детство

«Йося...», - обрывок мысли отскочил от его клокочущего от неустанного напряжения мозга, словно брызги слюны разгоряченного риторика или блеск кричащего масла, сбегающий от обжигающего взгляда сковородки, - до чертиков знакомое, но ни чертового силуэта не вызывающее в памяти имя.

Он стоял, прислонившись, у подножия многоэтажного дома и будто бы старался превзойти самого Атланта, удержав на своей спине то, что не смог удержать он - человеческую жизнь, до сих пор не успевшую вывести в прописях первую букву собственного имени, но уже навсегда в судороге оборвавшую последний вензель, перечеркнув им то, что с хирургической точностью, но с детским размахом было вычерчено до него.

Убийца стрелял в упор, как будто бы знал, что жертва не будет сопротивляться. Точная, выверенная глиссада, протаранившая собой новый кровеносный сосуд, а, быть может, так и надо? так и должно быть? Детский организм еще растет, развивается, может, это тот самый орган шестого чувства, непосредственно впитывающий в себя всю любовь и ненависть этого мира? Быть может сейчас, в месте, далеком от нашего, постукивая белыми, как молоко, зубами, раздается громкий хохот и хвастовство о том, как он обманул всех, притворившись мертвым, чтобы глаза, полные слез, не заметили, как он тайком прогуливает школу и бежит играть с соседскими детьми в футбол? Но здесь, в месте, где стояла дрожащая от стресса нога, а губы затягивали пятую, уже не отличающуюся от четвертой или грядущей шестой, ставшую частью профессиональной деформации, сигарету, было лишь одно - пуля, прошедшая насквозь, ставшая последним, чему научила маленькую жертву жизнь.

«Подрастешь – поймешь», - снова, шкрябая своей грязной маслянистостью, проскочила мысль, - но вообразимо ли понять такое?

- Капитан, - обратился к нему стажер, неделю назад отдававший присягу и клявшийся изменить мир, как всякий амбициозный студентик, решивший, что знание законов - есть панацея, акт перемирия между человеком и человеком, - из вещдоков: кнопочный телефон, карамельный леденец-петушок и мягкая игрушка.
- Что еще за игрушка?
- Маленький плюшевый жираф. Каждый объект собственности пострадавшего имеет множественные отпечатки, спирали подушечек пальцев жертвы и убийцы переплетаются, кажется, что они знали друг друга - один доверял второму, готов был разделить с ним все, чем одарили его карманные деньги, но второй вместо того, чтобы по-честному забрать половинку леденца, преступно отобрал его последний вздох.
- Брось эти сентиментальности, ты на юридическом учился или на французских романах? Огласи список подозреваемых и их характерные черты.
- Подозреваемых нет.
- Как нет? Чьи тогда здесь повсюду отпечатки?! Стажер, брось нести чепуху.
- Простите, сэр. Подозреваемых нет, он один, в единственном числе. Свидетели видели высокого мужчину, пятидесяти с лишним лет. Одет был в черное пальто, коричневые туфли, головной убор - вроде почтальонской фуражки, но цвета угля или предрассветного ча...
- Я сказал, брось эти инфантильный приписки, ты стоишь на земле, омытой невинной кровью или на детском празднике?!
- П-простите, сэр, - промямлил стажер, - еще раз, простите...

«На детском празднике», - прозвучало эхом в коридорах мозговых извилин. Можно ли считать эту смерть праздником? Теперь навсегда это маленькое тело останется таким же чистым и первозданным, схожим с младенческим ликом Христа. Никогда уже оно не вылезет из своего кокона, не станет прекрасной бабочкой, живущей лишь один, счастливейший день, но и не узнает, какой гадкой гусеницей оно могло остаться. Никогда уже его мечты не станут изжитками юности, а сказка, в которую он верил, так и останется для него настоящей. Никто не скажет ему, что он ведет себя как ребенок, не накажет повзрослеть, ведь он - застывшие во времени, зацепившееся за шероховатые губы слово, невыкриканный крик, невыплаканный плач.

- Расклеить листовки с составленным фотороботом, опросить местных жителей, проверить базу данных, установить личность чертового мерзавца в конце концов! - переходя на крик,выпалил капитан.

Именно, «выпалил» – и ничего более. Громогласным ревом, манифестом против всякой несправедливости пронесся его приказ. Он выстрелил в небо, надеясь попасть в не углядевшего за своими детьми Отца, проложить ему новый тоннель средь облаков, ведущий в навсегда испорченную землю. Амбивалентность детской крови – она самое невинное и лучшее, что есть в этом мире, до тех пор, пока не будет пролита.

Он бросил на заднее сиденье документы, пачку сигарет, завел старый Иж и, желая навсегда покинуть это место, вдавил на педаль газа. Он ехал вдоль двойной сплошной, останавливаясь на каждом пешеходном переходе и подозревая каждого прохожего, несколько раз сдерживаясь, чтобы не бросить руль и не отправить на гильотину всех тех, кто попадался ему на глаза. Каждый был для него виновным, каждый приложил свою руку к этому убийству – сознание определяет бытие, и именно он, каждый из ныне живущих, нажал на курок, образовав новую рану на теле этой планеты. Он проездил до сумерек, убийца так и не был найден. Он готов был отменить к чертям все понятия о времени суток, продолжать поиски и объявить протест общепринятым правилам, но проклятье, постигшее каждого – человеческий фактор, давал о себе знать все увеличивающимся тремором в ногах.

Вечером к нему пришли - наручники и скандирование имеющихся у него прав - все, как по протоколу, все так, как пару дней назад он растолковывал совсем зеленому стажеру. Не задавая ни капли вопросов, он надел свое черное пальто, фуражку цвета угля, не успел заправить тонкие шнурки на еще сырых от пота туфлях и вышел из квартиры… Но странное дело - ни суда, ни грохочущего дубинкой по металлической решетки надзирателя не было. После того, как его руки были стерты до окровавленных мозолей на запястьях, и чей-то голос озвучил ему знакомый, но такой неестественный концепт гражданских прав, он снова вернулся домой, до блеска, давая волю своей невротизации, натер собственное оружие и лег спать.
- Йося... - в сомнамбуле повторил он, - до чертиков знакомое имя.

Он уснул, сегодня, ровно в полночь, схоронив свое Детство.