Революционер от археологии

Революционер от археологии (очерк)

Автор: Павел Котов

Пожалуй, в истории археологии нет более знаменитого имени, чем имя Генриха Шлимана (1822-1890). Выходец из бедной семьи, нищий в юности, он превратился благодаря целеустремленности и упорству в преуспевающего коммерсанта. После этого ему хватило сил еще раз круто изменить жизнь и отправиться на поиски своей детской мечты – раскапывать античный город Трою, воспетому в гомеровском эпосе. В то время большинство ученых считало, что события, описанные в «Илиаде» и «Одиссее» - поэтический вымысел, и никакой реальной Трои на самом деле не существовало. Генрих Шлиман – этот «недоучка», не получивший практически никакого образования, доказал, что это не так. Троя была! И Гомер может считаться настоящим историческим источником. Именно поэтому мы называем нашего героя «революционером». По сути, своими трудами Шлиман раздвинул границы античной истории, «подарив» ей еще несколько столетий. Многие критиковали его за «непрофессионализм», но время показало, что они не правы. Многие критикуют его сегодня за то, что он якобы в автобиографии заметно приукрасил многие эпизоды своей жизни. Это отчасти верно, но, на наш взгляд, совершенно не принципиально. В этом смысле мы придерживаемся мнения нашего учителя – профессора-психотерапевта Марка Бурно: «Истинную жизнь человек проживает не физически, в мире реальных вещей, а в своей душе, своем сознании». Поэтому биография, написанная рукой Генриха Шлимана, представляла для нас бесценный источник внутренней жизни этого человека, когда мы писали данную статью.
Сюрпризы судьбы поджидали Генриха Шлимана у самой колыбели. Начнем с того, что в семье Шлиманов было два Генриха. Первый – Генрих-старший родился в 1813 году. Мальчик рос хилым и болезненным. В восемь лет он был неизлечимо болен. В это время (1822) в семье появился пятый ребенок, собственно, герой нашего рассказа. Его родители – Эрнст и Луиза – решили дать ему тоже имя Генрих, как бы в «компенсацию» за первого сына. Не прошло и трех месяцев, как Генрих-старший скончался. Происходило это все в местечке Нойбуков, в немецком герцогстве Мекленбург, на севере Германии. Точно неизвестно, когда Генрих-младший узнал, что для своих родителей он был «сыном взамен», но произошло это довольно рано. Новость поразила мальчика, он постоянно спрашивал себя, а не тот ли он умерший брат, который был первенцем в семье? С тех пор Генрих Шлиман замкнулся, ушел в себя. Он много времени стал проводить в уединении, на кладбищах и на развалинах замка, что высились в деревушке Анкерсхаген, куда семья Шлиманов перебралась вскоре после его рождения. Отец Генриха – Эрнст – был лютеранским пастором. Человек не бесталанный, Эрнст представлял собой домашнего тирана, выпивоху и дамского угодника. Генрих не любил его. Мальчику казалось, что глава семьи беспричинно оскорбляет его матушку, постоянно кричит на нее и обвиняет в безалаберной растрате скудных материальных средств. Позже Генрих был уверен, что именно отец довел свою супругу до нервного истощения, отчего она и скончалась, когда Генриху было девять лет от роду. «Я ненавижу этого человека, - писал Генрих своем родителе сестрам уже в зрелом возрасте, - он внушает мне лишь отвращение, мне ужасно стыдно, что я сын этого прожженного негодяя».
Однако вместе с тем нужно отметить, что психика молодого Генриха была на редкость здоровой и выносливой. Другой ребенок на его месте уже заболел бы неврозом, а Генрих – нет. Даже его болезненная детская страсть к могилам не привела к меланхолии, а превратилась в тягу ко всему чудесному, к миру легенд и преданий, которыми полнятся немецкие земли. «Глубокая тяга ко всему таинственному и удивительному, - писал наш герой в автобиографии, - превратилась в мою подлинную страсть. Поговаривали, что в нашем флигеле бродит дух предшественника моего отца, пастора фон Руссдорфа, а из маленького пруда «Серебряное блюдечко», находившегося в конце нашего сада, выходит в полночь призрак девы с серебряной чашей в руках. Кроме того, в деревне был небольшой холм, окруженный рвом, возможно, могильный курган давних языческих времен, в котором, по преданию, старый рыцарь-разбойник похоронил свое любимое дитя в золотой колыбели. Также рассказывали, что возле развалин старинной круглой башни в саду помещика, владевшего деревней, спрятан огромный клад. Моя вера во все эти сокровища была столь сильна, что каждый раз, когда я слышал, как отец жалуется на безденежье, я думал с удивлением: почему же он не добудет серебряную чашу или золотую колыбель, чтобы разбогатеть?» Маленький Генрих любил общаться с пономарем Пранге и могильщиком Вёллертом, которые много рассказывали ему о рыцаре Хеннинге фон Хольштайне, жившем в этих краях в позднее Средневековье. Этот Хольштайн был разбойником и очень жестоким человеком, так что однажды изжарил на большой сковороде в камине замка своего пастуха, предупредившего местного герцога, что Хольштайн готовит на того покушение. За это злодеяние Хольштайн получил прозвище Бранденкирл («поджаривший человека»). Пранге и Вёллерт рассказывали, что Хеннинг даже пнул несчастного пастуха, который пытался выбраться из огня, и поэтому раньше на местном кладбище, из могилы Бранденкирла каждый год вырастала нога в шелковом чулке. «И пономарь Пранге, и могильщик Вёллерт клялись верой и правдой, что, будучи детьми, собственноручно отрезали эту ногу и ее костью сшибали груши в саду, однако в начале нашего столетия нога внезапно перестала расти. Я в своей детской простоте, естественно, верил во все это, и даже часто просил отца разрыть могилу или позволить мне самому сделать это, чтобы наконец увидеть, почему нога больше не растет… И в еще одну историю я верил, нисколько в ней не сомневаясь, – о том, как господин фон Гундлах, помещик из соседней деревни Румсхаген, раскопал холм возле церкви и нашел в нем огромные деревянные бочки с крепчайшим древнеримским пивом».
Отец Генриха, человек образованный, когда был в хорошем настроении, много рассказывал сыну о древней истории. Особенно завораживали маленького Генриха повествования о римских городах Геркулануме и Помпеях, засыпанных вулканическим пеплом, где с XVIII века велись активные раскопки. Эрнст Шлиман мечтал когда-нибудь съездить в те края и заразил сына страстью к археологии, к которой тот и так питал «врожденный» интерес, как следует из его детских воспоминаний. Кроме того, Эрнст «с чувством восхищения» поведал Шлиману-младшему о перипетиях Троянской войны, воспетой Гомером в поэмах «Илиада» и «Одиссея». Вкратце дело там сводилось к следующему: греческий царь Агамемнон пошел войной на малоазийский город Трою, которым правил Приам. Агамемнон хотел отомстить троянцам за обиду, нанесенную его брату – царю Спарты Менелаю: сын Приама – Парис – похитил жену Менелая - прекрасную Елену. Десять лет греки осаждали город и смогли захватить его только благодаря хитрости Одиссея, который придумал трюк с Троянским конем. Троя была сожжена и разрушена. Последнее обстоятельство особенно печалило Генриха. «Какова же была моя радость, - пишет Шлиман, - когда мне, почти восьмилетнему мальчику, на Рождество 1829 года подарили «Всемирную историю для детей» доктора Георга Людвига Еррера, в которой на одной из иллюстраций была изображена горящая Троя со своими огромными стенами и Скейскими вратами и спасающимся Энеем, который нес на спине своего отца Анхиза и вел за руку маленького сына Аскания. Исполненный счастья, я воскликнул: «Отец, ты ошибался! Еррер должен был видеть Трою, иначе он не смог бы здесь ее нарисовать!» - «Сын мой,  - ответил он, - эта картинка – всего лишь выдумка». Однако на мой вопрос, действительно ли у древней Трои были такие могучие стены, как изображено на иллюстрации, отец ответил утвердительно. Я сказал на это: «Отец, если подобные стены когда-то существовали, их не могли полностью уничтожить – они, должно быть, погребены под камнями и пылью веков». Отец уверял меня в обратном, но я твердо стоял на своем, и, наконец, мы сошлись на том, что когда-нибудь я раскопаю Трою». Конечно, в действительности такой разговор вряд ли мог состояться: восьмилетние дети так не говорят. Но дыма без огня не бывает. С совершенной определенностью мы можем отметить для себя три составляющие детской психики молодого Генриха, благодаря которым спустя много лет миру явится великий археолог Шлиман: страсть к истории и живым преданиям, очарованность прошлым Древней Греции, стремление не к кабинетному изучению событий прошлого, а желание их «потрогать», ощутить на своих руках пыль столетий.
Между тем, дела семейства Шлиманов постепенно шли к катастрофе. Мы уже говорили, что в 1831 году от нервной горячки, до которой ее довел муж, скончалась матушка Генриха – Луиза. Мальчик очень тяжело переносил смерть любимого человека. Отец Генриха, видя подавленность сына, решил отправить его на два года подальше от родного крова, который будил в мальчике столько печальных чувств. Генриха отдали в семью его дяди, тоже пастора, - Фридриха Шлимана, который служил приходским священником в деревеньке Калькхорст, все в том же Мекленбурге. Когда Генриху исполнилось одиннадцать, он поступил в гимназию в Нойштрелице, сразу в третий класс. Однако тут дела его отца пошли совсем плохо: Эрнста Шлимана обвинили в растрате общинных денег и отстранили от прихода. За учебу стало нечем платить. Генрих был вынужден оставить гимназию вместе с мечтами о поступлении в университет и перевелся в реальное училище. Там он проучился некоторое время и четырнадцатилетним подростком успешно выпустился из этого учебного заведения. Перспектив у него не было никаких, равно как и денег. Поэтому Генрих был вынужден устроиться учеником в мелочную лавку Эрнста Людвига Хольца, которую тот держал в городке Фюрстенберг.  «Пять с половиной лет, - вспоминал Шлиман, - я проработал в лавке в Фюрстенберге, первый год у господина Хольца, а затем у его наследника… Мои обязанности состояли в розничной торговле селедкой, маслом, картофельным шнапсом, молоком, солью, кофе, сахаром, свечами и т.д., в измельчении картошки для приготовления шнапса, подметании лавки и подобных делах… С пяти утра и до одиннадцати вечера я был занят в лавке, и у меня не оставалось ни одного свободного времени для учебы. Более того, я забыл и то немногое, что выучил в детстве, и произошло это очень быстро. Однако, несмотря на это, я никогда не утрачивал любви к познанию…».
Эта любовь к познанию проявлялась пока пассивно, как в истории, например, с помощником мельника Германом Нидерхёффером. Этот молодой человек, изгнанный из последнего класса гимназии за плохое поведение, однажды вечером появился в лавке, где служил Шлиман, и потребовал горячительного. Забияка был уже под хмельком и в хорошем расположении духа, так что принялся в пустом заведении вслух цитировать по-древнегречески произведения Гомера. Как сообщает Шлиман, «хотя я и не понял ни слова, мелодическая речь произвела на меня глубочайшее впечатление, и я оплакал свою несчастную долю горючими слезами. Трижды я заставлял его повторить эти божественные стихи, за что вознаградил его тремя стаканами шнапса, с радостью потратив на них те несколько пфеннингов, что составляли все мои сбережения. С того мгновения я не переставал молить Господа даровать мне счастье выучить когда-нибудь греческий».
Но как вырваться из провинциальной тины? И тут на помощь Генриху пришла судьба, правда судьба несчастливая. Как-то раз он поднимал в своей лавочке большую бочку. По телосложению Шлиман не отличался особенной статью, и работа с большим грузом превысила его последние силы. Он надорвался, началось кровохаркание. Несколько дней Генрих не вставал с постели, а когда, собрав волю, вышел на рабочее место, хозяин сказал, что в его услугах более не нуждается, ему нужны выносливые работники. И вот тогда Шлиман решил, что настал час распрощаться с провинциальной жизнью и попробовать поймать свою удачу. С двадцатью девятью талерами в кармане (наследством покойной матери) он пешком отправляется в Гамбург – большой портовый город на севере Германии, до которого было довольно неблизко, более двухсот километров. Стояла осень 1841 года.
В Гамбурге Генриху не повезло: его увольняли отовсюду, как только узнавали про проблемы молодого человека с грудью, ведь кровохаркания продолжались. Но благодаря стечению ряда обстоятельств, Шлиману удалось устроиться на бриг «Доротея» каютным юнгой. На этом корабле Генрих рассчитывал добраться до Венесуэлы, где в городе Ла-Гуайра ему обещали место в одной торговой фирме. 28 ноября 1841 года «Доротея» отправилась из гамбургского порта. Спустя два дня бриг вышел в открытое море. Но тут начался ужасающий шторм. Судно било и мотало, от чего Генриха мучила жестокая морская болезнь. «Шторм, а с ним и моя болезнь, - писал Шлиман, - бушевал восемь дней, наступая то с севера, то с запада. Восемь дней я не брал в рот ни крошки и покидал каюту только для отправления своих естественных потребностей. Другим пассажирам было так же плохо, как и мне, и они стонали, как и я». Удивительно, что, несмотря на свои страдания, на суету матросов, на нервную работу насосов, которые откачивали воду, которая заливала корабль, Генрих упорно пытался учить испанский язык – ведь это был ключ к новой жизни в далекой Латинской Америке. 11 декабря штормовой ветер перерос в ураган. В шесть вечера на «Доротее» разорвало брамсель – один из верхних прямых парусов. Через полтора часа юнга принес Шлиману и другим пассажирам чай и сухари, при этом он плакал, и приговаривал: «В последний раз…». В десять часов старший рулевой доложил, что видит свет. Капитан приказал бросить якоря, но цепи оборвались под напором волн. В полночь командир корабля рывком открыл дверь в каюту Генриха и прокричал: «Все пассажиры наверх! Смертельная опасность!» Пытались спустить шлюпки, но те нахлебались воды и утонули. Некоторые из членов команды бросились к такелажу. «Я тоже, - писал Шлиман, - подумал, что там безопаснее, отвязался и хотел двинуться вверх, когда со страшным шумом обломки покатились вниз по нижней палубе и я вместе с ними был увлечен в бездну. Но вскоре я вновь очутился наверху и смог ухватиться за проплывающую мимо пустую бочку, край которой судорожно сжимал, и вместе с которой меня отбросило в сторону. То подбрасываемого на сто футов в высоту, то швыряемого в ужасную бездну, меня в течение четырех часов мотало в беспамятстве, пока не прибило к отмели; низкие волны и малый уровень воды указывал на близость земли. Совсем окоченевший и полумертвый от измождения, я решил здесь дождаться смерти или спасения. Но ни того, ни другого не последовало. Наступило утро, и, к неописуемой радости, я увидел перед собой землю. Я хотел пешком добраться до нее, но не мог; я хотел кричать, но обессилел так, что не в состоянии был это сделать. Наконец меня заметили, и целая толпа зевак собралась на пляже…». Как оказалось впоследствии, Генрих был выброшен на побережье острова Текстель, который находится у берегов Голландии. Незадачливого путешественника принесли в гостиницу и отпоили кофе с ромом. «Ужасные боли мучили меня, - писал Генрих своим сестрам, - и я громко мычал, так как два передних зуба были выбиты, а на моем лице и теле были глубокие раны. Я был словно парализованный, ноги сильно опухли».
20 декабря Шлиман добрался до Амстердама. Он решил остаться в Голландии и попытать счастья здесь, раз с Америкой ничего не вышло. Сначала он планировал завербоваться в колониальные войска и отправиться в Батавию. Но по состоянию здоровья ему снова отказали. Тогда он решил симулировать болезнь и попасть в больницу для бедных – там было тепло и относительно сытно кормили. Но, как назло, кровохаркание не давало о себе знать, и через неделю Генрих снова оказался на улице. Спасло его то, что знакомый его матери из Гамбурга прислал ему 240 гульденов, собранных вскладчину. На эти деньги молодой человек поселился в мансарде какой-то бедной гостиницы, взял двадцать уроков каллиграфии и принялся учить иностранные языки. Питался он при этом один раз в день мучной похлебкой, да съедал булочку с чаем. Деньги на текущие расходы приносила работа мальчиком на побегушках в торговой фирме. «С особым прилежанием, - вспоминал наш герой, - принялся я изучать английский язык, при этом необходимость заставила меня придумать метод, который значительно облегчает изучение любого языка. Этот простой метод состоит в том, чтобы много читать вслух без перевода, ежедневно брать по уроку и писать сочинения на интересующую тему, исправляя их под присмотром преподавателя, затем учить их на память и на следующем занятии повторять наизусть то, что было исправлено накануне. Память моя была слабой, поскольку с детства я не развивал ее; впрочем, я использовал каждое мгновение и даже похищал время у работы, чтобы учиться. Чтобы как можно скорее овладеть хорошим произношением, я каждое воскресенье дважды посещал службу в англиканской церкви и тихо повторял слово в слово проповедь священника. На все поручения, даже во время дождя, я ходил с книгой в руке, что-нибудь заучивая из нее наизусть, и на почтамте я никогда не ждал своей очереди без чтения». В результате за несколько месяцев Генрих выучил на память целиком «Вексфильдского священника» Оливера Голдсмита и «Айвенго» Вальтера Скотта. Через полгода он уже свободно общался с англичанами. Таким же методом в поразительно короткие сроки Генрих освоил французский, голландский, испанский, итальянский и португальский. И вот 1 марта 1844 года счастье, наконец, улыбнулось ему. По ходатайству двух торговцев из Бремена (которые были друзьями знакомого матери Генриха, когда-то помогшего молодому человеку 240 гульденами) Шлиман получил место финансового корреспондента и бухгалтера в торговой конторе «Шрёдер и Ко». Его годовой оклад составлял 2.000 франков. На это уже можно было как-то более или менее сносно существовать. Надо отметить, что у фирмы Шрёдера было довольно много покупателей среди русских купцов. Но в те времена в Амстердаме русским языком владел только царский консул. Генрих учел это и принялся за изучение языка великороссов. Он обегал всех букинистов голландской столицы в поисках соответствующих книг, но смог приобрести только старинный словарь, русскую грамматику без начала и конца и поэму «Телемахида» Василия Тредиаковского. Однако этого молодому бухгалтеру оказалось вполне достаточно. Сюжет «Телемахиды» был знаком Шлиману. В этой эпопее повествовалось о событиях, связанных с Телемаком – сыном Одиссея. К тому же французский язык Генрих учил по «Приключениям Телемака» Франсуа Фенелона. Без помощи учителей, уже через три месяца Шлиман вел переписку на русском языке.
Вместе с тайнами филологии Генрих постигал и тайны коммерции. Он стал легко разбираться в хлопке, рисе, табаке, знал разницу между яванским сахаром и гавайским, на глаз определял сортность индиго. И вот в январе 1846 года фирма «Шрёдер и Ко» посылает юношу своим торговым представителем в Петербург. Как пишет М.Л. Мейерович, «через год Шлиман уже был купцом первой гильдии. Как он этого добился? Собственных денег у него было относительно мало. Весь 1846 год принес ему 7.500 гульденов дохода – весьма небольшая сумма для петербургского купца первой гильдии. Но положение агента солидной фирмы придавало Шлиману вес в глазах гильдейских купцов. Молодой делец использовал в своих интересах кредит и доверие, которыми пользовалась фирма Шрёдера. Параллельно с выполнением обязанностей агента Шлиман затеял спекуляцию на свой страх и риск. Шрёдер от этого убытка не терпел и сквозь пальцы смотрел на коммерческие «операции» своего петербургского агента». В 1847-ом у Генриха было уже 10.000 гульденов в личном распоряжении. Усиленно торгуя, простаивая с утра до ночи за конторкой в размышлениях, куда бы выгоднее вложить заработанное, к 1850 году он практически удваивает свое состояние. Этот год стал для Генриха в каком-то смысле переломным. Он сдает все дела доверенному приказчику и отправляется в США на поиски могилы недавно умершего своего брата Людвига. Людвиг когда-то обосновался в Калифорнии, где его захватила золотая лихорадка. Там же он и умер от какой-то болезни. Генрих, разыскав могилу родственника, не впал в меланхоличные размышления, а с головой бросился в водоворот спекуляций с золотым песком. В итоге, организовав банк, он удвоил свои капиталы. Но долго оставаться в Америке Шлиману не захотелось, его тянуло в Россию, которую он полюбил всем сердцем, ведь это была его вторая родина, страна, где он обрел вес и уважения общества, финансовую самостоятельность. В январе 1852 года Генрих возвращается в Петербург, а уже осенью женится на Екатерине Лыжиной, дочери известного юриста (венчаются они в Исаакиевском соборе). К сожалению, этот брак не был счастливым, супруги совершенно не понимали друг друга. «Дорогая жена! – Писал Генрих Екатерине. – С ранней юности во мне жило страстное желание соединить свою жизнь с существом, которое будет делить со мной счастье и горе, радость и страдание. Но ох как ужасно противоречит теперешняя действительность моим радостным ожиданиям! Ты не любишь меня  и не разделяешь моего счастья и моего горя, не думаешь ни о чем другом, кроме как об удовлетворении своих желаний и капризов, проявляешь безразличие ко всему, что касается меня. Постоянно противоречишь мне, обвиняешь меня в таких преступлениях, которые рождены только твоим воображением и одно упоминание о которых заставляет меня вздрагивать, а волосы становятся дыбом». В итоге, несмотря на наличие детей и почти семнадцатилетнюю совместную жизнь, супруги разведутся в 1869 году. Для этого Генриху придется приложить немало усилий. Дело в том, что русская православная церковь развода им не давала. И Шлиман будет вынужден всеми правдами и неправдами получить американское гражданство, чтобы оформить расторжение брака в штате Индиана. В России этот развод признан не будет, и поэтому наш герой после 1869 года никогда больше не появится в заснеженных землях россов, рискуя быть сосланным в Сибирь. Но это дело будущего, а пока Генрих с азартом «делает деньги».
Все идет как будто хорошо, но в октябре 1854 года происходит событие, положившее начало очередным крутым переменам в судьбе нашего героя. В это время Генрих закупает большую  партию коммерческого груза (индиго и кофе) на сумму 150.000 талеров – все свои деньги. Товары везли из Европы через Мемель (современная Клайпеда) и разгрузили в том же городе. Но ночью Мемель охватил страшный пожар, сгорели все склады. Шлиман уже приготовился объявить себя банкротом и брать подъемные кредиты. Теперь он на собственном примере понял, как переменчива Фортуна, особенно в делах коммерции. Случайно он узнает, что каким-то чудом его товары, выгруженные за неимением места не на главных складах, а в отдельно стоящий на побережье сарай, избегли огня. У него одного из всех купцов, ведущих торговлю через Мемель, ничего не погибло! Со следующего года в письмах Шлимана сестрам все чаще начинают звучать нотки усталости от коммерции, желание жить на природе, в гармонии с собой, не просыпаясь ночью от тревоги за свою судьбу. «[Занимаясь торговлей], - пишет он своему другу, - я погибну морально и физически. Даже если бы я мог сейчас зарабатывать на торговле миллионы, я не стал бы продолжать». А ему в этот период 32-34 года – время, когда жизнь входит в устойчивое русло и «менять коней» уже поздновато. Но он не боится все начать с нуля. Ведь у него есть волшебный мир его детских фантазий и мечтаний. Нет, жизнь не кончена! У него будет настоящее новое дело – он отправится искать мифическую Трою. Благо, денег у него много (после спекулятивных операций селитрой, порохом и свинцом во время Крымской войны Шлиман стал миллионером), желание учиться не ослабело, а любовь к Греции и Гомеру все также томительно стесняет грудь. И Генрих бросает все и отправляется сначала путешествовать по Европе и странам Средиземноморья (1858-1859), а потом и по всему белому свету (1864-1866). Он приводит свои мысли в порядок, ставит перед собой новые цели, занимается самообразованием (ведь он так и не кончил даже гимназии, а поисками исчезнувших цивилизаций заниматься, как известно, по силам только прославленным ученым). Он верит в свое счастье, он окрылен детской мечтой и ради этого готов начать жить заново и пойти на любые финансовые жертвы. Но первое, что делает Генрих уже в 1856 году – учит ново- и древнегреческий. Через два месяца он свободно говорит на обоих языках. Эти знания не несли никакой практической пользы, но они открывали перед ним потаенные миры, открывали путь к Гомеру! И Шлиман, этот прожженный делец, прагматик и искатель выгоды, плачет – плачет не от нужды, а от того, что нашел в себе силы прикоснуться к детской мечте. Вот фраза из его тетрадей для упражнений в греческом: «Мне опротивели ложь и обман, с которыми я встречаюсь на каждом шагу. Поэтому я хочу, ликвидировав дела, поехать в Грецию. Там я с пользой буду достаточно долго заниматься философией и археологией. Я не могу больше переносить треволнений, я должен оставить торговлю, я хочу на свежий воздух, к крестьянам и животным». Его переполняет вдохновение, вдохновение от возможности прикоснуться к миру детских грез, вдохновение, немного наивное, но выгодно отличающее Генриха от кабинетных ученых, пресыщенности древними текстами, для которых наука стала обыденностью, многоумных мужей с потухшими взглядами и архивной пылью в сердцах. Именно этот порыв, юношеский непосредственный задор и буквальная влюбленность в культуру Древней Эллады и превратили Генриха Шлимана (этого «выскочку», как презрительно отзывались о нем именитые профессора) в величайшего археолога всех времен и народов. Шлиман просто доверился Судьбе, отпустил в себе, как сказал бы Карл Густав Юнг, свою самость, а Судьба таких любит и покровительствует им. А ведь, если подумать, только покровительством Судьбы можно объяснить то невероятное везение, которое выпало на долю Шлимана-археолога. Но обо всем по порядку.
Летом 1868 года Шлиман с Гомером в руках отправляется в Грецию. Сперва он решил посетить остров Итаку, на которой, согласно античному поэту, правил знаменитый Одиссей – один из главных героев Троянской эпопеи. На Итаке Генрих сразу же нашел следы реалий, описанных у Гомера: и бухту, которая, в его представлениях, была именно бухтой Форка, куда причаливал Одиссей, и грот нимф, и развалины одиссеева дворца и даже расселины в скале, куда якобы пускала корни знаменитая олива, из которой греческий герой сделал себе кровать. Буквально все свидетельствовало здесь о седой древности. Надо ли говорить, что это был лишь плод шлимановского воображения? Но сам Шлиман казался абсолютно счастливым и полным энергии продолжить поиски гомеровых реалий. «Ничто не могло бы уже опровергнуть страстной уверенности Шлимана, что он нашел подлинные гомеровские места. – Пишет М.Л. Мейерович. – Даже очевидные несоответствия с описанием Гомера легко отбрасываются в сторону. Упоминаемых в поэме дубов нет на Итаке? – Они вымерли. Вместо двух гомеровских бухт остров имеет лишь одну? – Это следствия землетрясения!» Шлиман даже начал на острове разведочные раскопки. Нанятые им крестьяне принялись копать у некой стены, которая в представлениях Генриха непременно должна была быть остатками дворца Одиссея. Нашли немного. Несколько античных глиняных урн с человеческим прахом. Но Шлиман был счастлив: это непременно должны были быть останки самого гомеровского героя, его жены Пенелопы и их детей! Доказательств этому не было никаких, но Генрих радовался, словно одержимый. В таком настроении он пересек всю Грецию, побывал в Тиринфе и Микенах, где с интересом рассмотрел циклопические развалины. Но главное место паломничества для него – Троя!
В середине XIX века точно не знали, где находилась историческая Троя. Где-то на северо-западе Малой Азии, в долине реки Скамандр, именно так указывали античные карты. Некоторые ученые предполагали, что ее надо искать в местечке Бунарбаши, поскольку это место занимает самое выгодное стратегическое положение во всей округе. Такой точки зрения, в частности, придерживались известный исследователь древностей из Киля Петер Форхгаммер и начальник Большого Генерального штаба Пруссии граф Мольтке Старший. Некоторые склонялись к мнению, что Трою скрывает холм Гиссарлык («дворец» по-турецки), расположенный в том же районе, но ближе к морю. Однако основная масса историков-античников придерживались точки зрения англичанина Джоржда Грота, автора знаменитой «Истории Греции». Почтенный ученый считал, что хронологию Древней Эллады надо начинать только с 776 года до н.э., то есть со времен Олимпийских игр. Все, что было до этого времени – вымысел и сказки. И никакой Троянской войны не было, это лишь плод фантазии слепого поэта, которого, на самом деле, тоже не существовало. Для Шлимана это было равносильно пощечине.
Прибыв в Малую Азию, Генрих принялся, цитируя себе под нос Гомера, проверять факты: Бунарбаши или Гиссарлык? Он реконструировал в своем воображении основные эпизоды Троянской эпопеи и пришел к выводу, что в Бунарбаши древний город искать бесполезно: это селение расположено более чем в 10 километрах от берега моря, что очень затрудняло бы грекам военные передвижения во время Троянской кампании, в его окрестностях находятся не два источника (как у Гомера), а целых сорок, причем все они с холодной водой, а эллинский поэт говорил о горячем и холодном ключах (горячие ключи били как раз у подножья Гиссарлыка, и хотя их было больше, чем описывалось в «Илиаде», Шлиман списал это на вулканическую активность в районе Троады). И, наконец, у Бунарбаши не мог произойти поединок Гектора с Ахиллесом: согласно «Илиаде» они три раза обежали город, а в районе Бунарбаши этого сделать невозможно – слишком пересеченная местность. Раскопки, которые вел в этих местах Фрэнк Калверт – американский вице-консул в Дарданеллах – показали, что наиболее богатый культурный слой, с монетами, остатками черепков и античных стен, покрывает не Бунарбаши, а именно Гиссарлык. Итак, у Шлимана не оставалось сомнений: древняя Троя скрывается под холмом с названием «дворец». Осталось только подтвердить это археологическим «урожаем».
Ну, пока суть да дело, Генрих решил вторично жениться. Он был убежден – его избранницей должна стать только гречанка. Он пишет в Афины своему бывшему учителю греческого языка Вимпосу, который к тому времени стал уже православным архиепископом: «Клянусь прахом матери, все мои помыслы и желания будут направлены на то, чтобы сделать мою будущую жену счастливой. Клянусь вам, у нее никогда не будет повода для жалоб, я стану носить ее на руках, если она добра и преисполнена любви. Прошу вас приложить к ответному письму портрет какой-нибудь красивой гречанки. Вы ведь можете приобрести его у любого фотографа. Я буду носить этот портрет в бумажнике и тем самым избегну опасности взять в жены кого-нибудь, кроме гречанки. Но если вы сможете прислать мне сразу портрет девушки, которую мне предназначаете, то тем лучше. Умоляю вас, найдите мне жену с таким ангельским характером, как у вашей замужней сестры. Пусть она будет бедной, но образованной. Она должна восторженно любить Гомера и стремиться к возрождению нашей любимой Греции. Для меня неважно, знает ли она иностранные языки. Но она должна быть греческого типа, иметь черные волосы и быть по возможности красивой. Но мое первое условие – доброе и любящее сердце. Может быть, вам знакома какая-нибудь сирота, дочь ученого, вынужденная служить гувернанткой, обладающая нужными мне качествами? Друг мой, я открываю перед вами сердце, как на исповеди. Кроме вас, у меня нет никого на свете, кому бы я мог доверить тайну своей души». И Вимпос помог своему ученику. Он порекомендовал ему семейство Энгастроменос, своих дальних родственников. Одна из дочерей этого греческого рода – Софья – была на редкость красива и добра. На ней и женился Генрих в сентябре 1870 года. В этот раз Шлиману повезло: союз оказался счастливым, Софья стала не только его супругой, но и другом и помощником в археологических начинаниях. У них было двое детей – Андромаха и Агамемнон. К сожалению, сейчас в мире не осталось потомков Генриха по греческой линии, эта ветвь Шлиманов пресеклась в середине ХХ века.
Тем временем шли пробные раскопки на Гиссарлыке. Пробные – потому, что еще не был получен султанский фирман (грамота), предоставляющая Шлиману полную свободу действий. Турки интриговали, просили себе половину находок, которые будут сделаны на раскопе… Генрих потратил много нервов, занимаясь переговорами с турецкими чиновниками. Во время этих раскопок были сделаны первые находки: основание огромной древней каменной стены толщиною в семь футов (1 фут – 35 см) и керамика. Бросать начатое для Шлимана было просто безумием. В конце концов, все формальности удалось уладить. Начались планомерные работы. Правда, «планомерными» их можно назвать условно. Шлиман копал не так как копают современные археологи. Он не снимал скрупулезно слой за слоем, начиная с вершины холма, а прорезал Гиссарлык траншеей насквозь, с севера на юг. Он игнорировал и срывал постройки, находившиеся в верхних слоях, поскольку они относились к эллинистическо-римскому времени, а Генриху нужна была «древность» - гомеровская эпоха, поэтому он стремился добраться сразу до «материка», самых нижних пластов раскопа. Там и только там, по его убеждению, можно было отыскать стены и фундаменты, относящиеся ко временам «Илиады». Как пишет М.Л. Мейерович, «под проломленной стеной начался странный, «нищий» слой. На двухсаженную глубину зарылся Шлиман, а находил лишь какие-то жалкие стенки, камни, назначение которых он не был в состоянии определить, и глиняные изделия – необожженные, грубо сформованные от руки. Казалось, с каждым вершком все меньше и меньше предметов, все более тощей становится почва. Шлиман мрачнел… и вдруг под «нищим» слоем начались находки! Каждый день рабочие откапывали множество странных изделий из глины, каменные круги (очевидно, жернова), стены из грубо сложенных камней, слепленных глиной. Неужели Троя? Он копал дальше. На глубине от двадцати до тридцати футов от поверхности холма открылись новые стены – на этот раз сложенные  из полуобожженных или сушенных на солнце кирпичей. Наконец между тридцатым и тридцать третьим футом глубины рабочие наткнулись на новую стену из полуобтесанных камней и на разбросанные в беспорядке огромные каменные блоки. Казалось, это была стена, разрушенная землятресением. И все. Никаких надписей, ничего такого, что дало бы возможность определить время постройки стен. К какой эпохе отнести эти стены? Где доказательства, что это – Троя Гомера? И наконец, почему их тут так много – стена над стеной, стена над стеной?» Ответы на все шлимановские вопросы дают современные археологи. «Пустой» слой попался Генриху так неожиданно, потому что он вел раскопки не сверху, а сбоку (в этом случае слои могут диффузировать в силу естественно-природных причин, верхние слои «стекают» по склону на более низкие уровни). Культурные слои при неметодических раскопках могут перемешиваться. А многочисленные нагромождения стен – результат того, что на этом месте не один раз возводились и гибли города («новый» город строился на руинах «старого»). Сейчас в Гиссарлыке насчитывают целых девять культурных слоев. Но что понятно сейчас, спустя сотню лет, во времена Шлимана представлялось удивительным. Первое доказательство того, что перед Генрихом была настоящая Троя, появилось позднее, когда открылись слои со следами огня: ведь гомеровская Троя сгорела. Это уже было серьезное доказательство того, что усилия не потрачены впустую. Но истинные доказательства обнаружились в двадцатых числах мая 1873 года. «За домом [Приама], - записывал Шлиман, - я обнаружил лежавшую на глубине восьми-десяти метров троянскую кольцевую стену, идущую от Скейских ворот (Шлиман считал, что открыл основание именно Скейских врат, где Андромаха прощалась с Гектором, уходящим на битву. – прим. ред.), и наткнулся на большой медный предмет весьма необычной формы, который привлек мое внимание тем, что своим блеском весьма походил на золото. Этот медный предмет оказался в твердом как камень слое красной золы и кальцинированных отложений… на котором располагалась стена… толщиной 1 метр 80 сантиметров и высотой 6 метров. Она состояла из крупных камней и земли и, вероятно, была построена вскоре после разрушения Трои. Чтобы не разжигать страсти моих рабочих и спасти находки для науки, нужно было поторопиться, и, хотя еще было далеко до завтрака, я сразу же решил объявить «paidos» (по-турецки «перекур»), а мои рабочие отдыхали и закусывали, сумел вырезать сокровище при помощи большого ножа, что потребовало много сил и представляло угрозу для жизни, поскольку большая стена, которую мне предстояло раскопать, в любой момент могла рухнуть на меня. Но вид стольких ценнейших для науки предметов вселил в меня безрассудную храбрость, и я уже не мог думать ни о какой опасности». Шлиман дрожал от возбуждения, ведь только царь Трои Приам мог обладать таким несметным количеством посуды, золотой и серебряной утвари и оружия. А то, что эти предметы оказались под слоем золы – еще одно, пусть косвенное, доказательство, что находка – не что иное, как клад самого гомеровского царя. «Я обнаружил там, - свидетельствует Шлиман, - шесть предметов из чистейшего серебра в форме больших лезвий, один конец которых был закруглен, а другой обрезан в форме полумесяца… Поскольку все эти предметы были найдены лежащими в виде четырехугольной кучи  на кольцевой стене, то кажется очевидным, что прежде они хранились во дворце Приама в деревянном сундуке, как это упоминается в «Илиаде»… Вероятно, кто-то из семьи Приама второпях собрал сокровища в деревянный сундук, понес его, и у него даже не было времени достать ключ, на стене ему преграждает путь огонь или же враг, и он вынужден бросить сундук, который тут же оказывается засыпанным красным пеплом и камнями рушащегося дворца. Может быть, именно этому несчастному, пытавшемуся спасти сокровища, принадлежали и те найденные мною несколькими днями позже неподалеку от того же места, где я ранее обнаружил сокровища, предметы: шлем и толстостенная серебряная ваза высотой в восемнадцать сантиметров и диаметром в четырнадцать сантиметров, в которой находился очень красивый янтарный кубок… О том, что сокровища кидали в сундук в страшной спешке, а собиравшему их грозила опасность, свидетельствует и содержимое большой серебряной вазы, на самом дне которой я нашел две великолепных золотых диадемы и четыре серьги тонкой работы из золота; сверху лежали пятьдесят шесть золотых сережек весьма причудливой формы и восемь тысяч семьсот пятьдесят золотых колец, просверленных призм и кубиков, золотых пуговиц и так далее; затем шли шесть золотых браслетов и на самом верху лежали оба маленьких золотых кубка». Самыми знаменитые вещами из «клада Приама» стали диадемы и налобные украшения – так называемые «диадемы царицы Елены». Весь мир облетели фотографии Софьи Шлиман в этих драгоценностях. Генриху пришлось провернуть целую контрабандную операцию, чтобы переправить сокровища (стоимость которых оценивалась в один миллион франков) в Афины втайне от турецких властей. С этих пор Генрих стал знаменит не менее чем Бисмарк или Наполеон III. Газеты и журналы соревновались между собой за получение права первыми напечатать новости с холма Гиссарлык. Своим открытием Генрих подарил миру целую эпоху в истории Древнего мира, он доказал, что гомеровский эпос – не плод поэтической фантазии, а описание реально происходивших событий.
Но научное сообщество в первое время не доверяло Шлиману. «В конце концов, этот американский немец нажил себе состояние контрабандой. Возможно, что эти вещи он нашел не на раскопках, а у старьевщика», - писал директор Афинской университетской библиотеки. Известный немецкий археолог Адольф Фуртвенглер утверждал: «Шлиман был и остается полоумным и заблуждающимся человеком, ни малейшего понятия не имеющим о том, что он вообще раскапывает… И несмотря на его любовь к Гомеру, он остается спекулянтом и торгашом. От этого ему не освободиться никогда». А вот что отвечал своим родителям в письме один из самых прогрессивных историков своего времени Ульрих фон Виламовиц-Меллендорф: «Вы спрашиваете о сокровищах Приама, и очень хорошо, что вы можете услышать правду вместо того, чтобы прислушиваться к трепотне журналистов, потому что царство Приама находится там же, где и небесный Иерусалим, ад, воспетый Данте, богемский лес Шиллера, замок короля Лира и остров, где правит Брунгильда». Однако не все оказались такими скептиками. Например, английский премьер-министр Уильям Гладстон, сам занимавшийся изучением Гомера, предложил Шлиману выступить с докладом о своих находках в Бэрлингтон-Хаус – знаменитом клубе интеллектуалов на улице Пикадилли в Лондоне. Кроме того, Гладстон и сам выступил с речью в защиту не признаваемого археолога. На теплый английский прием Генрих на страницах одной из газет отреагировал так: «В Лондоне меня в прошлом году принимали в течение семи недель и относились ко мне так, словно я для Англии завоевал целый континент. Насколько же все по-другому обстоит в Германии! Там я слышу одни лишь оскорбления из уст всей этой пресловутой ученой когорты и нападки со всех сторон, в особенности со страниц прусских и продаваемых в Пруссии газет».
Как бы там ни было, постепенно страсти улеглись. Ученому сообществу пришлось признать очевидное: Шлиман открыл новую цивилизацию. Вернул миру пять столетий культурной истории. С момента признания его заслуг Генрих тоже «оттаял» и решил преподнести свои находки в дар какому-нибудь всемирно известному музею. В конце концов (1881 год), счастливчиком оказался музей в Берлине, за что Шлиман получил личную благодарность кайзера Вильгельма I и звание почетного гражданина немецкой столицы. Это звание присваивалось столь редко, что «соседями» Генриха здесь стали сам первый канцлер Германской империи Отто фон Бисмарк и творец немецкой военной стратегии уже упомянутый Мольтке Старший. «Клад Приама» хранился в немецкой столице вплоть до 1945 года, когда он был вывезен в качестве военного трофея в Советский Союз. Сейчас он все еще находится в Музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина, но идут переговоры о его возвращении в столицу Германии.
Шлиман еще несколько раз приступал к троянским раскопкам на протяжении 1870-1880-х годов, однако открытия 1873 года превзойти не смог. Современные археологи, продолжающие исследования на холме Гиссарлык, собрали достаточно свидетельств, говорящих о том, что это и есть то место, где располагалась эпическая Троя. Правда, они также доказали и то, что «клад Приама» историческому Приаму принадлежать никак не мог. Теперь он датируется тысячелетием ранее происходивших в «Илиаде» событий. Дело в том, что в своем убеждении, что гомеровская Троя должна была располагаться ближе к «материку», Шлиман «проскочил» город, который искал. Сейчас в Гиссарлыке различают девять исторических слоев. Шлиман принял за Трою, описанную у Гомера, слой II, который, на самом деле, относится к 2600-2200 годам до н.э., то есть на тысячелетие старше гомеровского города. Гомеровская Троя сейчас локализуется в слое VI с датировкой 1800-1240 годы до н.э. Шлиман в своих раскопках допустил, конечно, много ошибок. Главная из них заключалась в том, что он немилосердно разрушил верхние слои Гиссарлыка. Но ему принадлежат и многие заслуги. В частности, он выработал историческую методику датировки археологических слоев по попадавшейся в них керамике.
В феврале 1874 года Генрих Шлиман приступил к раскопкам другого города, фигурирующего в произведениях Гомера – Микен. Здесь правил Агамемнон – предводитель греков, осаждавших Трою. В какой-то степени археологическая задача здесь оказалась проще: в существовании Микен (они располагаются в Центральной Греции) никто не сомневался, поскольку до наших дней сохранились остатки циклопической цитадели со знаменитыми воротами, украшенными львиным барельефом. Здесь Шлимана также ждала удача: ему попадалась многочисленная керамика и мелкая пластика заметно отличавшаяся от той, которую привыкли отождествлять с греческим искусством классического периода. А значит, греческая цивилизация была намного древнее. Открытие этого факта тоже принадлежит Генриху Шлиману. Но главная его заслуга заключается в том, что ему удалось открыть царские гробницы со всей утварью, содержащейся в них (1876 год). На верный след его навело «субъективное» истолкование отрывка из труда греческого историка II века н.э. Павсания «Описание Эллады», рассказывающего о  местоположении царских гробниц в Микенах. Ранее считалось, что Павсаний говорил о захоронениях, располагающихся за стенами микенской крепости. Они были известны в XIX веке. Это так называемые купольные гробницы, разграбленные еще в древности. Шлиман же утверждал, что Павсаний писал о могилах внутри микенского акрополя. И искать он начал именно там. И нашел! Ему открылись пять захоронений знати, набитые изделиями из драгоценных металлов. Самыми ценными находками оказались золотые маски-портреты, покрывавшие лица некоторых покойников. Одну из них Генрих воспринял, как, несомненно, покрывавшую лицо Агамемнона – царя, предательски убитого свой женой Клитемнестрой и ее любовником Эгисфом. Помимо этого, в захоронениях оказались золотые пояса, золотые бляхи, когда-то покрывавшие истлевшую одежду, кольца с искусной инкрустацией, золотые и серебряные кубки, драгоценные рукоятки от мечей, золотые пуговицы тончайшей работы, диадемы, алебастровые вазы, изделия из янтаря, геммы из сардониксов и аметиста. Это был несомненный триумф, хотя и в этот раз раздавались голоса скептиков, мол, золотые маски были сделаны в византийское время и изображают не что иное, как лик Иисуса Христа. Иные утверждали, что Шлиман сам подсунул золото в гробницы. Но сам-то Генрих знал, что своим открытием он снова расширил границы греческой истории на несколько веков вглубь.
Парадокс заключался в том, что археолог-самоучка и не предполагал, насколько «вглубь» удалось ему заглянуть. Шлиман был уверен, что нашел могилу микенского царя эпохи Троянской войны, то есть XIII века до н.э. Однако, как говорят современные специалисты, микенские сокровища относятся к XVI  веку до н.э., то есть на триста лет древнее гомеровской эпохи и относятся к временам первых царей этого города. Генрих снова увлекся очарованием певца Эллады и снова «проскочил». Но «самое главное, пишет М.Л. Мейерович, - заключалось в том, что в Микенах действительно была найдена новая культура (которая потом получит название крито-микенской. – прим. ред.), предшественница классической греческой. Еще не ясен бытовой и социальный уклад микенской эпохи, еще не известны исторические факты, никаких древних надписей в Микенах Шлиман не нашел, но новый мир для археологии был открыт, и рамки истории побережья Эгейского моря отодвинуты глубоко вглубь веков». Сегодня «клад Агамемнона» хранится в Афинском национальном музее.
До конца своей жизни Генрих Шлиман успел провести изыскания еще в нескольких точках Эгейского мира: в Орхомене, что в Беотии (1880); в городе Тиринф – сопернике и соседе Микен (1884-1885); на острове Пилос – родине мудрого старца Нестора (1888). Сенсационные открытия больше не ждали исследователя-самоучку. Но ему все чаще приходила в голову мысль о связи гомеровской Греции с Древним Египтом. Кто был «переносчиком» культурных веяний? Шлиман долго думал над этим вопросом. Сначала он склонялся к версии о финикийцах как торговых посредниках между различными областями Древнего мира. Потом «заподозрил» остров Крит. Он даже решил начать там раскопки (1886 год). Однако не сторговался в цене участка, где по его мнению (совершенно справедливому) находился древний Кносский дворец. В результате этот потрясающий памятник древности был раскопан Артуром Эвансом в 1900 году. Если бы Шлиману удалось осуществить свои планы, его можно было бы считать первооткрывателем целой раннеисторической Эгейской цивилизации. Но, на самом деле, вполне достаточно и открытий в Трое и Микенах.
Генрих в свои шестьдесят восемь лет был по-прежнему полон энергии и готов к новым изысканиям. Но у смерти свои планы. Она подобралась к Шлиману неожиданно, как бы второпях. В марте 1890 года он приступил к четвертой кампании раскопок в Трое, а в ноябре уже лежал на операционном столе профессора Шварце, оперировавшего ему двусторонний экзостос (доброкачественную опухоль в ушах) в немецком городе Галле. 13 декабря, не послушавшись врачей, Шлиман был на ногах. 15 декабря он прибыл в Париж, где тогда свирепствовали зимние ветра. Генрих вместо специальных повязок прикрывал уши шарфом – и простудился. В ушах начались боли. Не обращая на них внимания, археолог поехал в Неаполь, где ему хотелось осмотреть местный музей - Помпеи. Его уши болели все сильнее. Утром в первый день Рождества 1890 года Шлиману стало так плохо, что из отеля он направился к своему лечащему врачу – доктору Коцолини. Однако ему удалось дойти только до Пьяца дела Санта Карита, где он и упал без чувств. Его разбил паралич. Шлимана срочно доставили в отель, где Коцолини собрал консилиум. Поставили диагноз: двусторонний гнойный отит, перешедший в воспаление мозговой оболочки (менингит). Врачи решили произвести трепанацию черепа. Но, пока они совещались, Шлиман скончался. Это случилось в 15.30, 26 декабря 1890 года.
Похоронили Шлимана в Афинах, где ему уже был воздвигнут мавзолей. Когда проходило прощание, в изголовье гроба поставили бюст Гомера, а по обе руки умершего лежали «Илиада» и «Одиссея».
Завершить эту статью мы хотели бы словами друга Генриха Шлимана знаменитого немецкого медика и антрополога Рудольфа Вирхова, произнесенными им у гроба покойного: «Имя Шлимана стало известно людям всех национальностей. Никогда не должно быть забыто, как этот – в лучшем смысле слова – создавший самого себя человек, разыскавший в результате многолетнего упорного труда за границей богатые сокровища, посвятил остаток жизни решению труднейших научных задач с помощью приобретенных им средств, добровольно передав в дар своему отечеству самую дорогую часть своих находок, единственную, которой он мог свободно владеть!.. У него были великие планы и великие достижения. Он умел преодолевать неблагоприятные обстоятельства постоянным, неутомимым трудом и при всей интенсивности деловой жизни не отказался от идеалов, зародившихся в его сердце еще в детские годы. Своих успехов он добился собственными силами. И при всех превратностях судьбы оставался верен себе. Его постоянной заботой было стремление к новым знаниям».