого. В средние века была Инквизиция, и закончилось тем, что увековечили это, за каждого еретика оно сожгло на костре, тысячи других восставших. Почему так? Потому что Инквизиция убивала своих врагов открыто, и убивала их пока они еще не раскаялись: фактически убивала их потому что они были нераскаянными. Люди умирали, потому что не отказывались от своих истинных убеждений. Естественно, вся слава принадлежала жертве, а весь позор Инквизитору, который его сжег. Позднее, в двадцатом веке, были тоталитаристы, как они были прозваны. Были Немецкие Нацисты и Русские Коммунисты. Русские преследовали ересь более жестоко, чем Инквизиция. И они воображали, что извлекли уроки из ошибок прошлого, они знали, во всяком случае, что не должны делать мучеников. Прежде чем выставить своих жертв на публичный суд, они намеренно ставили себе целью унижать их достоинство. Они изнуряли их пытками и одиночеством до тех пор, пока они не стали презренными, раболепными негодяями, исповедующимися во всем, что им вкладывали в уста, прикрывающимися руганью, обвиняющими и прячущимися друг за другом, хныкающими о пощаде. И все же спустя всего несколько лет то же самое повторилось снова, мертвые стали мучениками, и их деградация была забыта. Еще раз, почему это было? В первую очередь потому, что сделанные ими признания были явно вымученными и не соответствовали действительности. Мы не делаем ошибок такого рода. Все признания, которые здесь произносятся, верны. Мы делаем их правдой. И самое главное, мы не позволяем мертвым восстать против нас. Вы должны перестать воображать, что потомство оправдает вас, Уинстон. Потомки никогда о вас не услышат. Вы будете вырваны из потока истории. Мы превратим вас в газ и выбросим в стратосферу. Ничего от тебя не останется, ни имени в реестре, ни памяти в живом мозгу. Вы будете уничтожены как в прошлом, так и в будущем. Тебя никогда не будет».
Then why bother to torture me? thought Winston, with a momentary bitterness.
Тогда зачем меня мучить? подумал Уинстон, с мгновенной горечью.
O'Brien checked his step as though Winston had uttered the thought aloud.
О'Брайен остановился, как будто Уинстон произнес эту мысль вслух.
His large ugly face came nearer, with the eyes a little narrowed.
Его большое уродливое лицо приблизилось, глаза чуть прищурились.
"You are thinking," he said, "that since we intend to destroy you utterly, so that nothing that you say or do can make the smallest difference - in that case, why do we go to the trouble of interrogating you first? that is what you were thinking, was it not?"
-- Вы думаете, -- сказал он, -- что если мы намерены уничтожить вас совершенно, так что ничто из того, что вы говорите или делаете, не может иметь ни малейшего значения, -- в таком случае, почему мы утруждаем себя допросом вас сначала? это то, о чем вы думали, не так ли?»
"Yes," said Winston.
— Да, — сказал Уинстон.
O'Brien smiled slightly.
О'Брайен слегка улыбнулся.
"You are a flaw in the pattern, Winston. You are a stain that must be wiped out. Did I not tell you just now that we are different from the persecutors of the past? We are not content with negative obedience, nor even with the most abject submission. When finally you surrender to us, it must be of your own free will. we do not destroy the heretic because he resists us: so long as he resists us we never destroy him. We convert him, we capture his inner mind, we reshape him. We burn all evil and illusion out of him; we bring him over to our side, not in appearance, but genuinely, heart and soul. We make him one of ourselves before we kill him. It is intolerable to us that an erroneous thought should exist anywhere in the world, however secret and powerless it may be. Even in the instant of death we cannot permit any deviation. In the old days the heretic walked to the stake still a heretic, proclaimaing his heresy, exulting in it. Even the victim of the Russian puges could carry rebellion locked up in his skull as he walked down the passage waiting for the bullet. but we make the brain perfect before we blow it out. The command of the old despotisms was 'Thou shalt not.' the command of the totalitarians was 'Thou shalt'. Our command is 'Thou art'. No one whom we bring to this place ever stands out against us. Everyone is washed clean. Even those three miserable traitors in whose innocence you once believed - Jones, Aaronson, and Rutherford - in the end we broke them down. I took part in their interrogation myself. I saw them gradually worn down, whimpering, grovelling, weeping - and in the end it was not with pain or fear, only with penitence. By the time we had finished with them they were only the shells of men. There was nothing left in them except sorrow for what they had done, and love of Big Brother. It was touching to see how they loved him. they begged to be shot quickly, so that they could die while their minds were still clean."
«Ты — изъян в образце, Уинстон. Ты — пятно, которое нужно стереть. Разве я только что не говорил тебе, что мы отличаемся от преследователей прошлого? Сама гнусная покорность. Когда, наконец, вы сдаетесь нам, это должно быть по вашей собственной воле. Мы не уничтожаем еретика, потому что он сопротивляется нам: пока он сопротивляется нам, мы никогда не уничтожаем его. Мы обращаем его, мы захватываем его внутренний разум, мы переделываем его. Мы выжигаем из него все зло и иллюзии; мы привлекаем его на свою сторону, не внешне, а искренне, сердцем и душой. Мы делаем его одним из нас, прежде чем убить его. Это невыносимо, нам, что ошибочная мысль должна существовать где-либо в мире, как бы тайна и бессильна она ни была. Даже в миг смерти мы не можем допустить никакого отклонения.В старину еретик шел на костер еще еретиком, провозглашая свою ересь, ликуя на это. Даже жертва Русских мопсов могла нести мятеж, который заперт в его черепе, пока он шел по коридору, ожидая пули, но мы делаем мозг совершенным, прежде чем взорвать его. Приказом старых режимов было: «Не делай этого». команда тоталитаристов была «Ты должен». Наша команда: «Ты есть». Никто из тех, кого мы приводим в это место, никогда не выделяется против нас. Все вымыты начисто. Даже тех трех жалких предателей, в невиновность которых вы когда-то верили, — Джонса, Ааронсона и Резерфорда — в конце концов мы их сломали. Я сам принимал участие в их допросе. Я видел, как они постепенно изнашивались, хныкали, пресмыкались, плакали — и в конце концов не от боли или страха, а только от раскаяния. К тому времени, когда мы закончили с ними, они были всего лишь оболочками людей. В них не осталось ничего, кроме сожаления о содеянном и любви к Большому Брату. Было трогательно видеть, как они любили его. они умоляли, чтобы их поскорее расстреляли, чтобы они могли умереть, пока их умы еще чисты».
His voice had grown almost dreamy.
Его голос стал почти мечтательным.
The exaltation, the lunatic enthusiasm, was still in his face.
Восторженность, безумный энтузиазм все еще были на его лице.
He is not pretending, thought Winston, he is not a hypocrite, he believes every word he says.
Он не притворяется, подумал Уинстон, он не лицемер, он верит каждому своему слову.
What most oppressed him was the consciousness of his own intellectual inferiority.
Больше всего его угнетало сознание собственной интеллектуальной неполноценности.
He watched the heavy yet graceful form strolling to and fro, in and out of the range of his vision.
Он наблюдал, как тяжелая, но грациозная фигура прохаживалась взад-вперед, то появляясь, то исчезая из поля зрения.
O'Brien was a being in all ways larger than himself.
О'Брайен был во всех смыслах больше, чем он сам.
There was no idea that he had ever had, or could have, that O'Brien had not long ago known, examined, and rejected.
У него никогда не было и не могло быть такой идеи, которую О'Брайен не так давно узнал, исследовал и отверг.
His mind contained Winston's mind.
Его разум содержал разум Уинстона.
But in that case how could it be true that O'Brien was mad?
Но в таком случае как могло быть правдой, что О'Брайен был сумасшедшим?
It must be he, Winston, who was mad.
Должно быть, это он, Уинстон, сошел с ума.
O'Brien halted and looked down at him.
О'Брайен остановился и посмотрел на него сверху вниз.
His voice had grown stern again.
Его голос снова стал суровым.
"Do not imagine that you will save yourself, Winston, however completely you surrender to us. No one who has once gone astray is ever spared. And even if we chose to let you live out the natural term of your life, still you would never escape from us. what happens to you here is for ever. Understand that in advance. We shall crush you down to the point from which there is no coming back. Things will happen to you from which you could not recover, if you lived a thoudand years. Never again will you be capable of ordinary human feeling. everything will be dead inside you. Never again will you be capable of love, or frienddhip, or joy of living, or laughter, or curiosity, or courage, or integrity. You will be hollow. we shall squeeze you empty, and then we shall fill you with ourselves."
«Не думайте, что вы спасете себя, Уинстон, как бы полностью вы ни сдались нам. Никто из тех, кто однажды сбился с пути, никогда не будет пощажен. И даже если бы мы решили позволить вам прожить естественный срок вашей жизни, вы все равно никогда не убежали от нас, то что с тобой здесь происходит навсегда. Пойми это заранее, мы раздавим тебя до такой степени, из которой нет возврата, с тобой произойдут вещи, от которых ты не смог бы оправиться, если бы жил тысячу лет. Никогда больше ты не будешь способен к обыкновенному человеческому чувству. Все внутри тебя умрет. Никогда больше ты не будешь способен ни к любви, ни к дружбе, ни к радости жизни, ни к смеху, ни к любопытству, ни к мужеству, ни к честности. Ты будешь пустым. Мы выжмем тебя, а потом наполним собой.
He paused and signed to the man in the white coat.
Он сделал паузу и сделал знак человеку в белом халате.
Winston was aware of some heavy piece of apparatus being pushed into place behind his head.
Уинстон заметил, что за его головой задвинули какой-то тяжелый аппарат.
O'Brien had sat down beside the bed, so that his face was almost on a level with Winston's.
О'Брайен сел рядом с кроватью, так что его лицо оказалось почти на одном уровне с лицом Уинстона.
"Three thousand," he said speaking over winston's head to the man in the white coat.
— Три тысячи, — сказал он через голову Уинстона человеку в белом халате.
Two soft pads, which felt slightly moist, clamped themselves against Winston's temples.
Две мягкие подушечки, слегка влажные, прижались к вискам Уинстона.
He quailed.
Он струсил.
There was pain coming, a new kind of pain.
Пришла боль, новый вид боли.
O'Brien laid a hand reassuringly, almost kindly, on his.
О'Брайен ободряюще, почти ласково положил руку на его руку.
"This time it will not hurt," he said. "Keep your eyes fixed on mine."
«На этот раз не будет больно», — сказал он. «Не своди глаз с меня».
At this moment there was a devastating explosion, or what seemed like an explosion, though it was not certain whether there was any noise.
В этот момент раздался опустошительный взрыв или что-то похожее на взрыв, хотя не было уверенности, что это был шум.
There was undoubtedly a blinding flash of light.
Несомненно, это была ослепляющая вспышка света.
Winston was not hurt, only prostrated.
Уинстон не пострадал, только упал лицом вниз.
Although he had already been lying on his back when the thing happened, he had a curious feeling that he had been knocked into that position.
Хотя он уже лежал на спине, когда это произошло, у него возникло странное ощущение, что его сбили в это положение.
A terrific painless blow had flattened him out.
Ужасный безболезненный удар расплющил его.
Also something had happened inside his head.
Также что-то произошло в его голове.
As his eyes regained their focus he remembered who he was, and where he was, and recognized the face that was gazing into his own; but somewhere or other there was a large patch of emptiness, as though a piece had been taken out of his brain.
Когда его глаза снова сфокусировались, он вспомнил, кто он и где находится, и узнал лицо, которое пристально смотрело на его собственное; но где-то было большое пятно пустоты, как будто из его мозга вынули кусок.
"It will not last," said O'Brien. "Look me in the eyes. what country is Oceania at war with?"
«Это ненадолго, — сказал О'Брайен. «Посмотрите мне в глаза. С какой страной Океания воюет?»
Winston thought.
Уинстон задумался.
He knew what was meant by Oceania and that he himself was a citizen of Oceania.
Он знал, что имелось в виду под Океанией, и что он сам был гражданином Океании.
He also remembered Eurasia and Eastasia; but who was at war with whom he did not know.
Он также помнил Евразию и Остазию; но кто с кем воевал, он не знал.
In fact he had not been aware that there was any war.
На самом деле он не знал, что была война.
"I don't remember."
«Я не помню».
"Oceania is at war with Eastasia. Do you remember that now?"
«Океания воюет с Остазией. Теперь ты это помнишь?»
"Yes."
"Да."
"Oceania has always been at war with Eastasia. Since the beginning of your life, since the beginning of the Party, since the beginning of history, the war has continued without a break, always the same war. do you remember that?"
«Океания всегда была в состоянии войны с Остазией. С самого начала вашей жизни, с начала Партии, с начала истории война продолжалась без перерыва, всегда одна и та же война. Вы помните это?»
"Yes."
"Да."
"Eleven years ago you created a legend about three men who had been condemned to death for treachery. You pretended that you had seen a piece of paper which proved them innocent. No such piece of paper ever existed. You invented it, and later you grew to believe in it. you remember now the very moment at which you first invented it. Do you remember that?"
«Одиннадцать лет назад вы создали легенду о трех мужчинах, приговоренных к смерти за предательство. Вы сделали вид, что видели клочок бумаги, доказывающий их невиновность. Вы поверили в это. Вы помните теперь тот самый момент, когда вы впервые изобрели его. Вы помните это?
"Yes."
"Да."
"Just now I held up the fingers of my hand to you. You saw five fingers. do you remember that?"
— Только что я показывал тебе пальцы моей руки. Ты видел пять пальцев. Ты помнишь это?
"Yes."
"Да."
O'Brien held up the fingers of his left hand, with the thumb concealed.
О'Брайен поднял пальцы левой руки, прикрыв большой палец.
"There are five fingers there. Do you see five fingers?"
«Там пять пальцев. Видишь пять пальцев?»
"Yes."
"Да."
And he did see them, for a fleeting instant, before the scenery of his mind changed.
И он действительно видел их на мимолетное мгновение, прежде чем декорации его разума изменились.
He saw five fingers, and there was no deformity.
Он видел пять пальцев, и никакой деформации не было.
Then everything was normal again, and the old fear, the hatred, and the bewilderment came crowding back again.
Потом все снова стало нормально, и снова нахлынули прежний страх, ненависть и недоумение.
But there had been a moment - he did not know how long, thirty seconds, perhaps - of luminous certainty, when each new suggestion of O'Brien's had filled up a patch of emptiness and become absolute truth, and when two and two could have been three as easily as five, if that were what was needed.
Но был момент — он не знал, сколько времени, может быть, секунд тридцать — блестящей уверенности, когда каждое новое предположение О'Брайена заполняло клочок пустоты и становилось абсолютной истиной, и когда два и два могли быть три так же легко, как и пять, если это было то, что было необходимо.
It had faded but before O'Brien had dropped his hand; but though he could not recapture it, he could remember it, as one remembers a vivid experience at some period of one's life when one was in effect a different person.
Оно исчезло до того, как О'Брайен опустил руку; но хотя он не мог вернуть его, он мог вспомнить его, как вспоминают яркое переживание в какой-то период своей жизни, когда он действительно был другим человеком.
"You see now," said O'Brien, "that it is at any rate possible."
«Теперь вы видите, — сказал О'Брайен, — что это во всяком случае возможно».
"Yes," said Winston.
— Да, — сказал Уинстон.
O'Brien stood up with a satisfied air.
О'Брайен встал с довольным видом.
Over to his left Winston saw the man in the white coat break an ampoule and draw back the plunger of a syringe.
Слева от себя Уинстон увидел, как человек в белом халате разбил ампулу и вытащил поршень шприца.
O'Brien turned to Winston with a smile.
О'Брайен с улыбкой повернулся к Уинстону.
In almost the old manner he resettled his spectacles on his nose.
Почти по старинке он поправил очки на носу.
"Do you remember writing in your diary," he said, "that it did not matter whether I was a friend or an enemy, since I was at least a person who understood you and could be talked to? You were right. I enjoy talking to you. Your mind appeals to me. It resembles my own mind except that you happen to be insane. Before we bring the session to an end you can ask me a few questions, if you choose."
«Помните, вы писали в своем дневнике, — сказал он, — что неважно, был я другом или врагом, поскольку я был, по крайней мере, человеком, который понимал вас и с которым можно было поговорить? Вы были правы. Я разговариваю с вами. Мне нравится ваш разум. Он похож на мой, за исключением того, что вы сошли с ума. Прежде чем мы закончим сеанс, вы можете задать мне несколько вопросов, если хотите».
"Any question I like?"
"Любой вопрос, какой захочу?"
"Anything."
"Любой."
He saw that Winston's eyes were upon the dial.
Он увидел, что глаза Уинстона были прикованы к циферблату.
"It is switched off. What your first question?"
"Он выключен. Что ты хотел спросить?"
"What have you done with Julia?" said Winston.
— Что ты сделал с Джулией? — сказал Уинстон.
O'Brien smiled again.
О'Брайен снова улыбнулся.
"She betrayed you, Winston. Immediately - unreservedly. i have seldom seen anyone come over to us so promptly. You would hardly recognize her if you saw her. all her rebelliousness, her deceit, her folly, her dirty-mindedness - everything has been burned out of her. It was a perfect conversion, a textbook case."
"Она предала вас, Уинстон. Сразу же - безоговорочно. Я редко видел, чтобы кто-нибудь переходил к нам так быстро. Вы бы вряд ли узнали ее, если бы увидели ее, из нее все выжгли. Это было идеальное преобразование, как по учебнику".
"You tortured her?"
— Ты пытал ее?
O'Brien left this unanswered.
О'Брайен промолчал на это.
"Next question," he said.
— Следующий вопрос, — сказал он.
"Does Big Brother exist?"
«Существует ли Большой Брат?»
"Of course he exists. The Party exists. Big Brother is the embodiment of the Party."
«Конечно, он существует. Партия существует. Большой Брат — воплощение Партии».
"Does he exist in the same way as I exist?"
«Он существует так же, как и я?»
"You do not exist," said O'Brien.
«Тебя не существует, — сказал О'Брайен.
Once again the sense of helplessness assailed him.
Его снова охватило чувство беспомощности.
He knew, or he could imagine, the arguments which proved his own nonexistence; but they were nonsense, they were only a play on words.
Он знал или мог вообразить доводы, доказывающие его собственное небытие; но это были вздор, это была только игра слов.
Did not the statement, "You do not exist", contain a logical absurdity?
Не содержало ли утверждение «Ты не существуешь» логическую ошибку?
But what use was it to say so?
Но какой смысл было так говорить?
His mind shrivelled as he thought of the unanswerable, mad arguments wit which O'Brien would demolish him.
Его разум содрогнулся, когда он подумал о неопровержимых, безумных аргументах, остроумии которыми О'Брайен уничтожит его.
"I think I exist," he said wearily. "I am conscious of my own identity. I was born and I shall die. I have arms and legs. I occupy a particular point in space. No other solid object can occupy the same point simultaneously. In that sanse, does Big Brother exist?"
— Я думаю, что существую, — устало сказал он. "Я осознаю свою личность. Я родился и умру. У меня есть руки и ноги. Я занимаю определенную точку в пространстве. Никакой другой твердый объект не может одновременно занимать ту же точку. В этом смысле существует ли Большой Брат?»"
"It is of no importance. He exists."
"Это не имеет значения. Он существует."
"Will Big Brother ever die?"
«Умрет ли когда-нибудь Большой Брат?»
"Of course not. How could he die? Next question."
«Конечно, нет. Как он может умереть? Следующий вопрос».
"Does the Brotherhood exist?"
— Братство существует?
"That, Winston, you will never know. if we choose to set you free when we have finished with you, and if you live to be ninety years old, still you will never learn whether the answer to that question is Yes or No. As long as you live it will be an unsolved riddle in your mind."
-- Этого, Уинстон, ты никогда не узнаешь. Если мы решим освободить тебя, когда покончим с тобой, и если ты доживешь до девяноста лет, ты все равно никогда не узнаешь, ответ на этот вопрос -- да или нет. Пока ты жив, это будет неразгаданной загадкой в твоем уме».
Winston lay silent.
Уинстон молчал.
His breast rose and fell a little faster.
Его грудь поднималась и опускалась немного быстрее.
He still had not asked the question that had come into his mind the first.
Он все еще не задал вопроса, который первым пришел ему в голову.
He had got to ask it, and yet it was as though his tongue would not utter it.
Он должен был спросить об этом, и все же его язык как будто не хотел этого произнести.
There was a trace of amusement in O'Brien's face.
На лице О'Брайена отразилось веселье.
Even his spectacles seemed to wear an ironical gleam.
Даже его очки, казалось, блестели иронически.
He knows, thought Winston suddenly, he knows what I am going to ask!
Он знает, вдруг подумал Уинстон, он знает, о чем я собираюсь спросить!
At the thought the words burst out of him:
"What is in Room 101?"
При этой мысли из него вырвались слова:
"Что находится в комнате 101?"
The expression on O'Brien's face did not change.
Выражение лица О'Брайена не изменилось.
He answered drily:
"You know what is in Room 101, Winston. everyone knows what is in Room 101."
Он сухо ответил:
«Ты знаешь, что находится в номере 101, Уинстон. Все знают, что находится в номере 101».
He raised a finger to the man in the white coat.
Он указал пальцем на человека в белом халате.
Evidently the session was at an end.
Очевидно, сессия подходила к концу.
A needle jerked into Winston's arm.
В руку Уинстона вонзилась игла.
He sank almost instantly into deep sleep.
Он почти мгновенно погрузился в глубокий сон.
Part 3 Chapter 3
Часть 3 Глава 3
"There are three stages in your reintegration," said O'Brien. "There is learning, there is understanding, and there is acceptance. It is time for you to enter upon the second stage."
«В вашей реинтеграции есть три этапа, — сказал О'Брайен. «Есть обучение, есть понимание и есть принятие. Настало время для вас вступить на вторую стадию».
As always, Winston was lying flat on his back.
Как всегда, Уинстон лежал на спине.
But of late his bonds were looser.
Но в последнее время его узы ослабли.
They still held him to the bed, but he could move his knees a little and could turn his head from side to side and raise his arms from the elbow.
Его по-прежнему прижимали к кровати, но он мог немного шевелить коленями и мог поворачивать голову из стороны в сторону и поднимать руки от локтя.
The dial, also, had grown to be less of a terror.
Циферблат также стал меньше вызывать ужас.
He could evade its pangs if he was quick-witted enough: it was chiefly when he showed stupidity that O'Brien pulled the lever.
Он мог бы избежать его мук, если бы был достаточно сообразителен: главным образом, когда он проявлял глупость, О'Брайен нажимал на рычаг.
Sometimes they got through a whole session without use of the dial.
Иногда они проводили целый сеанс без использования циферблата.
He could not remember how many sessions there had been.
Он не мог вспомнить, сколько сеансов было.
The whole process seemed to stretch out over a long, indefinite time - weeks, possibly - and the intervals between the sessions might sometimes have been days, sometimes only an hour or two.
Весь процесс, казалось, растянулся на долгое, неопределенное время, возможно, на недели, а промежутки между сеансами могли составлять иногда дни, иногда всего час или два.
"As you lie there," said O'Brien, "you have often wondered - you have e4ven asked me - why the Ministry Of Love should expend so much time and trouble on you. and when you were free you were puzzled by what was essentially the same question. You could grasp the mechanics of the Society you lived in , but not its underlying motives. Do you remember writing in your diary, ' I understand how: I do not understand why'? It was when you thought about 'why' that you doubted your own sanity. You have read the book, Goldstein's book, or parts of it, at least. Did it tell you anything that you did not know already?"
-- Лежа там, -- сказал О'Брайен, -- вы часто задавались вопросом -- вы даже спрашивали меня, -- почему Министерство Любви тратит на вас столько времени и хлопот. По сути, тот же вопрос. Вы могли уловить механику Общества, в котором вы жили, но не его глубинные мотивы. Помните, вы писали в своем дневнике: «Я понимаю, как: я не понимаю, почему»? Это было, когда вы думали о « почему?, что вы сомневаетесь в своем здравомыслии. Вы читали книгу, книгу Гольдштейна, или, по крайней мере, ее части. Она рассказала вам что-нибудь, чего вы еще не знали?
"You have read it?" said Winston.
"Вы читали это?" — сказал Уинстон.
"I wrote it. That is to say, I collaborated in writing it. No book is produced individually, as you know."
«Я написал ее. То есть я участвовал в ее написании. Как вы знаете, ни одна книга не создается индивидуально».
"Is it true, what it says?"
"Это правда, что там написано?"
"A description, yes. The programme it sets forth is nonsense. The secret accumulation of knowledge - a gradual spread of enlightenment - ultimately a proletarian rebellion - the overthrow of the Party. You foresaw yourself that that was what it would say. It is all nonsense. The proletarians will never revolt, not in a thousand years or a million. they cannot. I do not have to tell you the reason: you know it already. If you have ever cherished any dreams of violent insurrection, you must abandon them. There is no way in which the Party can be overthrown. The rule of the Party is for ever. Make that the starting-point of your thoughts."
-- Описание -- да. Программа, которую она излагает, -- вздор. Тайное накопление знаний -- постепенное распространение просвещения -- в конечном счете восстание рабочих -- свержение Партии. Вы сами предвидели, что это будет сказано, все вздор. Пролетарии никогда не восстанут, ни через тысячу лет, ни через миллион, они не могут. Мне не нужно говорить вам причину: вы ее уже знаете. Если вы когда-либо лелеяли какие-либо мечты о насильственном восстании, вы должны их оставить. Партия не может быть свергнута. Власть Партии вечна. Сделайте это исходным пунктом своих мыслей».
He came closer to the bed.
Он подошел ближе к кровати.
"For ever!" he repeated. "And now let us get back to the question of 'how' and 'why'. You understand well enough how the Party maintains itself in power. now tell me why we cling to power. What is our motive? Why should we want power? go on, speak," he added as winston remained silent.
"Навсегда!" — повторил он. «А теперь вернемся к вопросу «как» и «почему». Вы достаточно хорошо понимаете, как Партия держится у власти. Теперь скажите мне, почему мы цепляемся за власть. Каковы наши мотивы? — Давай, говори, — добавил он, пока Уинстон молчал.
Nevertheless winston did not speak for another moment or two.
Тем не менее Уинстон молчал еще минуту или две.
A feeling of weariness had overwhelmed him.
Чувство усталости охватило его.
The faint, mad gleam of enthusiasm had come back into O'Brien's face.
Слабый, безумный блеск энтузиазма вернулся на лицо О'Брайена.
He knew in advance what O'Brien would say.
Он заранее знал, что скажет О'Брайен.
That the Party did not seek power for its own ends, but only for the good of the majority.
Что Партия ищет власти не для себя, а только для блага большинства.
That it sought power because men in the mass were frail cowardly creatures who could not endure liberty or face the truth, and must be ruled over and systematically deceived by others who were stronger than themselves.
Что он стремился к власти, потому что люди в массе были слабыми и трусливыми созданиями, которые не могли терпеть свободу или смотреть правде в глаза, и должны были находиться под властью и систематически обманываться другими, более сильными, чем они сами.
That the choice for mankind lay between freedom and happiness, and that, for the great bulk of mankind, happiness was better.
Что выбор человечества лежит между свободой и счастьем, и что для большей части человечества счастье было лучше.
That the Party was the eternal guardian of the weak, a dedicated sect doing evil that good might come, sacrificing its own happiness to that of others.
Что Партия была вечным защитником слабых, преданной сектой, делающей зло во имя добра, жертвующей своим счастьем ради счастья других.
The terrible thing, thought winston, the terrible thing was that when O'Brien said this he would believe it.
Ужасно, подумал Уинстон, ужасно то, что когда О'Брайен сказал это, он поверил этому.
You could see it in his face.
Это было видно по его лицу.
O'Brien knew everything.
О'Брайен знал все.
A thousand times better than Winston he knew what the world was really like, in what degradation the mass of human beings lived and by what lies and barbarities the Party kept them there.
Он в тысячу раз лучше Уинстона знал, каков на самом деле мир, в какой деградации живет масса людей и какой ложью и варварством держит их там Партия.
He had understood it all, weighed it all, and it made no difference: all was justified by the ultimate purpose.
Он все понял, все взвесил, и все равно: все оправдывалось конечной целью.
What can you do, thought Winston, against the lunatic who is more intelligent than yourself, who gives your arguments a fair hearing and then simply persists in his lunacy?
Что вы можете сделать, думал Уинстон, против сумасшедшего, который умнее вас, который честно выслушивает ваши аргументы, а затем просто упорствует в своем безумии?
"You are ruling over us for our own good," he said feebly. "You believe that human beings are not fit to govern themselves, and therefore - "
— Ты правишь нами для нашего же блага, — сказал он слабым голосом. — Вы считаете, что люди не способны управлять собой, и поэтому…
He started and almost cried out.
Он вздрогнул и чуть не заплакал.
A pang of pain had shot through his body.
Острая боль пронзила его тело.
O'Brien had pushed the lever of the dial up to thirty-five.
О'Брайен перевел ручку циферблата на цифру тридцать пять.
"That was stupid, Winston, stupid!" he said. "You should know better than to say a thing like that."
"Это было глупо, Уинстон, глупо!" он сказал. «Вы должны знать лучше, чем говорить такие вещи».
He pulled the lever back and continued:
Он потянул рычаг назад и продолжил:
"Now I will tell you the answer to my question. It is this. The Party seeks power entirely for its own sake. We are not interested in the good of others; we are interested solely in power. not wealth or luxury or long life or happiness: only power, pure power. what pure power means you will understand presently. We are different from all the oligarchies of the past, in that we know what we are doing. all the others, even those who resembled ourselves, were cowards and hypocrites. The German Nazis and the Russian Communists came very close to us in their methods, but they never had the courage to recognize their own motives. They pretended, perhapps they even believed, that they had seized power unwillingly and for a limited time, and that just round the corner there lay a paradise where human beings would be free and equal. We are not like that. we know that no one ever seizes power with the intention of relinquishing it. Power is not a means, it is an end. One does not establish a dictatorship in order to safeguard a revolution; one makes the revolution in order to establish the dictatorship. The object of persecution is persecution. The object of torture is torture. The object of power is power. Now do you begin to understand me?"
«Теперь я дам вам ответ на мой вопрос. Вот он. Партия ищет власти исключительно ради самой себя. Мы не заинтересованы в благе других, нас интересует только власть, или счастье: только власть, чистая сила, что означает чистая сила, ты поймешь сейчас.Мы отличаемся от всех олигархий прошлого, тем, что знаем, что делаем. Все остальные, даже те, что были похожи на нас, были трусами и лицемерами. Германские Нацисты и Русские Коммунисты очень приблизились к нам по своим методам, но у них никогда не хватило мужества распознать собственные мотивы. Они делали вид, а может быть даже верили, что захватили власть невольно и на ограниченный срок, и что за углом находится рай, где люди будут свободны и равны. Мы не такие. Мы знаем, что никто никогда не берет власть с намерением отказаться от нее. Власть - не средство, это конец. Она не устанавливает попечительство для защиты революции; она делает революцию, чтобы установить диктатуру. Объект преследования - преследование. Объект пытки – пытка. Объект власти – власть. Теперь ты начинаешь меня понимать?"
Winston was struck, as he had been struck before, by the tiredness of O'Brien's face.
Уинстон был поражен, как и прежде, усталостью лица О'Брайена.
It was strong and fleshy and brutal, it was full of intelligence and a sort of controlled passion before which he felt himself helpless; but it was tired.
Оно было сильным, мясистым и грубым, оно было полно ума и какой-то контролируемой страсти, перед которой он чувствовал себя беспомощным; но оно было уставшим.
There were pouches under the eyes, the skin sagged from the cheekbones.
Появились мешки под глазами, обвисла кожа со скул.
O'Brien learned over him, deliberately bringing the worn face nearer.
О'Брайен учился у него, нарочно делая утомленное лицо.
"You are thinking," he said, "that my face is old and tired. You are thinking that I talk of power, and yet I am not even able to prevent the decay of my own body. Can you not understand, winston, that the individual is only a cell? The weariness of the cell is the vigour of the organism. Do you die when you cut your fingernails?"
«Вы думаете, — сказал он, — что мое лицо старое и усталое. Вы думаете, что я говорю о силе, а между тем я даже не в состоянии предотвратить разложение собственного тела. Разве вы не понимаете, Уинстон, что индивидуум — это всего лишь клетка? Усталость клетки — это сила организма. Умираешь ли ты, когда обрезаешь себе ногти?»
He turned away from the bed and began strolling up and down again, one hand in his pocket.
Он отвернулся от кровати и снова начал ходить взад-вперед, засунув одну руку в карман.
"We are the priests of power," he said. "God is power. But at present power is only a word so far as you are concerned. It is time for you to gather some idea of what power means. The first thing you must realize is that power is collective. The individual only has power in so far as he ceases to be an individual. You know the Party slogan: 'Freedom is Slavery'. Has it ever occured to you that it is reversible? Slavery is freedom. Alone - free - the human being is always defeated. It must be so, because every human being is doomed to die, which is the greatest of all failures. But if he can make complete, utter submission, if he can escape from his identity, if he can merge himself in the Party so that he is the Party, then he is all-powerful and immortal. The second thing for you to realize is that power is power over human beings. Over the body but, above all, over the mind. Power over matter - external reality, as you would call it is not important. Already our control over matter is absolute."
«Мы — жрецы силы», — сказал он. «Бог есть сила. Но в настоящее время сила для вас только слово. Пришло время вам получить некоторое представление о том, что означает сила. Первое, что вы должны понять, это то, что сила коллективна. Властный постольку, поскольку он перестает быть личностью. Вы знаете Партийный лозунг: "Свобода есть Рабство". Вам никогда не приходило в голову, что оно обратимо? Рабство есть Свобода. Одинокий - свободный - человек всегда терпит поражение. Это должно быть так, потому что каждый человек обречен на смерть, а это величайшее из всех поражений. Он есть Партия, значит он всесилен и бессмертен. Второе, что вам нужно осознать, это то, что власть есть власть над людьми. Над телом, но прежде всего над разумом. Власть над материей-внешней реальностью, как вы бы не считали это неважным. Наш контроль над материей уже абсолютен».
For a moment Winston ignored the dial.
На мгновение Уинстон проигнорировал циферблат.
He made a violent effort to raise himself into a sitting position, and merely succeeded in wrenching his body painfully.
Он сделал яростное усилие, чтобы подняться в сидячее положение, и ему удалось лишь болезненно вывернуть свое тело.
"But how can you control matter?" he burst out. "You don't even control the climate or the law of gravity. And there are disease, pain, death - "
«Но как вы можете управлять материей?» вырвалось из него. «Вы даже не контролируете климат или закон всемирного тяготения. А есть болезни, боль, смерть…»
O'Brien silenced him by a movement of his hand.
О'Брайен заставил его замолчать движением руки.
"We control matter because we control the mind. Reality is inside the skull. You will learn by degrees, Winston. There is nothing that we could not do. Invisibility, levitation - anything. I could float off this floor like a soap bubble if I wish to. I do not wish to, because the Party does not wish it. you must get rid of those nineteenth-century ideas about the laws of Nature. We make the laws of Nature."
"Мы контролируем материю, потому что мы контролируем разум. Реальность находится внутри черепа. Ты будешь учиться постепенно, Уинстон. Нет ничего, чего мы не могли бы сделать. Невидимость, левитация - что угодно. Я мог бы взлететь с пола, как мыльный пузырь, если Я хочу. Я не хочу, потому что этого не хочет Партия. Вы должны избавиться от этих представлений девятнадцатого века о законах Природы. Мы создаем законы Природы».
"But you do not! You are not even masters of this planet. what about Eurasia and Eastasia? You have not conquered them yet."
— Но нет! Вы даже не хозяева этой планеты. А как же Евразия и Остазия? Вы их еще не завоевали.
"Unimportant. We shall conquer them when it suits us. And if we did not, what difference would it make? we can shut them out of existence. Oceania is the world."
"Неважно. Мы победим их, когда нам это будет удобно. А если бы мы этого не сделали, какая разница? Мы можем исключить их из существования. Океания - это мир".
"But the world itself is only a speck of dust. And man is tiny helpless! How long has he been in existence? for millions of years the earth was uninhabited."
«Но сам мир — всего лишь пылинка. А человек крошечный беспомощный! Как давно он существует? Миллионы лет земля была необитаема».
"Nonsense. The earth is as old as we are, no older. How could it be older? Nothing exists except through human consciousness."
"Ерунда. Земля так же стара, как и мы, но не старше. Как она может быть старше? Ничто не существует, кроме как через человеческое сознание".
"But the rocks are full of the bones of extinct animals - mammoths and mastodons and enormous reptiles which lived here long before man was ever heard of."
«Но скалы полны костей вымерших животных — мамонтов, мастодонтов и огромных рептилий, которые жили здесь задолго до того, как о человеке стало известно».
"Have you ever seen those bones, Winston? Of course not. Nineteenth-century biologists invented them. Before man there was nothing. After man, if he could come to an end, there would be nothing. Outside man there is nothing."
"Вы когда-нибудь видели эти кости, Уинстон? Конечно нет. Их изобрели биологи девятнадцатого века. До человека не было ничего. После человека, если бы он мог прийти к концу, не было бы ничего. Вне человека нет ничего".
"But the whole universe is outside us. Look at the stars! some of them are a million light-years away. They are out of our reach for ever."
«Но вся Вселенная находится вне нас. Взгляните на звезды! Некоторые из них находятся в миллионах световых лет от нас. Они навсегда недоступны для нас».
"What are the stars?" said O'Brien indifferently. "They are bits of fire a few kilometres away. we could reach them if we wanted to. Or we could blot them out. The earth is the centre of the universe. The sun and the stars go round it."
«Что такое звезды?» — равнодушно сказал О'Брайен. «Это кусочки огня в нескольких километрах от нас. Мы могли бы добраться до них, если бы захотели. Или мы могли бы стереть их с лица земли. Земля — центр вселенной. Солнце и звезды вращаются вокруг нее».
Winston made another convulsive movement.
Уинстон сделал еще одно судорожное движение.
This time he did not say anything.
На этот раз он ничего не сказал.
O'Brien continued as though answering a spoken objection:
О'Брайен продолжал, словно отвечая на устное возражение:
"For certain purpose, of course, that is not true. when we navigate the ocean, or when we predict an eclipse, we often find it convenient to assume that the earth goes round the sun and that the stars are millions upon millions of kilometres away. But what of it? do you suppose it is beyond us to produce a dual system of astronomy? the stars can be near or distant, according as we need them. do you suppose our mathematicians are unequal to that? Have you forgotten doublethink?"
«Конечно, для определенных целей это неверно. Когда мы плывем по океану или когда предсказываем затмение, мы часто находим удобным предположить, что Земля вращается вокруг Солнца и что звезды находятся на расстоянии миллионов и миллионов километров. Но что из этого? Вы полагаете, что мы не в состоянии создать двойную систему астрономии? Звезды могут быть близкими или далекими, в зависимости от того, как мы в них нуждаемся. Вы полагаете, что наши математики не способны на это? Вы забыли инакомыслие?"
Winston shrank back upon the bed.
Уинстон откинулся на кровати.
Whatever he said, the swift answer crushed him like a bludgeon.
Что бы он ни сказал, быстрый ответ раздавил его, как дубину.
And yet he knew, he knew, that he was in the right.
И все же он знал, он знал, что он был прав.
The belief that nothing exists outside your own mind - surely there must be some way of demonstrating that it was false?
Вера в то, что ничего не существует вне вашего собственного разума, — ведь должен же быть какой-то способ продемонстрировать, что она ложна?
Had it not been exposed long ago as a fallacy?
Разве это не было давно разоблачено как заблуждение?
There was even a name for it, which he had forgotten.
У него даже было название, которое он забыл.
A faint smile twitched the corners of O'Brien's mouth as he looked down at him.
Слабая улыбка тронула уголки рта О'Брайена, когда он посмотрел на него сверху вниз.
"I told you, Winston," he said, "that metaphysics is not your strong point. the word you are trying to think of is solipsism. But you are mistaken. This is not solipsism. collective solipsism, if you like. But that is a different thing: in fact, the opposite thing. all this is a digression," he added in a different tone. "The real power, the power we have to fight for night and day, is not power over things, but over men." He paused, and for a moment assumed again his air of a schoolmaster questioning a promising pupil: "How does one man assert his power over another, Winston?"
«Я говорил вам, Уинстон, — сказал он, — что метафизика — не ваша сильная сторона. Слово, которое вы пытаетесь придумать, — это солипсизм. Но вы ошибаетесь. Это не солипсизм. Если хотите, коллективный солипсизм, дело другое: дело даже противное, все это отступление, -- прибавил он другим тоном. «Настоящая сила, сила, за которую мы должны бороться день и ночь, — это власть не над вещами, а над людьми». Он сделал паузу и на мгновение снова принял вид школьного учителя, вопрошающего многообещающего ученика: «Как один человек утверждает свою власть над другим, Уинстон?»
Winston thought.
Уинстон задумался.
"By making him suffer," he said.
— Заставляя его страдать, — сказал он.
"Exactly. By making him suffer. Obedience is not enough. Unless he is suffering, how can you be sure that he is obeying your will and not his own? Power is in inflicting pain and humiliation. Power is in tearing human minds to pieces and putting them together again in new shapes of your own choosing. do you begin to see, then, what kind of world we are creating? It is the exact opposite of the stupid hedonistic Utopias that the old reformers imagined. a world of fear and treachery is torment, a world of trampling and being trampled upon, a world which will grow not less but MORE merciless as it refines itself. Progress in our world will be progress towards mare pain. the old civilizations claimed that they were founded on love or justice. Ours is founded upon hatred. In our world there will be no emotions except fear, rage, triumph, and self-abasement. Everything else we shall destroy - everything. already we are breaking down the habits of thought which have survived from before the Revolution. we have cut  the links between child and parent, and between man and man, and between man and woman. No one dares trust a wife or a child or a friend any longer. But in the future there will be no wives and no friends. Children will be taken from their mothers at birth, as one takes eggs from a hen. The sex instinct will be eradicated. Procreation will be an annual formality like the renewal of a ration card. We shall abolish the orgasm. Our neurologists are at work upon it now. There will be no loyalty, except loyalty towards the Party. There will be no love, except the love of Big Brother. There will be no laughter, except the laugh of triumph over a defeated enemy. there will be no art, no literature, no science. when we are omnipotent we shall have no more need of science. There will be no distinction between beuauty and ugliness. There will be no curiosity, no enjoyment of the process of life. All competing pleasures will be destroyed. But always - do not forget this, Winston - always there will be the intoxication of power, constantly increasing and constantly growing subtler. Always, at every moment, there will be the thrill of victory, the sensation of trampling on an enemy who is helpless. If you want a picture of the future, imagine a boot stamping on a human face - for ever."
"Вот именно. Заставляя его страдать. Повиновения недостаточно. Если он не страдает, как вы можете быть уверены, что он подчиняется вашей воле, а не своей? Сила в причинении боли и унижении. Сила в разрыве человеческого разума на куски, и соединяя их снова в новых формах по своему выбору. Вы начинаете понимать, какой мир мы создаем? Это полная противоположность глупым гедонистическим утопиям, которые представляли себе старые реформаторы. Мир страха и предательства есть мучение, мир попрания и попирания, мир, который будет становиться не менее, а БОЛЕЕ беспощадным по мере того, как он очищает себя. Прогресс в нашем мире будет прогрессом к кобыльей боли. Старые цивилизации утверждали, что они основаны на любви или справедливости. Наша основана на ненависти. В нашем мире не будет эмоций, кроме страха, ярости, торжества и самоуничижения. Все остальное мы разрушим - все. Мы уже ломаем уцелевшие от прежних привычек мышления, революция, мы разорвали связи между ребенком и родителем, между мужчиной и мужчиной, между мужчиной и женщиной. Никто больше не осмеливается доверять жене, ребенку или другу. Но в будущем не будет ни жен, ни друзей. Детей отнимают у матерей при рождении, как отбирают яйца у курицы. Половой инстинкт будет искоренен. Зачатие станет ежегодной формальностью, подобной обновлению продуктовой карточки. Мы упраздним оргазм. Над этим сейчас работают наши неврологи. Не будет лояльности, кроме лояльности к Партии. Не будет никакой любви, кроме любви Большого Брата. Не будет смеха, кроме смеха торжества над поверженным врагом. Не будет ни искусства, ни литературы, ни науки. когда мы станем всемогущими, нам больше не будет нужды в науке. Не будет различия между красотой и уродством. Не будет ни любопытства, ни удовольствия от процесса жизни. Все конкурирующие удовольствия будут уничтожены. Но всегда — не забывай об этом, Уинстон, — всегда будет опьянение властью, постоянно усиливающееся и постоянно утончающееся. Всегда, в каждое мгновение будет трепет победы, ощущение попрания беспомощного врага. Если вы хотите картину будущего, представьте, что ботинок топает по человеческому лицу — навсегда».
He paused as though he expected Winston to speak.
Он сделал паузу, как будто ожидал, что Уинстон заговорит.
Winston had tried to shrink back into the surface of the bed again.
Уинстон снова попытался вжаться в кровать.
He could not say anything.
Он ничего не мог сказать.
His heart seemed to be frozen.
Его сердце словно застыло.
O'Brien went on:
О'Брайен продолжал:
"And remember that it is for ever. The face will always be there to be stamped upon. the heretic, the enemy of society, will always be there, so that he can be defeated and humiliated over again. Everything that you have undergone since you have been in our hands - all that will continue, and worse. The espionage, the betrayals, the arrests, the tortures, the executions, the disappearances will never cease. It will be a world of terror as much as a world of triumph. The more the Party is powerful, the less it will be tolerant: the weaker the opposition, the tigher the despotism. Goldstein and his heresies will live for ever. Every day, at every moment, they will be defeated, discredited, ridiculed, spat upon and yet they will always survive. This drama that I have played out with you during seven years will be pplayed out over and over again generation after generation, always in subtler forms. always we shall have the heretic here at our mercy, screaming with pain, broken up, contemptible - and in the end utterly penitent, saved from himself, crawling to our feet of his own accord. That is the world that we are preparing, Winston. A world of victory after victory, triumph after triumph after triumph: an endless pressing, pressing, pressing upon the nerve of power. You are beginning, I can see, to realize what that world will be like. But in the end you will do more than understand it. You will accept it, welcome it, become part of it."
«И помните, что это навсегда. Лицо всегда будет там, чтобы на него наложили печать. Еретик, враг общества, всегда будет рядом, чтобы его можно было снова победить и унизить. Все, что вы претерпели с тех пор, вы были в наших руках - все это будет продолжаться, и даже хуже. Шпионаж, предательства, аресты, пытки, казни, исчезновения никогда не прекратятся. Это будет мир ужаса в той же степени, что и мир триумфа ...Чем сильнее Партия, тем менее она будет терпима: чем слабее оппозиция, тем жестче деспотизм... Гольдштейн и его ереси будут жить вечно. Каждый день, каждую минуту они будут побеждаться, дискредитироваться, осмеиваться, оплевываться, и все же они всегда будут жить. Эта драма, которую я разыгрывал с вами в течение семи лет, будет разыгрываться снова и снова, поколение за поколением, всегда в более изощренных формах больной, разбитый, презрезираемый человек - и в конце концов совершенно раскаявшийся, спасшийся от самого себя, добровольно приползший к нашим ногам. Вот мир, который мы готовим, Уинстон, мир победы за победой, триумф за триумфом за триумфом: бесконечное давление, давление, давление на нерв общества. Я вижу, вы начинаете понимать, каким будет этот мир. Но в конце концов вы сделаете больше, чем просто поймете это. Ты примешь это, приветствуешь это, станешь частью этого».
Winston had recovered himself sufficiently to speak.
Уинстон достаточно оправился, чтобы говорить.
"You can't!" he said weakly.
"Ты не можешь!" — сказал он слабо.
"What do you mean by that remark, Winston?"
"Что вы подразумеваете под этим замечанием, Уинстон?"
"You could not create such a world as you have just described. It is a dream. It is impossible."
«Вы не могли бы создать такой мир, какой вы только что описали. Это мечта. Это невозможно».
"Why?"
"Почему?"
"It is impossible to found a civilization on fear and hatred and cruelty. It would never endure."
«Невозможно основать цивилизацию на страхе, ненависти и жестокости. Она никогда не этого выдержит».
"Why not?"
"Почему бы и нет?"
"It would have no vitality. It would disintegrate. it would commit suicide."
«У неё не было бы жизненной силы. Она бы потерпела крах. Она бы уничтожила сама себя».
"Nonsense. You are under the impression that hatred is more exhausting than love. Why should it be? And if it were, what difference would that make? Suppose that we choose to wear ourselves out faster. suppose that we quicken the tempo of human life till men are senile at thirty. Still what difference would it make? can you not understand that the death of the individual is not death? The Party is immortal."
"Чепуха. У вас сложилось впечатление, что ненависть изнуряет больше, чем любовь. Почему это должно произойти? А если бы и было, то какая разница? Предположим, что мы предпочитаем изнашиваться быстрее. Предположим, что мы ускоряем темп человеческой жизни до тех пор, пока в тридцать человек не состарится. Впрочем, какая разница? Неужели вы не понимаете, что смерть личности не есть смерть? Партия бессмертна».
As usual, the voice had battered winston into helplessness.
Как обычно, голос довел Уинстона до беспомощности.
Moreover he was in dread that if he persisted in his disagreement O'Brien would twist the dial again.
Более того, он боялся, что, если он будет упорствовать в своем несогласии, О'Брайен снова повернет ручку.
And yet he could not keep silent.
И все же он не мог промолчать.
Feebly, without arguments, with nothing to support him except his inarticulate horror of what O'Brien had said, he returned to the attack.
Слабо, без аргументов, не имея ничего, что могло бы его поддержать, кроме невыразимого ужаса перед тем, что сказал О'Брайен, он вернулся в атаку.
"I don't know - I don't care. somehow you will fail. Something will defeat you. Life will defeat you."
«Я не знаю — мне конечно, все равно. Так ты потерпишь неудачу. Что-то победит тебя. Жизнь победит тебя».
"We control life, Winston, at all its levels. You are imagining that there is something called human nature which will be outraged be what we do and will turn against us. But we create human nature. Men are infinitely malleable. Or perhaps you have returned to your old idea that the proletarians or the slaves will arise and overthrow us. Put it out of your mind. They are helpless, like the animals. Humanity is the Party. The others are outside - irrelevant."
«Мы контролируем жизнь, Уинстон, на всех ее уровнях. Вы воображаете, что есть нечто, называемое человеческой природой, которое будет возмущено тем, что мы делаем, и повернется против нас. Но мы создаем человеческую природу. Люди бесконечно податливы. Или, может быть, вы вернулись к своей старой идее, что рабочие или рабы восстанут и свергнут нас. Выбросьте это из головы. Они беспомощны, как животные. Человечество — это Партия. Остальные снаружи — не имеют значения».
"I don't care. In the end they will beat you. Sooner or later they will see you for what you are, and then they will tear you to pieces."
«Мне все равно. В конце концов они тебя побьют. Рано или поздно они увидят, кто ты есть, и тогда они разорвут тебя на куски».
"Do you see any evidence that that is happening? Or any reason why it should?"
«Вы видите какие-либо доказательства того, что это происходит? Или какие-либо причины, по которым это должно происходить?»
"No. I believe it. I know that you will fail. There is something in the universe - I don't know, some spirit, some principle - that you will never overcome."
"Нет. Я верю в это. Я знаю, что ты потерпишь поражение. Во вселенной есть что-то - я не знаю, какой-то дух, какой-то принцип, - который ты никогда не преодолеешь".
"Do you believe in god, Winston?"
— Ты веришь в бога, Уинстон?
"No."
"Нет."
"Then what is it, this principle that will defeat us?"
«Тогда что же это за принцип, который победит нас?»
"I don't know. The spirit of Man."
«Я не знаю. Дух человека».
"And do you consider yourself a man?"
— А ты считаешь себя мужчиной?
"Yes."
"Да."
"If you are a man, Winston, you are the last man. Your kind is extinct; we are the inheritors. Do you understand that you are alone? You are outside history, you are non-existent."
«Если ты мужчина, Уинстон, то ты последний человек. Твой род вымер, мы наследники. Ты понимаешь, что ты один? Ты вне истории, ты не существуешь».
His manner changed and he said more harshly:
"And you consider yourself morally superior to us, with our lies and our cruelty?"
Его манера изменилась, и он сказал более резко:
— И вы считаете себя морально выше нас, с нашей ложью и нашей жестокостью?
"Yes, I consider myself superior."
«Да, я считаю себя выше».
O'Brien did not speak.
О'Брайен молчал.
Two other voices were speaking.
Говорили еще два голоса.
After a moment Winston recognized one of them as his own.
Через мгновение Уинстон узнал в одном из них свой собственный.
It was a sound-track of the conversation he had had with O'Brien, on the night when he had enrolled himself in the Brotherhood.
Это была запись его разговора с О'Брайеном в ту ночь, когда он вступил в Братство.
He heard himself promising to lie, to steal, to forge, to murder, to encourage drug-taking and prostitution, to disseminate venereal diseases, to throw vitriol in a child's face.
Он слышал, как обещает лгать, воровать, подделывать, убивать, поощрять употребление наркотиков и проституцию, распространять венерические болезни, лить серную кислоту в лицо ребенку.
O'Brien made a small impatient gesture, as though to say that the demonstration was hardly worth making.
О'Брайен сделал легкий нетерпеливый жест, как бы говоря, что демонстрация вряд ли стоит того.
Then he turned a switch and the voices stopped.
Затем он повернул переключатель, и голоса затихли.
"Get up from that bed," he said.
— Встань с кровати, — сказал он.
The bonds had loosened themselves.
Узлы ослабли сами.
Winston lowered himself to the floor and stood up unsteadily.
Уинстон опустился на пол и неуверенно встал.
"You are the last man," said O'Brien. "you are the guardian of the human spirit. You shall see yourself as you are. Take off your clothes."
"Ты последний человек," сказал О'Брайен. «Ты хранитель человеческого духа. Ты увидишь себя таким, какой ты есть. Сними одежду».
Winston undid the bit of string that held his overalls together.
Уинстон развязал веревку, которая скрепляла его комбинезон.
The zip fastener had long since been wrenched out of them.
Застежка-молния давно вырвана из него.
He could not remember whether at any time since his arrest he had taken off all his clothes at one time.
Он не мог вспомнить, снимал ли он когда-либо с момента ареста всю свою одежду сразу.
Beneath the overalls his body was looped with filthy yellowish rags, just recognizable as the remnants of underclothes.
Под комбинезоном его тело было обмотано грязными желтоватыми лохмотьями, в которых легко можно было узнать остатки нижнего белья.
As he slid them to the ground he saw that there was a three-sided mirror at the far end of the room.
Спустив их на землю, он увидел трехстороннее зеркало в дальнем конце комнаты.
He approached it, then stopped short.
Он подошел к нему, и резко остановился.
An involuntary cry had broken out of him.
Из него вырвался невольный крик.
"Go on," said O'Brien. "stand between the wings of the mirror. You shall see the side view as well."
— Продолжайте, — сказал О'Брайен. "Встаньте между крыльями зеркала. И вы увидите вид сбоку."
He had stopped because he was frightened.
Он остановился, потому что испугался.
A bowed, grey-coloured, skeleton-like thing was coming towards him.
К нему приближалось сгорбленное, похожее на скелет существо серого цвета.
Its actual appearance was frightening, and not merely the fact that he knew it to be himself.
Его реальный вид был пугающим, и не только сам тот факт, что он знал, что это он сам.
He moved closer to the glass.
Он подошел ближе к зеркалу.
The creature's face seemed to be protruded, because of its bent carriage.
Лицо существа казалось вытянутым из-за его согнутой осанки.
A forlorn, jailbird's face with a nobby forehead running back into a bald scalp, a crooked nose, and battered-looking cheekbones above which his eyes were fierce and watchful.
Заброшенное лицо арестанта с выпуклым лбом, переходящим в лысый череп, с горбинкой на носу и разбитыми скулами, над которыми его глаза смотрели свирепо и настороженно.
The cheeks were seamed, the mouth had a drawn-in look.
Щеки были сморщены, рот имел втянутый вид.
Certainly it was his own face, but it seemed to him that it had changed more than he had changed inside.
Конечно, это было его собственное лицо, но ему казалось, что оно изменилось больше, чем он изменился внутри.
The emotions it registered would be different from the ones he felt.
Эмоции, которые он регистрировал, будут отличаться от тех, которые он чувствовал.
He had gone partially bald.
Он частично облысел.
For the first moment he had thought that he had gone grey as well, but it was only the scalp that was grey.
В первое мгновение ему показалось, что он тоже поседел, но поседевшим был только его череп.
Except for his hands and a circle of his face, his body was grey all over with ancient, ingrained dirt.
За исключением его рук и круга лица, его тело было полностью серым от древней, въевшейся грязи.
Here and there under the dirt there were the red scars of wounds, and near the ankle the varicose ulcer was an inflamed mass with flakes of skin peeling off it.
Кое-где под грязью виднелись красные шрамы от ран, а возле щиколотки варикозная язва представляла собой воспаленную массу с отслаивающимися чешуйками кожи.
But the truly frightening thing was the emaciation of his body
Но по-настоящему пугающим было исхудание его тела.
The barrel of the ribs was as narrow as that of a skeleton: the legs had shrunk so that the knees were thicker than the thighs.
Ствол ребер был узок, как у скелета: ноги сморщились так, что колени стали толще бедер.
He saw now what O'Brien had meant about seeing the side view.
Теперь он понял, что имел в виду О'Брайен, говоря о виде сбоку.
The curvature of the spine was astonishing.
Искривление позвоночника было поразительным.
The thin shoulders were hunched forward so as to make a cavity of the chest, the scraggy neck seemed to be bending double under the weight of the skull.
Худые плечи были сгорблены вперед так, что образовывали впадину в груди, тощая шея, казалось, согнулась вдвое под тяжестью черепа.
At a guess he would have said that it was the body of a man of sixty, suffering from some malignant disease.
Навскидку он бы сказал, что это тело мужчины лет шестидесяти, страдающего какой-то злокачественной болезнью.
"You have thought sometimes," said O'Brien, "that my face - the face of a member of the Inner Party - looks old and worn. What do you think of your own face?"
«Вы иногда думали, — сказал О'Брайен, — что мое лицо — лицо члена Внутренней Партии — выглядит старым и измученным. Что вы думаете о своем собственном лице?»
He seized Winston's shoulder and spun him round so that he was facing him.
Он схватил Уинстона за плечо и развернул его лицом к себе.
"Look at the condition you are in!' he said. "Look at this filthy grime all over your body. look at the dirt between your toes. Look at that disgusting running sore on your leg. Do you know that you stink like a goat? Probably you have ceased to notice it. Look at your emanciation. do you see/ I can make my thumb and forefinger meet round your bicep. I could snap your neck like a carrot. Do you know that you have lost twenty-five kilograms since you have been in our hands? Even your hair is coming out in handfuls. Look!" 
«Посмотри, в каком ты состоянии!» — сказал он. — Посмотри на эту грязную грязь по всему телу. Посмотри на грязь между пальцами ног. Посмотри на эту отвратительную рану на ноге. Ты знаешь, что ты воняешь, как козёл? Наверное, вы перестали это замечать. Посмотрите на свои изменения, видишь? Я могу сомкнуть большой и указательный пальцы вокруг твоего бицепса. Я могу свернуть тебе шею, как морковку. Вы знаете, что похудели на двадцать пять килограммов с тех пор, как оказались в наших руках? Даже ваши волосы выпадают горстями. Смотрите!"
He plucked at Winston's head and brought away a tuft of hair.
Он дернул Уинстона за голову и унес пучок волос.
"Open your mouth. Nine, ten, eleven teeth left. how many had you when you came to us? And the few you have left are dropping out of your head. Look here!"
— Открой рот. Девять, десять, одиннадцать зубов осталось. Сколько у тебя было, когда ты пришел к нам? А те немногие, что у тебя остались, выпадают изо рта. Посмотри.
He seized one of Winston's remaining front teeth between his powerful thumb and forefingers.
Он схватил один из оставшихся передних зубов Уинстона между своим мощным большим и указательным пальцами.
A twinge of pain shot through Winston's jaw.
Укол боли пронзил челюсть Уинстона.
O'Brien had wrenched the loose tooth out by the roots.
О'Брайен вырвал шатающийся зуб с корнем.
He tossed it across the cell.
Он швырнул его через камеру.
"You are rotting away," he said; "you are falling to pieces. What are you? A bag of filth. Now turn around and look into that mirror again. Do you see that thing facing you? that is the last man. If you are human, that is humanity. Now put your clothes on again."
"Вы гниете напрочь," сказал он; "Ты разваливаешься на куски. Что ты такое? Мешок с грязью. Теперь повернись и снова посмотри в это зеркало. Ты видишь ту вещь, которая стоит перед тобой? Это последний человек. Если ты человек, то это человечество. Снова оденься».
Winston began to dress himself with slow stiff movements.
Уинстон начал одеваться медленными сковавшими его движениями.
Until now he had not seemed to notice how thin and weak he was.
До сих пор он, казалось, не замечал, насколько он худ и слаб.
Only one thought stirred in his mind: that he must have been in this place longer than he had imagined.
Только одна мысль шевелилась у него в голове: что он, должно быть, пробыл в этом месте дольше, чем предполагал.
Then suddenly as he fixed the miserable rags round himself a feeling of pity for his ruined body overcame him.
И вдруг, когда он обвязывал себя жалкими лохмотьями, им овладело чувство жалости к своему испорченному телу.
Before he knew what he was doing he had collapsed on to a small stool that stood beside the bed and burst into tears.
Прежде чем он понял, что делает, он рухнул на маленький табурет, стоявший рядом с кроватью, и разрыдался.
He was aware of his ugliness, his gracelessness, a bundle of bones in filthy underclothes sitting weeping in the harsh white light: but he could not stop himself.
Он сознавал свое уродство, неугомонность, комок костей в грязном белье, сидящий и плачущий в резком белом свете: но он не мог остановиться.
O'Brien laid a hand on his shoulder, almost kindly.
О'Брайен почти ласково положил руку ему на плечо.
"It will not last for ever," he said. "You can escape from it whenever you choose. everything depends on yourself."
«Это не будет длиться вечно», — сказал он. «Ты можешь лишиться его, когда захочешь. Все зависит от тебя самого».
"You did it!" sobbed Winston. "You reduced me to this state."
"Ты сделал это!" всхлипнул Уинстон. «Вы довели меня до такого состояния».
"No, Winston, you reduced yourself to it. This is what you accepted when you set yourself up against the Party. It was all contained in that first act. Nothing has happened that you did not foresee."
«Нет, Уинстон, вы довели себя до этого. Это то, что вы приняли, когда противопоставили себя Партии. Все это содержалось в том первом акте. Ничего не произошло, чего бы вы не предвидели».
He paused, and then went on:
Он сделал паузу, а затем продолжил:
"We have beaten you, Winston. We have broken you up. you have seen what your body is like. Your mind is in the same state. I do not think there can be much pride left in you. You have been kicked and flogged and insulted, you have screamed with pain, you have rolled on the floor in your own blood and vomit. You have whimpered for mercy, you have betrayed everybody and everything. Can you think of a single degradation that has not happened to you?"
«Мы избили тебя, Уинстон. Мы сломали тебя. Ты видел, какое у тебя тело. Твой разум в том же состоянии. И оскорбленный, вы кричали от боли, вы катались по полу в собственной крови и рвоте. Вы хныкали о пощаде, вы предали всех и вся. Можете ли вы придумать хоть одно унижение, которое не случилось бы с вами?»
Winston had stopped weeping, though the tears were still oozing out of his eyes.
Уинстон перестал плакать, хотя слезы сами все еще текли из его глаз.
He looked up at O'Brien.
Он посмотрел на О'Брайена.
"I have not betrayed Julia," he said.
«Я не предавал Джулию, — сказал он.
O'Brien looked down at him thoughtfully.
О'Брайен задумчиво посмотрел на него сверху вниз.
"No," he said; "no; that is perfectly true. You have not betrayed Julia."
"Нет," сказал он; "нет, это совершенно верно. Вы не предали Джулию."
The peculiar reverence for O'Brien, which nothing seemed able to destroy, flooded Winston's heart again.
Особое почтение к О'Брайену, которое, казалось, ничто не могло разрушить, снова наполнило сердце Уинстона.
How intelligent, he thought, how intelligent!
Как умно, подумал он, как умно!
Never did O'Brien fail to understand what was said to him.
О'Брайен всегда понимал, что ему говорят.
Anyone else on earth would have answered promptly that he had betrayed Julia.
Любой другой на земле немедленно ответил бы, что он предал Джулию.
For what was there that they had not screwed out of him under the torture?
Ибо что из него не выбили под пытками?
He had told them everything he knew about her, her habits, her character, her past life; he had confessed in the most trivial detail everything that had happened at their meetings, all that he had said to her and she to him, their black-market meals, their adulteries, their vague plottings against the Party - everything.
Он рассказал им все, что знал о ней, ее привычках, ее характере, ее прошлой жизни; он в мельчайших подробностях признался во всем, что происходило на их собраниях, обо всем, что он говорил ей, а она ему, об их контрафактной еде, об их прелюбодеяниях, об их туманных заговорах против Партии — рассказал обо всем.
And yet, in the sense in which he intended the word, he had not betrayed her.
И все же, в том смысле, в каком он подразумевал это слово, он не предал ее.
He had not stopped loving her; his feeling towards her had remained the same.
Он не перестал любить ее; его чувство к ней осталось прежним.
O'Brien had seen what he meant without the need for explanation.
О'Брайен понял, что он имел в виду, и не нуждался в объяснениях.
"Tell me," he said, "how soon will they shoot me?"
«Скажите, — сказал он, — как скоро меня расстреляют?»
"It might be a long time," said O'Brien. "You are a difficult case. But don't give up hope. Everyone is cured sooner or later. In the end we shall shoot you."
"Это может быть не скоро," сказал О'Брайен. «Тяжелый случай. Но не теряйте надежды. Все рано или поздно излечиваются. В конце концов, мы вас обязательно расстреляем».
Part 3
Chapter 4
Часть 3
Глава 4
He was much better.
Ему было намного лучше.
He was growing fatter and stronger every day, if it was proper to speak of days.
Он толстел и крепчал с каждым днем, если можно было говорить о днях.
The white light and the humming sound were the same as ever, but the cell was a little more comfortable than the others he had been in.
Белый свет и жужжание были такими же, как всегда, но камера была немного более удобной, чем другие, в которых он был.
There was a pillow and a mattress on the plank bed, and a stool to sit on.
На нарах стояли подушка и матрац, а также табуретка, на которой можно было сидеть.
They had given him a bath, and they allowed him to wash himself fairly frequently in a tin basin.
Его купали и позволяли довольно часто мыться в жестяном тазу.
They even gave him warm water to wash with.
Ему даже дали помыться теплой водой.
They had given him new underclothes and a clean suit of overalls.
Ему дали новое белье и чистый комбинезон.
They had dressed his varicose ulcer with soothing ointment.
Его варикозную язву намазали успокаивающей мазью.
They had pulled out the remnants of his teeth and given him a new set of dentures.
Ему удалили остатки зубов и поставили новый зубной протез.
Weeks or months must have passed.
Должно быть, прошли недели или месяцы.
It would here been possible now to keep count of the passage of time, if he had felt any interest in doing so, since he was being fed at what appeared to be regular intervals.
Теперь можно было бы следить за течением времени, если бы он чувствовал к этому хоть какой-то интерес, поскольку его кормили через равные промежутки времени.
He was getting, he judged, three meals in the twenty-four hours; sometimes he wondered dimly whether he was getting them by night or by day.
По его прикидкам, он получал три приема пищи в сутки; иногда он смутно размышлял, получает ли он их ночью или днем.
The food was surprisingly good, with meat at every third meal.
Еда была на удивление хорошей, с мясом в каждом третьем приеме пищи.
Once there was even a packet of cigarettes.
Однажды там была даже пачка сигарет.
He had no matches, but the never-speaking guard who brought his food would give him a light.
У него не было спичек, но молчаливый охранник, принесший ему еду, давал ему прикурить.
The first time he tried to smoke it made him sick, but he persevered, and spun the packet out for a long time, smoking half a cigarette after each meal.
В первый раз, когда он попробовал закурить, ему стало плохо, но он выстоял и долго крутил пачку, выкуривая по полсигареты после каждого приема пищи.
They had given him a white slate with a stump of pencil tied to the corner.
Ему дали белую дощечку с привязанным к углу огрызком карандаша.
At first he made no use of it.
Сначала он им не пользовался.
Even when he was awake he was completely torpid.
Даже когда он проснулся, он был совершенно апатичным.
Often he would lie from one meal to the next almost without stirring, sometimes asleep, sometimes waking into vague reveries in which it was too much trouble to open his eyes.
Часто он лежал от одного приема пищи к другому, почти не шевелясь, иногда спал, иногда просыпался в смутных мечтах, в которых было слишком трудно открыть глаза.
He had long grown used to sleeping with a strong light on his face.
Он давно привык спать с ярким светом на лице.
It seemed to make no difference, except that one's dreams were more coherent.
Казалось, это не имело значения, разве что сны стали более связными.
He dreamed a great deal all through this time, and they were always happy dreams.
За это время он многое видел во сне, и это всегда были счастливые сны.
He was in the Golden Country, or he was sitting among enormous glorious, sunlit ruins, with his mother, with Julia, with O'Brien - not doing anything, merely sitting in the sun, talking of peaceful things.
Он был в Золотой Стране или сидел среди огромных великолепных, залитых солнцем руин, со своей матерью, с Джулией, с О'Брайеном — ничего не делая, просто сидел на солнце и говорил о мирных вещах.
Such thoughts as he had when he was awake were mostly about his dreams.
Те мысли, которые у него были, когда он бодрствовал, были в основном о его снах.
He seemed to have lost the power of intellectual effort, now that the stimulus of pain had been removed.
Он, казалось, утратил силу интеллектуального усилия после того, как был устранен болевой раздражитель.
He was not bored, he had no desire for conversation or distraction.
Ему не было скучно, у него не было желания разговаривать или отвлекаться.
Merely to be alone, not to be beaten or questioned, to have enough to eat, and to be clean all over, was completely satisfying.
Просто побыть одному, чтобы тебя не били и не допрашивали, чтобы было достаточно еды и чтобы быть чистым во всем, было вполне удовлетворительно.
By degrees he came to spend less time in sleep, but he still felt no impulse to get off the bed.
Постепенно он стал меньше спать, но по-прежнему не чувствовал желания встать с кровати.
All he cared for was to lie quiet and feel the strength gathering in his body.
Все, о чем он заботился, это лежать тихо и чувствовать, как силы накапливаются в его теле.
He would finger himself here and there, trying to make sure that it was not an illusion that his muscles were growing rounder and his skin tauter.
Он ощупывал себя тут и там, пытаясь убедиться, что это не иллюзия, будто его мускулы округлились, а кожа стала более упругой.
Finally it was established beyond a doubt that he was growing fatter; his things were now definitely thicker than his knees.
Наконец с несомненностью установилось, что он толстел; его вещи теперь были определенно толще его колен.
After that, reluctantly at first, he began exercising himself regularly.
После этого, поначалу неохотно, он начал регулярно заниматься спортом.
In a little while he could walk three kilometres, measured by pacing the cell, and his bowed shoulders were growing straighter.
Через некоторое время он мог пройти три километра, измеряемые шагом по камере, и его сгорбленные плечи выпрямлялись.
He attempted more elaborate exercises, and was astonished and humiliated to find what things he could not do.
Он попытался выполнить более сложные упражнения и был удивлен и унижен, обнаружив, чего он не может их делать.
He could not move out of a walk, he could not hold his stool out at arm's length, he could not stand on one leg without falling over.
Он не мог начать ходить, не мог держать табуретку на расстоянии вытянутой руки, не мог стоять на одной ноге, не падая.
He squatted down on his heels, and found that with agonizing pains in thigh and calf he could just lift himself to a standing position.
Он присел на корточки и обнаружил, что с мучительной болью в бедре и икре он не может просто подняться и встать.
He lay flat on his belly and tried to lift his weight by his hands.
Он лежал на животе и пытался поднять свой вес руками.
It was hopeless, he could not raise himself a centimetre.
Это было безнадежно, он не мог приподняться ни на сантиметр.
But after a few more days - a few more mealtimes - even that feat was accomplished.
Но еще через несколько дней — еще несколько приемов пищи — и этот подвиг был совершен.
A time came when he could do it six times running
Пришло время, когда он мог сделать это шесть раз подряд.
He began to grow actually proud of his body, and to cherish an intermittent belief that his face also was growing back to normal.
Он начал по-настоящему гордиться своим телом и лелеять периодическую веру в то, что его лицо тоже становится нормальным.
Only when he chanced to put his hand on his bald scalp did he remember the seamed, ruined face that had looked back at him out of the mirror.
Только когда он случайно коснулся рукой своего лысого черепа, он вспомнил иссеченное морщинами изуродованное лицо, смотревшее на него из зеркала.
His mind grew more active.
Его разум стал более активным.
He sat down on the plank bed, his back against the wall and the slate on his knees, and set to work deliberately at the task of re-educating himself.
Он сел на нары, спиной к стене и грифельной доске на коленях, и обдуманно принялся за дело перевоспитания себя.
He had capitulated, that was agreed.
Он капитулировал, это было согласовано.
In reality, as he saw now, he had been ready to capitulate long before he had taken the decision.
На самом деле, как он теперь понял, он был готов капитулировать задолго до того, как принял решение.
From the moment when he was inside the Ministry of Love - and yes, even during those minutes when he and Julia had stood helpless while the iron voice from the telescreen told them what to do - he had grasped the frivolity, the shallowness of his attempt to set himself up against the power of the Party.
С того момента, как он оказался в Министерстве Любви - и да, даже в те минуты, когда они с Джулией беспомощно стояли, пока железный голос из телекрана говорил им, что делать, - он понял легкомыслие, поверхностность своей попытки противопоставить себя власти Партии.
He knew now that for seven years the Thought Police had watched him like a beetle under a magnifying glass.
Теперь он знал, что в течение семи лет Полиция Мыслей следила за ним, как за жуком под увеличительным стеклом.
There was no physical act, no word spoken aloud, that they had not noticed, no train of thought that they had not been able to infer.
Не было ни одного физического действия, ни одного произнесенного вслух слова, которых бы они не заметили, ни хода мыслей, о которых они не смогли бы догадаться.
Even the speck of whitish dust on the cover of his diary they had carefully replaced.
Даже беловатую пылинку на обложке дневника они тщательно заменили.
They had played sound-tracks to him, shown photographs.
Ему проигрывали звукозаписи, показывали фотографии.
Some of them were photographs of Julia and himself.
Некоторые из них были фотографиями Джулии и его самого.
Yes, even...
Да, представьте себе...
He could not fight against the Party any longer.
Он не мог больше бороться против Партии.
Besides, the Party was in the right.
Кроме того, Партия была права.
It must be so; how could the immortal, collective brain be mistaken?
Так и должно быть; как мог ошибаться бессмертный коллективный мозг?
By what external standard could you check its judgements?
По какому внешнему стандарту вы могли бы проверить его суждения?
Sanity was statistical.
Здравомыслие было статистическим.
It was merely a question of learning to think as they thought.
Это был просто вопрос научиться думать так, как думают они.
Only - !
Только - !
The pencil felt thick and awkward in his fingers.
Карандаш казался толстым и неудобным в его пальцах.
He began to write down the thoughts that came into his head.
Он начал записывать мысли, которые приходили ему в голову.
He wrote first in large clumsy capitals:
Сначала он написал большими неуклюжими прописными буквами:
FREEDOM IS SLAVERY
СВОБОДА - ЭТО РАБСТВО
Then almost without a pause he wrote beneath it:
Затем тут же он написал под ним:
TWO AND TWO MAKE FIVE
ДВА И ДВА ПЯТЬ
But then there came a sort of check.
Но потом пришла своего рода проверка.
His mind, as though shying away from something, seemed unable to concentrate.
Его разум, как бы уклоняясь от чего-то, казалось, не мог сосредоточиться.
He knew that he knew what came next, but for the moment he could not recall it.
Он знал, что знает, что будет дальше, но в тот момент он не мог этого вспомнить.
When he did recall it, it was only by consciously reasoning out what it must be: it did not come of its own accord.
Когда же он вспомнил об этом, то только путем сознательного рассуждения о том, каким оно должно быть: оно не пришло к нему само по себе.
He wrote:
Он написал:
GOD IS POWER
ГОСПОДЬ ЕСТЬ СИЛА
He accepted everything.
Он согласился со всем.
The past was alterable.
Прошлое можно было изменить.
The past never had been altered.
Но прошлое никогда не было изменено.
Oceania was at war with Eastasia.
Океания находилась в состоянии войны с Остазией.
Oceania had always been at war with Eastasia.
Океания всегда воевала с Остазией.
Jones, Aaronson, and Rutherford were guilty of the crimes they were charged with.
Джонс, Ааронсон и Резерфорд были виновны в преступлениях, в которых их обвиняли.
He had never seen the photograph that disproved their guilt.
Он никогда не видел фотографии, опровергающей их вину.
It had never existed, he had invented it.
Её никогда не существовало, он её выдумал.
He remembered remembering contrary things, but those were false memories, products of self-deception.
Он помнил, что знал противоположные вещи, но это были ложные воспоминания, продукты его заблуждений.
How easy it all was!
Как все было просто!
Only surrender, and everything else followed.
Только сдаться, и все остальное приложиться.
It was like swimming against a current that swept you backwards however hard you struggled, and then suddenly deciding to turn round and go with the current instead of opposing it.
Это было все равно, что плыть против течения, которое влекло вас назад, как бы вы ни старались, а потом вдруг решили развернуться и плыть по течению вместо того, чтобы сопротивляться ему.
Nothing had changed except your own attitude: the predestined thing happened in any case.
Ничего не изменилось, кроме вашего собственного отношения: предопределенное случилось в любом случае.
He hardly knew why he had ever rebelled.
Он едва ли знал, почему он когда-либо бунтовал.
Everything was easy, except - !
Все было просто, кроме - !
Anything could be true.
Все может быть правдой.
The so-called laws of Nature were nonsense.
Так называемые законы природы были невероятны.
The law of gravity was nonsense.
Закон всемирного тяготения был ерундой.
"If I wished," O'Brien had said, "I could float off this floor like a soap bubble."
«Если бы я захотел, — сказал О'Брайен, — я мог бы взлететь с пола, как мыльный пузырь».
Winston worked it out.
Уинстон разобрался.
"If he thinks he floats off the floor, and if I simultaneously think I see him do it, then the thing happens."
«Если он думает, что парит над полом, и если я одновременно думаю, что вижу, как он это делает, тогда это происходит».
Suddenly, like a lump of submerged wreckage breaking the surface of water, the thought burst into his mind: "It doesn't really happen. We imagine it. it is hallucination."
Внезапно, как глыба затонувших обломков, разбивающаяся о поверхность воды, в его мозг ворвалась мысль: «Этого на самом деле не бывает. Мы воображаем это. Это галлюцинация».
He pushed the thought under instantly.
Он мгновенно оттолкнул эту мысль.
The fallacy was obvious.
Заблуждение было очевидным.
It presupposed that somewhere or other, outside oneself, there was a "real" world where "real" things happened.
Он предполагал, что где-то вне нас существует «реальный» мир, в котором происходят «настоящие» вещи.
But how could there be such a world?
Но как мог существовать такой мир?
What knowledge have we of anything, save through our own minds?
Что мы знаем о чем-либо, если не из наших собственных мыслей?
All happenings are in the mind.
Все размышления в голове.
Whatever happens in all minds, truly happens.
Все, о чем все думают, происходит на самом деле.
He had no difficulty in disposing of the fallacy, and he was in no danger of succumbing to it.
Ему не составляло труда избавиться от заблуждения, и ему не грозила опасность поддаться ему.
He realized, nevertheless, that it ought never to have occurred to him.
Тем не менее он понял, что это никогда не должно было приходить ему в голову.
The mind should develop a blind spot whenever a dangerous thought presented itself.
Разум должен развеявать слепое пятно всякий раз, когда появляется опасная мысль.
The process should be automatic, instinctive.
Процесс должен быть автоматическим, инстинктивным.
Crimestop, they called it in Newspeak.
Преступная остановка, так называли они это на Уклончивом языке.
He set to work to exercise himself in crimestop.
Он принялся за работу, начал упражняться с преступной остановкой.
He presented himself with propositions- "the Party says the earth is flat", "the Party says that ice is heavier than water" - and trained himself in not seeing or not understanding the arguments that contradicted them.
Он выступал с положениями — «Партия говорит, что земля плоская», «Партия говорит, что лед тяжелее воды» — и приучал себя не видеть или не понимать аргументов, противоречащих им.
It was not easy.
Это было нелегко.
It needed great powers of reasoning and improvisation.
Требовались большие способности к рассуждению и импровизации.
The arithmetical problems raised, for instance, by such a statement as "two and two make five" were beyond his intellectual grasp.
Например, арифметические проблемы, возникающие из-за такого утверждения, как «дважды два равно пяти», были за пределами его интеллектуального понимания.
It needed also a sort of athleticism of mind, an ability at one moment to make the most delicate use of logic and at the next to be   unconscious of the crudest logical errors.
Требовался также своего рода атлетизм ума, способность то деликатнее пользоваться логикой, то не замечать грубейших логических ошибок.
Stupidity was as necessary as intelligence, and as difficult to attain.
Глупость была столь же необходима, как и разум, и ее так же трудно было постичь.
All the while, with one part of his mind, he wondered how soon they would shoot him.
Все это время одной частью своего разума он задавался вопросом, как скоро они расстреляют его.
"Everything depends on yourself," O'Brien had said;  but he knew that there was no conscious act by which he could bring it nearer.
«Все зависит от вас самих", — сказал О'Брайен, но он знал, что нет никакого сознательного действия, которым он мог бы приблизить это.
It might be ten minutes hence, or ten years.
Это может быть через десять минут или через десять лет.
They might keep him for years in solitary confinement, they might send him to a labour-camp, they might release him for a while, as they sometimes did.
Его могли годами держать в одиночной камере, могли отправить в исправительно-трудовой лагерь, могли на время освободить, как это иногда случалось.
It was perfectly possible that before he was shot the whole drama of his arrest and interrogation would be enacted all over again.
Вполне возможно, что перед тем, как его расстреляют, вся драма его ареста и допроса будет разыграна заново.
The one certain thing was that death never came at an expected moment.
Одно можно сказать наверняка: смерть  приходит в самый неожиданный  момент.
The tradition - the unspoken tradition: somehow you knew it, though you never heard it said -  was that they shot you from behind; always in the back of the head, without warning, as you walked down a corridor from cell to cell.
Традиция — негласная традиция: вы каким-то образом знали об этом, хотя никогда не слышали об этом, — что они стреляли в вас сзади; всегда в затылок, без предупреждения, когда вы шли по коридору из камеры в камеру.
One day - but "one day" was not the right expression; just as probably it was in the middle of the night: once- he fell into a strange, blissful reverie.
Однажды — но «однажды» было неправильным выражением; точно так же, вероятно, это было среди ночи: раз — он впал в странную, блаженную задумчивость.
He was walking down the corridor, waiting for the bullet.
Он шел по коридору, ожидая пули.
He knew that it was coming in another moment.
Он знал, что это произойдет в следующий момент.
Everything was settled, smoothed out, reconciled.
Все уладилось, разгладилось, помирилось.
There were no more doubts, no more arguments, no more pain, no more fear.
Больше не было ни сомнений, ни споров, ни боли, ни страха.
His body was healthy and strong.
Его тело было здоровым и сильным.
He walked easily, with a joy of movement and with a feeling of walking in sunlight.
Он шел легко, с радостью движения и с ощущением ходьбы под солнечным светом.
He was not any longer in the narrow white corridors in the Ministry of Love, he was in the enormous sunlit passage, a kilometre wide, down which he had seemed to walk in the delirium induced by drugs.
Он был уже не в узких белых коридорах Министерства Любви, а в огромном залитом солнцем коридоре шириной в километр, по которому он, казалось, шел в наркотическом бреду.
He was in the Golden Country, following the foot-track across the old rabbit-cropped pasture.
Он был в Золотой Стране, шел по следам через старое пастбище, наполненное кроликами.
He could feel the short springy turf under his feet and the gentle sunshine on his face.
Он чувствовал под ногами короткий упругий дерн и нежное солнце на лице.
At the edge of the field were the elm trees, faintly stirring, and somewhere beyond that was the stream where the dace lay in the green pools under the willows.
На краю поля шевелились вязы, а где-то за ними протекал ручей, где в зеленых лужицах под ивами лежали елцы.
Suddenly he started up with a shock of horror.
Внезапно он вздрогнул от ужаса.
The sweat broke out on his backbone.
Пот выступил на его позвоночнике.
He had heard himself cry aloud: "Julia! Julia! Julia, my love! Julia!"
Он слышал, как громко кричал: «Юлия! Джулия! Джулия, любовь моя! Джулия!»
For a moment he had had an overwhelming hallucination of her presence.
На мгновение у него возникла непреодолимая галлюцинация ее присутствия.
She had seemed to be not merely with him, but inside him.
Казалось, она была не только с ним, но и внутри него.
It was as though she had got into the texture of his skin.
Она как будто проникла в текстуру его кожи.
In that moment he had loved her far more than he had ever done when they were together and free.
В тот момент он любил ее гораздо сильнее, чем когда-либо, когда они были вместе и свободны.
Also he knew that somewhere or other she was still alive and needed his help.
Также он знал, что где-то она еще жива и нуждается в его помощи.
He lay back on the bed and tried to compose himself.
Он откинулся на спинку кровати и попытался прийти в себя.
What had he done?
Что он сделал?
How many years had he added to his servitude by that moment of weakness?
Сколько лет он прибавил к своему рабству к тому моменту слабости?
In another moment he would hear the tramp of boots outside.
Через мгновение он услышит топот сапог снаружи.
They could not let such an outburst go unpunished.
Они не могли оставить такой порыв безнаказанным.
They would know now, if they had not known before, that he was breaking the agreement he had made with them.
Теперь они знали бы, если бы не знали раньше, что он нарушает заключенное с ними соглашение.
He obeyed the Party, but he still hated the Party.
Он подчинялся Партии, но все же ненавидел Партию.
In the old days he had hidden a heretical mind beneath an appearance of conformity.
В прежние времена он скрывал еретические мысли под видимостью конформизма.
Now he had retreated a step further: in the mind he had surrendered, but he had hoped to keep the inner heart inviolate.
Теперь он отступил еще на шаг: в уме он сдался, но он надеялся сохранить неприкосновенным внутреннее сердце.
He knew that he was in the wrong, but he preferred to be in the wrong.
Он знал, что ошибался, но предпочитал быть неправым.
They would understand that - O'Brien would understand it.
Они это поймут, О'Брайен поймет.
It was all confessed in that single foolish cry.
Все это было признано в этом единственном глупом крике.
He would have to start all over again.
Ему придется начать все сначала.
It might take years.
Это может занять годы.
He ran a hand over his face, trying to familiarize himself with the new shape.
Он провел рукой по лицу, пытаясь привыкнуть к новой форме.
There were deep furrows in the cheeks, the cheekbones felt sharp, the nose flattened.
На щеках были глубокие морщины, скулы казались острыми, нос приплюснут.
Besides, since last seeing himself in the glass he had been given a complete new set of teeth.
Кроме того, с тех пор, как он в последний раз видел себя в зеркале, у него был полностью новый набор зубов.
It was not easy to preserve inscrutability when you did not know what your face looked like.
Нелегко было сохранять загадочность, когда не знал, как выглядит твое лицо.
In any case, mere control of the features was not enough.
В любом случае, простого управления функциями было недостаточно.
For the first time he perceived that if you want to keep a secret you must also hide it from yourself.
Он впервые понял, что если хочешь сохранить тайну, то должен скрывать ее и от самого себя.
You must know all the while that it is there, but until it is needed you must never let it emerge into your consciousness in any shape that could be given a name.
Вы все время должны знать, что оно здесь, но до тех пор, пока оно не понадобится, вы никогда не должны позволять ему появляться в вашем сознании ни в какой форме, которой можно было бы дать имя.
From now onwards he must not only think right; he must feel right, dream right.
Отныне он должен не только правильно мыслить; он должен чувствовать себя правильно, мечтать правильно.
And all the while he must keep his hatred locked up inside him like a ball of matter which was part of himself and yet unconnected with the rest of him, a kind of cyst.
И все это время он должен держать свою ненависть запертой внутри себя, как шар материи, который был частью его самого и все же не был связан с остальным его телом, своего рода кистой.
One day they would decide to shoot him.
Однажды они решат его застрелить.
You could not tell when it would happen, but a few seconds beforehand it should be possible to guess.
Вы не могли бы сказать, когда это произойдет, но за несколько секунд до этого можно было бы догадаться.
It was always from behind, walking down a corridor.
Он всегда был сзади, шел по коридору.
Ten seconds would be enough.
Десяти секунд будет достаточно.
In that time the world inside him could turn over.
За это время мир внутри него мог перевернуться.
And then suddenly, without a word uttered, without a check in his step, without the changing of a line in his face - suddenly the camouflage would be down and bang! would go the batteries of his hatred.
А то вдруг, не говоря ни слова, не останавливаясь в шаге, не меняя черты лица, - вдруг камуфляж сорвется и бац! разрядились бы батареи его ненависти.
Hatred would fill him like an enormous roaring flame.
Ненависть наполнит его, как огромное ревущее пламя.
And almost in the same instant bang! would go the bullet, too late, or too early.
И почти в тот же момент бах! пошла бы пуля, слишком поздно или слишком рано.
They would have blown his brain to pieces before they could reclaim it.
Они бы разнесли его мозг на куски, прежде чем смогли бы вернуть его.
The heretical thought would be unpunished, unrepented, out of their reach for ever.
Еретическая мысль будет безнаказанной, непокаянной, вне их досягаемости навсегда.
They would have blown a hole in their own perfection.
Они бы проделали брешь в собственном совершенстве.
To die hating them, that was freedom.
Умереть, ненавидя их, это была свобода.
He shut his eyes.
Он закрыл глаза.
It was more difficult than accepting an intellectual discipline.
Это было труднее, чем принять интеллектуальную дисциплину.
It was a question of degrading himself, mutilating himself.
Речь шла о том, чтобы унижать себя, калечить себя.
He had got to plunge into the filthiest of filth.
Ему пришлось погрузиться в самую грязную грязь.
What was the most horrible, sickening thing of all?
Что было самым ужасным, тошнотворным из всего?
He thought of Big Brother.
Он подумал о Большом Брате.
The enormous face (because of constantly seeing it on posters he always thought of it as being a metre wide), with its heavy black moustache and the eyes that followed you to and fro, seemed to float into his mind of its own accord.
Огромное лицо (поскольку он постоянно видел его на афишах, он всегда считал его шириной в метр) с густыми черными усами и глазами, провожающими вас туда-сюда, казалось, само собой всплывало в его сознании.
What were his true feeling towards Big Brother?
Каковы были его истинные чувства к Большому Брату?
There was a heavy tramp of boots in the passage.
В коридоре послышался тяжелый топот сапог.
The steel door swung open with a clang.
Стальная дверь с лязгом распахнулась.
O'Brien walked into the cell.
О'Брайен вошел в камеру.
Behind him were the waxen-faced officer and the black-uniformed guards.
Позади него стоял офицер с восковым лицом и охранники в черной форме.
"Get up," said O'Brien. "Come here."
— Вставай, — сказал О'Брайен. "Иди сюда."
Winston stood opposite him.
Уинстон стоял напротив него.
O'Brien took Winston's shoulders between his strong hands and looked at him closely.
О'Брайен взял Уинстона за плечи своими сильными руками и внимательно посмотрел на него.
"You have had thoughts of deceiving me," he said. "That was stupid. Stand up straighter. Look me in the face."
"У вас были мысли обмануть меня," сказал он. — Это было глупо. Встань прямо. Посмотри мне в лицо.
He paused, and went on in a gentler tone:
"You are improving. Intellectually there is very little wrong with you. It is only emotionally that you have failed to make progress. Tell me, Winston - and remember, no lies: you know that I am always able to detect a lie - tell me, what are your true feeling towards Big Brother?"
Он сделал паузу и продолжил более мягким тоном:
"Ты поправляешься. Интеллектуально у тебя очень мало проблем. Только эмоционально ты не добился прогресса. Скажи мне, Уинстон - и помни, никакой лжи: ты знаешь, что я всегда могу распознать ложь - скажи мне, каковы твои истинные чувства к Большому Брату?»
"I hate him."
"Я ненавижу его."
"You hate him. Good. Then the time has come for you to take the last step. You must love Big Brother. it is not enough to obey him: you must love him."
«Ты ненавидишь его. Хорошо. Тогда пришло время тебе сделать последний шаг. Ты должен любить Большого Брата. Недостаточно подчиняться ему: ты должен любить его».
He released Winston with a little push towards the guards.
Он выпустил Уинстона, слегка толкнув его в сторону охранников.
"Room 101," he said.
— Комната 101, — сказал он.
Part 3
Chapter 5
Часть 3
Глава 5
At each stage of his imprisonment he had known, or seemed to know, whereabouts he was in the windowless building.
На каждом этапе своего заключения он знал или, по-видимому, знал, где находится в здании без окон.
Possibly there were slight differences in the air pressure.
Возможно, были небольшие различия в атмосферном давлении.
The cells where the guards had beaten him were below ground level.
Камеры, где его избивали охранники, находились ниже уровня земли.
The room where he had been interrogated by O'Brien was high up near the roof.
Комната, где его допрашивал О'Брайен, находилась высоко под крышей.
This place was many metres underground, as deep down as it was possible to go.
Это место было на много метров под землей, настолько глубоко, насколько это было возможно.
It was bigger than most of the cells he had been in.
Оно было больше, чем большинство камер, в которых он был.
But he hardly noticed his surroundings.
Но он почти не замечал, что его окружало.
All he noticed was that there were two small tables straight in front of him, each covered with green baize.
Все, что он заметил, это то, что прямо перед ним стояли два маленьких столика, каждый из которых был покрыт зеленым сукном.
One was only a metre or two from him, the other was further away, near the door.
Один был всего в метре-двух от него, другой подальше, возле двери.
He was strapped upright in a chair, so tightly that he could move nothing, not even his head.
Он был пристегнут ремнями к стулу так сильно, что не мог ничем пошевелить, даже головой.
A sort of pad gripped his head from behind, forcing him to look straight in front of him.
Какая-то подушечка обхватила его голову сзади, заставляя смотреть прямо перед собой.
For a moment he was alone, then the door opened and O'Brien came in.
На мгновение он был один, затем дверь открылась, и вошел О'Брайен.
"You asked me once," said o'Brien, "what was in Room 101. I told you that you knew the answer already. everyone knows it. the thing that is in Room 101 is the worst thing in the world."
«Вы однажды спросили меня, — сказал О'Брайен, — что находится в Комнате 101. Я сказал вам, что вы уже знаете ответ. Все его знают. Вещь, которая находится в Комнате 101, — худшая вещь в мире».
The door opened again.
Дверь снова открылась.
A guard came in, carrying something made of wire, a box or basket of some kind.
Вошел охранник, неся что-то из проволоки, коробку или какую-то корзину.
He set down on the further table.
Он сел за дальний стол.
Because of the position in which O'Brien was standing, Winston could not see what the thing was.
Из-за положения, в котором стоял О'Брайен, Уинстон не мог видеть, в чем дело.
"The worst thing in the world," said O'Brien, " varies from individual to individual. It may be burial alive, or death by fire, or by drowning, or by impalement, or fifty other deaths. There are cases where it is some quite trivial thing, not even fatal."
«Самое худшее в мире, — сказал О'Брайен, — варьируется от человека к человеку. Это может быть погребение заживо, или смерть в огне, или утопление, или посадка на кол, или пятьдесят других смертей. Это какая-то совершенно тривиальная вещь, даже не смертельная».
He had moved a little to one side, so that Winston had a better view of the thing on the table.
Он отодвинулся немного в сторону, чтобы Уинстону было лучше видно, что лежит на столе.
It was an oblong wire cage with a handle on top for carrying it by.
Это была продолговатая проволочная клетка с ручкой наверху для переноски.
Fixed to the front of it was something that looked like a fencing mask, with the concave side outwards.
Спереди к нему было прикреплено что-то похожее на маску для фехтования, вогнутой стороной наружу.
Although it was three or four metres away from him, he could see that the cage was divided lengthways into two compartments, and that there was some kind of creature in each.
Хотя она была от него в трех-четырех метрах, но он мог видеть, что клетка была разделена вдоль на два отсека, и что в каждом было какое-то существо.
They were rats.
Это были крысы.
"In your case," said O'Brien, "the worst thing in the world happens to be rats."
-- В вашем случае, -- сказал О'Брайен, -- самое ужасное в мире -- это крысы.
A sort of premonitory tremor, a fear of he was not certain what, had passed through winston as soon as he caught his first glimpse of the cage.
Что-то вроде предчувствия дрожи, страха, он сам не знал чего, пронзило Уинстона, как только он впервые увидел клетку.
But at this moment the meaning of the mask-like attachment in front of it suddenly sank into him.
Но в этот момент до него вдруг дошел смысл маскоподобной привязанности перед ним.
His bowels seemed to turn to water.
Его кишечник, казалось, превратился в воду.
"You can't do that!" he cried out in a high cracked voice. "You couldn't, you couldn't! It's impossible."
"Вы не можете сделать это!" — закричал он высоким надтреснутым голосом. «Ты не можешь, ты не можешь! Это невозможно».
"Do you remember," said O'Brien, "the moment of panic that used to occur in your dreams? There was a wall of blackness in front of you, and a roaring sound in your ears. There was something terrible on the other side of the wall. You knew that you knew what it was, but you dared not drag it into the open. It was the rats that were on the other side of the wall."
«Помнишь ли ты, — сказал О'Брайен, — момент паники, который раньше случался с тобой во сне? Перед тобой стояла стена тьмы, а в ушах раздавался рев. Ты знал, что знаешь, что это такое, но ты не осмелился вытащить его на открытое пространство. Это были крысы, которые были по ту сторону стены».
"O'Brien!" said Winston, making an effort to control his voice. "You know this is not necessary. What is it that you want me to do?"
"О'Брайен!" — сказал Уинстон, пытаясь совладать со своим голосом. — Ты знаешь, что в этом нет необходимости. Что ты хочешь, чтобы я сделал?
O'Brien made no direct answer.
О'Брайен не дал прямого ответа.
When he spoke it was in the schoolmasterish manner that he sometimes affected.
Когда он говорил, то в манере школьного учителя, на которую он иногда использовал.
He looked thoughtfully into the distance, as though he were addressing an audience somewhere behind Winston's back.
Он задумчиво смотрел вдаль, словно обращался к аудитории где-то за спиной Уинстона.
"By itself," he said, "pain is not always enough. There are occasions when a human being will stand out against pain, even to the point of death. But for everyone there is something unendurable - something that cannot be contemplated. Courage and cowardice are not involved. If you are falling from a height it is not cowardly to clutch at a rope. If you have come up from deep water it is not cowardly to fill your lungs with air. It is merely an instinct which cannot be destroyed. It is same with the rats. For you, they are unendurable. they are a form of pressure that you cannot withstand, even if you wished to. You will do what is required of you."
«Самой по себе, — сказал он, — боли не всегда бывает достаточно. Бывают случаи, когда человек выстоит против боли, вплоть до смерти. Но для каждого есть что-то невыносимое — что-то, чего нельзя созерцать. Мужество и малодушие здесь не при чем. Если падаешь с высоты, то не трусость цепляться за веревку.Если ты вынырнул из глубокой воды, то не трусость наполнять легкие воздухом. Это всего лишь инстинкт, которого не может ни быть. То же и с крысами. Для вас они невыносимы. Это форма давления, которое вы не можете выдержать, даже если бы захотели. Вы сделаете то, что от вас требуется».
"But what is it, what is it? How can I do it if I don't know what it is?"
"Но что это такое, что это такое? Как я могу это сделать, если я не знаю, что это такое?"
O'Brien picked up the cage and brought it across to the nearer table.
О'Брайен взял клетку и поднес ее к ближайшему столу.
He set it down carefully on the baize cloth.
Он осторожно положил её на байковую ткань.
Winston could hear the blood singing in his ears.
Уинстон слышал, как кровь пела у него в ушах.
He had the feeling of sitting in utter loneliness.
У него было ощущение, что он сидит в полном одиночестве.
He was in the middle of a great empty plain, a flat desert drenched with sunlight, across which all sounds came to him out of immense distances.
Он находился посреди большой пустой равнины, плоской пустыни, залитой солнечным светом, через которую все звуки доносились до него из безмерных далей.
Yet the cage with the rats was not two metres away from him.
А ведь клетка с крысами была не в двух метрах от него.
They were enormous rats.
Это были огромные крысы.
They were at the age when a rat's muzzle grows blunt and fierce and his fur brown instead of grey.
Они были в том возрасте, когда крысиная морда становится тупой и свирепой, а шерсть бурой, а не серой.
"The rat," said O'Brien, still addressing his invisible audience, "although a rodent, is carnivorous. You are aware of that. You will have heard of the things that happen in the poor quarters of this town. In some streets a woman dare not leave her baby alone in the house, even for five minutes. The rats are certain to attack it. Within quite a small time they will strip it to the bones. They also attack sick or dying people. They show astonishing intelligence in knowing when a human being is helpless."
-- Крыса, -- сказал О'Брайен, все еще обращаясь к своей невидимой аудитории, -- хотя и грызун, но плотояден. Вы знаете об этом. Вы наверняка слышали о том, что происходит в бедных кварталах этого города, женщина не смеет оставлять ребенка одного в доме даже на пять минут. Крысы обязательно нападут. За довольно короткое время они разденут его до костей. Они также нападают на больных или умирающих людей. Они проявляют поразительный ум, зная, когда человек беспомощен».
There was an outburst of squeals from the cage.
Из клетки донесся визг.
It seemed to reach Winston from far away.
Казалось, он достиг Уинстона издалека.
The rats were fighting; they were trying to get at each other through the partition.
Крысы дрались; они пытались добраться друг до друга через перегородку.
He heard also a deep groan of despair.
Он услышал также глубокий стон отчаяния.
That, too, seemed to come from outside himself.
Это тоже, казалось, исходило извне.
O'Brien picked up the cage, and, as he did so, pressed something in it.
О'Брайен взял клетку и при этом что-то вжал в нее.
There was a sharp click.
Раздался резкий щелчок.
Winston made a frantic effort to tear himself loose from the chair.
Уинстон сделал отчаянную попытку вырваться из кресла.
It was hopeless; every part of him, even his head, was held immovably.
Это было безнадежно; каждая его часть, даже голова, держалась неподвижно.
O'Brien moved the cage nearer.
О'Брайен пододвинул клетку ближе.
It was less than a metre from Winston's face.
Оно было меньше чем в метре от лица Уинстона.
"I have pressed the first lever," said O'Brien. "You understand the construction of this cage. The mask will fit over your head, leaving no exit. When I press this other lever, the door of the cage will slide up. These starving brutes will shoot out of it like bullets. have you ever seen a rat leap through the air? they will leap on to your face and bore straight into it. Sometimes they attack the eyes first. sometimes they burrow through the cheeks and devour the tongue."
«Я нажал на первый рычаг, — сказал О'Брайен. "Вы понимаете конструкцию этой клетки. Маска наденется на вашу голову, не оставив выхода. Когда я нажму на этот другой рычаг, дверь клетки поднимется. Эти голодные звери будут вылетать из нее, как пули. Вы когда-нибудь видели, как крыса прыгает по воздуху? Они прыгают вам на лицо и вонзаются прямо в него. Иногда они сначала нападают на глаза. Иногда они зарываются в щеки и пожирают язык».
The cage was nearer; it was closing in.
Клетка была ближе; оно приближалось.
Winston heard a succession of shrill cries which appeared to be occurring in the air above his head.
Уинстон услышал череду пронзительных криков, которые, казалось, раздавались в воздухе над его головой.
But he fought furiously against his panic.
Но он яростно боролся со своей паникой.
To think, to think, even with a split second left - to think was the only hope.
Думать, думать, даже за доли секунды до конца — думать было единственной надеждой.
Suddenly the foul musty odour of the brutes struck his nostrils.
Внезапно ему в ноздри ударил неприятный затхлый запах животных.
There was a violent convulsion of nausea inside him, and he almost lost consciousness.
Внутри него возникла сильная судорога тошноты, и он почти потерял сознание.
Everything had gone black.
Все стало черным.
For an instant he was insane, a screaming animal.
На мгновение он обезумел, превратился в кричащего зверя.
Yet he came out of the blackness clutching an idea.
И все же он вышел из темноты, цепляясь за идею.
There was one and only one way to save himself.
Был один и только один способ спасти себя.
He must interpose another human being, the body of another human being, between himself and the rats.
Он должен вставить другого человека, тело другого человека между собой и крысами.
The circle of the mask was large enough now to shut out the vision of anything else.
Круг маски теперь был достаточно большим, чтобы скрыть что-либо еще.
The wire door was a couple of hand-spans from his face.
Проволочная дверь находилась в паре ладоней от его лица.
The rats knew what was coming now.
Крысы знали, что сейчас произойдет.
One of them was leaping up and down , the other, an old scaly grandfather of the sewers, stood up, with his pink hands against the bars, and fiercely sniffed the air.
Один из них подпрыгивал, другой, старый чешуйчатый дедушка канализации, вставал, опершись розовыми руками о прутья, и свирепо нюхал воздух.
Winston could see the whiskers and the yellow teeth.
Уинстон мог видеть усы и желтые зубы.
Again the black panic took hold of him.
Снова черная паника охватила его.
He was blind, helpless, mindless.
Он был слеп, беспомощен, лишен разума.
"It was a common punishment in Imperial China," said O'Brien as didactically as ever.
— Это было обычным наказанием в Императорском Китае, — сказал О'Брайен так же назидательно, как всегда.
The mask was closing on his face.
Маска закрывалась на его лице.
The wire brushed his cheek.
Проволока задела его щеку.
And then - no, it was not relief, only hope, a tiny fragment of hope.
А потом — нет, это не было облегчением, только надежда, крошечный осколок надежды.
Too late, perhaps too late.
Слишком поздно, возможно, слишком поздно.
But he had suddenly understood that in the whole world there was just one person to whom he could transfer his punishment - one body that he could thrust between himself and the rats.
Но он вдруг понял, что во всем мире есть только один человек, на которого он может перенести свое наказание, — одно тело, которое он может втиснуть между собой и крысами.
And he was shouting frantically, over and over.
И он отчаянно кричал снова и снова.
"Do it to Julia! Do it to Julia Not me! Julia! I don't care what you do to her. Tear her face off, strip her to the bones. Not me! Julia! Not me!"
«Сделай это с Джулией! Сделай это с Джулией. Не со мной! Джулия! Мне все равно, что ты с ней сделаешь. Оторви ей лицо, раздень ее до костей."
He was falling backwards, into enormous depths, away from the rats.
Он падал навзничь, в огромную глубину, подальше от крыс.
He was still strapped in the chair, but he had fallen through the floor, through the walls of the building, through the earth, through the oceans, through the atmosphere, into outer space, into the gulfs between the stars - always away, away, away from the rats.
Он все еще был пристегнут ремнями в кресле, но провалился сквозь пол, сквозь стены здания, сквозь землю, через океаны, через атмосферу, в открытый космос, в бездны между звездами - всегда прочь, прочь , подальше от крыс.
He was light years distant, but O'Brien was still standing at his side.
Он был в световых годах от него, но О'Брайен все еще стоял рядом с ним.
There was still the cold touch of wire against his cheek.
На его щеке все еще было холодное прикосновение проволоки.
But through the darkness that enveloped him he heard another metallic click, and knew that the cage door had clicked shut and not open.
Но сквозь окружавшую его тьму он услышал еще один металлический щелчок и понял, что дверь клетки захлопнулась, а не открылась.
Part 3
Chapter 6
Часть 3
Глава 6
The Chestnut Tree was almost empty.
Каштановое Дерево было почти пустым.
A ray of sunlight slanting through a window fell on dusty table-tops.
Косой луч солнца, проникший в окно, падал на пыльные столешницы.
It was the lonely hour of fifteen.
Это был одинокий час три часа дня.
A tinny music trickled from the telescreens.
Из телеэкранов лилась жесткая музыка.
Winston sat in his usual corner, gazing into an empty glass.
Уинстон сидел в своем обычном углу, глядя в пустой стакан.
Now and again he glanced up at a vast face which eyed him from the opposite wall.
Время от времени он поглядывал на огромное лицо, смотревшее на него с противоположной стены.
BIG BROTHER IS WATCHING YOU the caption said.
СТАРШИЙ БРАТ НАБЛЮДАЕТ ЗА ВАМИ, — гласила подпись.
Unbidden, a waiter came and filled his glass up with Victory Gin, shaking into it a few drops from another bottle with a quill through the cork.
Непрошенный официант подошел и наполнил свой бокал Победным Джином, встряхнув в него пером через пробку несколько капель из другой бутылки.
It was saccharine flavoured with cloves, the speciality of the cafe.
Это был сахарин, приправленный гвоздикой, фирменное блюдо кафе.
Winston was listening to the telescreen.
Уинстон слушал телекран.
At present only music was coming out of it, but there was a possibility that at any moment there might be a special bulletin from the Ministry of Peace.
Пока из него звучала только музыка, но не исключено, что в любой момент может прийти специальный бюллетень Министерства Мира.
The news from the African front was disquieting in the extreme.
Новости с Африканского фронта были крайне тревожными.
On and off he had been worrying about it all day.
Время от времени он беспокоился об этом весь день.
A Eurasian army (Oceania was at war with Eurasia: Oceania had always been at war with Eurasia) was moving southward at terrifying speed.
Евразийская армия (Океания воевала с Евразией: Океания всегда воевала с Евразией) двигалась на юг с ужасающей скоростью.
The mid-day bulletin had not mentioned any definite area, but it was probable that already the mouth of the Congo was a battlefield.
В полуденном бюллетене не упоминался какой-либо определенный район, но вполне вероятно, что устье Конго уже было полем боя.
Brazzaville and Leopoldville were in danger.
Браззавиль и Леопольдвиль оказались в опасности.
One did not have to look at the map to see what it meant.
Не нужно было смотреть на карту, чтобы понять, что это значит.
It was not merely a question of losing Central Africa: for the first time in the whole war, the territory of Oceania itself was menaced.
Речь шла не только о потере Центральной Африки: впервые за всю войну угроза оказалась самой территории Океании.
A violent emotion, not fear exactly but a sort of undifferentiated excitement, flared up in him, then faded again.
Бурное чувство, не то что страх, а какое-то недифференцированное возбуждение, вспыхнуло в нем, потом опять потухло.
He stopped thinking about the war.
Он перестал думать о войне.
In these days he could never fix his mind on any one subject for more than a few moments at a time.
В те дни он никогда не мог сосредоточить свои мысли на каком-то одном предмете более чем на несколько мгновений за раз.
He picked up his glass and drained it at a gulp.
Он взял свой стакан и осушил его одним глотком.
As always, the gin made him shudder and even retch slightly.
Как всегда, от джина его передернуло и даже слегка вырвало.
The stuff was horrible.
Вещи были ужасны.
The cloves and saccharine, themselves disgusting enough in their sickly way, could not disguise the flat oily smell; and what was worst of all was that the smell of gin, which dwelt with him night and day, was inextricably mixed up in his mind with the smell of those -
Гвоздика и сахарин, сами по себе достаточно отвратительные в своей болезненной манере, не могли замаскировать сильный маслянистый запах; и что было хуже всего, так это то, что запах джина, обитавший с ними день и ночь, неразрывно смешался в его сознании с запахом тех -
He never named them, even in his thoughts, and so far as it was possible he never visualized them.
Он никогда не называл их, даже в мыслях, и, насколько это было возможно, никогда не представлял их себе.
They were something that he was half-aware of, hovering close to his face, a smell that clung to his nostrils.
Они были чем-то, что он наполовину осознавал, парящим рядом с его лицом, запахом, который цеплялся за его ноздри.
As the gin rose in him he belched through purple lips.
Когда джин поднялся в нем, он срыгнул через багровые губы.
He had grown fatter since they released him, and had regained his old colour - indeed, more than regained it.
Он растолстел с тех пор, как его освободили, и обрел свой прежний цвет — даже больше, чем обрел.
His features had thickened, the skin on nose and cheekbones was coarsely red, even the bald scalp was too deep a pink.
Черты его лица огрубели, кожа на носу и скулах была грубо красной, даже лысина была слишком розовой.
A waiter, again unbidden, brought the chessboard and the current issue of the Times, with the page turned down at the chess problem.
Официант, опять непрошенный, принес шахматную доску и свежий номер «Таймс» с перевернутой страницей из-за шахматной задачи.
Then, seeing that Winston's glass was empty, he brought the gin bottle and filled it.
Затем, увидев, что стакан Уинстона пуст, принес бутылку джина и наполнил его.
There was no need to give orders.
Не было нужды отдавать приказы.
They knew his habits.
Они знали его привычки.
The chessboard was always waiting for him, his corner table was always reserved; even when the place was full he had it to himself, since nobody cared to be seen sitting too close to him.
Его всегда ждала шахматная доска, его угловой столик всегда был зарезервирован; даже когда зал был полон, он владел им сам, поскольку никто не заботился о том, чтобы его видели сидящим слишком близко к нему.
He never even bothered to count his drinks.
Он даже не удосужился пересчитать свою выпивку.
At irregular intervals they presented him with a dirty slip of paper which they said was the bill, but he had the impression that they always undercharged him.
Через неравные промежутки времени ему приносили грязный клочок бумаги, который, по их словам, был счетом, но у него сложилось впечатление, что они всегда занижали цену.
It would have made no difference if it had been the other way about.
Это не имело бы никакого значения, если бы было наоборот.
He had always plenty of money nowadays.
У него всегда было много денег в настоящее время.
He even had a job, a sinecure, more highly-paid than his old job had been.
У него даже была работа, синекура, более высокооплачиваемая, чем его прежняя работа.
The music from the telescreen stopped and a voice took over.
Музыка из телекрана прекратилась, и ее заменил голос.
Winston raised his head to listen.
Уинстон поднял голову, чтобы прислушаться.
No bulletins from the front, however.
Однако сводок с фронта нет.
It was merely a brief announcement from the Ministry of Plenty.
Это было просто краткое сообщение Министерства Изобилия.
In the preceding quarter, it appeared, the Tenth Three-Year Plan's quota for bootlaces had been overfulfilled by 98 per cent.
Оказалось, что в предыдущем квартале план десятой трехлетки на шнурки для ботинок был перевыполнен на 98 процентов.
He examined the chess problem and set out the pieces.
Он рассмотрел шахматную задачу и расставил фигуры.
It was a tricky ending, involving a couple of knights.
Это был сложный финал с участием пары рыцарей.
"White to play and mate in two moves."
«Белые играют и ставят мат в два хода».
Winston looked up at the portrait of Big Brother.
Уинстон посмотрел на портрет Большого Брата.
White always mates, he thought with a sort of cloudy mysticism.
Белые всегда ставят мат, подумал он с каким-то туманным мистицизмом.
Always, without exception, it is so arranged.
Всегда без исключения так устроено.
In no chess problem since the beginning of the world has black ever won.
Ни в одной шахматной задаче со времен сотворения мира черные не выигрывали.
Did it not symbolize the eternal, unvarying triumph of Good over Evil?
Не символизировал ли он вечную и неизменную победу Добра над Злом?
The huge face gazed back at him, full of calm power.
Огромное лицо смотрело на него, полное спокойной силы.
White always mates.
Белые всегда ставят мат.
The voice from the telescreen paused and added in a different and much graver tone: "You are warned to stand by for an important announcement at fifteen-thirty. Fifteen-thirty! This is news of the highest importance. Take care not to miss it. Fifteen-thirty!"
Голос из телеэкрана сделал паузу и добавил уже другим, гораздо более серьезным тоном: «Предупреждаем  вас, о том, чтобы вы ждали важного объявления в пятнадцать тридцать. Пятнадцать тридцать! Это новость высочайшей важности. Пятнадцать тридцать!"
The tinking music struck up again.
Снова заиграла мелодичная музыка.
Winston's heart stirred.
Сердце Уинстона дрогнуло.
That was the bulletin from the front; instinct told him that it was bad news that was coming.
Это сводка с фронта; инстинкт подсказывал ему, что грядут плохие новости.
All day, with little spurts of excitement, the thought of a smashing defeat in Africa had been in and out of his mind.
Весь день, с небольшими вспышками волнения, мысль о сокрушительном поражении в Африке была у него в голове и выходила из неё.
He seemed actually to see the Eurasian army swarming across the never-broken frontier and pouring down into the tip of Africa like a column of ants.
Ему казалось, что он действительно видел, как Евразийская армия переходила через никогда не нарушавшуюся границу и стекалась на край Африки, как колонна муравьев.
Why had it not been possible to outflank them in some way?
Почему нельзя было как-то обойти их с фланга?
The outline of the West African coast stood out vividly in his mind.
Очертания Западно-Африканского побережья отчетливо встали перед его мысленным взором.
He picked up the white knight and moved it across the board.
Он взял белого коня и передвинул его через доску.
There was the proper spot.
Там было подходящее место.
Even while he saw the black horde racing southward he saw another force, mysteriously assembled, suddenly planted in their rear, cutting their communications by land and sea.
Даже когда он видел черную орду, мчащуюся на юг, он видел еще одну силу, таинственно собранную, внезапно вторгшуюся в их тыл, перерезавшую их коммуникации по суше и по морю.
He felt that by willing it he was bringing that other force into existence.
Он чувствовал, что, желая этого, он создает эту другую силу.
But it was necessary to act quickly.
Но действовать нужно было быстро.
If they could get control of the whole of Africa, if they had airfields and submarine bases at the Cape, it would cut Oceania in two.
Если бы они могли получить контроль над всей Африкой, если бы у них были аэродромы и базы подводных лодок на Мысе, это разрубило бы Океанию надвое.
It might mean anything: defeat, breakdown, the redivision of the world, the destruction of the Party!
Это может означать что угодно: поражение, развал, передел мира, гибель Партии!
He drew a deep breath.
Он глубоко вздохнул.
An extraordinary medley of feeling - but it was not a medley, exactly: rather it was successive layers of feeling, in which one could not say which layer was undermost - struggled inside him.
В нем боролась необыкновенная смесь чувств - но это была не смесь, а сменявшие друг друга слои чувств, в которых нельзя было сказать, какой слой ниже.
The spasm passed.
Спазм прошел.
He put the white knight back in its place, but for the moment he could not settle down to serious study of the chess problem.
Он вернул белого коня на место, но пока не мог приступить к серьезному изучению шахматной задачи.
His thoughts wandered again.
Его мысли снова блуждали.
Almost unconsciously he traced with his finger in the dust on the table:
2 + 2 =
Почти бессознательно он провел пальцем по пыли на столе:
2 + 2 =
"They can't get inside you," she had said.
«Они не могут проникнуть внутрь тебя, — сказала она.
But they could get inside you.
Но они могут проникнуть внутрь вас.
"What happens to you here is for ever," O'Brien had said.
«То, что происходит с вами здесь, — это навсегда», — сказал О'Брайен.
That was a true word.
Это было верное слово.
There were things, your own acts, from which you could never recover.
Были вещи, ваши собственные действия, от которых вы никогда не могли оправиться.
Something was killed in your breast: burnt out, cauterized out.
Что-то было убито в твоей груди: выжжено, сожжено.
He had seen her; he had even spoken to her.
Он видел ее; он даже говорил с ней.
There was no danger in it.
В этом не было никакой опасности.
He knew as though instinctively that they now took almost no interest in his doings.
Он как бы инстинктивно знал, что теперь они почти не интересуются его делами.
He could have arranged to meet her a second time if either of them had wanted to.
Он мог бы договориться о встрече с ней во второй раз, если бы кто-то из них захотел.
Actually it was by chance that they had met.
На самом деле их знакомство произошло случайно.
It was in the Park, on a vile, biting day in March, when the earth was like iron and all the grass seemed dead and there was not a bud anywhere except a few crocuses which had pushed themselves upto be dismembered by the wind.
Это было в Парке, в мерзкий знойный Мартовский день, когда земля была как железо, и вся трава казалась мертвой, и нигде не было ни одной почки, кроме нескольких крокусов, которые взмыли вверх, чтобы быть растерзанными ветром.
He was hurrying along with frozen hands and watering eyes when he saw her not ten metres away from him.
Он спешил с замерзшими руками и слезящимися глазами, когда увидел ее менее чем в десяти метрах от себя.
It struck him at once that she had changed in some ill-defined way.
Ему сразу же пришло в голову, что она каким-то неопределенным образом изменилась.
They almost passed one another without a sign, then he turned and followed her, not very eagerly.
Они почти прошли мимо друг друга без знака, затем он повернулся и последовал за ней, не очень охотно.
He knew that there was no danger, nobody would take any interest in him.
Он знал, что опасности нет, никто им не интересуется.
She did not speak.
Она не говорила.
She walked obliquely away across the grass as though trying to get rid of him, then seemed to resign herself to having him at her side.
Она пошла наискось по траве, как будто пытаясь избавиться от него, а затем, казалось, смирилась с тем, что он рядом с ней.
Presently they were in among a clump of ragged leafless shrubs, useless either for concealment or as protection from the wind.
Вскоре они оказались в зарослях лохматых безлистных кустов, бесполезных ни для укрытия, ни для защиты от ветра.
They halted.
Они остановились.
It was vively cold.
Было очень холодно.
The wind whistled through the twigs and fretted the occasional, dirty-looking crocuses.
Ветер свистел в ветвях и трепал редкие грязные крокусы.
He put his arm round her waist.
Он обнял ее за талию.
There was no telescreen, but there must be hidden microphones: besides, they could be seen.
Телеэкрана не было, но должны быть скрытые микрофоны: к тому же их было видно.
It did not matter, nothing mattered.
Это не имело значения, ничто не имело значения.
They could have lain down on the ground and done that if they had wanted to.
Они могли бы лечь на землю и сделать это, если бы захотели.
His flash froze with horror at the thought of it.
Его вспышка угасла от ужаса при мысли об этом.
She made no response whatever to the clasp of his arm; she did not even try to disengage herself.
Она никак не отреагировала на пожатие его руки; она даже не пыталась высвободиться.
He knew now what had changed in her.
Теперь он знал, что изменилось в ней.
Her face was sallower, and there was a long scar, partly hidden by the hair, across her forehead and temple; but that was not the change.
Лицо ее пожелтело, и на лбу и виске был длинный шрам, отчасти скрытый волосами; но это было не изменение.
It was that her waist had grown thicker, and, in a surprising way, had stiffened.
Дело в том, что ее талия стала толще и удивительным образом напряглась.
He remembered how once, after the explosion of a rocket bomb, he had helped tp drag a corpse out of some ruins, and had been astonished not only by the incredible weight of the thing, but by its rigidity and awkwardness to handle, which made it seem more like stone than flesh.
Он вспомнил, как однажды, после взрыва реактивной бомбы, помогал вытаскивать труп из каких-то развалин и был поражен не только невероятной тяжестью этой вещи, но и ее жесткостью и неуклюжестью в обращении, отчего он больше похож на камень, чем на плоть.
Her body felt like that.
Ее тело чувствовало себя так же.
It occurred to him that the texture of her skin would be quite different from what it had once been.
Ему пришло в голову, что текстура ее кожи будет совсем другой, чем когда-то.
He did not attempt to kiss her, nor did they speak.
Он не пытался поцеловать ее, и они не разговаривали.
As they walked back across the grass, she looked directly at him for the first time.
Когда они шли обратно по траве, она впервые посмотрела прямо на него.
It was only a momentary glance, full of contempt and dislike.
Это был всего лишь мгновенный взгляд, полный презрения и неприязни.
He wondered whether it was a dislike that came purely out of the past or whether it was inspired also by his bloated face and the water that the wind kept squeezing from his eyes.
Он задавался вопросом, была ли это неприязнь, пришедшая чисто из прошлого, или она была вызвана также его опухшим лицом и водой, которую ветер выжимал из его глаз.
They sat down on two iron chairs, side by side but not too close together.
Они сели на два железных стула рядом, но не слишком близко друг к другу.
He saw that she was about to speak.
Он увидел, что она собирается заговорить.
She moved her clumsy shoe a few centimetrs and deliberately crushed a twing.
Она отодвинула свой неуклюжий ботинок на несколько сантиметров и намеренно приложила прядь.
Her feet seemed to have grown broader, he noticed.
Он заметил, что ее ноги, казалось, стали шире.
"I betrayed you," she said baldly.
— Я предала тебя, — сказала она прямо.
"I betrayed you," he said.
— Я предал тебя, — сказал он.
She gave him another quick look of dislike.
Она бросила на него еще один быстрый взгляд с неприязнью.
"Sometimes," she said, "they threaten you with something - something you can't stand up to, can't even think about. And then you say, 'Don't do it to me, do it to somebody else, do it to So-and-so'. And perhaps you might pretend, afterwards, that it was only a trick and that you just said it to make them stop and didn't really mean it. But that isn't true. at the time when it happens you do mean it. You think there's no other way of saving yourself, and you're quite ready to save yourself that way. You want it to happen to the other person. You don't give a damn what they suffer. All you care about is yourself."
«Иногда, — сказала она, — тебе угрожают чем-то — чем-то, против чего ты не можешь устоять, о чем даже подумать не можешь. И тогда ты говоришь: «Не делай этого со мной, сделай это с кем-нибудь другим, сделай это с таким-то и таким-то". И, возможно, вы могли бы потом притвориться, что это была всего лишь уловка и что вы сказали это только для того, чтобы заставить их остановиться, и на самом деле не имели этого в виду. Но это неправда. Когда это случается, вы действительно имеете это в виду. Вы думаете, что нет другого способа спасти себя, и вы вполне готовы спасти себя таким образом. Вы хотите, чтобы это случилось с другим человеком. Вам наплевать, что они страдают. Все, о чем ты заботишься, это ты сам».
"All you care about is yourself," he echoed.
— Все, что тебя волнует, — это ты сам, — повторил он.
"And after that, you don't feel the same towards the other person any longer."
«И после этого вы больше не чувствуете того же к другому человеку».
"No," he said, "you don't feel the same."
«Нет, — сказал он, — ты не чувствуешь того же».
There did not seem to be anything more to say.
Казалось, больше нечего было сказать.
The wind plastered their thin overalls against their bodies.
Ветер прилипал к их телам, тонкие комбинезоны.
Almost at once it became embarrassing to sit there in silence: besides, it was too cold to keep still.
Почти сразу же стало неловко сидеть в тишине: к тому же было слишком холодно, чтобы оставаться на месте.
She said something about catching her Tube and stood up to go.
Она сказала что-то о ожидании Метро и встала, чтобы уйти.
"We must meet again," he said.
«Мы должны встретиться снова», — сказал он.
"Yes," she said, "we must meet again."
«Да, — сказала она, — мы должны встретиться снова».
He followed irresolutely for a little distance, half a pace behind her.
Он нерешительно последовал за ней на небольшое расстояние, в полушаге позади нее.
They did not speak again.
Больше они не разговаривали.
She did not actually try to shake him off, but walked at just such a speed as to prevent his keeping abreast of her.
На самом деле она не пыталась сделать, чтобы он отставал, а шла с такой скоростью, чтобы он не успевал за ней.
He had made up his mind that he would accompany her as far as the Tube station, but suddenly this process of trailing along in the cold seemed pointless and unbearable.
Он решил, что будет сопровождать ее до станции Метро, но вдруг этот процесс волочения по холоду показался ему бессмысленным и невыносимым.
He was overwhelmed by a desire not so much to get away from Julia as to get back to the Chestnut Tree Cafe, which had never seemed so attractive as at this moment.
Его переполняло желание не столько уйти от Джулии, сколько вернуться в кафе «Каштан», которое никогда еще не казалось таким привлекательным, как в эту минуту.
He had a nostalgic vision of his corner table, with the newspaper and the chessboard and the ever-flowing gin.
У него было ностальгическое видение своего углового столика с газетой, шахматной доской и вечно текущим джином.
Above all, it would be warm in there.
Главное, чтобы там было тепло.
The next moment, not altogether by accident, he allowed himself to become separated from her by a small knot of people.
В следующее мгновение, не совсем случайно, он позволил себе, разделиться с ней, небольшой кучке людей.
He made a halfhearted attempt to catch up, then slowed down, turned, and made off in the opposite direction.
Он сделал нерешительную попытку догнать, затем замедлил ход, развернулся и помчался в противоположном направлении.
When he had gone fifty metres he looked back.
Пройдя пятьдесят метров, он оглянулся.
The street was not crowded, but already he could not distinguish her.
На улице было немноголюдно, но он уже не мог ее различить.
Any one of a dozen hurrying figures might have been hers.
Любая из дюжины спешащих фигур могла принадлежать ей.
Perhaps her thickened, stiffened body was no longer recognizable from behind.
Возможно, ее утолщенное, застывшее тело уже нельзя было узнать сзади.
"At the time when it happens," she had said, "you do mean it."
«В то время, когда это случается, — сказала она, — ты имеешь это в виду».
He had meant it.
Он имел в виду это.
He had not merely said it, he had wished it.
Он не просто сказал это, он пожелал этого.
He had wished that she and not he should be delivered over to the -
Он хотел, чтобы она, а не он, была доставлена в...
Something changed in the music that trickled from the telescreen.
Что-то изменилось в музыке, лившейся из телекрана.
A cracked and jeering note, a yellow note, came into it.
В неё вошла надтреснутая и насмешливая нота, желтая нота.
And then - perhaps it was not happening, perhaps it was only a memory taking on the semblance of sound - a voice was singing:
"Under the spreading chestnut tree
I sold you and you sold me - "
И тут — может быть, этого не было, может быть, это было только воспоминание, принявшее подобие звука, — голос запел:
«Под раскидистым каштаном
Я продал тебя, а ты меня...
The tears welled up in his eyes.
Слезы навернулись на его глаза.
A passing waiter noticed that his glass was empty and came back with the gin bottle.
Проходивший мимо официант заметил, что его стакан пуст, и вернулся с бутылкой джина.
He took up his glass and sniffed at it.
Он взял свой стакан и понюхал его.
The stuff grew not less but more horrible with every mouthful he drank.
Вещество становилось не меньше, а ужаснее с каждым глотком, который он выпивал.
But it had become the element he swam in.
Но это стало стихией, в которой он плавал.
It was his life, his death, and his resurrection.
Это была его жизнь, его смерть и его воскресение.
It was gin that sank him into stupor every night, and gin that revived him every morning.
Именно джин каждую ночь погружал его в ступор, а джин бодрил его каждое утро.
When he woke, seldom before eleven hundred, with gummed-up eyelids and fiery mouth and a back that seemed to be broken, it would have been impossible even to rise from the horizontal if it had not been for the bottle and teacup placed beside the bed overnight.
Когда он просыпался, редко раньше одиннадцати, с слипшимися веками, горящим ртом и спиной, казалось бы, сломанной, невозможно было бы даже подняться с горизонтального положения, если бы не бутылка и чашка, оставшиеся рядом с спать на ночь.
Through the midday hours he sat with glazed face, the bottle handy, listening to the telescreen.
В полуденные часы он сидел с остекленевшим лицом, держа бутылку под рукой, и слушал телекран.
From fifteen to closing-time he was a fixture in the Chestnut Tree.
С пятнадцати до закрытия он был постоянным посетителем «Каштанового Дерева».
No one cared what he did any longer, no whistle woke him, no telescreen admonished him.
Никому уже не было дела до того, что он делал, его не разбудил ни свист, ни телеэкран.
Occasionally, perhaps twice a week, he went to a dusty, forgotten-looking office in the Ministry of Truth and did a little work, or what was called work.
Время от времени, может быть, два раза в неделю, он заходил в пыльный, заброшенный кабинет в Министерстве Правды и делал небольшую работу, или то, что называлось работой.
He had been appointed to a sub-committee of a sub-committee which had sprouted from one of the innumerable committees dealing with minor difficulties that arose in the compilation of the Eleventh Edition of the Newspeak Dictionary.
Он был назначен в подкомитет подкомитета, выросшего из одного из бесчисленных комитетов, занимавшихся мелкими трудностями, возникшими при составлении Одиннадцатого Издания «Словаря Уклончивого Языка».
They were engaged in producing something called an Interim Report, but what it was that they were reporting on he had never definitely found out.
Они занимались подготовкой чего-то под названием «Промежуточный Отчет», но о чем именно они сообщали, он так и не узнал точно.
It was something to do with the question of whether commas should be placed inside brackets, or outside.
Это как-то связано с вопросом о том, следует ли ставить запятые внутри скобок или снаружи.
There were four others on the committee, all of them persons similar to himself.
В комитете было еще четверо, и все они были похожи на него.
There were days when they assembled and then promptly dispersed again, frankly admitting to one another that there was not really anything to be done.
Бывали дни, когда они собирались, а потом снова быстро расходились, откровенно признаваясь друг другу, что делать особо нечего.
But there were other days when they settled down to their work almost eagerly, making a tremendous show of entering up their minutes and drafting long memoranda which were never finished - when the argument as to what they were supposedly arguing about grew extraordinarily involved and abstruse, with subtle haggling over definitions, enormous digressions, quarrels - threats, even, to appeal to higher authority.
Но бывали и другие дни, когда они почти с жадностью приступали к своей работе, устраивая грандиозное зрелище, записывая свои протоколы и составляя длинные меморандумы, которые так и не были закончены, — когда спор о том, о чем они якобы спорили, становился чрезвычайно запутанным и запутанным, с тонким пререканием определений, громадными отступлениями, ссорами - даже угрозами обратиться в высшую инстанцию.
And then suddenly the life would go out of them and they would sit round the table looking at one another with extinct eyes, like ghosts fading at cock-crow.
А потом вдруг уходила из них жизнь, и они садились вокруг стола и смотрели друг на друга потухшими глазами, как призраки, меркнувшие по петушиному крику.
The telescreen was silent for a moment.
Телекран на мгновение замолчал.
Winston raised his head again.
Уинстон снова поднял голову.
The bulletin!
Бюллетень!
But no, they were merely changing the music.
Но нет, они просто меняли музыку.
He had the map of Africa behind his eyelids.
У него была карта Африки за веками.
The movement of the armies was a diagram: a black arrow tearing vertically southward, and a white arrow horizontally eastward, across the tail of the first.
Движение армий представляло собой схему: черная стрела устремилась вертикально на юг, а белая стрела — горизонтально на восток, пересекая хвост первой.
As though for reassurance he looked up at the imperturbable face in the portrait.
Словно для успокоения, он посмотрел на невозмутимое лицо на портрете.
Was it conceivable that the second arrow did not even exist?
Можно ли было представить, что второй стрелы вообще не существует?
His interest flagged again.
Его интерес снова угас.
He drank another mouthful of gin, picked up the white knight and made a tentative move.
Он выпил еще глоток джина, поднял белого коня и сделал пробный ход.
Check.
Шах.
But it was evidently not the right move, because -
Но это был явно не правильный ход, потому что...
Uncalled, a memory floated into his mind.
Неназванное воспоминание всплыло в его сознании.
He saw a candle-lit room with a vast white-counterpaned bed, and himself, a boy of nine or ten, sitting on the floor, shaking a dice-box, and laughing excitedly.
Он увидел освещенную свечами комнату с огромной кроватью с белым покрывалом и себя, мальчика лет девяти или десяти, сидящего на полу, трясущего коробку для костей и возбужденно смеющегося.
His mother was sitting opposite him and also laughing.
Мать сидела напротив него и тоже смеялась.
It must have been about a month before she disappeared.
Должно быть, прошло около месяца, прежде чем она исчезла.
It was a moment of reconciliation, when the nagging hunger in his belly was forgotten and his earlier affection for her had temporarily revived.
Это был момент примирения, когда щемящий голод в его животе был забыт, а его прежняя привязанность к ней временно возродилась.
He remembered the day well, a pelting, drenching day when the water streamed down the window-pane and the light indoors was too dull to read by.
Он хорошо помнил тот день, проливной, промокший день, когда вода стекала по оконному стеклу, а свет в помещении был слишком тусклым, чтобы читать.
The boredom of the two children in the dark, cramped bedroom became unbearable.
Скука двух детей в темной тесной спальне стала невыносимой.
Winston whined and grizzled, made futile demands for food, fretted about the room pulling everything out of place and kicking the wainscoting until the neighbours banged on the wall, while the younger child wailed intermittently.
Уинстон хныкал и сердито, бесполезно требовал еды, беспокоился о комнате, стаскивая все с места и пиная обшивку, пока соседи не стали стучать в стену, а младший ребенок то и дело стонал.
In the end his mother said, "Now be good, and I'll buy you a toy. A lovely toy - you'll love it"; and then she had gone out in the rain, to a little general shop which was still sporadically open nearby, and came back with a cardboard box containing an outfit of Shakes and Ladders.
В конце концов его мать сказала: "Теперь будь хорошим, и я куплю тебе игрушку. Милая игрушка - тебе понравится"; а потом она ушла под дождь в небольшой универсальный магазинчик, который все еще время от времени открывался неподалёку, и вернулась с картонной коробкой, в которой лежал наряд «Шейкс и Лестницы».
He could still remember the smell of the damp cardboard.
Он до сих пор помнил запах сырого картона.
It was a miserable outfit.
Это был жалкий наряд.
The board was cracked and the tiny wooden dice were so ill-cut that they would hardly lie on their sides.
Доска треснула, а крошечные деревянные кости были так плохо обрезаны, что едва лежали на боку.
Winston looked at the thing sulkily and without interest.
Уинстон угрюмо и без интереса посмотрел на это существо.
But then his mother lit a piece of candle and they sat down on the floor to play.
Но потом его мать зажгла свечу, и они сели на пол играть.
Soon he was wildly excited and shouting with laughter as the tiddly-winks climbed hopefully up the ladders and then came slithering down the snakes again, almost to the starting-point.
Вскоре он пришел в дикое возбуждение и захохотал, когда мигалки с надеждой взобрались вверх по лестнице, а затем снова сползли по змеям, почти к исходной точке.
They played eight games, winning four each.
Они сыграли восемь игр, выиграв по четыре.
His tiny sister, too young to understand what the game was about, had sat propped up against a bolster, laughing because the others were laughing.
Его крохотная сестра, слишком юная, чтобы понять, о чем идет речь, сидела, прислонившись к валику, и смеялась, потому что смеялись остальные.
For a whole afternoon they had all been happy together, as in his earlier childhood.
Целый день они были счастливы вместе, как и в его раннем детстве.
He pushed the picture out of his mind.
Он выбросил эту картинку из головы.
It was a false memory.
Это было ложное воспоминание.
He was troubled by false memories occasionally.
Время от времени его беспокоили ложные воспоминания.
They did not matter so long as one knew them for what they were.
Они не имели значения, пока кто-то знал их такими, какие они есть.
Some thing had happened, others had not happened.
Что-то случилось, что-то не случилось.
He turned back to the chessboard and picked up the white knight again.
Он повернулся к шахматной доске и снова взял белого коня.
Almost in the same instant it dropped on to the board with a clatter.
Почти в то же мгновение он с грохотом упал на доску.
He had started as though a pin had run into him.
Он вздрогнул, как будто в него вонзилась булавка.
A shrill trumpet-call had pierced the air.
Пронзительный звук трубы пронзил воздух.
It was the bulletin!
Это был бюллетень!
Victory!
Победа!
It always meant victory when a trumpet-call preceded the news.
Это всегда означало победу, когда известию предшествовал трубный зов.
A sort of electric drill ran through the cafe.
Что-то вроде электродрели пробежало по кафе.
Even the waiters had started and pricked up their ears.
Даже официанты вздрогнули и навострили уши.
The trumpet-call had let loose an enormous volume of noise.
Трубный клич вызвал громадный шум.
Already an excited voice was gabbling from the telescreen, but even as it started it was almost drowned by a roar of cheering from outside.
Из телекрана уже бормотал взволнованный голос, но едва он начался, его почти заглушил рев аплодисментов снаружи.
The news had run round the streets like magic.
Новость разнеслась по улицам, как по волшебству.
He could hear just enough of what was issuing from the telescreen to realize that it had all happened, as he had foreseen; a vast seaborne armada had secretly assembled a sudden blow in the enemy 's rear, the white arrow tearing across the tail of the black.
Он мог достаточно слышать то, что исходило от телеэкрана, чтобы понять, что все произошло, как он и предвидел; огромная морская армада тайно подготовила внезапный удар в тыл врага, белая стрела пронзила хвост черной.
Fragments of triumphant phrases pushed themselves through the din: "Vast strategic manoeuvre - perfect co-ordination - utter rout - half a million prisoners - complete demoralization - control of the whole of Africa - bring the war within measurable distance of its end victory - greatest victory in human history - victory, victory, victory!"
Сквозь грохот пробивались обрывки торжествующих фраз: «Грандиозный стратегический маневр — совершенная координация — полный разгром — полмиллиона пленных — полная деморализация — контроль над всей Африкой — приблизить войну на измеримое расстояние до ее конечной победы — величайшая победа в истории человечества - победа, победа, победа!"
Under the table Winston's feet made convulsive movements.
Под столом ноги Уинстона конвульсивно дергались.
He had not stirred from his seat, but in his mind he was running, swiftly running, he was with the crowds outside, cheering himself deaf.
Он не шевельнулся со своего места, но мысленно бежал, быстро бежал, он был среди толпы снаружи, ликуя сам себе как глухой.
He looked up again at the portrait of Big Brother.
Он снова посмотрел на портрет Большого Брата.
The colossus that bestrode the world!
Колосс, который оседлал мир!
The rock against which the hordes of Asia dashed themselves in vain!
Скала, о которую напрасно бились полчища Азии!
He thought how ten minutes ago - yes, only ten minutes - there had still been equivocation in his heart as he wondered whether the news from the front would be of victory or defeat.
Он подумал, как десять минут назад — да, только десять минут — в его сердце еще теплились сомнения, когда он гадал, будут ли вести с фронта о победе или о поражении.
Ah, it was more than a Eurasian army that had perished!
Ах, погибла не только Евразийская армия!
Much had changed in him since that first day in the Ministry of Love, but the final, indispensable, healing change had never happened, until this moment.
Многое изменилось в нем с того первого дня в Министерстве Любви, но последней, необходимой, исцеляющей перемены не произошло до этого момента.
The voice from the telescreen was still pouring forth its tale of prisoners and booty and slaughter, but the shouting outside had died down a little.
Голос из телеэкрана все еще изливал свой рассказ о заключенных, добыче и резне, но крики снаружи немного стихли.
The waiters were turning back to their work.
Официанты вернулись к своей работе.
One of them approached with the gin bottle.
Один из них подошел с бутылкой джина.
Winston, sitting in a blissful dream, paid no attention as his glass was filled up.
Уинстон, сидевший в блаженном сне, не обращал внимания, как его стакан наполнялся.
He was not running or cheering any longer.
Он больше не бежал и не аплодировал.
He was back in the Ministry of Love, with everything forgiven, his soul white as snow.
Он вернулся в Министерство Любви, ему все было прощено, его душа была белой, как снег.
He was in the public dock, confessing everything, implicating everybody.
Он был на скамье подсудимых, признавался во всем, обвинял всех.
He was walking down the white-tiled corridor, with the feeling of walking in sunlight, and an armed guard at his back.
Он шел по коридору, выложенному белой плиткой, с ощущением, что идет под солнечным светом, а за его спиной стоит вооруженный охранник.
The longhoped-for bullet was entering his brain.
Долгожданная пуля вошла в его мозг.
He gazed up at the enormous face.
Он посмотрел на огромное лицо.
Forty years it had taken him to learn what kind of smile was hidden beneath the dark moustache.
Сорок лет понадобилось ему, чтобы узнать, что за улыбка скрывается под темными усами.
O cruel, needless misunderstanding!
О жестокое, бессмысленное недоразумение!
O stubborn, self-willed exile from the loving breast!
О упрямое, самовольное изгнание из любящей груди!
Two gin-scented tears trickled down the sides of his nose.
Две пахнущие джином слезы скатились по его носу.
But it was all right, everything was all right, the struggle was finished.
Но все в порядке, все в порядке, борьба кончена.
He had won the victory over himself.
Он одержал победу над собой.
He loved Big Brother.
Он любил Большого Брата.
1949
THE END
КОНЕЦ
Appendix
Приложение
THE PRINCIPLES OF NEWSPEAK
ПРИНЦИПЫ УКЛОНЧИВОГО ЯЗЫКА
Newspeak was the official language of Oceania and had been devised to meet the ideological needs of Ingsoc, or English Socialism.
Новояз был официальным языком Океании и был разработан для удовлетворения идеологических потребностей Ангсоца, или Английского Социализма.
In the year 1984 there was not as yet anyone who used Newspeak as his sole means of communication, either in speech or writing.
В 1984 году еще не было никого, кто использовал бы Уклончивый язык как единственное средство общения ни в устной, ни в письменной форме.
The leading articles in the Times were written in it, but this was a tour de force which could only be carried out by a specialist.
На нем были написаны ведущие статьи в «Таймс», но это было ловким трюком, который мог осуществить только специалист.
It was expected that Newspeak would have finally superseded Oldspeak (or Standard English, as we should call it) by about the year 2050.
Ожидалось, что Уклончивый язык окончательно вытеснит Старый язык (или Стандартный Английский, как мы должны его называть) примерно к 2050 году.
Meanwhile it gained ground steadily, all Party members tending to use Newspeak words and grammatical constructions more and more in their everyday speech.
Между тем она неуклонно укреплялась, все члены Партии все больше и больше употребляли Уклончивые слова и грамматические конструкции в своей повседневной речи.
The version in use in 1984, and embodied in the Ninth and Tenth Editions of the Newspeak Dictionary, was a provisional one, and contained many superfluous words and archaic formations which were due to be suppressed later.
Версия, использовавшаяся в 1984 году и вошедшая в Девятое и Десятое Издания Словаря Уклончивого языка, была предварительной и содержала много лишних слов и архаичных образований, которые впоследствии должны были быть исключены.
It is with the final, perfected version, as embodied in the Eleventh Edition of the Dictionary, that we are concerned here.
Нас здесь интересует окончательный, усовершенствованный вариант, воплощенный в Одиннадцатом Издании Словаря.
The purpose of Newspeak was not only to provide a medium of expression for the world-view and mental habits proper to the devotees of Ingsoc, but to make all other modes of thought impossible.
Цель Уклончивого языка состояла не только в том, чтобы обеспечить средство выражения мировоззрения и умственных привычек, присущих приверженцам Ангсоца, но и в том, чтобы сделать невозможными все другие способы мышления.
It was intended that when Newspeak had been adopted once and for all and Oldspeak forgotten, a heretical thought - that is, a thought diverging from the principles of Ingsoc - should be literally unthinkable, at least so far as thought is dependent on words.
Предполагалось, что, когда Уклончивый язык будет принят раз и навсегда, а Старый язык забыт, еретическая мысль, то есть мысль, отклоняющаяся от принципов Ангсоца, станет буквально немыслимой, по крайней мере, поскольку мысль зависит от слов.
Its vocabulary was so constructed as to give exact and often very subtle expression to every meaning that a Party member could properly wish to express, while excluding all other meanings and also the possibility of arriving at them by indirect methods.
Его словарь был построен таким образом, чтобы дать точное и часто очень тонкое выражение каждому смыслу, который член Партии мог бы правильно выразить, исключая при этом все другие значения, а также возможность достижения их косвенными методами.
This was done partly by the invention of new words, but chiefly by eliminating undesirable words and by stripping such words as remained of unorthodox meanings, and so far as possible of all secondary meanings whatever.
Это было сделано отчасти путем изобретения новых слов, но главным образом путем устранения нежелательных слов и лишения оставшихся слов неортодоксальных значений и, насколько это было возможно, всех вторичных значений.
To give a single example.
Приведем один пример.
The word free still existed in Newspeak, but it could only be used in such statements as "This dog is free from lice" or "This field is free from weeds".
Слово «свободный» все еще существовало в Уклончивом языке, но его можно было использовать только в таких утверждениях, как «Эта собака свободна от вшей» или «Это поле свободно от сорняков».
It could not be used in its old sense of "politically free" or "intellectually free" since political and intellectual freedom no longer existed even as concepts, and were therefore of necessity nameless.
Его нельзя было использовать в его старом значении «политически свободный» или «интеллектуально свободный», поскольку политическая и интеллектуальная свободы больше не существовали даже как понятия и, следовательно, по необходимости были безымянными.
Quite apart from the suppression of definitely heretical words, reduction of vocabulary was regarded as an end in itself, and no word that could be dispensed with was allowed to survive.
Помимо исключения явно еретических слов, сокращение словарного запаса рассматривалось как самоцель, и ни одно слово, без которого можно было обойтись, не могло остаться в живых.
Newspeak was designed not to extend but to diminish the range of thought, and this purpose was indirectly assisted by cutting the choice of words down to a minimum.
Уклончивый язык был призван не расширять, а сужать круг мыслей, и этой цели косвенно способствовало сокращение выбора слов до минимума.
Newspeak was founded on the English language as we now know it, though many Newspeak sentences, even when not containing newly-created words, would be barely intelligible to an English-speaker of our own day.
Уклончивый язык был основан на Английском языке, каким мы его знаем сейчас, хотя многие предложения Уклончивого языка, даже если они не содержат вновь созданных слов, были бы едва понятны Англоговорящему в наши дни.
Newspeak words were divided into three distinct classes, known as the A vocabulary, the B vocabulary (also called compound words), and the C vocabulary.
Слова Уклончивого языка были разделены на три отдельных класса, известных как словарный запас A, словарный запас B (также называемый составными словами) и словарный запас C.
It will be simpler to discuss each class separately, but the grammatical peculiarities of the language can be dealt with in the section devoted to the A vocabulary, since the same rules held good for all three categories.
Будет проще обсудить каждый класс в отдельности, но грамматические особенности языка можно будет рассмотреть в разделе, посвященном лексике А, поскольку для всех трех категорий действуют одни и те же правила.
The A vocabulary.
Словарь А.
The A vocabulary consisted of the words needed for the business of everyday life - for such things as eating, drinking, working, putting on one's clothes, going up and down stairs, riding in vehicles, gardening, cooking, and the like.
Словарь А состоял из слов, необходимых для повседневных дел, таких как еда, питье, работа, одевание, подъем и спуск по лестнице, езда в транспорте, работа в саду, приготовление пищи и тому подобное.
It was composed almost entirely of words that we already possess - words like hit, run, dog, tree, sugar, house, field - but in comparison with the present-day english vocabulary their number was extremely small, while their meanings were far more rigidly defined.
Он почти целиком состоял из слов, которые у нас уже есть, — таких, как ударить, бежать, собака, дерево, сахар, дом, поле, — но по сравнению с современным английским словарем их количество было чрезвычайно мало, а их значение гораздо больше и жестко определено.
All ambiguities and shades of meaning had been purged out of them.
Из них были вычищены все двусмысленности и оттенки смысла.
So far as it could be achieved, a Newspeak word of this class was simply a staccato sound expressing one clearly understood concept.
Насколько это было возможно, слово Уклончивого языка этого класса было просто отрывистым звуком, выражающим одно ясно понятое понятие.
It would have been quite impossible to use the A vocabulary for literary purposes or for political or philosophical discussion.
Было бы совершенно невозможно использовать словарь А в литературных целях, в политических или философских дискуссиях.
It was intended only to express simple, purposive thoughts, usually involving concrete objects or physical actions.
Он предназначался только для выражения простых целенаправленных мыслей, обычно связанных с конкретными объектами или физическими действиями.
The grammar of Newspeak had two outstanding peculiarities.
Грамматика Уклончивого языка имела две выдающиеся особенности.
The first of these was an almost complete interchangeability between different parts of speech.
Первым из них была почти полная взаимозаменяемость между разными частями речи.
Any word in the language (in principle this applied even to very abstract words such as if or when) could be used either as verb, noun, adjective, or adverb.
Любое слово в языке (в принципе, это относилось даже к очень абстрактным словам, таким как если или когда) могло использоваться как глагол, существительное, прилагательное или наречие.
Between the verb and the noun form, when they were of the same root, there was never any variation, this rule of itself involving the destruction of many archaic forms.
Между формой глагола и формой существительного, когда они были одного корня, никогда не было никаких различий, это правило само по себе влекло за собой разрушение многих архаичных форм.
The word thought, for example, did not exist in Newspeak.
Слово мысль, например, не существовало в Уклончивом языке.
Its place was taken by think, which did duty for both noun and verb.
Его место заняло слово думать, которое выполняло обязанности как для существительного, так и для глагола.
No etymological principle was followed here: in some cases it was the original noun that was chosen for retention, in other cases the verb.
Здесь не соблюдалось этимологического принципа: в одних случаях для сохранения выбиралось исходное существительное, в других — глагол.
Even where a noun and verb of kindred meaning were not etymologically connected, one or other of them was frequently suppressed.
Даже там, где существительное и глагол родственного значения не были этимологически связаны, то одно, то другое часто опускалось.
There was, for example, no such word as cut, its meaning being sufficiently covered by the noun-verb knife.
Например, не было такого слова, как резать, его значение в достаточной степени покрывалось существительным-глаголом нож.
Adjectives were formed by adding the the suffix -ful to the noun-verb, and adverbs by adding -wise.
Прилагательные образованы путем добавления суффикса -ful к существительному-глаголу, а наречия - путем добавления -wise.
Thus for example, speedful meant "rapid" and speedwise meant "quickly".
Так, например, speedful означало «быстро», а speedwise означало «срочно».
Certain of our present-day adjectives, such as good, strong, big, black, soft, were retained, but their total number was very small.
Некоторые из наших нынешних прилагательных, такие как хороший, крепкий, большой, черный, мягкий, сохранились, но их общее количество было очень мало.
There was little need for them, since almost any adjectival meaning could be arrived at by adding -ful to a noun-verb.
В них не было особой необходимости, так как почти любое значение прилагательного можно было получить, добавив -ful к существительному-глаголу.
None of the now-existing adverbs was retained, except for a very few already ending in -wise: the -wise termination was invariable.
Ни одно из ныне существующих наречий не было сохранено, за исключением очень немногих, которые уже оканчивались на -wise: окончание -wise оставалось неизменным.
The word well, for example, was replaced by goodwise.
Слово хорошо, например, было заменено на мудро.
In addition, any word - this again applied in principle to every word in the language - could be negatived by adding the affix un-, or could be strengthened by the affix plus-, or, for still greater emphasis, doubleplus-.
Кроме того, любое слово — это опять-таки в принципе относилось к каждому слову в языке — могло быть отрицательным путем добавления аффикса un-, или могло быть усилено аффиксом plus-, или, для еще большей выразительности, doubleplus-.
Thus, for example, uncold meant "warm", while pluscold and doublepluscold meant, respectively, "very cold" and "superlatively cold".
Так, например, uncold означало «теплый», а pluscold и doublepluscold означали, соответственно, «очень холодный» и «в высшей степени холодный».
It was also possible, as in present-day English, to modify the meaning of almost any word by prepositional affixes such as ante-, post-, up-, down-, etc.
Также было возможно, как и в современном Английском языке, изменить значение почти любого слова с помощью предложных аффиксов, таких как ante-, post-, up-, down- и т. д.
By such methods it was found possible to bring about an enormous diminution of vocabulary.
Такими методами оказалось возможным добиться огромного сокращения словарного запаса.
Given, for instance, the word good, there was no need for such a word as bad, since the required meaning was equally well - indeed, better - expressed by ungood.
При наличии, например, слова «хороший» не было необходимости в таком слове, как «плохой», поскольку искомое значение столь же хорошо — даже лучше — выражалось словом «нехороший».
All that was necessary, in any case where two words formed a natural pair of opposites, was to decide which of them to suppress.
Все, что было необходимо, в любом случае, когда два слова образовывали естественную пару противоположностей, — это решить, какое из них исключить.
Dark, for example, could be replaced by unlight, or light by undark, according to preference.
Темное, например, может быть заменено несветлым, а светлое — темным, в зависимости от предпочтения.
The second distinguishing mark of Newspeak grammar was its regularity.
Второй отличительной чертой грамматики Уклончивого языка была ее регулярность.
Subject to a few exceptions which are mentioned below all inflexions followed the same rules.
За некоторыми исключениями, которые упомянуты ниже, все модуляции подчинялись одним и тем же правилам.
Thus, in all verbs the preterite and the past participle were the same and ended in -ed.
Таким образом, во всех глаголах формы прошедшего времени и причастие прошедшего времени были одинаковыми и оканчивались на -ed.
The preterite of steal was stealed, the preterite of think was thinked, and so on throughout the language, all such forms as swam, gave, brought, spoke, taken, etc., being abolished.
Форма прошедшего времени украсть был украден, форма прошедшего времени мысли мыслился и т. д. по всему языку, причем все такие формы, как плавать, давать, приносить, говорить, брать и т. д., упразднялись.
All plurals were made by adding -s or -es as the case might be.
Все формы множественного числа были образованы добавлением -s или -es в зависимости от обстоятельств.
The plurals of man, ox, life, were mans, oxes, lifes.
Множественное число от человек, вол, жизнь, было люди, волы, жизни.
Comparison of adjectives was invariably made by adding -er, -est (good, gooder, goodest), irregular forms and the more, most formation being suppressed.
Сравнение прилагательных неизменно производилось путем добавления -er, -est (хороший, лучший, лучший), неправильных форм и тем более, большей частью образования подавлялась.
The only classes of words that were still allowed to inflect irregularly were the pronouns, the relatives, the demonstrative adjectives, and the auxiliary verbs.
Единственными классами слов, которые по-прежнему могли склоняться неправильно, были местоимения, родственники, указательные прилагательные и вспомогательные глаголы.
All of these followed their ancient usage, except that whom had been scrapped as unnecessary, and the shall, should tenses had been dropped, all their uses being covered by will and would.
Все они следовали своему древнему употреблению, за исключением слова кто, которое было отброшено за ненадобностью, а глаголы должен, должны со временем, были упразднены, и все их употребления были заменены волей и желанием.
There were also certain irregularities in word-formation arising out of the need for rapid and easy speech.
Имелись также некоторые нарушения в словообразовании, вытекающие из потребности в быстрой и легкой речи.
A word which was difficult to utter, or was liable to be incorrectly heard, was held to be ipso facto a bad word: occasionally therefore, for the sake of euphony, extra letters were inserted into a word or an archaic formation was retained.
Слово, которое было трудно произнести или которое могло быть неправильно услышано, считалось тем самым дурным словом: поэтому иногда для благозвучия в слово вставлялись лишние буквы или сохранялась архаическая форма.
But this need made itself felt chiefly in connexion with the B vocabulary.
Но эта потребность давала о себе знать главным образом в связи с Б-лексикой.
Why so great an importance was attached to ease of pronunciation will be made clear later in this essay.
Почему легкости произношения придавалось такое большое значение, станет ясно позже в этом эссе.
The B vocabulary.
Словарный запас Б.
The B vocabulary consisted of words which had been deliberately constructed for political purposes: words, that is to say, which not only had in every case a political implication, but were intended to impose a desirable mental attitude upon the person using them.
Словарь Б состоял из слов, которые были намеренно созданы для политических целей, то есть слов, которые в каждом случае не только имели политическое значение, но и предназначались для того, чтобы навязать употребляющему их человеку желательную умственную установку.
Without a full understanding of the principles of Ingsoc it was difficult to use these words correctly.
Без полного понимания принципов Ангсоца было сложно правильно использовать эти слова.
In some cases they could be translated into Oldspeak, or even into words taken from the A vocabulary, but this usually demanded a long paraphrase and always involved the loss of certain overtones.
В некоторых случаях их можно было перевести на Старый язык или даже в слова, взятые из словаря А, но это обычно требовало длинного перефразирования и всегда сопровождалось потерей определенных обертонов.
The B words were a sort of verbal shorthand, often packing whole ranges of ideas into a few syllables, and at the same time more accurate and forcible than ordinary language.
Слова на букву Б были своего рода словесной стенографией, часто упаковывавшей целый ряд идей в несколько слогов, и в то же время более точной и убедительной, чем обычный язык.
The B words were in all cases compound words.
Слова Б во всех случаях были составными словами.
(Compound words such as speakwrite, were of course to be found in the A vocabulary, but these were merely convenient abbreviations and had no special ideological colour.)
(Составные слова, такие как «говорить», конечно, можно было найти в словаре А, но это были просто удобные сокращения, не имевшие особой идеологической окраски.)
They consisted of two or more words, or portions of words, welded together in an easily pronounceable form.
Они состояли из двух или более слов или частей слов, спаянных вместе в легко произносимую форму.
The resulting amalgam was always a noun-verb, and inflected according to the ordinary rules.
В результате амальгама всегда представляла собой существительное-глагол и склонялась по обычным правилам.
To take a single example: the word goodthink, meaning, very roughly, "orthodoxy", or, if one chose to regard it as a verb, "to think in an orthodox manner".
Возьмем один пример: слово «добромыслие», означающее, очень грубо, «ортодоксальность», или, если рассматривать его как глагол, «мыслить ортодоксально».
This inflected as follows: noun-verb, goodthink; past tense and past participle, goodthinked; present participle, goodthinking; adjective, goodthinkful; adverb, goodthinkwise; verbal noun, goodthinker.
Это склоняется следующим образом: существительное-глагол, хорошо думать; прошедшее время и причастие прошедшего времени, добросовестный; настоящее причастие, благомыслие; прилагательное, добросовестный; наречие, добросовестно; отглагольное существительное, добросовестный.
The B words were not constructed on any etymological plan.
Слова Б не были построены по какому-либо этимологическому плану.
The words of which they were made up could be any parts of speech, and could be placed in any order and mutilated in any way which made them easy to pronounce while indicating their derivation.
Слова, из которых они были составлены, могли быть любыми частями речи, располагаться в любом порядке и искажаться любым образом, чтобы их было легко произносить, указывая при этом на их происхождение.
In the word crimethink (thoughtcrime), for instance, the think came second, whereas in thinkpol (Thought Police) it came first, and in the latter word police had lost its second syllable.
Например, в слове «crimethink» («мыслепреступление») мысль стоит на втором месте, в то время как в «thinkpol» («полиция мыслей») оно стоит на первом месте, а в последнем слове «полиция» отсутствует второй слог.
Because of the great difficulty in securing euphony, irregular formations were commoner in the B vocabulary than in the A vocabulary.
Из-за больших трудностей в обеспечении благозвучия неправильные образования были более распространены в словаре B, чем в словаре A.
For example, the adjective forms of Minitrue, Minipax, and Miniluv were, respectively, Minitruthful, Minipeaceful, and Miniloveful, simply because -trueful, -paxful, and -loveful were slightly awkward to pronounce.
Например, прилагательные Minitrue, Minipax и Miniluv были, соответственно, Minitrueful, Minipeaceful и Miniloveful просто потому, что -trueful, -paxful и -loveful было несколько неудобно произносить.
In principle, however, all B words could inflect, and all inflected in exactly the same way.
В принципе, однако, все слова категории Б могли склоняться, и все они изменялись совершенно одинаково.
Some of the B words had highly subtilized meanings, barely intelligible to anyone who had not masterd the language as a whole.
Некоторые из слов на букву Б имели очень тонкое значение, едва понятное тем, кто не владел языком в целом.
Consider, for example, such a typical sentence from a Times leading article as Oldthinkers unbellyfeel Ingsoc.
Рассмотрим, например, такое типичное предложение из передовой статьи Times, как Oldthinkers unbellyfeel Ingsoc.
The shortest rendering that one could make of this in Oldspeak would be: "Those whose ideas were formed before the Revolution cannot have a full emotioanal understanding of the principles of English Socialism."
Самый короткий перевод, который можно было бы дать об этом на Староязе, был бы: «Те, чьи идеи были сформированы до Революции, не могут иметь полного эмоционального понимания принципов Английского Социализма».
But this is not an adequate translation.
Но это не адекватный перевод.
To begin with, in order to grasp the full meaning of the Newspeak sentence quoted above, one would have to have a clear idea of what is meant by Ingsoc.
Начнем с того, что для того, чтобы уловить полное значение процитированного выше предложения на Уклончивом языке, нужно иметь ясное представление о том, что имеется в виду под словом Ingsoc.
And in addition, only a person thoroughly grounded in Ingsoc could appreciate the full force of the word bellyfeel, which implied a blind, enthusiastic acceptance difficult to imagine today; or of the word oldthink, which was inextricably mixed up with the idea of wickedness and decadence.
И вдобавок только человек, хорошо знакомый с Ангсоцом, мог оценить всю силу слова «чувство живота», подразумевающего слепое, восторженное принятие, которое сегодня трудно себе представить; или слова «старое мышление», которое было неразрывно связано с идеей порока и упадка.
But the special function of certain Newspeak words, of which oldthink was one, was not so much to express meanings as to destroy them.
Но особая функция некоторых слов Уклончивого языка, одной из которых было старое мышление, заключалась не столько в выражении значений, сколько в их разрушении.
These words, necessarily few in number, had had their meanings extended until they contained within themselves whole batteries of words which, as they were sufficiently covered by a single comprehensive term, could now be scrapped and forgotten.
Эти слова, по необходимости немногочисленные, расширяли свое значение до тех пор, пока не содержали в себе целые батареи слов, которые, поскольку они были достаточно охвачены одним всеобъемлющим термином, теперь можно было выбросить и забыть.
The greatest difficulty facing the compilers of the Newspeak Dictionary was not to invent new words, but, having invented them, to make sure what they meant: to make sure, that is to say, what ranges of words they cancelled by their existence.
Величайшая трудность, стоявшая перед составителями «Словаря Уклончивого Языка», заключалась не в том, чтобы выдумать новые слова, а в том, чтобы, изобретя их, убедиться в том, что они означают: убедиться, то есть убедиться, какие круги слов они аннулировали своим существованием.
As we have already seen in the case of the word free, words which had once borne a heretical meaning were sometimes retained for the sake of convenience, but only with the undesirable meanings purged out of them.
Как мы уже видели в случае слова свободный, слова, которые когда-то имели еретическое значение, иногда сохранялись ради удобства, но только с удалением из них нежелательных значений.
Countless other words such as honour, justice, morality, internationalism, democracy, science, and religion had simply ceased to exist.
Бесчисленное множество других слов, таких как честь, справедливость, мораль, интернационализм, демократия, наука и религия, просто перестали существовать.
A few blanket words covered them, and, in covering them, abolished them.
Несколько общих слов покрыли их и, покрыв их, упразднили их.
All words grouping themselves round the concepts of liberty and equality, for instance, were contained in the single word crimethink, while all words grouping themselves round the concepts of objectivity and rationalism were contained in the single word oldthink.
Все слова, группирующиеся вокруг понятий свободы и равенства, например, содержались в одном слове «преступное мышление», а все слова, группирующиеся вокруг понятий объективности и рационализма, содержались в одном слове «старое мышление».
Greater precision would have been dangerous.
Большая точность была бы опасна.
What was required in a Party member was an outlook similar to that of the ancient Hebrew who knew, without knowing much else, that all nations other than his own worshipped "false gods".
От члена Партии требовалось мировоззрение, подобное взглядам Древнего Еврея, который знал, не зная многого, что все народы, кроме его собственного, поклонялись «ложным богам».
He did not need to know that these gods were called Baal, Osiris, Moloch, Ashtaroth, and the like: probably the less he knew about them the better for his orthodoxy.
Ему не нужно было знать, что этих богов звали Ваал, Осирис, Молох, Астарот и им подобные: вероятно, чем меньше он знал о них, тем лучше для его ортодоксальности.
He knew Jehovah and the commandments of Jehovah: he knew, therefore, that all gods with other names or other attributes were false gods.
Он знал Иегову и заповеди Иеговы: поэтому он знал, что все боги с другими именами или другими атрибутами были ложными богами.
In somewhat the same way, the party Member knew what constituted right conduct, and in exceedingly vague, generalized terms he knew what kinds of departure from it were possible.
Примерно таким же образом член Партии знал, что представляет собой правильное поведение, и в чрезвычайно смутных, обобщенных выражениях он знал, какие виды отступления от него возможны.
His sexual life, for example, was entirely regulated by the two Newspeak words sexcrime (sexual immorality) and goodsex (chastity).
Его сексуальная жизнь, например, полностью регулировалась двумя Уклончивыми словами: sexcrime (сексуальная безнравственность) и goodsex (целомудрие).
Sexcrime covered all sexual misdeeds whatever.
Сексуальные преступления охватывают любые сексуальные проступки.
It covered fornication, adultery, homosexuality, and other perversions, and, in addition, normal intercourse practised for its own sake.
Он охватывал блуд, прелюбодеяние,гомосексуальность и другие извращения, а кроме того, нормальные половые отношения, практикуемые ради них самих.
There was no need to enumerate them separately, since they were all equally culpable, and in principle, all punishable by death.
Не было нужды перечислять их отдельно, так как все они были одинаково виновны и в принципе карались смертью.
In the C vocabulary, which consisted of scientific and technical words, it might be necessary to give specialized names to certain sexual aberrations, but the ordinary citizen had no need of them.
В словаре С, состоявшем из научных и технических слов, может быть необходимо дать специальные названия определенным сексуальным отклонениям, но обычному гражданину они не нужны.
He knew what was meant by goodsex - that is to say, normal intercourse between man and wife, for the sole purpose of begetting children, and without physical pleasure on the part of the woman: all else was sexcrime.
Он знал, что имелось в виду под товарным сексом, то есть нормальным сношением между мужчиной и женой с единственной целью зачать детей и без физического удовольствия со стороны женщины: все остальное было сексуальным преступлением.
In Newspeak it was seldom possible to follow a heretical thought further than the perception that it was heretical: beyond that point the necessary words were nonexistent.
В Уклончивом языке редко можно было проследить за еретической мыслью дальше, чем восприятие ее еретической: дальше этой точки не существовало необходимых слов.
No word in the B vocabulary was ideologically neutral.
Ни одно слово в словаре Б не было идеологически нейтральным.
A great many were euphemisms.
Очень много было эвфемизмов.
Such words, for instance, as joycamp (forced-labour camp) or Minipax (Ministry of Peace, i.e. Ministry of War) meant almost the exact opposite of what they appeared to mean.
Такие слова, как, например, джойкемп (исправительно-трудовой лагерь) или Минипакс (Министерство Мира, т.е. Министерство Войны) означали почти полную противоположность тому, что они имели в виду.
Some words, on the other hand, displayed a frank and contemptuous understanding of the real nature of Oceanic society.
Некоторые слова, напротив, выражали откровенное и пренебрежительное понимание истинной природы общества Океании.
An example was prolefeed, meaning the rubbishy entertainment and spurious news which the Party handed out to the masses.
Примером может служить пролефид, то есть мусорное развлечение и ложные новости, которые Партия раздавала массам.
Other words, again, were ambivalent, having the connotation "good" when applied to the Party and "bad" when applied to its enemies.
Другие слова, опять же, были амбивалентны, имея оттенок «хороший» в применении к Партии и «плохой» в применении к ее врагам.
But in addition there were great numbers of words which at first sight appeared to be mere abbreviations and which derived their ideological colour not from their meaning, but from their structure.
Но вдобавок было множество слов, которые на первый взгляд казались простыми аббревиатурами и получали свою идеологическую окраску не от своего значения, а от своей структуры.
So far as it could be contrived, everything that had or might have political significance of any kind was fitted into the B vocabulary.
Насколько это было возможно, все, что имело или могло иметь какое-либо политическое значение, помещалось в словарь Б.
The name of every organization, or body of people, or doctrine, or country, or institution, or public building, was invariably cut down into the familiar shape; that is, a single easily pronounced word with the smallest number of syllables that would preserve the original derivation.
Название каждой организации, или группы людей, или доктрины, или страны, или учреждения, или общественного здания неизменно вырезалось в знакомой форме; то есть одно легко произносимое слово с наименьшим количеством слогов, которое сохранило бы исходное происхождение.
In the Ministry of Truth, for example, the Records department, in which Winston Smith worked, was called Recdep, the fictioanal department was called Ficdep, the Teleprogrammes Department was called Teledep, and so on.
В Министерстве Правды, например, Отдел Документации, в котором работал Уинстон Смит, назывался Recdep, фиктивный отдел назывался Ficdep, отдел телепрограмм назывался Teledep и так далее.
This was not done solely with the object of saving time.
Это было сделано не только с целью экономии времени.
Even in the early decades of the twentieth century, telescoped words and phrases had been one of the characteristic features of political language; and it had been noticed that the tendency to use abbreviations of this kind was most marked in totalitarian countries and totalitarian organizations.
Даже в первые десятилетия двадцатого века вытянутые слова и фразы были одной из характерных черт политического языка; и было замечено, что тенденция к использованию сокращений такого рода была наиболее заметна в тоталитарных странах и тоталитарных организациях.
Examples were such words as Nazi, Gestapo, Comintern, Inprecorr, Agitprop.
Примерами были такие слова, как Нацист, Гестапо, Коминтерн, Инпрекорр, Агитпроп.
In the beginning the practice had been adopted as it were instinctively, but in Newspeak it was used with a conscious purpose.
Вначале эта практика была принята как бы инстинктивно, но в Уклончивом языке она использовалась с сознательной целью.
It was perceived that in thus abbreviating a name one narrowed and subtly altered its meaning, by cutting out most of the associations that would otherwise cling to it.
Было замечено, что, сокращая таким образом имя, сужают и тонко изменяют его значение, вырезая большинство ассоциаций, которые в противном случае цеплялись бы за него.
The words Communist International, for instance, call up a composite picture of universal human brotherhood, red flags, barricades, Karl Marx, and the Paris Commune.
Слова «Коммунистический Интернационал», например, вызывают в памяти сложную картину всеобщего человеческого братства, красных флагов, баррикад, Карла Маркса и Парижской Коммуны.
The word Comintern, on the other hand, suggests merely a tightly-knit organization and a well-defined body of doctrine.
Слово «Коминтерн», с другой стороны, предполагает просто сплоченную организацию и четко определенный свод доктрин.
It refers to something almost as easily recognized, and as limited in purpose, as a chair or a table.
Оно относится к чему-то столь же легко узнаваемому и столь же ограниченному по назначению, как стул или стол.
Comintern is a word that can be uttered almost without taking thought, whereas Communist International is a phrase over which one is obliged to linger at least momentarily.
Коминтерн — это слово, которое можно произнести почти не задумываясь, тогда как Коммунистический Интернационал — это фраза, над которой надо хотя бы на мгновение задержаться.
In the same way, the associations called up by a word like Minitrue are fewer and more controllable than those called up by Ministry of Truth.
Точно так же ассоциации, вызываемые таким словом, как Миниправда, меньше и более контролируемы, чем ассоциации, вызываемые Министерством Правды.
This accounted not only for the habit of abbreviating whenever possible, but also for the almost exaggerated care that was taken to make every word easily pronounceable.
Этим объяснялась не только привычка сокращать всякий раз, когда это возможно, но и почти преувеличенная забота о том, чтобы каждое слово было легко произносимым.
In Newspeak, euphony outweighed every consideration other than exactitude of meaning.
В Уклончивом языке благозвучие перевешивало все соображения, кроме точности смысла.
Regularity of grammar was always sacrificed to it when it seemed necessary.
Регулярность грамматики всегда приносилась ему в жертву, когда это казалось необходимым.
And rightly so, since what was required, above all for political purposes, was short clipped words of unmistakable meaning which could be uttered rapidly and which roused the minimum of echoes in the speaker's mind.
И это правильно, так как требовались, прежде всего, в политических целях короткие отрывочные слова с безошибочно угадываемым смыслом, которые можно было произнести быстро и которые вызывали минимум отголосков в сознании говорящего.
The words of the B vocabulary even gained in force from the fact that nearly all of them were very much alike.
Слова словаря Б даже усилились благодаря тому факту, что почти все они были очень похожи друг на друга.
Almost invariably these words - goodthink, Minipax, prolefeed, sexcrime, joycamp, Ingsoc, bellyfeel, thinkpol, and countless others - were words of two or three syllables, with the stress distributed equally between the first syllable and the last.
Почти всегда эти слова — goodthink, Minipax, prolefeed, sexcrime, joycamp, Ingsoc, bellyfeel, thinkpol и бесчисленное множество других — состояли из двух или трех слогов, причем ударение распределялось поровну между первым и последним слогами.
The use of them encouraged a gabbing style of speech, at once staccato and monotonous.
Их использование поощряло болтливый стиль речи, одновременно отрывистый и монотонный.
And this was exactly what was aimed at.
А это как раз и было целью.
The intention was to make speech, and especially speech on any subject not ideologically neutral, as nearly as possible independent of consciousness.
Намерение состояло в том, чтобы сделать речь, и особенно речь на какую-либо идеологически не нейтральную тему, как можно более независимой от сознания.
For the purposes of everyday life it was no doubt necessary, or sometimes necessary, to reflect before speaking, but a Party member called upon to make a political or ethical judgement should be able to spray forth the correct opinions as automatically as a machine gun spraying forth bullets.
В повседневной жизни, несомненно, было необходимо, а иногда и необходимо, подумать, прежде чем говорить, но член Партии, призванный вынести политическое или этическое суждение, должен уметь выбрасывать правильные мнения так же автоматически, как автомат, выстреливающий пули.
His training fitted him to do this, the language gave him an almost foolproof instrument, and the texture of the words, with their harsh sound and a certain wilful ugliness which was in accord with the spirit of Ingsoc, assisted the process still further.
Его обучение подготовило его к этому, язык дал ему почти надежный инструмент, а структура слов, с их резким звучанием и определенной преднамеренной безобразностью, которая соответствовала духу Ангсоца, еще больше способствовала этому процессу.
So did the fact of having very few words to choose from.
Как и тот факт, что у него было очень мало слов для выбора.
Relative to our own, the Newspeak vocabulary was tiny, and new ways of reducing it were constantly being devised.
По сравнению с нашим, словарный запас Уклончивого языка был крошечным, и постоянно изобретались новые способы его сокращения.
Newspeak, indeed, different from most all other languages in that its vocabulary grew smaller instead of langer every year.
Уклончивый язык действительно отличался от большинства других языков тем, что его словарный запас с каждым годом становился все меньше, а не больше.
Each reduction was a gain, since the smaller the area of choice, the smaller the temptation to take thought.
Каждое сокращение было преимуществом, поскольку чем меньше область выбора, тем меньше соблазн задуматься.
Ultimately it was hoped to make articulate speech issue from the larynx without involving the higher brain centres at all.
В конечном счете предполагалось, что членораздельная речь будет исходить из гортани, вообще не задействуя высшие мозговые центры.
This aim was frankly admitted in the Newspeak word duckspeak, meaning "to quack like a duck."
Эта цель была откровенно признана в Уклончивом слове «утка», означающем «крякать, как утка».
Like various other words in the B vocabulary, duckspeak was ambivalent in meaning.
Как и многие другие слова в словаре B, утиный язык имел амбивалентное значение.
Provided that the opinions which were quacked out were orthodox ones, it implied nothing but praise, and when the times referred to one of the orators of the Party as a doubleplusgood duckspeaker it was paying a warm and valued compliment.
При условии, что мнения, которые выкрикивались, были ортодоксальными, это не означало ничего, кроме похвалы, и когда время назвало одного из ораторов Партии дважды плюс хорошим болтуном, это было теплым и ценным комплиментом.
The C vocabulary.
Словарь С.
The C vocabulary was supplementary to others and consisted entirely of scientific and technical terms.
Словарь C был дополнительным к другим и полностью состоял из научных и технических терминов.
These resembled the scientific terms in use today, and were constructed from the same roots, but the usual care was taken to define them rigidly and strip them of undesirable meanings.
Они напоминали научные термины, используемые сегодня, и были построены из тех же корней, но была предпринята обычная осторожность, чтобы дать им жесткое определение и лишить их нежелательных значений.
They followed the same grammatical rules as the words in the other two vocabularies.
Они следовали тем же грамматическим правилам, что и слова в двух других словарях.
Very few of the C words had any currency either in everyday speech or in political speech.
Очень немногие слова на языке C имели какое-либо значение как в повседневной речи, так и в политической речи.
Any scientific worker or technician could find all the words he needed in the list devoted to his own speciality, but he seldom had more than a smattering of the words occurring in the other lists.
Любой научный работник или техник мог найти все нужные ему слова в списке, посвященном его специальности, но он редко имел более чем поверхностное количество слов, встречающихся в других списках.
Only a very few words were common to all lists, and there was no vocabulary expressing the function of science as a habit of mind, or a method of thought, irrespective of its particular brances.
Лишь очень немногие слова были общими для всех списков, и не было словаря, выражающего функцию науки как привычки ума или метода мышления, независимо от ее конкретных разновидностей.
There was, indeed, no word for "Science", any meaning that it could possibly bear being already sufficiently covered by the word Ingsoc.
Действительно, не было слова для «Науки», любое значение, которое оно могло бы иметь, уже достаточно охватывалось словом «Ангсоц».
From the foregoing account it will be seen that in Newspeak the expression of unorthodox opinions, above a very low level, was well-nigh impossible.
Из вышеизложенного видно, что в Уклончивом языке выражение неортодоксальных мнений выше очень низкого уровня было почти невозможно.
It was of course possible to utter heresies of a very crude kind, a species of blasphemy.
Можно было, конечно, произносить ереси очень грубого рода, род богохульства.
It would have been possible, for example, to say Big Brother is ungood.
Можно было бы, например, сказать, что Большой Брат нехорош.
But this statement, which to an orthodox ear merely conveyed a self-evident absurdity, could not have been sustained by reasoned argument, because the necessary words were not available.
Но это заявление, которое для ортодоксального уха представлялось просто самоочевидной нелепостью, не могло быть подкреплено аргументированными аргументами, потому что не было нужных слов.
Ideas inimical to ingsoc could only be entertained in a vague wordless form, and could only be named in very broad terms which lumped together and condemned whole groups of heresies without defining them in doing so.
Идеи, враждебные Ангсоцу, могли приниматься только в расплывчатой бессловесной форме и могли быть названы только в очень общих терминах, которые объединяли и осуждали целые группы ересей, не определяя их при этом.
One could, in fact, only use Newspeak for unorthodox purposes by illegitimately translating some of the words back into Oldspeak.
Фактически, Уклончивый язык можно было использовать только в неортодоксальных целях, незаконно переводя некоторые слова обратно на Старый язык.
For example, All mans are equal was a possible Newspeak sentence, but only in the same sense in which All men are redhaired is a possible Oldspeak sentence.
Например, «Все мужчины равны» было возможным предложением Уклончивого языка, но только в том же смысле, в каком «Все мужчины рыжеволосые» является возможным предложением Старого языка.
It did not contain a grammatical error, but it expressed a palpable untruth - i.e. that all men are of equal size, weight, or strength.
Оно не содержало грамматической ошибки, но выражало явную неправду, то есть то, что все люди одинакового размера, веса или силы.
The concept of political equality no longer existed, and this secondary meaning had accordingly been purged out of the word equal.
Понятия политического равенства больше не существовало, и, соответственно, это вторичное значение было очищено от слова «равный».
In 1984, when Oldspeak was still the normal means of communication, the danger theoretically existed that in using Newspeak words one might remember their original meanings.
В 1984 году, когда Старый язык еще был нормальным средством общения, теоретически существовала опасность того, что при использовании слов Уклончивого языка можно вспомнить их первоначальное значение.
In practice it was not difficult for any person well grounded in doublethink to avoid doing this, but within a couple of generations even the possibility of such a lapse would have vaished.
На практике нетрудно было избежать этого любому человеку, хорошо закоренелому в инакомыслии, но через пару поколений исчезла бы даже возможность такого промаха.
A person growing up with Newspeak as his sole language would no more know that equal had once had the secondary meaning of "politically equal", or that free had once meant "intellectually free', than for instance, a person who had never heard of chess would be aware of the secondary meanings attaching to queen and rook.
Человек, выросший на Уклончивом языке как на единственном языке, не больше будет знать, что равный когда-то имел вторичное значение слова «политически равный» или что свободный когда-то означал «интеллектуально свободный», чем, например, человек, который никогда не слышал о шахматах знали бы о вторичных значениях, придаваемых ферзю и ладье.
There would be many crimes and errors which it would be beyond his power to commit, simply because they were nameless and therefore unimaginable.
Было бы много преступлений и ошибок, совершить которые он был бы не в силах, просто потому, что они безымянны и потому невообразимы.
And it was to be foreseen that with the passage of time the distinguishing characteristics of Newspeak would become more and more pronounced - its words growing fewer and fewer, their meanings more and more rigid, and the chance of putting them to improper uses always diminishing.
И надо было предвидеть, что с течением времени отличительные черты Уклончивого языка будут становиться все более и более выраженными: слов в нем будет становиться все меньше и меньше, их значения будут все более и более жесткими, а возможность их неправильного употребления будет все меньше.
When Oldspeak had been once and for all superseded, the last link with the past would have been severed.
Когда Старый язык был бы раз и навсегда вытеснен, последняя связь с прошлым была бы разорвана.
History had already been rewritten, but fragments of the literature of the past survived here and there, imperfectly censored, and so long as one retained one's knowledge of Oldspeak it was possible to read them.
Историю уже переписали, но фрагменты литературы прошлого кое-где сохранились, несовершенно цензурированные, и пока сохранялись знания Старого языка, их можно было читать.
In the future such fragments, even if they chanced to survive, would be unintelligible and untranslatable.
В будущем такие фрагменты, даже если им удастся уцелеть, будут непонятны и непереводимы.
It was impossible to translate any passage of Oldspeak into Newspeak unless it either referred to some technical process or some very simple everyday action, or was already orthodox (goodthinkful would be the Newspeak expression) in tendency.
Невозможно было перевести какой-либо отрывок из Старого языка на Уклончивый язык, если только он не относился либо к какому-то техническому процессу, либо к какому-то очень простому повседневному действию, либо уже не был уже ортодоксальной (благоразумной было бы выражение Уклончивого языка) тенденцией.
In practice this meant that no book written before approximately 1960 could be translated as a whole.
На практике это означало, что ни одна книга, написанная примерно до 1960 года, не могла быть переведена целиком.
Pre-revolutionary literature could only be subjected to ideological translation - that is, alteration in sense as well as language.
Дореволюционная литература могла быть подвергнута лишь идеологическому переводу, т. е. изменению как смысла, так и языка.
Take for example the well-known passage from the Declaration of Independence:
Возьмем, к примеру, известный отрывок из Декларации Независимости:
We hold these truths to be self-evident, that all men are created equal, that they are endowed by their creator with certain unalienable rights, that among these are life, liberty, and the pursuit of happiness. That to secure these rights, Governments are instituted among men, deriving their powers from the consent of the governed. that whenever any form of Government becomes destructive of those ends, it is the right of the People to alter or abolish it, and to institute new Government...
Мы считаем самоочевидными те истины, что все люди созданы равными, что их создатель наделил их определенными неотъемлемыми правами, среди которых есть жизнь, свобода и стремление к счастью. Что для обеспечения этих прав среди людей учреждаются Правительства, получающие свою власть с согласия управляемых. Что всякий раз, когда какая-либо форма Правления становится разрушительной для этих целей, Народ имеет право изменить или упразднить ее и учредить новое Правительство ...
It would have been quite impossible to render this into Newspeak while keeping to the sense of the original.
Было бы совершенно невозможно передать это на Уклончивом языке, сохранив смысл оригинала.
The nearest one could come to doing so would be to swallow the whole passage up in the single word crimethink.
Ближе всего к этому можно было бы поглотить весь отрывок одним словом «криминальное мышление».
A full translation could only be an ideological translation, whereby Jefferson's words would be changed into a panegyric on absolute government.
Полный перевод может быть только идеологическим переводом, в котором слова Джефферсона превращаются в панегирик абсолютному правительству.
A good deal of the literature of the past was, indeed, already being transformed in this way.
Значительная часть литературы прошлого действительно уже претерпевала подобные преобразования.
Considerations of prestige made it desirable to preserve the memory of certain historical figures, while at the same time bringing their achievements into line with the philosophy of Ingsoc.
Соображения престижа сделали желательным сохранить память об определенных исторических личностях, в то же время приведя их достижения в соответствие с философией Ангсоца.
Various writers, such as Shakespeare, Milton, Swift, Byron, Dickens, and some others were therefore in process of translation: when the task had been completed, their original writings, with all else that survived of the literature of the past, would be destroyed.
Таким образом, различные писатели, такие как Шекспир, Мильтон, Свифт, Байрон, Диккенс и некоторые другие, находились в процессе перевода: когда задача будет выполнена, их оригинальные сочинения вместе со всем, что осталось от литературы прошлого, будут переведены, и уничтожены.
These translations were a slow and difficult business, and it was not expected that they would be finished before the first or second decade of the twenty-first century.
Эти переводы были медленным и трудным делом, и не ожидалось, что они будут закончены до первого или второго десятилетия двадцать первого века.
There were also large quantities of merely utilitarian literature - indispensable technical manuals, and the like - that had to be treated in the same way.
Было также большое количество чисто утилитарной литературы — необходимых технических руководств и тому подобного, — с которыми нужно было обращаться таким же образом.
It was chiefly in order to allow time for the preliminary work of translation that the final adoption of Newspeak had been fixed for so late a date as 2050.
Главным образом для того, чтобы дать время для предварительной работы по переводу, окончательное принятие Уклончивого языка было назначено на столь позднюю дату, как 2050 год.
1949
THE END
КОНЕЦ