В пустыне не просто дышать...

В пустыне не просто дышать,
господин:
Там воздух такой тяжелый,
Что можно из вдохов
соткать палантин и
выстрогать посох новый.

Слова будто шелк
Из сухих его уст
Струятся и
вверх опадают.
Он, верно, запомнит
И вечер, и хруст
песка под босыми ногами.

А где-то вдали -
есть ли эта земля
иль только в бреду
она снится? -
раскинулся сад -
там у розы
наряд красивее,
чем у царицы.

Наместник бывал
у калитки
ни раз и
хмурил косматые
брови:
«Я снова пришел,
будто эта земля
меня позвала
за собою.
И сразу забыты
пиры и суды -
мой город страдает
без власти,
но я не могу
не смотреть на
цветы -
уж кто бы подумал,
что страстью
такой поражен
будет муж
и мудрый,
и благочестивый.
Да что же за сила
над вами, цветы?
Я снова гляжу,
словно дива
такого мне впредь
никогда не встречать,
пусть всю я пройду
Иудею. Но в чем же секрет?
Нет, наверно, не знать
того мне в земной жизни
бренной»

Не знал Иоаким,
был ли сад
или только
его он придумал,
чтоб домом назвать.
А помнил лишь
Анну, которой
до утра хотел
на песке он 
письмо написать.
Рассвет разгорелся,
прошло искушение -
хоть ночью казалось,
не будет конца
его безнадежной
тоске и крушенью
надежд, о которых
молиться нельзя.

Молиться нельзя.
Он тебя не услышит,
Иначе, где ж был Он
все эти года? Не уж-то
не дрогнуло сердце,
не слышал Он
ваших рыданий
и просьб о дождях?

Вот утро настало,
пустыня безмолвна,
но господин голос слышит
меж дюн. Пять раз оглянулся -
ни тени, ни звука,
ни взгляда, ни свиста,
а Слово идет, как будто бы это
песчинки запели и это они
ему весть принесут:

«Утри, Иоаким, свои слезы живые.
Не будет конца —
 Я тебе говорю,
что станет в руках твоих
больше, чем звездам
вовек не снести
в над-земную страну.
Послушай, не бойся,
затопит пустыню,
иссохшую землю
целительный дождь.
Ты ведаешь, верно,
как невыносимо
средь жара небес
все равно верить
в дождь. А где-то
он есть. Он идет
днем и ночью, и
грозные люди
грозятся найти
ту силу природы,
что всю эту воду
на головы их разливает уже
 ни год и ни два -
они сбились со счету,
но больше и больше
их тают сердца -
они и Меня обвиняют,
но только
чугунного воздуха
им не познать.

Иди же домой.
Ты ведь помнишь дорогу?
Не важно -
твой посох тебя приведет.
Минуешь спокойно
барханы и горы,
сквозь город
чужой незамечен
пройдешь.
И там, где шумит кипарис
под хамсином,
Ты снова супругу
свою обретешь.

Она не поверит,
хоть с ней говорил Я.
Не сетуй, адон -
она все-таки мать,
и сквозь эти годы
одна с пустотою
и ветром меж пальцев
она добрела
до этой минуты,
до света,
до жизни,
не скажет тебе,
как вонзался кинжал
ей в грудь ежечасно,
как только ребячий
заливистый смех
за вратами звучал.

Я видел ее
и страдал рядом
с нею, когда
она шла через
рынок, стремясь
лицо свое спрятать
платком и быстрее
от глупой молвы
и людей убежать.
Они хитроваты -
такими не делал Я
их ни в один из
Творения дней, -
и Анну они ни
о чем не спросили,
а только шептались
все громче и злей.

Благословенье тебе
Я оставлю и в путь
провожу. Улыбнись,
Иоаким! Ты будешь
отцом не для дочери
малой, но для Царицы,
что выше судеб»

А слезы застили
пустыню и небо,
в глазах Иоакима
стоял лишь туман,
но сердце так билось
взволнованно сильно,
что горестей груз
превратился в обман.

Песок и жару
он запомнит, конечно.
Он их сохранит в
самом центре души,
а горечь и боль,
и томленье неслышно
уйдут — и исчезнут,
как их ни ищи.

***
Теплый вечер над садом.
Померещился гром.
Ей, наверно, приснилось
море, пена с дождем,
и несчастный корабль,
несогласный уйти,
навсегда раствориться
в середине пути. И
вода встрепенулась,
удивилась слегка,
но послушно утихла
по глаголу Ловца.

Ей, наверно, казалось, -
что закатный уж час,
и не нужно просить
ясно-солнце привстать.
Не вставать, Боже правый,
нет, пожалуйста, нет!
Ей секундочки хватит
до скончания дней.
Пусть другим солнце светит
на две жизни вперед,
Анна все же попросит:
«Пусть и в наш дом придет
на заходе рассвет,
Сквозь неверье молю -
не позволь Ты разбиться
в страшной тьме кораблю!»

Тишина благосклонно
укрыла цветы.
Ночь-сестра, не разувшись,
присела у стен.
И шептала она,
с ветром песню сплетя,
золотые слова о
судьбе их дитя:

«Вам, наверно, сказали,
что наследник и сын -
это то, что в мечтаньях
таит господин. Но не
верьте молве — она врет
каждый час, - сотни мальчиков
стоит вашей Девочки глас.
Она станет прозреньем
и сердцем для тех,
кто поверит, что
Свет над Землею разлит.

По следам Ее Вечность
по миру пройдет,
сквозь столетия
Имя ее пронесет
много разных людей -
и купцы, и шуты,
деревенские бабы
и мудрецы. Будет
город большой
по прозванию Рим
петь Ей славу хоть
минет две тысячи лет.

Ты так кротко молчишь -
это мудро порой, но
я все же не скрою,
что голос мне твой
очень нужно услышать
сквозь ветер и гул
двух морей, в чьих
волнах мало соли,
чтоб твой
перевесить венец.
Расскажи мне,
не скрой, как
пыталась ты
сжиться с
недоброй судьбой»
 
Наклонились оливы,
замолчали ветра,
на поверхности вод
смирно стали суда,
и слова разлились
в темноте, как огонь,
осветили господский
белокаменный дом:

«Дивный сон
мне послал
всепрощающий Бог:
сама ночь говорит
арамейский со мной,
разделяя язык, будто
сестры мы с ней.
Но что ж я расскажу
про свою каменистую
песню-судьбу?

Годы долго текли,
как из фиников мед -
щедро сластью он дарит,
 но миг настает, когда
больше не можешь
- так горько! -
дышать. И так трудно
любить, и так больно
не ждать, что молочные
реки, что предрек Господь Бог,
потекут по земле, где
народ наш живет.

Я порой замечала -
или был то мираж? -
снежно-белые воды,
а над ними витраж
васильковых небес.
Шла к волнам по песку,
и молитву шептала
через годы одну:

«Ничего мне не нужно,
Царь Небес, мой Господь.
Я хочу только руки
в волну окунуть.
Я молю Тебя
мне пособить на пути.
Ты ведь знаешь,
как трудно
мне дальше идти.
Чудом звать
саму жизнь,
что приходит к другим
год за годом,
а я остаюсь вновь ни с чем.

И ни с кем. Милый Бог,
успокой или солнце
пусти на порог»

Я сказала: «Пусть так».
Я закрыла окно. На
дворе позабыла веретено.
Сердце только стучит
да знакомый мотив,
и не может поверить,
что Бог мне молчит»

Ночь взглянула в глаза,
улыбнулась звездой,
южным ветром
шепнула ей:
«Не горюй».