Холостяцкое утро

Это когда у жены на месяц ее отпуск учительский больше. И как только заканчивается очередной учебный год, я ее провожаю на самолет. Побыстрее к теплому морю, чтобы и наплаваться вдоволь, и успеть полакомиться свежими ягодами да фруктами, которые в наших суровых северных краях стоят конских денег, да и везут их зелеными, они в дороге поспевают, в ящиках, не успев набрать всех витаминов, которыми наполняются только что сорванные с грядки или дерева на юге плоды тамошней щедрой земли. Иногда мы ездили вместе, но тогда мне приходилось возвращаться на месяц раньше, а в последние годы приноровился июнь проводить дома. Сезон в театре уже закрылся, но работы хватает и без повседневной рутины творческого сезона.
Воскресное утро. Четвертый день в холостяцком одиночестве. В субботу по армейской привычке убрался, как в казарме, чистота в хате, на мой сугубо личный взгляд все блестит. Аж глаз радует и ноздри не раздражаются чихом от пыли. Красота! Хотя жена своим критическим взглядом истинной Мэри Поппинс, разумеется, нашла бы, как и наш первый сержант в учебке Баха Жумадилов, недостатки в моей уборке. Слава богу, не заставила бы перестилать койку, натягивая суровое синее с тремя полосками солдатское одеяло по ниточке, а сама, поварчивая, прошлась бы тряпкой там, где я поленился залезть в труднодоступные места. Ставлю здесь невидимый, но вездесущий сетевой смайлик.
За окном солнце. Синее, безбрежное колымское небо, зовущее белым вспененным следом реактивного самолета, как шрамом от серебристого, быстрого скальпеля, бескровно взрезавшего голубую щеку небесного лика с одним золотистым глазом посередине. Еще не жарко. Полил цветы. Поговорил шутливо с ними. Когда была жива еще наша старая кошка, она прожила двадцать четыре года, то в такие же дни, без жены, уходя из дому, всегда прощался и с кошкой, и с цветами одними и теми же словами. «Так, - говорил Серафиме-пламенной, - ты на улицу не ходи, там во дворе собаки живут, они тебя обидят». И кошка, ни разу не проверившая истинность моих слов и не знавшая, что никаких бродячих псов во дворе не шляется, охотно соглашалась со мной. Прикладывала лапку к уху и отвечала: «Есть, сэр! То есть, товарищ командир. На улицу ни ногой, ни лапкой». А затем я также вешал лапшу на уши цветам. Им я приготовил другую легенду. «Так, - говорил им, - цветочки, вы на улицу не выходите, там во дворе коза живет, она вам листочки быстро пообглодает». И цветы тоже вытягивали лепесточки, прикладывая их к виску армейским приветствием, и дружно пропевали мне голосочками, как серебряные колокольчики хрустальные, точь-в-точь, как у жены моей голос. Не рисковали цветы, поверив мне на слово, спускаться по лестнице вниз. Не знают они, глупенькие, и до сих пор, что никакой козы во дворе нет. Наоборот, в палисадничке у дома соседка высаживает летом свои цветочки. И никакая коза их не дерет.
Лето, самое начало теплых деньков на Колыме. Слезливый май отплакал свое, не как кот, а по-взрослому всю последнюю свою неделю. Зато и трава поползла из земли, да на лиственницах проклюнулись робкие покамест иголочки. Мало приметные в общей массе на сопках, еще не отчаянно изумрудные, какими они станут через пару недель, чтобы потом набрать солидности и болотно-тинистой суровости в июле.
Проснулся, как всегда в пору белых ночей, рано. Светает уже часа в четыре. В семь окончательно продрал очи. Включил телик. По хате никто не бродит, ни кошка, ни жена, ни даже домовенок Кузя. Посмотрел михалковский «Бесогон». Написал один текст. Вытянул себя из теплого уюта постели за шкирку, как Мюнхгаузен за волосы из болота. Ушлепал в ванную. Быстро намылил рожу, поскрябал ее бритвой, справил прочие физиологические потребности, залез под душ. И чистый, счастливый от свежести, занялся готовкой. В холодильнике медленно размораживался фарш, переложенный туда из морозилки. Прокрутил в старой советской мясорубке лук и пару картофелин, черствого хлеба дома не оказалось, гречневую муку добавлять в фарш поленился, и так фарш насытился овощами, стал воздушным и сочным. Посолил, поперчил, отбил меж ладоней кругляши фарша, обвалял в муке, придал форму лодочки каждой котлетке. Опустил в горячее масло на сковороде. Залил кипяток из чайника в кастрюлю, всыпал макароны. И все это под музыку группы «Smokie». На кухне у нас маленькая радиола с «сидишным» приводом. Внутри только один компакт – самодельная CD-R-ка, на которую я лет пятнадцать назад записал сборник лучших вещей «Смоков», выходивший в начале 1980-х на «Мелодии», да болгарскую пластинку «Яркий свет и темные аллеи» их же, «Смоков», которую купил в киоске подземного перехода в Баку, возле театра Азербайджанской драмы. За десять рублей из-под полы. У смуглокожей восточной красавицы. Которая потом, через пару недель также за червонец продала мне болгарский диск Сюзи Кватро.
И вот под эти нестареющие песенки «Смоков» я всегда, когда один дома, убираюсь и готовлю. Утренняя свежесть, прохлада мерно просачивалась сквозь приоткрытую форточку, бешеный аромат жарящихся котлет диффузировал на улицу, сводя с ума редких прохожих. И фарш свежий, и котлеты, на слово поверьте, вкусны. А я вспоминал совсем другое утро, в Баку. Такое же звеняще хрустальное, как сегодня. Мне было всего ничего, лет пять от силы. И воскресенье на советском отрывном календаре, скорее всего, было майским. На веранде нашего четвертого этажа спала на раскладушке соседка. Дома ей душно было. Мы с бабушкой вышли ранешенько из своей пятьдесят восьмой квартиры. Я деловито семенил за ней. Мы спустились не в парадную, в Баку тоже говорят, как в Ленинграде, а по внешней лестнице, открытой, во двор. Вышли в сквер, заросший густо-прегусто. Перешли дорогу и спустились на платформу железнодорожного вокзала. В восемь утра прибывал московский поезд. И бабушка нередко приходила к нему, чтобы купить у проводников свежайших московских конфет, печенья или вафель. Почему-то московские деликатесы были вкуснее и нежнее наших местных. Хотя на мой непритязательный вкус и то, и это было достаточно съедобным.
Утренняя свежесть, легкий ветерок обдувает прохладой. Это детство. Это счастье. Конец шестидесятых. Начало семидесятых. По ощущению, качество жизни тоже самое, что и в предвоенных фильмах советских. Еще не началась война. А в «Цирке» уже крутила сальто божественная Любовь Орлова. А в «Сердцах четырех» строгая Валентина Серова постепенно расцветала любовью и нежностью, оттаивала от своей неприступности. И красавец Евгений Самойлов в ладно пригнанной офицерской форме был олицетворением всех мужчин того периода. Спокойный, уверенный, сильный и непобедимый. Белокурый полубог сталинского развитого социализма.
Холостяцкое утро зрелого человека, это благодарная память о прошлом, это невыразимое в словах ощущение свободы, радости, детской непосредственности и счастья, любви. К родным, близким, своей ненаглядной жене, детям, к Родине. Это запах цветущей сирени. Пьянящий, дразнящий обоняние, перемешивающийся в едином букете с яблоневым цветом, вишневыми лепесточками, алычой и персиковыми, абрикосовыми деревьями, сплошь усаженными вдоль аллеи. И с шелковицей, тутовником вкупе. Баку, его улицы и переулки, Старый город с массивными средневековыми крепостными стенами, минаретами, с православной, католической и лютеранской церквями, синагогой и армянским храмом, с давно не действующим, но древним зороастрийским святилищем в Сураханах. Это малая Родина, накаченная черной кровью в нефтеносных жилах земли. Со своими запахами и красками. Более яркими и пестрыми, чем суровая колымская природа в Магадане.
Это сильные руки отца, бережно качающего меня, младенца. И мама, кормящая своим молоком. Красавица мама. И обе бабушки. И могила деда, ушедшего за девять лет до моего рождения. А ведь я уже перерос деда. По годам своей жизни. Но для меня он все равно остается старшим. Мудрейшим. И я очень надеюсь на встречу с ним, и с бабушками в другом мире. В вечности.
Таким выдалось первое июньское воскресенье. Холостяцкое утро. Без жены, без кошки, но с цветами. Которым я уже не вешаю лапши на уши про козу во дворе. Жена в это самое время уже крепко спит на материке, тихонько сопит, как маленькая. А у меня готовы котлеты с макаронами. Простая, сугубо советская, солдатская, пролетарская пища. Без изысков. Положу себе в контейнер порцию. Да пойду на работу. В пустой, замерший, приоглохший театр, заниматься делами. Хорошо работается, когда никого нет, никому ты не мешаешь, и тебя никто особо не отвлекает. Красота. Холостяцкое утро. Хотя какое там утро! Уже полдень. Пора выходить в город.