Алине

как правило я возвращался в двадцать/один
в той жизни до света прибравшего тьму потопа
калиновых зорь фиолетовых стрел иссопа
смотрящих в глубокое небо страны Aleen

каштаны жгли свечи маня перелётных пчёл
рожали детей кареоких глазастых крепких
и дети созрев покидали родные ветки
даруя фамилии людям окрестных сёл

народ той страны был приветлив душевен прост
когда я попал в те края я и сам не помню
деревню с полями стегала лучами домна
втирая в зерно миллион драгоценных доз

***

А потом приходит Алина и говорит
– Здрасьте.
Я слегка удивлён.
– Вы ко мне? А кто вы?
– К вам, конечно. К кому же ещё. Я? Счастье.
– Счастье?
– Да, ваше счастье в венце терновом.

– Почему же в терновом, Алина, вы что, святая?
– Потому что ждала вас безмерно долго.
Не святая, но что-то об этом знаю.
И от этого в сердце немного колко...

На Алине цветастая юбка и вышиванка.
На щеках кем-то вышиты две морщинки.
Неглибокі i тонкі, i навіть манкі,
дві таємних сховалися там стежинки.

А ещё у Алины изящны, тонки запястья.
А по венам гуляет не кровь, а воздух.
Этот воздух какой-то нездешней масти.
Словно чище и легче Земного ГОСТа.

И глаза...

У Алины глаза – зеркала;. Глуби;ны.
Я смотрел в эти во;ды. Я видел чудо.
Без когтей и гримас. Без налипшей тины.
Я увидел себя в златоносных рудах.

***

Обычно мы возвращаемся в двадцать. Вдвоём.

Ту жизнь, что была до Алины, склевали птицы:
болели полгода, в чертах проступали лица…

Да смыло всё напрочь весной, кутерьмой, дождём.