Война по имени Война

Триада поэм о немецком летчике Мэле Нойере – плод размышлений над, признаться, довольно странной историей… Образ летчика, оказавшегося перед роковым выбором (о, эту чашу дано было испить лишь избранным людям в любую эпоху) – возник перед глазами автора во сне. Между тем, он едва ли менее реалистичен, чем многие отмеченные свинцовой печатью достоверности события: да и дорого ли стоит эта «достоверность»?.. Наблюдение из жизни: чем большее любопытство мы, пылинки вечности, вызываем у Создателя, тем, кажется, большую свободу он позволяет себе в том рисунке, что мы называем судьбой.
Нойер провел свою молодость в воздухе и в бою. Но судьба его вершилась не на полях сражений. Успехи были ему опричь души, а почему, он не мог понять. Оказавшись на Восточном фронте, Нойер решает сдаться в плен. Духота внутренней неразберихи, чувство леденящего одиночества терзают его. Но, бросив свой самолет и в панике убегая на край света от самого себя, он нечаянно встречает в убогой избе двух русских ребятишек-сирот. Эта мгновенная встреча что-то проясняет ему. Он встречает свою смерть с чувством неизъяснимого просветления.
Первая поэма «Над обрывом» – отражение истории Нойера глазами девочки, которая явилась ему на пороге гибели и для которой встреча эта также знаменовала внутренний прорыв к свету, ставший для нее, впрочем, и роковой чертой.
Вторая поэма «Двенадцать месяцев» – взгляд на трагедию Нойера глазами Природы в лице его покинутого самолета, переживающего все метаморфозы холодного коловращения русских времён года… с их расточительной щедростью красок и щемящим осознанием неизбежности увядания и одиночества.
Третья поэма «Улыбка Нойера» – осмысление судьбы героя от первого лица. Все события, все лица этого монолога, обращенного к самому себе, вызвучивают острое предощущение необходимости выбора, сходное, быть может, с тютчевским «…передового нет…». Кажется, что летчик заканчивает войну. Но нет, он только начинает войну. Он начинает ее в самом конце, идя спасать свою душу.
Исход этой войны пока еще скрыт от нас…

I. НАД ОБРЫВОМ

1. Немец…

Из тумана выходит немец,
А в руках у него тиски.
Над обрывом, на самом небе,
Две березы обнимутся…
А случившееся не отменится,
Не исчезнет с легкой руки.

Кто я? Школьница, может, Женя?
Или брат ее лет шести?
Воздух мутится напряжением –
Будет биться на поражение.
Как из темной водицы жерех,
Россыпь камешков из горсти –
Ускользает из поля зрения

Тень громадная, по сараю
Продвигается. Догорает
И уходит куда-то влево
То ли луч, то ли уголек
От сожженного ныне хлева,
Рикошетит уже далёко.

«Разбудить, что ли, тетю, Миша?..»
Чтобы выдохнуть ей с облегчением
В вязаное плечо.
Ночь просачивается сквозь крышу,
Своим брызгающим свечением
Жжется, колется горячо.

Ночь обманывает, пугает.
«У задернутого окна
Видишь жердочку с попугаем?
Или вижу лишь я одна?»

За посадкой садится месяц.
Укоризненна в доме тишь,
Только муха под лампой бесится –
Ей бы спать, а она куролесит.
Примерещился что ли немец?
«А, чего ты молчишь?»

Тетя спит высоко-высо'ко,
Там, где ночь уж сменяет кисель
Предрассветной тоски рассеянной.
И туман заползет в расселины,
Обернется бесцветным соком,
Ляжет на' траву чистой росой.

И, сжигая шагами до черного
Подмороженную траву,
Немец сделает круг почета
Вокруг домика обреченного
И предстанет вдруг наяву –

Со своими чеканными
Нарукавниками
И с остриженными висками.
Но в руках его – не тиски, не каменные
Клещи страшные – пустота.
Он с пустыми руками предстанет,
Только палец поставит у рта.

Натянувшись острее дрожащих жил,
Расслоившись по полосам –
Где его вездеход кружил, кружил –
Небо выкрикнет ровным голосом

Столь привычную, зычную ерунду,
И раздастся глумливым эхом
Вопль пьяной истошный и, как в бреду,
Завершится ее же смехом.


2. На окраине.

На окраине мутно горит окно
И ключом пробивает темень.
Наплевать на случившееся оно,
Что не здесь, не сейчас, не с теми.

Наплевать, что оно подведет часы
В такт холодным секундомерам…
В желтой раме подкручивает усы,
Обнимается с револьвером

И прохаживается большая тень,
Появляясь и исчезая;
Звонко лает, высовывает в темноте
Тонкий профиль свой, как борзая.

Все равно, что над миром висит оно –
Как звезда, но ясней, но чище.
Загребущим лучом на земное дно
Проникает и что-то ищет.

Между камушков ярких, пугливых рыб
По траве шелковистой шарит.
Смотрит, где бы сегодня пустить в отрыв
Невесомый воздушный шарик.

Перерезать незримую леску – и
В чьем-то теле кровь обесточить;
Перепутать дороги – твои, мои
В этой необозримой ночи.

Чтоб рассвет на окраине заставал
В этих окнах, таких веселых,
Лишь два глаза, уставившиеся в провал,
Где роятся несметно пчелы.


3. Светает.

На дворце пионерском часы горят,
Как рябиновые, в рассвете.
На зубов ослепительных ровный ряд
Из-под лавки косятся дети.

Он садится на корточки, смотрит в пол.
Что-то тикает незнакомо.
И остатки тьмы точат, как топор,
Гробовое пространство дома.

Это тикает, видимо, в тишине
Электричество избяное.
Это утро высвечивается в окне,
Заслоненном его спиною.

А в машине, посаженной вдалеке,
Механизм заведенный спрятан.
Тонкий волос купается в молоке…
Немец молча садится рядом,

Говорит на каком-то неслыханном языке:
То ли пить просит, то ли пощады?
Ведь машина стальная его вдалеке,
А дыхание теплое – рядом.

Раскрывает ремень, дарит мальчику нож,
Выворачивает все карманы.
На ремне хороводят рогатые рожи,
Рукоятка ножа из состаренной кожи.
Но еще слишком рано,

И нельзя разобрать детали.
Размягченный заквакал грунт.
(Это свиньям помои дали).
За оврагом – такие дали,
Разве мы туда не летали?
Разве врут так бессовестно, врут?

Может, этих часов на башне,
С их обратным отсчетом, нет?
Весь протоптанный и расквашенный,
В шкурках розовых и оранжевых –
Дворик наш в той же мере страшен,
Что весь белый гигантский свет?

За чертой, проведенной мелом –
Только верный германский плен:
Верный, вечный, как свет наш белый,
Что бы мы в этом свете ни делали…

Представляется немец Мэлом
И неспешно встает с колен.

Покидает дом, обещая,
Что воротится навсегда.
Дом не может понять, в печали,
Что же делать с его вещами…
Со двора потянуло кислыми щами,
Полнедели прошло – среда.

4. Мама.

Тетя кроликам раздала
Разноцветных съестных брусочков.
И сарай прогорел дотла
На другой стороне села…
Женя будто бы обросла
Металлической оболочкой,

Чрез которую даже время
Не пробьется к ее нутру.
Занавески в сапожном креме,
Заржавелое стремя.
И не здесь, не сейчас, не с теми
Затевает опять игру

Это самое, основное,
Что осталось на языке –
Словно яблоко наливное
С ветки падает, разрывное,
И толкает волну волною,
Как тяжелое на реке,

Утопающее, на донце
Уходящее под пески.
И едва достигает солнце,
Словно топот далекий конский,
Щебетание за околицей –
Только оттиск былой тоски.

На плакате высо'ко – Сталин?
На строительных лесах
Звезды хладные наверстали.
Тоньше гибких скульптурных талий
Нити солнечно высь сплетали,
Золотились, как в чае сахар.

Нити-волосы, нити-струи.
И, последний песок воруя
Из-под оборотней-часов,
Торопилась старуха из книги,
Надевала свои вериги
И захлопывала засов

За ушедшим на волю вздохом.
На замок закрывала с лязгом
Мертвый рот, и шептала ласково,
Устилая глубоким мохом

Остывающий жесткий пол…
«Уходите отсюда, дети!»
И, задрав до колен подол,
Танцевала, плясала долго,
Провожая во мглу бездонную –
Сокровеннейшую на свете
Душу матери их родной.

Изумленно, в четыре глаза,
Перед этой большой стеной,
Зацепившиеся, как заноза,
За мозаику ту венозную,
Что покрыла пространство разом,

Мы смотрели, как смотрят сон,
Бестолковый, нелепый, пестрый.
Словно чайки, со всех сторон,
Наводняли собой медсестры

Колокольный могучий столп…
Перепрыгивая провалы,
Разбегались остатки толп,
А старуха – так танцевала,

Выкаблучивала, вертела
Кринолин на худых ногах!
И, бросая ей в ноги тело -
С ней рассчитывалась в долгах,

Уходила спокойно совесть,
И, за руку соседку взяв –
Начинала иную повесть,
Что закончить, увы, нельзя.

5. Арест.

Вот и брило бесповоротно –
Потому и висел вопрос:
Между всех этих пугал ротных
И траншей – до позывов рвотных
На безмолвных устах животных –
Пот холодный всходил на нос…

Протирая лицо салфеткой,
Хрупкой, мнущейся, как листок,
Улетевший с осенней ветки –
Вылупляя глаза-фасетки
И как будто на что-то сетуя,
Командир доставал свисток.

Набежали, арестовали.
И глаза закрывая, Мэл
Четко видел луну в провале,
И в отверстие в крыше плевали,
Как слезинки, дождинки вялые,
Но проснуться он не умел.

Мыши в погребе лазят… Будет!
То не шорох костлявых пальцев –
Это дождь зарядил, и будит
Так настойчиво, будит, блудит,
Словно баховская прелюдия –
Ручеек под тяжелой палицей,

Не поймать, не схватить, не тронуть.
Так и льется в соленое море,
Подползает змеёю к трону.
«Эй, тут кажется, посторонний?»
Голос каркает, как ворона
На худом заборе.

«О, вползти бы в его святое,
В лабиринты, в зашеи Рейха,
Где придавленные пятою
Ручейки. И принять бы стоя
С ними вместе свое простое
Окончание. Бьется рейка

По сараю, дерет обшивку.
Как скотина, ночую в яслях.
Может, я совершил ошибку,
Присягнув этой смутной, зыбкой?..
Не соврет золотая рыбка,
И к рассвету я стану счастлив».

6. После войны.

Что-то глупое смотрит Женя,
Сколько лет ей – она не помнит.
Сколько в зеркале отражений –
Столько на самом деле комнат

В ее крошечном старом доме.
Отражения множат вещи:
Под стеклом, словно в долгой коме,
Спят заколка, записка, клещи –

То, что ценность имело раньше.
У заваленки два горшочка,
Фиолетовый и оранжевый,
И под каждым напухла кочка;

Захороненные кастрюли,
Сковородки и рукоятки…
Так трава разрослась в июле,
Что могилы играют в прятки.

Кувыркаются зайцы возле,
От зеркал озорно толкаясь,
И копается жук навозный,
Изо всех своих сил стараясь

Землю маленькую построить
На останках, уже отгнивших.
И бесстрастно глядят герои
Из стенной запыленной ниши.

Почему-то со старых фото
Без улыбок взирают лица.
И опять после сна икота,
Словно кто-то зовет кого-то,
Словно тонкая взвилась нота
Над дорогою глинистой.

Кличет коршун свою добычу –
Над дорогой ему виднее.
Взгляд, налившийся кровью, бычий,
Превратившись давно в обычай,
Повисает и влажно тычет
Толстой мордой в шею.

Пропускает ее из затхлой
Душной темени на бульвары,
Где мешаются, тонут запахи,
И идут, как на мягких лапах,
Каблучки на восток, на запад,
И смеются, вставая в пары.

Радиально пускает нити
С Красной Площади паутина.
Нагуляться бы здесь до сыти.
Эти люди, вы кто, очнитесь!?
Вы собою заполонили все!
Даже маленький пруд утиный –

Голова то всплывет, то ахнет
Под кувшинки, в густую ряску.
Как мучительно, дурно пахнет
Этой мыльной сиренью. Падая
В голубую листву, прохладу,
Вспоминая, как будто сказку,

Все другое, со стороны иной –
И вернуться и не вернуться –
Осязала губами смертельный зной:
«Только дайте попить, а уж долг за мной,
Только не останавливайся, земной
Шар воздушный, катайся, блюдце».

Как отстроилась труженица Москва,
Как метут дворничихи кости,
Придорожною пылью едва-едва
Обернувшиеся. Как болит голова,
Оттого, что застыл на столе каравай,
Дожидаясь родного гостя.

И застенки краснеют его тюрьмы,
Возвышаясь до самых облак,
Где выруливал вездеход из тьмы,
Где давал взаймы, получал взаймы.
«Неужели, – воскликнула – это мы?»,
Созерцая знакомый облик.

Стой, дорога. Пыли, дорога.
У рассеявшегося острога…
Стой, дорога. Пыли, дорога.
Коршун с мышью вперегонки...
Хоть останется недотрогой,
Эта жизнь не отменится.
Как любая другая безделица –
Не исчезнет с легкой руки.


II. ДВЕНАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ

12

В кабине твоей висит тишина.

А ночью, на первое декабря –
Заерзала, закопошилась заря,
И встретила зиму страна.

Чернеющие, как стремнины, глаза
И впалые щеки глядели с утра
Наверх. Обжигающая бирюза –
Как и обещали вчера –

Мороз.
Изнутри и снаружи мороз…
По коже сидений мороз ползет.
Стекло ветровое вербует лед,
И – вместо кривых берез

Посадки, сплошь неизменной – что
Копирует паутина льда?
Небес изможденных ли решето?

– Скорее ко мне, сюда…
Пока не обрушилась планка на дно,
Пока еще можно что-то спасти!
(Как будто идет человек…)
– В горсти
Ключи?
– Для синиц пшено…

***

Дыхание, если его отогреть –
Немного душе сродни.
Как и обещали вчера – звереть
В ближайшие эти дни,

Крепчать будут ветры, мороз – расти.
– Ты тоже кормил синиц...
Пока еще можно что-то спасти!
– А можно ли?..

Рушась ниц –
Молчит человек.
И опять видна
Фигура, идущая сквозь снега…                И эту с собой унесет пурга.
Заставит молчать война.


01

В кабине твоей – сугробы.
Нетронутый ветром снег…
Поодаль – глядящий в оба,
Теперь уж не имярек –

Живой человек.                «Поспорим:
Не зря из родных глубин
Был изгнан суровым морем
И вышвырнут сын дельфин!

По дальним, наверное, рыскал
Течениям… Неспроста
Ненужным гниет огрызком,
Виной своей налита –

Не страшная больше туша…»
Подходит живой, смеясь,
И, розовое от стужи,
Лицо его, наклонясь,

Осматривает машину:
«Нет, слишком уж тут возни,
И снега под два аршина…»
Живой, подтянув ремни,

Рюкзак застегнув покрепче
И шаг ускоряя свой –
Пошел далеко-далече…
И думал, пока живой,

И пел во всю ширь округи,
И что-то себе грустил…
И ноги, пока упруги –
Сплошной снеговой настил

Легко одолеют; руки,
Пока при себе – шутя
Любые осилят муки,
А рот подпоет…

Хотя –
Убитый к утру, не чаял
Тогда посетитель твой,
Напрасно вас различая –

Ты тоже еще
Живой.


02

В кабине твоей февраль завывает…
Поет, что такие верные псы,
Такие друзья у людей бывают:

Где лес заминированный, как часы,
Угрюмым плетнем вырастает у неба –
Хозяина ищут, хозяйской перчатки.
Пускай… не протягивай хлеба.
Скажи: все в порядке.

Как служат дороги своим пешеходам,
Как служит метель зиме,
Как небо кочующие студит воды,
Земле их сполна возвращая во тьме;

Как тьма служит отдыху, тяжкому делу,
Как служат победе все наши труды –
Я верен тебе.
В небесах оскудело
Без нас.

И еще полбеды,
Когда бы ты – жил.
Если нас разлучили,
Пусть ты далеко, и при новом слуге –
И ладно. Иначе меня не учили.

Но если дорога потонет в пурге
Твоя – как узнаю?
А столь же податлив
Штурвал его, столь же тверды тормоза?..
Насколько он точен, насколько понятлив?

А если ненастье застит глаза,
Как ныне? И если посадка случится
Не к доброму часу, в опасной земле?
Застыть в равнодушных глазах очевидца
Ледышкой, темнеющей в утренней мгле,

И отяжелеть, словно мерзлая птица…
Увы, даже птиц прибирает земля.
А вдруг не случится и очевидца,
Свидетели – только снега да поля?

И сколько б ни длилось безвременье жизни,
(Им все не наскучит в молчанку играть!) –
Чтоб злее, чтоб жгучее там, на Отчизне,
Надеялись, ждали…
И я буду ждать.


03

В кабине твоей волнуется что-то.
Как чувствует, нюх навострив –
Нехватку… чего?

«Сказать самолету?..
Соврать ли, что ты еще жив?»

А птицы-то в роще
Проснулись – им проще! –
И принялись петь,
И над снегом корпеть,
Чтоб таял, мягчел,
Обнажал пропитание…
И всему лесу свое трепетание
Передали эстафетой звенящей,
Ветер прогнав леденящий.

Мигрируют ветры, сменяя потоки
Воздушные… помнишь, они
Бывали покорны, бывали жестоки?
Как, впрочем, все летные дни...

На смену является оттепель всё же:
Весна долгожданная в скромной одеже,
Встревоженная ото сна.

Плачут слезами птицы пернатые.
Птица железная плачет «а надо ли?» –
Тающим снегом.
Весна…


04

В кабине твоей – шарят руки чужие…
Чужие, большие, шершавые руки
Панель управления варежкой гладят,
Вот маску протерли, в мешок положили.

Чужие, небрежные, смуглые руки
(Они чертыхаются – все отсырело!)
Залазят под брюхо покинутой «Штуке»,
Пытаясь нащупать приметы обстрела…

«Откуда вам знать, как он тут очутился?»
Небитый, подснежником вышедший в марте –
Теперь он стоял и как будто светился
От солнца… Натянутый, словно на старте,

Готовый опять от земли оторваться!
Холодные руки, нещадные руки…
Выводят по корпусу красные меты –
И новое знамя теперь развеваться

Над ним начинает. А знамя – как пламя,
А меты – как ноты, веселые ноты!..
(Ликуют ребята, что раньше под нами
Лежали и головы прятали). «То-то», –

Один произносит. Второй произносит,
Что «надо его на запчасти». Уносит
Твой шлем, надевает, смеется. Бросает
В ту лужу, где сумка твоя докисает…

Но нет документов! И я – безымянный
Опять остаюсь. Документы с собою
Ты взял, уходя в тот рассвет окаянный
Пешком на восток, где, едва голубое,

Едва пробужденное – небо чужбины
Свои разверзало бездонные очи…
И запах хозяйский – в отсеке кабины
Держался еще до скончания ночи;

Держалось тепло, все никак не желая
Рассеяться в воздухе обледенелом,
И тихо тоска – вероломная, злая –
Владеть начала металлическим телом

Лишь к вечеру. К ночи метель повалила…
Сквозь щели царапало что-то, скулило,
И вьюга в пропеллерах воздух качала;
Мучительная, без конца и начала,

Тоска разливалась. Баюкала. Пела…
К утру не вернулся. И оторопело
Березы кривые раскинули ветки.
Бредовый мираж: будто бы табуретки

Под ними стояли. И люд громоздился:
Тяжелым ударом ноги вышибало
Опору у них – и визжал, заходился
В восторге начальник свирепого бала!..

Но ты не вернулся и в этом кошмаре…
Тебя не повесили, не освистали.
Лишь между стволов, в полумраке и хмари,
Как высшие ценности, плыли детали:

(Значительно ли?) – золотые погоны,
И тут эдельвейс, и бесстрашная птица...

«О, чертовы черные низкие кроны!
За что же вещественное ухватиться...»


05

Май золотой,
Солнечный месяц в году.
Годы идут…

Ранее – Польша в аду,
Гнали французов –
Рысью, галопом гнали!

И лепестки в их садах
Рвали, но не узнали:
Солнечный май!

Будет однажды май.
Трель прозвенит…
Этот протяжный край

Звоном наполнит –
Песни, как волны,
Легких людей подхватив,

Будут нести на гребнях
В весельных лодках древних
Под золотой мотив

Колоколов оживших,
Лиц своих не умывших,
Поднятых – ночью.

Видеть воочию
Будущее – дано
Только немногим, но

Видишь: трава?
Бунт ее осторожный,
Словно молва –
Вязнет в пыли дорожной.
Песни в ночи поет,
Чтобы забрать своё.

Медленно, но упрямо
Каждую кочку, яму –
Эту ложбинку, этот овраг –                Скоро оставит враг.

Ты прорастешь
Тоже своей травой.
Годы простишь…
Небо над головой

Вспомнишь иное –
Муторное, земное,
Где был неправ
Опыт и прах...

Сею – и жнец придет.

Тайная сила
Уж запустила
Счет на победный год.



06

В кабине твоей зелено и свежо.
Я разоружен.
Наверно, весьма смешон?

Качают головками цветики полевые.
Головы в капюшон
Спрятали сороковые…

Косы несут, поле идут косить.
Дождь припустил по полю моросить:

Капелька в капельку – юркнет и поползет
Вниз по стеклу.

Так отгремел наш год…

Братья мои, потомки
Все же летят в потемках
Уничтожать живое.
(Молча уже, без воя.)

Будто убавила громкость чья-то рука…
Стихли и отдаляются облака.

Изображение цвет приглушило, стерло.
Перед грозой духота зажимает горло.

Молния сжалится ли, подожжет крыло –
Видит стекло, что впереди светло;

Видит огонь, что позади него
Мучается беспомощное существо.

Если б спалила останки мои гроза –
Снились бы этим травам твои глаза.

Если бы травы стравили с лица земли –
Камни б твой образ любили и берегли.

«Что же, июнь, если надо –  я подожду…»
Ливень бубнит монотонно в одну дуду.




07

Что за красные ягоды тут появились ночью?
Земляника ли,                что на кладбищах обитает?..
И летают, и носятся алых листовок клочья,
И отравленный сладкий воздух внизу витает.

Полный штиль, небеса распростертые так и манят…
Но печет нестерпимо зенит на лежачем месте.
Васильки и ромашки глядят в световом дурмане,
Как над сонной поляной –                летит одинокий «мессер».

Капли крови разбрызганные                собирают дети,
Алым соком текут переполненные корзины;
Нам с тобою стоять подле них                и за них в ответе.
Жар такой здесь, что плавится, как пластилин – резина…

И сквозь марево, как сквозь воду, взрывая толщу –
Кто-то хочет пробраться ко мне                и кричит беззвучно,
И уродливый тянет рот, подбородок морща…
И приходит пастись корова, ступая тучно,

Немигающим взглядом, тупым                и при этом томным –
На меня безразлично смотрит, хвостом мотает.
Неужели на целом свете,                таком огромном,
Ей всего достает, на ее пресный век хватает?..

Ну а ты? Что измаялся весь? Неужели мало
Народится за долгое лето духмяных ягод?
Неужели ловца убиенная дичь поймала,
Чтоб испил до дна                принесенных собою тягот?..




08

Жатва, жатва. Мощнее, выше –
Без огня горизонт дымит.
Ведь в него-то однажды вышел
Без прощания Хиндемит.

Возвращаются… не вернутся
К малой родине журавли.
Покажи, золотое блюдце –
Где б сгодиться еще могли?

Жатва, жатва… Забытый запах:
Как не год пробежал, а сто.
Лунный диск на кошачьих лапах
Прокатился, как в шапито,

И нырнул с головою в омут,
Подсветил из глубин всю хлябь –
И по зеркалу золотому
Озорно пробежала рябь.

Что-то речка маскировала
В темных космах своих волос –
Из воды показались жвала,
И потопленный всплыл колосс…

Словно жалом – «на жатву, жатву!» –
Укололо. Глаза разжало,
Полусон, полумрак согнав
Из-под скошенных спелых трав…

И всю ночь просвистали косы,
Разлучая с землей траву,
А по рекам текли колоссы,
Неумелые на плаву;

А наутро глядели люди –
И твердило им все кругом:
Облегчение скоро будет
В нашем бедствии преблагом.

09

Далеко, на дрожащей высокой ноте,
Изливается чья-то печаль в рожок…
Ты по плану был должен служить в пехоте,
А попал прямиком в небеса, дружок.

Тот сентябрь был ясен, и пело громко
Всюду радио. Лето никак не шло
На покой. Снизу тоненькой синей кромкой
Проплывали рощи. И ремесло

Ты осваивал новое… как-то просто:
День за днем, и за шагом широким – шаг.
Было времени вдосталь, и неба вдосталь…
И подспудно кипел, хлопотал Рейхстаг,

И зашкаливал на потайных приборах
Страшный уровень. Воздуха пузыри –
Как в похлебке дымящей на скорых сборах –
Разрывались, напружены изнутри;

Ртутный столбик вознесся уже предельно…
В каждой клеточке вещества – намек.
И совал тебе в руки еженедельник
Бойкий парень на улице. Невдомек

Было радостным утренним колокольцам,
(Переплавленным в пули чуть погодя) –
Что веревка на шее сжимает кольца,
Выходя из-под ведения вождя;

Что будили лихо бесцеремонно,
Чуть прилегшее, чтобы сомкнуть глаза:
И поехали тонны, тонны, тонны...
И никто б уж не смог отмотать назад –

Отозвать своих мыслей и слов летучих,
И, одумавшись, в страхе окаменеть…
Лишь узрев над собою стальные тучи,
Всюду рыщущие дармовую снедь,


И почувствовав, как пошла порода
Под ногами… как взвыла земная твердь –
Восхищенный вождь выходил к народу
И с восторгом благословлял на смерть.

На меня в этот день ты взглянул иначе:
Вскинул голову, будто хотел стряхнуть
Наваждение. То ли в надсадном плаче,
За стеной сотрясавшем невесть чью грудь,

То ли в теле самом – услыхал биенье.
И с той ночи в тебе завелись часы,
И считали наоборот: с рожденья –
Вплоть до самой посадочной полосы.

А когда, как наст, захрустели ребра,
И поплыли стены перед тобой –
В механизме их зашипела кобра,
И – раздался гулко финальный бой.


10

Спи, засыпай, листва.
Спи, выстывай, листва…
Тянутся рубежи,
Ветви во сне смежив.

Белые дерева:
Вниз по стволам бежит
Млека ручей – едва
Ножик в кору вложи.

Спи, отдыхай, молва –
Мало ль тебе слов.
Лучше ищи ножи,
В мерзлой земле ножи.

Белые дерева…
Там я нашел любовь –
Ни одного ножа:
Только моя душа.

Облачко в темноте
В стылой лесной тиши –
И ни одной души,
Кроме моей. Москва –

Точкою на снегу.
Спи. Рубежи прочны…
Спи, я поберегу
Эти снега и сны.

Спи. Холода вновь
В белые дерева
Оборотят кровь,
Коли молва жива…

Оборотит нас
В ветви. Придут войска.
Вперят ножи в наст.
Вперятся в облака…


11

И стали рядком замерзшие пни,
И окольцевали ночных болот
Неверные меркнущие огни,
Где к пропасти шел пилот.

Рассыпчатые, как ледышки, года
И вязнущие в чащобе шаги –
Сводил он, сгорающие навсегда…
Сводил, как свои долги.

Звонят.
Между сосен и елей звонят.
На низких частотах урчащий гул…
Дотягиваются до сжатых скул
Ручонки лесных бесенят.

Звонят над болотами… по ком?
Все выше несутся голоса.
Схватила и тащит тебя силком
В тупик лесополоса.

Тупик уже близится. Тверже тропа
Становится к выходу на простор,
А там – разгулявшаяся толпа.
Твой медленный приговор?

С безумной решимостью выйдешь на свет,
На утренний, голубой.
В ответ на сухой чужеземный привет
Закличут наперебой…

И смирно, под резкий протяжный свист,
Закованный в сотню рук –
Глядящий на снег, что к зиме так чист –
Ты в плен попросился вдруг.

***

В кабине остался кусок пайка,
А в небе остался души кусок.
И лило оттуда зарю, как сок,
На тонкие облака.




III. УЛЫБКА НОЙЕРА

Всем тем, кто нас покидает.

1. Город между двумя войнами.

«Природа лишена любви –
Такой, которую ты ищешь…»
Вольнолюбивая Кармен
Об этом спела для Хосе.

Когда пред ней блеснула смерть –
У церкви усмехнулся нищий:
Лишь он заметил чей-то взлет
На потаенной полосе…

Закутав руки в рукава,
Он весь стал – бдение сплошное:
Как спичка, вспыхнула листва,
И робкой, но уже весною

Переоделся за ночь мир.
Как нов был на рассвете город!
Еще не сломлен, не поборот
Покуда сонными людьми –

Как пуст он был! Во весь охват –
Ни шевеления, ни звука;
Слегка растерян, слеповат –
Он вглядывался близоруко

В мое лицо, не понимал:
Откуда взялся я? Ведь птицы
Давно покинули дома…
А человек еще ютится

На этих шахматных полях,
Лишенных цвета, черно-белых:
В прострелах улиц, как в пробелах…
В проемах окон, как в нулях…

А я ведь знал тебя таким,
Мой город – вылинялым, полым,
Когда башмак, смыкаясь с полом,
Стучал набойкой – и людским,

Столово-прачечным, сюртучным
Ты становился по щелчку,
Ахроматическим, беззвучным…
И стены липли к потолку.

Я знал, я помнил вёсны эти –
Без птиц. Как, головы задрав,
Толпились у забора дети,
И комендант, криклив и брав,

Впивался в зум монокуляра...
И совершенно голый сад...
Прямая – словно без футляра –
Та высь, где только дни летят!

И как ты начал оживать –
Как первыми в живой цепочке
Едва зазеленели почки…
Мы принимались их жевать,

Как будто пробуя на плоть
Весну и голод сам насущный.
Но мир стоял уже на суше –
Простой и крепкий, как ломоть

Ржаного хлеба. Видел дом,
Как облекались цветом лица –
По-муравьиному, с трудом;
Но всё не возвращались птицы...

Я помню клумбы той весной:
Такие выпуклые грядки,
Как в детских книжках – расписной
И резкий оттиск на сетчатке;

Как мать сидела на траве,
На светлом кружевном подстиле,
И все дивилась синеве:
«Глядите, птицы нас простили!»

И что же? Снова в колесо
Я попадаю временное?
Последний тонкий волосок,
Что разнимал весну с войною –

Оборван был… И меркнул мир,
Терял цвета своей палитры –
И только цифрами громил
Сухими, беглыми, как титры.

А как же, в реку, говорят,
Одну никто не входит дважды?..
Но звезды на небе горят,
Как рты, исполненные жажды,

Сверкают, как кинжал Хосе…
Не увернуться от их взгляда!
И в этой утренней росе –
Та горечь давнего разлада,

В ней та отрава, что от глаз
Надежно скрыта, землю поит;
Под ней – разверзнувшийся лаз,
Куда и наш ворвался поезд

На полном роковом ходу…
И – яро, сослепу, со страху –
Кармен вгоняли мы в узду,
Свою немыслимую птаху.


2. Испания.

В рутинном вареве густом,
Избороздив войны задворки –
Я ощутил себя кротом,
Внезапно вылезшим из норки,

Когда в Испании весной,
(Опять весной!) – мы повстречались
С тобой, Адлар. С той тишиной
Могилы времени сличались:

Все то, чего не воскресить;
Все, что зарыто глубже кладов;
Все, что не переносит сыть
И так боится лишних взглядов –

Оно опять в той тишине
Мне ясно слышалось и пело…
А в кабинете на стене –
Да, фото, кажется, висело.

На нем – обыденный пейзаж:
Автодорога, небо, тучи...
Но будто бы крутой вираж
Застыл над этим – неминучий,

Который будет через миг,
Случится здесь, на этом месте...
И вот уж я твой ученик,
И вот уже я твой наместник.

Ты был, Адлар, тогда спесив
И молчалив, войной измотан.
Но – словно огненный курсив
Под веками пустился… вот он:

«Того не похищает тать,
Кто смелость ставит на воротах.
А потому дерзай летать
И в тех безжалостных широтах,

Где небо не щадит ума
И зрения, так оглушая,
Что жизнь становится сама –
Несоразмерная, большая…

Но, вновь скукоживаясь в тень
По возвращении, смеется:
– Ну что, еще меня задень
Своим крылом, коль удается.

Но если, брат, ты там бывал –
Хотя бы кратким перелетом…
Тебе уже не до похвал,
И не тебе тягаться счетом

С иными – сбитые враги,
Железные кресты, награды…
Оставь их навсегда другим!
А нам здесь более не рады.»

И мы сдружились. Напоказ
Мы были храбрые солдаты –
И ты в трактире завсегдатай,
И в сутках двадцать пятый час…

И – словно жало у змеи,
Раздвоенная – жизнь горела.
Но разъезжались колеи
Дороги, мчавшей ошалело,

Все шире – их не охватить...
И вот я в звании майора
Пытаюсь весело шутить
При тех, чье сердце толстокоро.

Потом – обрыв. Я помню край
Дрожащей ветки, холод Сены…
Я думал: сколько не играй,
А наравне воюем все мы.

«Не ты ли, друг, бомбишь дома?..»
Нас небо с ужасом встречало.
Оно, что не щадит ума,
Мне ничего не отвечало...


3. Франция.

И вот конец июня. Чуть легчает –
Мы лишь торопим явственный исход.
И взгляд себе под ноги означает,
Что нами правит (будто?) идиот…

В те дни я был спокоен абсолютно.
Я снова верил в нашу правоту –
А небо, словно храмовая лютня,
Звучало, трепетало на свету.

«В Париже нет ни одного француза!»
Но есть вода, неясная вода…
Над нами развеваясь, точно блуза,
Кочуя, как беда, туда-сюда –

Она, меж тем, сады преображала,
Из будничных – в священные сады;
Она стояла здесь, плыла, лежала,
Чуть разжижала снадобье беды.

По той воде, по Сене (индевелой
Не ото льда – от боли за Париж)
Шла девушка походкой легкой, смелой
И, нас увидев, рассмеялась лишь.

«Не ходят по воде! Предупреждаем!..»
Она была на том уж берегу,
Где сад алел, в аду неувядаем…
Мне думалось: я тоже так могу.

– У нас запрещено ходить по рекам! –
Начальник, воздевая волчий глаз,
Как утренний петух, прокукарекал.

 – Я ненавижу, презираю вас.


***

В бою порой бывают повороты –
Лети, оставшись на одном крыле!..
Я подошел к тебе, промолвил: «Кто ты?»
Сказала: «Антонина Виреле.»

Вблизи, напоминавшие мутантов,
Бульдоги на коротких поводках
Проплыли. От бесчинствующих танков,
Копающихся в пестрых цветниках,

Несло как будто – резкими духами;
И были как-то солоны на вкус
Рассеянные сумерки… Порхали
В их воздухе дома, теряя груз.

И люди, и парадные каштаны,
Не вправе оторваться от земли –
Парили всё же, как аэропланы,
Себя над этим стрельбищем несли.

Вся острая, живая, огневая,
Со смехом глядя в пушечьи глаза –
Как молния по дому шаровая,
Ты двигалась в пространстве!  И гроза,

Вокруг тебя кипящая, сильнее
Была, пожалуй, фоновой грозы.
И тут же стали сущей ахинеей –
Так явно, как и в «кондорский» призыв –

Движения, ползки стального боя,
Его неповоротливый язык.
И я похолодел тогда, не скрою,
От веяния подлинной грозы.

***

Однако мой народ развеселился
На улицах захваченных всерьез…
Хмельной, средь ночи друг ко мне ввалился
С венком на голове из белых роз.

И вновь судьбу безудержная сила
В карикатурный затянула бант.
Адлар воскликнул: «Где тебя носило?
Ты слышал, что ты оберст-лейтенант?

Пойдем же праздновать! Не спать же вечно!»
«Что праздновать?..» А силы на мели,
Под веками – один минувший вечер...
«Пойдем же праздновать!»
И мы пошли.

По переулкам, сдавшимся без боя,
По отголоскам всех минувших лет –
Мы шли, завороженные, с тобою…
Самой беде, самой войне вослед.

Где грабили соратники квартиры
И вывернутые прилавки жгли –
Намечен был, пока еще пунктиром,
И наш провал… Но мы с тобою шли.

«Еще вина! Еще, еще музыки!
И не спеши подкалывать мне счет!»
По всей вселенной хор многоязыкий
Скандировал: «Еще! еще! еще!»

Твои глаза, Адлар, покрылись пылью.
Ты предо мной сидел – живой музей –
И по столу гремел пустой бутылью...
Я слишком стар, чтоб заводить друзей?

Твои глаза, Адлар, не подтвердили
Всего, что было спето сгоряча.
Пятерку слабо выявленных лилий
Из сонного извлечь паралича –

И все на этом. По-сиротски виснул –
«Так ты ли? я ли? кто ж из нас урод?» –
Вопрос, и вспоминалось, как ты свистнул
Гарсону, и как морщился твой рот...

В лучах зари теплело пианино…
А слов порою может не хватить.
«Сыграй мне о прощанье, Антонина.
Лишь это можно сделать, чтоб простить.»



4. Чужое небо.

Стартует летчик. Песнь его поется,
Доступна лишь окрестным небесам.
А нам привычным делом остается –
Сверяться по разлаженным часам,

Чинить их, разбирать на механизмы…
Что ржавчину с ладоней не отмыть.
Сквозь новые посматривает призмы
На нас твоя откормленная сыть –

Земля, земля!.. Царить твоей рутине.
В британском ли, в обыденном плену –
Мы канули, как мухи в паутине,
Малейшую давая слабину.

Поставь меж век железные распорки:
Всех тех, кого размаривало – нет...
Стоишь на позолоченном пригорке
И свой стерильный ультрафиолет

Меж пальцев пропускаешь. Дозовешься
Своих ли ты потерянных солдат?..
Внимательно над просеками вьёшься –
А где солдаты? А солдаты в ад

Сошли уже осоловелым строем –
Ну кто твои слова до них дошлет?..
И под конец останется вас трое:
Чужое небо, ты и самолет.

А танки в поле не прочней бумаги –
Согнуть их пополам и разорвать.
Но вкруг себя такие саркофаги
Всё мертвое умеет создавать!

Тверды, прочны и неприкосновенны,
Со всех сторон окружены стеной –
Стояли жертвы схватки надвоенной
И холод источали ледяной.

И, чтоб согреться, я рубил под корень
Сады – что новый день, то новый спил –
И этот неизбывный крематорий
Деревьями вестфальскими топил.

О да, я тщетно пробовал будить их!
И плата за попытки высока
Оказывалась: яблонь полудиких,
И серых дней, влетевших в облака,

И уток, в тине крякающих важно –
Все меньше оставалось при себе.
Война была по-мелкому продажна,
И вовсе не нуждалась в ворожбе,

Довольствуясь брилльянтиками быта.
И вот – я приближался к рубежу.
Перед Восточным фронтом: «Ты убита?» –
Я Антонину спящую бужу.

Шкатулка, полотенце и половник,
И в них такая жуть помещена,
Что больно глянуть.
«Я уже полковник.
Давай уйдем. Назавтра вновь война.»

И сушится холщовая рубаха...
И держится веревка на столбах...
«Ты предлагаешь уповать на Баха,
Но кто накормит нас? Неужто Бах?»

А, впрочем, ты права, права... Но лица
Сегодня как-то пламенно белы,
И лепится на них, как небылица,
Любое слово. И кругом углы…

Во всех движеньях скованность такая,
И жмутся, словно под незримый зонт –
Все вещи… и трепещут, натыкаясь
Глазами на вселенский горизонт:

О, эта полоса, она так сходна
С решением, с прощанием. За ней
На «до» и «после» делится «сегодня»…
А завтра сам ты – гибели страшней.



5. На Восток…

Не слыша памяти своей, не помня дома –
Почти слепые, в белизне снующих склер –
Всё перепутали ведущий и ведомый,
Напрасно вспарывая звуковой барьер.

Тянулся след инверсионный ровной ниткой
За мной – строчил кардиограмму мертвеца;
И отпечатывалось в вышине гранитной
Навеки каждое движение ловца.

Земля подавлена, обречена, подмята
Под наши сонмища, лежит у нас в ногах…
Но зелень глаз ее – предутренняя мята
На тех, невытоптанных, рейнских берегах,

Где был я – часть ее, бездонная глазница,
В себя вбирающая соль ее и сталь.
В какой чудовищный момент соединится,
Крестом вонзится вертикаль в горизонталь?..

***

И вот, прислуживая ненавистной воле
Под канонады, под иерихонский вой –
На самом деле, был не выше я, не боле,
Чем аккуратный и прилежный половой.

Всегда противившийся превосходству быта,
Я неожиданно и ясно вспомнил мать –
(Ее фигура мной была почти забыта…)
А ведь она умела точно понимать,

Вокруг себя мирить и фальшь, и коренное;
Внутри нее как будто был ориентир
От Бога встроен. С безотказностью иною
Ей подчинялся норовистый этот мир.

Я вновь хотел, спешил там очутиться!
И день настал, и свечи холодны
В руках денницы; можно ль уместиться
В ее захлестнутые мороком челны?

Как нет войны… Один перед листвою...
Уже и яблоки попадали... Стою
Под безысходной смутой ветровою,
Как посторонний, лишний в движимом строю

Живых стволов… И мать с крыльца нисходит
И в изумлении косится на меня,
И меж ветвей, плодов – таится западня.
Глазами выцветшими мать меня обводит:

«Что за солдат здесь незнакомый? Ты откуда?
Нет, никогда я не растила сыновей
И дочерей – на что еще такое худо!
Послушай песенку мою, я соловей!»

И запищала, залилась, заверещала.
«А ты пройди, голубчик, в дом, да поживи –
Я всех гостей своих радушно привечала,
И ни один меня скупой не объявил…

У нас терраска тут, веселая – о чудо!
У нас цветник. Да проходи же ты, не стой!
Чего стоишь? Я обижать тебя не буду.
Да что стоишь же ты? Обычай наш простой...»

***

Я посадил свой самолет неподалеку
От безымянного поселка под Москвой.
Была беспомощная ярость подоплекой
Моей спонтанной жажде передгрозовой –

Пройтись по утренним глухим российским верстам.
Незримой тенью пробирался я сквозь тыл…
А вот и брат наш удалой короткошерстный
Себе подругу где-то подле раздобыл.

Блестит оружие его, несется хохот,
Блестит роса на увядающей траве…
И оседает взвесью от переполоха
В душе усталой и в тяжелой голове

Одно желание – кого-нибудь замучить,
Неважно – как, кого, откуда и зачем…
Но только выплеснуть вовне компот гремучий,
Ослабить боль и обессилить насовсем.

Вот чей-то дом. Сразиться с безызвестным русским...
А пусть убьет меня. Или наоборот...
Я пробирался по дверным проемам узким
В жилую избу, как в глубокий темный грот.

…Но никого живого нет. Стоит посуда
На полках скученных; в углу – иконостас.
Проглянул высвет из-под сумрачного спуда –
Под лавкой дети чуть дышали, затаясь.

Похоже, брат с сестрой. Огромными глазами
Они уставились испуганно во мглу.
Я подошел тихонько, сел под образами
Немыми, холодно черневшими в углу…

Я разглядел их. Вот что сберегала тайна,
Так стерегла в глубинах темных алтарей –
Теперь она была проявлена кристально.
Я понимал: вот где течет теперь мой Рейн.

Девчонка вздрогнула – ни глянуть, ни коснуться!
Я говорил им что-то, но не до конца
Уверен был, что их глаза – круглы, как блюдца,
Белы, как блюдца – не нашли во мне ловца…

Секунды сжались. Я услышал скрип древесный
В утробе дремлющей избы. Я поспешил
Ее покинуть – ту, что в свете поднебесном
Одна мне домом оказалась. Я решил

Сегодня все переменить в бою грядущем,
Врага и друга переставить на доске.
Ну что же вы – ведомый со своим ведущим –
Готовы ли на непривычном языке

Поговорить со мной? Мой голос напоследок
Услышать ясно и правдиво, напрямик…
Я не успел. Мгновенье. Высветленный слепок...
Явясь от солнца, смело атакует МиГ.

Явясь от солнца, атакует МиГ...

Явясь от солнца, атакует МиГ...



6. Письмо самому себе.


Природа – лишена любви.
Природа – лишена рассудка.
Полунамеками, таясь,
Она лепечет речь свою.

А кто ее переведет
Для нас? Вернувшаяся утка
Из дальних стран, и тихий храм…
И воин, раненный в бою.

Сады вовсю гниют. Тревога
Чужбинных сумерек – ушла.
Распахнута кругом меня
Необозримая весна…

Хотя ноябрь на часах,
И лютый холод у порога:
Взмывает в небеса дорога –
Война по имени Война.

Как прежде, хочется тепла.
В грунтовой мякоти дрейфуя,
В объедках падальщиц – тропу,
Как стол обеденный, стеля –

Я перешагивал тела,
Пересекал черту слепую,
И наконец-то позади
Остались хмурые поля.

Звонарь сидел у входа в храм –
Как это утро, тих, спокоен.
– Привет, певец.
– Ну, здравствуй, воин.
Давно тут не был.
– Пастор там?

Он замер, будто бы уснул,
Зрачками двигая одними,
И отстраненно протянул:
– Да пастора вчера казнили.

В громадном сне, что позади,
Сияет каждая частица.
– Проститься можно с ним?
– Иди,
Иди, чего же не проститься...

Ты колокольчик мой возьми
Да позвени ему над ухом.
Да, хотят слухи меж людьми –
(Но что им верить, этим слухам!) –

Как будто пастора будить
В гробу – плохая то примета...
Позволь тебя сопроводить,
А то внутри совсем нет света.
Зажжем свечу за упокой...

И перед нами вырос тенью
Лиловый гроб, накрыт доской;
Едва улавливалось тленье

И аромат сушеных трав
В холодном воздухе высоком…
И купол, с высоты поправ
Весь мир, глядел печальным оком.

Но пастор… пастор спал в гробу
Ничком – и весь его затылок
Как будто от воды разбух:
Был синий, скользкий, как обмылок.

«Тут с крыши капало. Пока
Я обнаружил… поздно стало», –
Звонарь сощурился слегка.
«Ну что, пора мало-помалу

Его будить – уж спит давно!
А ну, давай его за ноги!»

Я словно уходил на дно,
Но тверди не обрел в итоге

Ни под собой, ни вкруг себя…
Весь мир рассыпался на кадры.
По гробу кулаком долбя,
Звонарь кричал: "Вставай же, падре!"

Необоримый липкий гнет
Меня сдавил в неравной схватке...

И я оставил самолет
У той березовой посадки.

Я шел сдаваться. Я спешил
В такую редкую минуту,
Чтоб мыслей страх не ворошил:
«А не останешься в плену ты

На веки вечные? Постой!»
И потому спешил, бежал я…
И хвойные, своей литой
Кольчугой прикасались, жаля;

Весь лес пытался не пустить
Меня – и сучья, и трясины
Хотели затушить, смутить
Во мне огонь неугасимый…

Так возвращаются домой.
Так пробуждают вечно спящих –
И все минувшее тюрьмой
В тюрьме казалось настоящей.

Сгорали дни, как фитили.
Уж март стоял на перевале,
Когда за мной они пришли
И мне всю грудь переломали…

***

Сидели немцы на полу,
А кто – лежал. Но все молчали.
И лишь один из них в углу,
Как будто в пропасть душу чалил –

Одно и то же бормотал,
Как обезумевший церковник.
– Похоже, час его настал...
– О чем ты бредишь, наш полковник?

– Я пишу письмо, в Подмосковье, девчонке Жене –
В никуда, не помня толком ее лица...
Связи нет – есть зарево пережитых сражений,
Что сияет лишь продержавшимся до конца.

Жизни мало совсем осталось, и, может статься, я
Не успею увидеть утро в окно тюрьмы.
Просто знай: ты – и совесть моя, и моя авиация.
Просто будь безупречна – лишь к этому годны мы.

Есть на фронте сигнальная кнопка, что ожидает
Наступления самого темного в жизни дня.
Подсвети кругом: над отчаянием блуждает
Та улыбка солдата, похожего на меня.

И она повелит подняться над этой бойней.
Встанешь ты, а внизу – обозначенная стезя.
Никогда не отчаивайся, никогда не бойся.
Ведь отчаиваться и бояться никак нельзя.

И настанет час: в небе явится истребитель –
Небывалый «юнкерс», страшный, как божий день.
И из самой густой трясины твой разум вытянет,
Над душою твоею рассеет любую тень…

– Открой глаза, уснуть нельзя!
– Я и с закрытыми глазами
Прекрасно вижу вас, друзья.
Внутри меня такое пламя...

Вы не найдете ли глотка
Воды?

***

И свет в окно прокрался…
Встречайте сына, облака.
Он наконец до вас добрался.