Полдень

                Marie Luise Kaschnitz.
           Erz;hlungen.
                EINES MITTAGS, MITTE JUNI.
      Мария Луиза Кашниц. \\
                Рассказы.
                ПОЛДЕНЬ В СЕРЕДИНЕ ИЮНЯ.
Я  прибыл из поездки, и ничего не знал. Я поехал прямо с вокзала домой, и позвонил барышне, которой я оставил свой ключ. Она поприветствовала меня радостно и сделала многозначительное лицо. «Вы тоже знаете, что вы умерли?», - спросила она. Хотя я не привязан к жизни, эти слова произвели на меня неприятное впечатление. «Умер?, - спросил я, - но как?». «Да, - сказала моя соседка, зовут её госпожа Тайхманн, -  но вы не принимайте это всерьёз к сердцу; кто объявлен умершим, тот долго живёт». Я засмеялся как-то принуждённо и взял ключ, который она хранила в своём выдвижном ящике стола. «Кто объявил меня умершим?», спросил я. «Одна чужеземка, сказала госпожа Тайхманн, - она заходила в дом и звонила во все двери  и всюду говорила: вы мертвы. У неё была темно-коричневая шляпа и худощавое лицо, это  была, непременно, иностранка». «Итальянка?», -спросил я.
   Но этого госпожа Тайхман не знала. Она сказала, что чужеземка имела в руке журнал, возможно, что она в другом доме этот журнал предложила подписчику, однако заглавие журнала она не может вспомнить. «Так много приходят, - сказала она, - вчера тоже один молодой человек стоял перед дверью и ничего не говорил, кроме как: «Здесь Христос». Затем она ещё сообщила, чтонезнакомка спрашивала и требовала про мой ключ от квартиры, и требовала передать его, именно тотчас. «Это же наглость!», сказал я возмущённо. Я поблагодарил её и пошёл в свою квартиру, распаковал и просмотрел кипу печатных изданий, которые мне  были присланы. Я пытался не думать о странном случае, но это мне не удавалось. И без того уже, в особенности одиночестве, когда не жил, при возвращении домой бывает лёгкое чувство растерянности. Вещи по-иному, чем люди приветствуют; первое, что они требуют обтирания, но при этом тотчас всплывают воспоминания и все их характеры. Вы ходите и делаете то и это, раньше не всегда было так тихо, а потом вы садитесь и закрываете глаза, потому что вы не можете никуда смотреть без боли. Так что я сел, закрыл глаза и сразу же вспомнил о незнакомке и о том, что хорошо бы узнать о ней побольше, каждую мелочь, в точности.
   Сейчас было пять часов, и, собственно говоря, я охотно бы приготовил бы себе чай. Но я пошёл к женщине, живущей подо мной, госпоже Хосслин, а затем я также пошёл к семье, которая живёт выше меня. Я кое-что разузнал, но не очень много, и, когда я снова был в свей комнате, я попытался себе представить, как это было в тот полдень в середине июня, который был два месяца назад. Полдень в середине июня, жара,  все женщины на лестнице, вызванные громким чужеземным голосом, и господин Фровайн, продавец, собравшийся уже уходить, а где-то на лестничной площадке мошенник, который выглядит очень самоуверенным и ведет себя почти вызывающе. «Вы мне должны поверить,- сказала она, - этой госпожи Кашниц больше нет в живых, она умерла. И это так истинно, как я здесь стою». Женщины покачивали головами, а господин Фровайн невольно снял шляпу. Все были поражены, но не совсем убеждены. Мы здесь в этом договорном доме живём уже давно, все жильцы хорошо знают меня. Даже некоторые из них, с которыми я просиживала целые ночи в подвале и бросались на пол, когда падали бомбы, госпожа Хёсслин присылала мне почту, и за это я их время от времени благодарила видом римского курорта и морским побережьем  острова Цирцеи. Такие открытки, именно с мысом Цирцеи, были получены за несколько дней. Я писала, что у меня всё хорошо, и моя дочь добавляла в них привет. Итак, моя смерть была неправдоподобной, и она была невозможной и неестественной. Может быть, был шторм и водоворот, и акула, может случился несчастный случай, или сердечный приступ, и, как многие люди уходят добровольно из мира сего. Итак,  достаточно основания для того, чтобы отдать ключ незнакомой женщине.
    «Да, вы стоите здесь, - говорит госпожа Тайхманн, - это  звучит хорошо, но кто вы, что здесь стоите? Мы вас не знаем, мы вас никогда не видели». «Мое имя не имеет значения, - поспешно говорит женщина, -  я уполномочена, этого вам  достаточно».
   «А почему именно вы?», - начинает снова госпожа Тайхманн.
   «Потому что, гворит чужестранка, отбрасывая волосы, -  госпожа Кашнитц пребыла абсолютно в одиночестве, так как у неё никого не было на свете». И тут женщины живо и сразу начли говорить. Никого не имела, то неправда, это смешно. Все её посещали каждый день друзья, родственники, а как часто звонил её телефон, а почтовый ящик был всегда заполнен сверху до низу. Это всё говорили ей с большой решительностью, и, что удивительно,  что незнакомка всего того не испугалась. Она, стояла, поднявшись высоко, на лестнице и громко кричала, что это неверно, что она лучше всех знает, что госпожа Кащниц никого не имеет и что она была одна свете. Вот так теперь  широко я создала своё воспроизведение сцены. Однако история ещё не совсем подошла к концу, и последние слова застряли у меня, они крутились в голове, и я, чтобы отделаться от них, бегала по квартире и высовывала голову в окно то в восточной комнате, то в западной комнате.  По улице шёл полицейский с маленькой девочкой, ведя её за руку. В таком случае, дмаю я, надо уведомить полицию, и, собственно говоря, не понимала, что это тотчас произойдёт.  Произошло ли это? Нет, этого не случилось. Господин Тайхманн что-то тихо говорил своей жене про полицию, и после этого, или точно после этого, чужеземка вложила свой журнал в портфель и, ничуть  не похожим на бегство, удалилась. Совсем медленно, как оскорблённая королева, она сошла по лестнице вниз, и больше никого не приветствовала.
   Я должна поискать женщину, подумала я, которая продаёт журналы на улице, или при входе в дома. И почему она снова не должна появиться в нашей местности? Итак, я достала свои перчатки - куртке я не нуждалась – на улице всё же ещё было жаркое лето. Я сошла вниз, вышла на улицу, и ожидала в различных подъездах домов и перед дверями, а затем я сделала тоже самое на соседней улице и также расспрашивала в магазинах, которые ещё были открыты, о незнакомой женщине. Но никто её не видел, и даже прежде ,а из разносчиков был только один точильщик с ножницами и один с тележкой для яблок, которую он уже вез домой. Теперь же становилось быстро темно; дни были короче – ночи длиннее, отчего даже палящее солнце не могло скрыть этого. Пока я шла домой, я ещё по дороге зашла в полицейский участок, но, между тем, это было так сомнительно, и я неожиданно почувствовала себя очень усталой, и не было больше желания  идти дальше. Я даже представила себе, что за трудность могли приготовить люди в моём доме. По правде сказать,  могли бы сделать им упрёк. Они  бы начали допрашивать их, а они бы путались в показаниях. Была ли женщина в шляпе: да не. Конечно нет; или, может быть, всё-таки она, пожалуй, сама была преступницей. Она всё-таки  вовремя поступила полностью благоразумно, и не выпрашивала ключ. Что она ничего не хотела иметь с полицией, также всё это выходило из этого, что они её в то время даже не вызвали. Так эта злополучная персона это предчувствовала, которая могла возвратиться и отомстить: положить какой-либо пучок пакли на лестницу подвала и запалить его, чтобы подумали, что это результат детской игры, ибо, к сожалению, дверь нашего дома всегда бывает открытой.
   Итак, я не пошла в участок, а пошла домой, и дома ко мне затем пришла мысль, и я взялась за свою записную книжку, которая, собственно говоря, представляла календарь, но со многими местами написания возле них каждой даты. Мне неожиданно  стало чрезвычайно важно знать, что со мной случилось в тот день в середине июня. Но почему мне это было так важно знать, я не знала.
   Пятница – тринадцатое число. Суббота – четырнадцатое число. Воскресенье  - пятнадцатое  июня, - это дата дня, в который незнакомка пришла в дом, неустановленно. Об этом нужно слишком много пораспрашивать моих соседей по дому и что они ещё также могут вспомнить про это. Полдень, середина июня, это все они говорили, и поэтому пятница здесь отпадает, так как госпожа Хёсслин была в горах Таунуса, и не было субботы, потому что  господин Фровайн не уезжал в субботу, а по воскресеньям журналы не продаются. В понедельник хозяйка присылает ко мне  свою уборщицу, которая, несомненно, из своего любопытства также находилась бы на лестнице. Таким образом,  во внимание  попадало только семнадцатое  и восемнадцатое июня. И теперь я искала в своём календаре семнадцатое и восемнадцатое июня. Я не могла это делать, согнувшись над своим полураскрытым чемоданом. После того, как я  завесила окно шторами, я села напротив за свой письменный стол и включила настольную лампу; всё было довольно торжественно, как будто бы, видит бог,  я хотела сделать какое-то открытие. Но здесь восемнадцатого июня  совершенно ничего не было записано, а семнадцатого очень мало, лишь только слова пьянка, утопление, Орфей, и которые я не понимала.
   Я часто обдумывала, почему определённые вещи  отваживалась записывать зашифровано или скрытно. Вещи, которые позднее, может быть, безжалостно выбрасываются, но которые в этот момент ещё не изменились, являются ещё опасными. Тогда я подумала и сейчас: опасность, опасность, опасный флаг, маленький красный кусок ткани, развевающийся на бамбуковом шесте над пляжем. При бури, водоворотах иди в воду опасно. Но ведь такого  в тот полдень  в середине июня совершенно не было, и я с довольно неожиданной точностью это знала. Голубейшее небо, море, напоминающее, в известной степени, зеркало, крошечные, едва слышимые  волны, набегающие на берег, палящее солнце, раскалённый песок. Панический час и ужасность юга, и я, плавающая случайно одна. На белом песке под солнечным зонтом моя чёрная одежда: чёрные чулки и чёрные туфли. Костанца и её подруга, и Маго, и инженер  пошли что-нибудь выпить в бар, который находился на несколько ступенек выше и тыльной стороной был обращён к воде, органчик на танцплощадке брюзжал, рыдал и замирал. Английских детей звали обедать. А те, кто ещё здесь находился, щурились от солнца и не шевелились. Вода у этого побережья выглядела очень плоской; и я пока что не могла по-настоящему уплыть  далеко прочь от берега, чтобы больше не различать лиц фигур. Я легла на спину, чтобы тяжёлая солёная вода несла меня. Я, заложив руки за голову,  не шевелила ни одним членом. Дома выглядели совсем маленькими, за ними виднелся лес, за ним ещё утёс, вершина Цирцеи, согнутая и размежеванная в страданиях. Жалкая волшебница, бездарная  ты не  смогла удержать Одиссея со всем своим побережьем. Кто собирается уйти прочь, то уходит, даже если ему обещают вечную любовь, кто вынужден путешествовать – путешествует, кто должен умереть – умирает. И больше я ничего не думала и плыла дальше. Часто опускала глаза в воду и видела глубоко, глубоко под собой  рисунки волн на изящном песке. Ужасом, высунутая голова, несравнимое одиночество, - надо плыть назад, одеться и идти на обед. Но почему, собственно, говоря, это всё уже потерялось: ты не смогла удержать Одиссея, прочь, повторить твою судьбу, прочь на Итаку, а Итака – это смерть. Я не волшебница, не бессмертная, я не нуждаюсь  в размежевании и не хочу стоять против неба жутким монументом. Я могу захлебнуться, утонуть, опуститься на глубину, подняться вверх и вниз, также на саму высоту, вверху и внизу появляться счастливой духом, вверху и внизу, как ты.
   Несчастный случай, сердечный приступ, никто не должен упрекать себя. Захлебнуться, утонуть, а вода уже пенится и бушует, серо-белая, зелёно-белый вихрь, который уже давит на грудь. Ещё немного глубже, она задавит мне грудь, зальёт мне глотку, но откуда доносится звук, звук флейты. Констанца не берёт свою флейту, когда идёт купаться на пляж, где песок.  Песок испортил бы её, и её бы также совершенно не было бы слышно. Но я всё же её слышу, голос флейты, которая совершенно ничего не имеет такого с рококо и пастушьей поэзией, она имеет совсем другой звук, сильный и дикий звук. И ни в коем случае даже так не могла подумать за секунду. Я сейчас думаю, что Констанца здесь, жизнь не бессмысленна, я ни одна на свете. Так как я, вероятно, это знала, что дети являются детьми и идут в своё будущее со своими чертами характера:  можно за них радоваться, можно на них сердиться, но они не могут помогать. Но я всё же слышу этот таинственный голос флейты, этот крик жизни, который вырвал меня из воды и удерживал меня на воде, кашляющую, задыхающуюся, торопящуюся, лёжа и отдыхая на спине, уже теперь с первым движением рук звал меня на берег. Тогда на берегу действительно стояла Констанца с полотенцем для купания в руке и гнвно говорила: «Зачем ты так далеко заплываешь, разве не знаешь, что есть акулы?» Мы обнялись. И я говорю ей: «Ты не забыла свою флейту?» И она непонятливо поглядела на меня Это было двенадцать часов двадцать минут, когда  незнакомая женщина, покинула наш дом,  но почему, а,  собственно говоря, не из-за страха перед полицией?
   Это я ещё должна была выяснить, и встала из-за своего письменного стола со слипающимися глазами и негнущимися ногами, и вышла, и позвонила соседке, которая уже легла в постель, и только открыла мне окошечко, которое было в дери квартиры.
   «Извините, - сказала я через окошечко, - я неправильно поняла, почему женщина, которая объявила меня умершей, в конце концов, ушла, и я  охотно бы узнала это».
   «Благодарите всё же ещё за то, - сказала моя соседка, - что я вам ведь всё-таки сказала: ког объявляют умершим, тот живёт долго».
   «Но я ,  всё же охотно бы узнала, - сказала я».  «Я этого вам не скажу», - сказала госпожа Хёсслин дружественно. «Кто-либо говорил о вашей дочери. Вот это она задала и ушла прочь».
   Госпожа Хёсслин дрожала и зевала. Это было уже  сейчас почти одиннадцать часов. « Вы сообщили в полицию?» - спросила она.
   Но я этого не сделала, и я также не стану этого делать.
Перевод с немецкого Вальдемаруса.