Сонеты Шекспира

I.
Среди достойнейших творений мы хотим расти,
Запечатлелась красота цветущей розы в вечность,
Хоть пусть ко времени придется отцвести,
Приемник чуткий разглядит в иллюзии бесконечность.
Но ты влекомый светом собственных очей,
Сгорев безвременно в влюбленности умильной,
Заложник обреченный близорукости своей,
Не сможешь есть, хотя и в яствах стол обильный.
Быть может ты и украшенье своих дней,
Весны предвестник в зрелых своих летах,
Свою же сущность все равно ты схоронил,
В бутоне пышном и напрасном цвете;
       Отдай что не твое не будь скупцом и скрягой,
       Что должно миру знать ты поделись чем надо.


II.
Сквозь сорок зим когда исчезнет юный лик
И заштрихуется чело последней маски,
Когда одежда утеряет прежний славный вид,
Изрядно потрепавшись от безумств житейской качки,
Тогда вопросишь ты куда же все ушло,
Куда девалась жизнь и в чем ее значенье;
На дне запавших глаз не сыщешь ничего
И если в мрачных, безнадежных сожалениях,
Ты сможешь всем сказать, что вот мое дитя,
Не растеряв достоинство в ответе,
Оно оплатит счет, я жизнь прожег не зря
И это всем мое последнее наследье;
      Должно быть этим ты согреешь себе кровь,
      Вернется бодрость, станешь молод вновь.



III.
Когда с посмотришь ты себе в глаза
И не увидишь там свое же отраженье,
Уж лучше брось морочить белый свет зазря,
Лишая мир цветов и обновленья.
Ты прежде знай где провести свою бразду,
Земли непаханной бескрайние угодья,
В незрелой почве твой напрасен будет труд,
Хотя и не желаешь быть бесплодным.
Подобно зеркалу явишь ты жатву зрелых лет,
И пусть в морщинах это будут золотые годы
И в новом виде твой весенний ранний цвет,
Чрез вековые окна уявиться вся природа;
      Но не желая образ свой увековечить,
      Напрасна жизнь твоя и видно ты беспечен.


IV
Красот природы милый прожигатель,
На что употребил ты свой природный дар?
Здесь все бесплатно только все с возвратом,
Не прожигай напрасно свой талант.
Уж ли ты намерен так растратить,
Что собственно и вовсе не твое;
Торговец жалкий чем же ты оплатишь
Когда природа свой затребует расчет?
И в сделках сам с собой не становясь богаче,
Что скажешь ты тому кому плевать;
Иль можно ль будет вывести иначе,
В урочный час какую сумму подсчитать?
      И канет дар в сырую землю с плотью гнить,
      А мог бы верно для потомков послужить.


V
В те времена в движенье круговом
Прелестный взор себе иную форму изваял,
Одну и ту же где любой земной тиран
Другого превзойдя себя же потерял.
Как летний зной сменяется зимой
И зелень лета в снежную пустыню,
Так неустанно догоняя лишь саму себя,
Природа спутает себе чудесную картину.
Так роза заключенная в стекле
Цветеньем аромата прежнего пребудет;
Пробудит память о былой свое красе,
О том что есть, но что уже не будет;
     Ее душа так непрестанным бегом,
     Цветет зимой чтоб распуститься летом. 


VI.
Вновь пробужденный от суровых зимних стуж
Весне своей не дай пропасть за даром;
Трудись пока не переполнишь свой сосуд, 
Полей цветистых золотым нектаром.
И щедрость может стать достоинством скупца,
Дающий с радостью получит все обратно,
Потомки вспомнят доброту отца
И благом наградят десятикратным.
Что смерть тебе она лишь твой билет
И десять раз рожденный к чей то пользе,
Ты десять раз увидишь белый свет
И уходя продолжишь жить в потомстве.
    Не дай себя нещадной смерти покорить
    Она возьмет свое а ты отдай чтоб жить.


VII.
Лишь солнце утром возвестит восход
Разлившись в небе жгучими лучами,
Убранство светлое развеет тьмы покров
И явит миру гений величавый.
Взбираясь шаг за шагом ввысь,
Все дальше вглубь в невидимые сферы,
Живые непрестанно будут чтить
И восхищаться солнцем вечной жизни.
Покорна дому и отбросив свою тень,
Искра сгорит но будет вечным пламя;
Ночь станет днем а ночью станет день,
Чтобы с новым утром все начать сначала;
     Но в новом дне ты будешь позабыт,
     Когда твой сын тебя не повторит.



VIII.
Имея слух ты чуток к нежным звукам,
Небесной музыки внимая красоте,
Прелестный друг к чему томиться мукой
И быть участливым ко лжи и суете.
Не потому ли твоя музыка отчасти
Гармонией звуков вопреки пренебрегла
Звучаньем целого а предпочла звучанье части
И в одиночестве посеяла разлад?
Взгляни как в унисон играют струны,
В согласье стройном бьются в стройный лад,
В нужде друг друга и незаменимы,
Все как одно - отец, дитя и мать.
   В мелодии без слов они являют силу,
   Напомнив суть в единстве а один бессилен.


IX.
Ужель снедаемый засушливой землей
Ты прах от праха где же жизни вышней знанье?
О, если вопреки судьбе уйдешь пустой,
Четы бесплодной вновь оплачет мир предначертанье.
Печально сетуя подобный призрачной вдове
И запустеньем этим вновь опустошенный,               
Превышний не оставит память о себе 
Коль плод любви лишиться образа и формы.
Смотри что тратится назначено для всех;
Ничто не гибнет но меняет лишь расположение,
Но расточая красоту для мира будет свет,
А в нерастраченной любви лишь запустенье;
     И кто готов себя напрасно погубить
     Едва ли сможет ближнего любить.


X.
Не стыдно ль так лукаво лицемерить,
Что без искусства к ближнему любовь твоя крепка?
Ведь согласись коль горячо любим был всеми, 
То верно б искренне любил бы и себя.
Поведай же откуда этой злостью веет,
Что сам к себе столь безнадежно груб,
Где должно смахивать пылинки и лелеять
Взамен ты ищешь как разрушить свой приют.
О измени свой нрав и изменюсь я тоже, 
Не может злоба быть любви твоей важней;
Уже ль присутствию вражда твоя дороже,
По меньшей мере стань хоть чуть к себе добрей;
         Ради меня себе иной характер сотвори,
         Чтоб был красив и внешне и внутри.


XI
Чем ближе к смерти тем быстрей мы растем;
Слабеющая плоть острее точит разум
И с новой кровью к юности цветем
Подобные подросткам изменившим прежним взглядам.
Банально прост закон и мудрости расцвет,
Увы, с безумством делит век и увяданьем,
Пока свой мир и шесть десятков лет,
Не примет за порог бескрайнего скитанья.
Безликое что смерти подлежит,
Пустое, грубое отдай назад природе,
Но где сокрыты лучшие дары,
Держись ты крепко чтобы преумножить.
      И станешь как искусная печать
      Чтобы природы оттиск передать.



XII.
Когда пробьют часы и время вновь нагрянет
И светлый день исчезнет в темени ночной,
Когда фиалки цвет поблекнет и увянет
А кудри черные заблещут сединой;
Когда с дерев высоких опадет листва,
Где в зной полдневный укрывалась живность,
И зелень летняя увязана в снопах,
Поля укроют белою щетиной,
Тогда невольно грустно станет мне;
Вопрос, куда уходит прелесть жизни бренной,
Когда ее отживший призрак как во сне,
Незримо раствориться с новой сменой.
   И если жизнь земная столь неумолима,
   Ничтожен будешь коль не явишь сына.

 

XIII.
О нет, напрасно ты присвоил блеск любви,
Она твоя покуда жив и можешь быть достоин;
Успей поведать свои лучшие черты 
И к неминуемой кончине будь спокоен. 
Без действия застынет красота,
Что только случаем даровано на время,
И лишь узрев ее пробудишь прелесть сна,
Очнувшись в нем от тьмы неразумения.
В заботе крепок будет доброй дом,
Он устоит и в вьюгу и в метели;
Надежным стенам время нипочем,
И не страшиться он ни холода ни стужи.
  В заботе сбережешь его удача не оставит:
  Ты помнишь доброту отца так пусть и сын узнает.


XIV.
Судьбу на небесах по звездам не читаю,
Хотя и мнится временами мне как знать;
Что ждать удачи иль ненастья я не знаю,
Чуму иль голод я не в силах предсказать.
Я не могу вещать о чьем то счастье,
Где будет дождь, где ветер, а где снег,
Кто из царей достоин большей чести,
На небе нет отчетливых примет.
Но в твоем зрение я вижу пониманье
И отблеск звезд далеких и неведомых наук;
Как истина в прекрасном сочетанье,
Запечатлевшись в образе находит свой приют.
   Иначе что за польза в красоте такой,
   Коль исчезает под могильною плитой?



XV.
Когда в явленье сущего я вижу его рост,
Где безупречно каждое мгновение,
Где на огромной сцене свет далеких звезд
Разыгрывает драму представленья;
Где люди словно хрупкие цветы
Тщеславные под небом процветают,
Растут и тянутся к вершинам красоты,
Но только лишь поблекнут их срывают.
Но ты в моих глазах мне дорог и любим,
Все так же светятся надеждой твои очи
И не взирая ни на что остался молодым,
Хотя твой день давно в объятьях ночи.
  И в схватке с временем моя любовь к тебе,
  Все восстановит то что отнято в войне.



XVI.
Но в этой схватке не найдешь ли путь верней,
В войне со временем, безжалостным тираном;
Уже ли умирая не увидишь средств сильней
Чем бледный отзвук рифмы запоздалой?
И восхищаясь с высоты счастливых снов,
Ты отличаешь цвет живой от жизни мертвой,
Сколь еще много не возделанных садов;
Уже ли им остаться без цветенья и заботы?
И в строках жизни, обновленья и любви,
Что кистью время иль перо рисует в слове;
В них нет твоих достоинств и души,
Что торжествуя над собою ты должен сам усвоить.
      И если станешь ты успешен в действе этом,
      То непременно станешь новым человеком.


XVII.
Поверит ли хоть кто в другие времена,
Ведь в этих строках нет и половины
Всех совершенств твоих что знают небеса,
Где твоя подлинная жизнь сокрыта как в могиле.
И если б даже в восхищенье от красот,
В сравнениях изящных мог их перечислить 
В грядущем веке скажут, Да он лжет,
Воспеть нельзя что не увидеть не услышать.
И этот труд для них мой станет потому, 
Воображеньем необузданным поэта;
Тем что воспримется за вздор и болтовню,
Иль устаревшим сводом пафосных куплетов.
   Но доживи твое дитя до тех времен,
   То верно жил бы в этих строках как и в нем.



XVIII.
Сравнить ли с летним днем твои черты,
Твой нрав размеренный и кроткий полон света;
С порывом ветра гибнут майские цветы, 
А летний цвет увы - не дальше лета.
Горит ли солнце иль тускнеет в облаках,
В лучах согретое оставив без ухода;
Пробьется ль свет или оставит все впотьмах,
Решают случай, обстоятельства, природа.
Но лету вечному всегда благоухать;
Что получил уже не растеряешь;
И средь теней тебе бесцельно не блуждать,
Коль время линий бесконечных уже знаешь.
   Покуда все живые могут видеть и дышать,
   Живые строки будут жить и пробуждать.



XIX.
О время беспощадное ты вырви когти льву,
И пусть приплод его поглотится землею;
Пусть бродит тигр без зубов в своем лесу;
А Феникс вспыхнет вскормленный их кровью.
И проносясь вперед сквозь зимы и лета,
Ты время быстроногое твори что пожелаешь;
Все блекнущие прелести и мир в твоих руках,
Лишь воздержись ты от того что не исправишь.
Оставь нетронутым ты друга моего,
Пусть сможет для других служить примером;
И не изрежь прекрасное чело,
Своим резцом, почтенный, между делом.
      А, в прочем, если вред непоправим,
      В моих стихах он будет вечно молодым.


XX.
Тебя природа написала с женским ликом,
Хозяйка чувств, царица моих снов;
С прекрасным, нежным сердцем мой владыка,         
Но без беспечности изменчивых особ.
Твой ясный взор без всякого лукавства,
С мужским спокойствием и строгостью лица;
Где взглянет красит золотом пространство,
Крадет мужчин и слепит женщинам сердца.
И будучи сперва ты женщиной задуман;
В любви к тебе природа увлеклась,
В своем творении явила тебя мужем,
И разожгла уже совсем иную страсть.
   И раз ты предназначен ею для любви,
   То мне отдай ее, другим же подари.



XXI.
Я не из тех кто тратит свою жизнь
На сочинение песен о любви нетленной,
Чья муза в рабстве у неписанных богинь
Перечисляет все сокровища вселенной.
И пусть в живых сравнениях оживет
Апрельский цвет, морские самоцветы,
Земля и солнце, синий небосвод
И все что есть прекрасного на свете.
О да, должно быть это о любви,
Но я останусь искренним с собою,
Мы все живые и для жизни рождены,
Но жизнь не звезды с яркою луною.
    И от вранья я берегу свое по праву,
    Пусть хвалятся кому это по нраву.



XXII.
О возрасте не скажут зеркала;
Коль молод ты в внутри то ты и полон жизни;
Пусть смерть когда нибудь заявит о правах
И вместе с телом унесет его ошибки.
Ну а пока твои прелестные черты,
Послужат домом где томится сердце наше,
Что на двоих у нас стучит в твоей груди,
А если так, то я тебя не старше.
И потому, приятель, береги себя, 
Как я бы дорожил самим собою,
Нося твое же сердце для тебя,
Как нянька я берег бы для обоих.
    Чье бьется сердце сам ты должен знать:
    Твое умрет, мое назад не взять.



XXIII.
Как тот актер забывчивый на сцене, 
Из роли выбившись играет сам себя
Иль тот чудак всесильный в страшном гневе,
Слабеет молнии метая в никуда,
Так я не знаю как сказать словами
Своей любви священный идеал;
Неизреченным он себя оставил
И под своим же бременем увял.
Так пусть же книга эта звучной речью,
Блистая своим слогом между строк,
Расскажет лучше молчаливой вестью
Что мой соперник выразить не мог.
    Умея видеть то сумеешь и прочесть,
    Когда безмолвия ты можешь слышать весть.



XXIV.
Ты перспектива, а мой глаз художник,
Когда я в форму сердца своего тебя волью,
Там горизонту твоему придам я нужный облик, 
Одену в плоть и свежим чувством закалю.
Так мастер пишет на холсте мечты,
Когда он настоящий образ ясно зная,
Его он видит в мастерской своей груди,
В стекле своих очей и пониманья.   
Теперь же ты смотри что стало с нами:
Мечте придал я облик, а в ответ,
Сквозь окна сердца яркими лучами
Пробилось солнце разливая теплый свет.
    Как жаль что не дано нам рисовать
    Картин которых не увидеть не понять.


XXV.
Пусть те кто под счастливою звездой
Купаются в лучах достоинства и лести;
Лишен я этих радостей фортуною слепой,
Но удостоил то что стоит большей чести.
Цветут любимцы добрых королей
Под солнцем их участливой опеки;
Легки и безмятежны в гордости своей,
Но сдвинуть брови и они без спеси.
Воитель славный с тысячью побед,
В бою одном пропавши в окруженье,
Стирает память славы прежних лет
И тяжкий труд его теряется в забвенье.
   Выходит счастье быть любимым и любить;
   Нельзя отнять чего нельзя себя лишить.



XXVI.
Тебе я шлю посланьем эти строки,
Ты сердца моего мой добрый господин;
Мы связаны одной с тобой веревкой
И это не игра ума, есть долг к тебе один;
Долг столь великий что невольно я растерян,
Не зная подобрать уместные слова
И остается сожалеть что ум настолько беден;
Надеюсь мысли удостоит их твоя душа.
Ведь не чужда ей спесь причудливых сравнений
И ты прикроешь наготу их до тех пор,
Пока звезда моя в любезном снисхожденье
Не облачит их в свой блистательный убор.
     Тогда осмелюсь может быть явить как я люблю;
     Пока же я любовь внутри себя храню.



XXVII.
Спешу в свою постель я после тягот дня,
Ногам уставшим дать желанный отдых,
Но закрывая веки вновь неведомо куда
Я в мыслях уношусь неведомой дорогой.
Исполнить цель покамест не сомкнулись очи,
Когда закончен жизни хаотичный бег,
Узнать кого предчувствуешь слепым во мраке ночи
И оставаться зрячим дабы не уснуть навек.
И вглядываясь в тьму душевной бездны,
Твой призрак как сияющий бриллиант,
Мне освещает путь доселе неизвестный
И делает прекрасным непроглядный мрак.
    Вот так свой светлый день в заботах проведя
    Теряет ночью ум покой свой для тебя.


XXVIII
И как же быть с такой напастью злою,
Когда и в беспокойствах дня я остаюсь лишен;
И ночь не дарит мне желанный вкус покоя;
День душит ночь и ночью угнетен.
Хотя проникнуты враждою нетерпимой,
Они друзьями руки жмут, убеждены,
Что изнуряющая лямка дня необходима,
Чтобы сильнее сокрушаться от ее тщеты.
Их не разжалобить но говорю им с лестью,
Что восхищен мерцаньем ярких звезд, 
Что день любезен в обновленном свете
И без него я б ночью не был озарен.
   Но днем все тот же свет день от о дня,
   А ночь все также непроглядна и темна.



XXIX.
Когда в опале у слепой Фортуны унываю
И в одиночестве свой злобный рок кляну;
Глухие небеса с мольбою призываю
С надеждой изменить свою судьбу,
Хотел бы уподобиться тем баловням беспечным,
Со статью благородной и обилием друзей, 
К наукам и искусствам с вкусом безупречным
И кругозором всемогущих королей.
Средь этих мыслей беспросветных тая,
Я вспомню вдруг с надеждой о тебе
И птицей ранней прочь от сумрачного края
В твою обитель спеть свой гимн твоей звезде.
   Так в мыслях о тебе мирюсь с судьбой своей:
   Любовь твоя дороже счастья королей.




XXX.
Когда прошедших дней безмолвный призрак,
Былую память пробуждает остается сожалеть,
Что в едкой мгле пустых иллюзий и ошибок
Исчезла прелесть лучших моих лет.
Все что любил теперь под слоем мрака;
Теперь оплакиваю я не знавший слез,
Пропавших в вечной ночи без возврата,
Страданья, радости, изжитую любовь.
И в памяти своей все беды повторяя,
Я тяжким горестям веду печальный счет
И их оплачивая снова ужасаюсь,
Тому что оплатил я их уже давно.
    Но лишь я вспомню о тебе мой милый друг,
    Потери восполняются, проходит мой недуг.



XXXI.
В тебе я узнаю приметы тех кого уж нет,
Любовь друзей безвременно ушедших,
Всех тех кого считал пропавшими навек,
Нашли приют в твоем прелестном сердце.
О сколько слез, заветных мыслей и любви,
В сочувствии ссудил теням в угоду;
Теперь в обители иной являются они;
Сокрытыми в тебе живут теперь повсюду!
И стал оплотом ты не мертвых но живых;
Трофеями друзей моих богатою гробницей;
Они имея на меня права тебе вручили их,
На откуп кроткой и прозорливой зенице.
    И образы любимые в тебе я узнаю
    И вместе с ними и себя я отдаю.




XXXII.
О, если сможешь пережить ты эти дни,
Когда невежа смерть укроет прах землею
И умершего друга безыскусные стихи
Ты снова прочитаешь с свежей головою;
Пусть по сравненью с блеском тех времен,
Высоких дум прекрасные сонеты,
Их превзойдут осмысленным пером,
Ты мысли удостой не ради рифмы этой;
О, если б друга моего заветные мечты
Спешили бы во след веков и поколений,
Они явили бы прекраснее плоды
И стали ровней наилучших сочинений;
   И пусть поэты ярко блещут своим стилем,
   А между этих строк любовь сияет силой.



XXXIII.
Уже не раз я видел как небесный свод
Зарею ранней гладит горные вершины;
Как солнце с своих царственных высот
Ласкает сочные луга лучами золотыми.
Затем как вереницы непроглядных туч,
Скрывает лик небесный плотной пеленою
И к западу плывет угасший солнца луч,
Похищенным незримой синевою.
Вот так и я однажды утренним лучом,
Был озарен во всем его великолепье;
Увы, но я не долго был им освещен
И через час исчез в непроницаемой завесе.
   Но туче мрачной я готов простить;
   Ведь даже солнце в пятнах, что там говорить.



XXXIV.
Зачем же обещав прекрасный день,
Сулил безоблачную, легкую дорогу,
Чтоб без плаща в завесе темной словно тень,
Я растерял свое великолепье и отвагу?
И даже если ты пробьешься осушить,
Чело потрепанное бурей и ветрами;
Бальзам для тела не за что хвалить,
Когда не может он лечить душевной раны.
И будь то совесть, сожаленье или стыд;
Ты в чувстве не найдешь желанного лекарства;
Хоть пусть раскаянье отчасти исцелит,
Того на ком весь груз лишений и несчастья.
     И эти слезы как жемчужины твои,
     С лихвой искупят все твои грехи.




XXXV.
О том что свершено печаль и грусть оставь;
И солнце часто затмевается луною;
Шипы у розы есть, в воде целебной грязь
И черви скверные в прекраснейших бутонах.
И как без промахов найти свою стезю?
Скажу тебе и я грешу в сравненьях,
В своем желании смягчить твою вину,
Пред прочими являя в лучшем положенье;
И в деликатной тяжбе вредный друг,
Бывает выступает адвокатом;
С любовью и призреньем разделяя тот недуг,
Вот так и я мешаю пренья с грубым матом.
    И поневоле стал я соучастник грабежа,
    Когда мой вор обчистил самого себя.



XXXVI.
Признай, где двое нас там мы с тобой одно
И живы в нем неразлучимою любовью,
Чтоб то что по судьбе нам на двоих дано
Понес бы без тебя с высокой головою.
И смысл жизни нашей нам не умалить,
Хотя и в зле ее разнимся мы с тобою,
Мы цель ее не в силах изменить, 
Хотя и в силах пренебречь своей стезею.
И потому тебя я не узнаю в встрече той,
Чтоб промах мой остался позабытым,
И чтобы не задето было имя клеветой
И ты мне не окажешь почестей открыто.
   А делаю я так затем что ты течешь в крови моей
   И твоей честью дорожу я так же как своей.



XXXVII.
Подобный старому отцу отжившему свой век,
Находит в радостях детей забытую усладу,
Так утомленный вредною фортуною в ответ
Я в правоте и верности нашел свою отраду.
И чем бы щедрой жизнью не был наделен,
Умом блестящим, красотой, родством иль златом,
Где доведешь до идеала свой не прочный дом,
Там приобщу любовь свою возвратом.
И потому не жалок тот где нечего отнять,
Когда способен видеть высшее начало;
И части в превосходстве целого сиять,
Пока в тени искрится суть его и слава.
   Все лучшее что видишь получить тебе желаю;
   Исполнишь если счастья большего не знаю.



XXXVIII.
И как же музе быть с моей поэзий свободной,
Когда невольницей чудесных твоих грез,
Твоею рифмой, слишком превосходной
В сужденьях вязнет потрясающих до слез?
О нет, себе ты лучше сам скажи спасибо;
Покуда есть ли в белом свете хоть один болван,
Кто не способен самому себе писать красиво
Когда он сам свой свет и вдохновенье тоже сам?
Так будь же сам себе своей десятой музой
Десятикратно превосходней старых девяти;
То для поэтов, ты же что рисуешь яркой думой,
Позволь тому внушить прекрасные стихи;
    И если моя муза увлечет звучаньем эти дни,
    То пусть тебя похвалят за усилия мои.



XXXIX.
О, как же должным образом воспеть,
Твои достоинства когда ты частию меня?
Какой же прок мне комплименты эти петь,
Коль воспеваю в них я самого себя?
Так пусть же наша общая любовь,
На время перестанет быть единой,
Чтоб должное твое тебе воздать я мог,
Что заслужил ты для себя в своих усилиях.
Трудна разлука, если б не свобода нам,
Где на досуге в сладком наваждение,
Мог обмануть себя предавшийся мечтам,
И время посвятил любимым заблужденьям.
   И если б не они то как воздать свою хвалу
   Тому кто здесь с тобою делит жизнь твою?



XL.
Бери что любишь и любовь мою возьми,
Но что ты можешь взять чего душа не знала?
Ты не найдешь на белом свете истинной любви;
Что любишь ты тебе давно принадлежало.
И если ты вмещаешь всю любовь мою,
Которая принадлежит тебе отчасти,
Тебя конечно в этом я не упрекну,
Когда ты дорожишь всем тем что в твоей власти.
Но я тебе прощаю мой любимый вор;
И хоть украл что ничего не стоит ненароком,
Все ж тяжелей сносить пустой любви немой укор,
Чем желчь досадных и доходчивых уроков.
   О ты в ком и порок печальный дружен с небесами,
   Убей меня, но не должны мы стать врагами!


XLI.
Ошибки вольности беспечной,
Когда для сердца нежного я бременем пустым,
В соблазнах твоей юности прелестной,
В отсутствии здесь глух и нелюдим.
Прекрасен ты и потому ты осажден,
И в доброте излишней терпишь пораженье,
И если женщиной ты будешь побежден,
То потому что слеп для лучших наслаждений.
Увы! И жаль что в буйстве юности слепой,
Не преминул ты отчитать за глупости и леность,
Ведомый ею жалкий бунт затеял свой,
Перешагнув свой долг и вместе с долгом верность;
       Своей прелестной красотой ее пленя,
       Ошибся в ней, но обманул уже меня.



XLII.
Что обладаешь ею ты не вся моя беда,
Хотя и я любил ее без всякого искусства;
Не так печально то что потерял ты в ней себя,
Досадней то что растерял там свои чувства.
Но грешный ваш союз я извиняю так;
Ее любил ты зная что я тоже;
Ради меня затеян был никчемный брак,
Чтобы узнать кто любит ее больше.
Я говорю себе что потеряй тебя я с ней,
Любовь свою я сберегу для лучшей доли,
А брошенную мною друг найдет везде,
Чтоб потерял потом я их обоих.
     И все несу я этот крест, одно лишь утешенье,
     Мой друг и я одно, нет слаще обольщенья!      




XLIII.
Иллюзий полон светлый день,
Но закрывая очи вглядываясь в вечность,
Сквозь сон бредет моя ночная тень,
Незримо устремляясь в неизвестность.
И отблеском мерцающей ночи,
Там предстает в торжественном обличье;
О если бы при свете дня узреть могли
Сиянье глаз безмерное величие!
Как счастлив был бы я без слов,
Увидеть в жизни образ тот прекрасный,
Когда и сквозь туман забытых снов
Мне до сих пор является он ясным!
    Мне день что ночь когда не вижу я тебя,
    А встретимся во сне мне ночь светлее дня.



XLIV.
Когда бы мыслью стало мое тело,
Я чрез пространство без границ легко,
В мгновенье ока бы достиг твоих приделов,
Лишенный мутной сущности его.
Тогда, не важно, где бы не был я,
Пусть даже в самых отдаленных странах;
Она летела бы сквозь суши и моря,
Подумав только, там бы пребывала.
Увы! Но мысль бессильна в том моя,
Ей не под силу расстоянье то измерить;
Неизмеримой суши бесконечная вода;
В что есть и нет, едва ли можно верить.
    Печалью этой удручен уперся я в ничто;
    Среди земли с водой не выбрать мне одно.



XLV.
Когда живых стихий незримый сонм
В расположенье чувства нежного пребудет;
Когда из четырех останутся вдвоем
И смерть уныньем сердце твое губит,
Тогда проворных вестников опять
Жду от тебя я с доброй вестью,
Что жизнь твоя вернула свою стать
И даже и сейчас ласкают своей лестью.
Огонь и воздух - верные друзья.
Где б не был я всегда тебя узнают;
Легка в желанье чистого огня;
Повсюду мысль в воздухе витает.
    И вновь и вновь я буду счастлив их встречать
    И с тяжким сердцем их обратно провожать.


 
(Огонь и воздух - верные друзья.
Где б не был я всегда тебя узнают;
Легка в желанье чистого огня,
Повсюду мысль в воздухе витает.
Когда живых стихий незримый сонм
В расположенье чувства нежного пребудет;
Когда из четырех останутся вдвоем
И смерть уныньем душу твою губит,
Тогда проворных вестников опять
Жду от тебя я с доброй вестью,
Что жизнь твоя вернула свою стать
И даже и сейчас ласкают своей лестью.
    И вновь и вновь я буду счастлив их встречать
    И с тяжким сердцем их обратно провожать.)




XLVI.
Пространство что не зреть и не понять
Теперь причиной ссоры непрестанной;
Глазам твой образ зримый не узнать,
А сердце чувствуя не в силах выдать тайны. 
Но призывая оно будет заявлять,
Что ты сокрытый в нем для глаз недосягаем.
Ответчик же все будет отрицать,
Что призрак лжет, его никто не знает.
Чтобы вопрос между собой решить 
Собрались вместе мысли все для спора,
В желанье все ж определить,
Где доля зрения, где у сердца доля.
   И так решили, все это для нас,
   Сокрытое для сердца, зримое для глаз.



XLVII.
Со зреньем сердце заключило свой союз.
Они в ладу теперь друг другу не перечат;
Когда я слеп в плену у грубых чувств,
Своей любовью сердце меня лечит.
И пищею для глаз желает им явить
Своих видений дивную усладу;
В другой же раз спешат глаза делить
Заветных чувств и мыслей радость.
Так из любви неизреченной той к тебе,
Я вижу образ зримый пред собою;
В невыразимом чувстве ты при мне,
И в мыслях этих я перед тобою;
    Тебя я вижу и во сне когда самим собой,
    Во мне ты будишь радость и покой.


XLVIII.
В свой отправляясь путь я осторожно
Припрятал все от посторонних рук;
Все то чему нетронутым остаться было должно,
Чтоб ни один пустяк не мог бы ускользнуть.
Но ты кому назначены сокровища мои,
Для вора стал добычей не случайно;
Теперь тревогой мне заботы все твои,
И утешение я делю с своей печалью.
И не могу тебя держать я в заперти;
Что ты при мне едва ли кто то знает,
Хранишься в тайнике моей груди,
Который можешь по желанию оставить.
      Увы, боюсь и этот слишком слаб засов;
      Кто ж устоит от столь желаемых призов?



XLIX.
Когда такое время подойдет
И ты увидишь все мои изъяны, 
И мне любовь твоя предъявит свой отчет,
От прошлого отказываясь рьяно;
Иль светом солнц блистательных очей,
Ты поприветствуешь меня едва и не заметишь;
Когда любовию степенною своей,
Уже не тот ты холод жизни своей встретишь,
Тогда в сознании того что стоит жизнь моя,
Коль нету ей надежных оснований,
Я свою руку подыму против себя,
И в твою пользу приведу я больше оправданий.
       В те дни поможет то что я тебя не стою,
       И оправдаю все своей неправотою.



L.
Тяжел и скучен многотрудный путь,
Но там где рано или поздно непременно буду,
Покой и отдых мне дадут вздохнуть,
И где мой друг остался позабуду.
Мой утомленный конь не терпящий узду,
Теперь измучен тяжкой долей,
Он не бежит уже а еле тащит груз,
Бедняга чувствует хозяин не доволен.
И в раздраженье шпорами в бока,
Он отвечает мне тяжелым стоном,
Намного больше ранящим меня,
Чем его боль с потерянною кровью.
     И тяжкий стон его дает понять,
     Что радость впереди уже не ждать.



LI.
Так извиняя своего уставшего коня,
Я промедления его упрямые прощаю;
Куда спешить бедняге, не его вина,
Что долгий путь не видит и не знает.
И что теперь, какой мне в этом прок?
Да хоть летел бы вихрем неустанным,
Пришпорил бы его ленивый бок,
Когда мне штиль и ветер оба равны.
И есть ли в мире хоть один несчастный конь,
Кто поспевал бы за моим желаньем;
Кто позабывши плоть негаснущим огнем,
Ради любви простил бы истязанья;
    И коль ленив он слишком медленно везет,
    То пусть идет себе а я помчусь вперед.



LII.
Я тот богач кто приведет тебя
К сокровищу что ожидает в сохранение,
Которое не зреть тебе всегда,
Покуда бы не притупилось твое зренье.
И потому те празднества для глаз,
Что потрясают исключительным виденьем,
Разбросаны так скупо через раз,
Подобны крупным брильянтам в ожерелье.
Так время в тайнике тебя хранит,
Подобно сундуку или чулану,
Где праздничное платье что висит
Для случаев особенных и важных.
   Благословен ты чья сокрытая природа,
   Надежда и бескрайняя свобода.




LIII.
Какой стихии порождение образ твой,
Что тысячи теней в твоем распоряженье;
Меняют облики одною за одной,
А ты один созданий этих отраженье?
Адонис по сравнению с тобой
Покажется неловким подражаньем;
Сравни с Елены дивной красотой,
И в греческих предстанешь одеяньях.
Богатый урожай или весенний цвет,
В сравнении с тобою будут бледной тенью;
Где б только не сиял твой щедрый свет,
Благословенным будешь в этом облаченье.
   Меняя внешность всякий раз красой блистаешь,
   Но неизменный сердцем лишь свое ты знаешь.



LIV.
Насколько благородней красота
Когда ей истина в учтивом услуженье;
Прелестна роза но прелестнее она,
Когда чудесный аромат ей украшенье.
Шиповник с розой красотою схож,
На тех же он шипах он радостно играет,
Прекрасным цветом ярких лепестков,
Когда в дыханье лета их бутоны расцветают.
Но внешности обманчива краса,
И лишь собою заняты встречают увяданье;
Но розы сладкий аромат не для себя
И смерти нет ее нежней благоуханья.
  И от тебя мой юноша уйдет твое дыханье,
  Оставив между строк души очарованье.


LV.
Ни мрамор и не злато изваяний,
Не пережить им этих изумительных стихов;
В них ярче суть твоя заблещет своей славой,
Чем в камне брошенном в пыли своих веков.
Когда былого отживет и обветшает труд
Иль распри сменят истуканов своих гордых,
Ни марса меч и не война не изживут
Из памяти времен живых рекордов.
И не взирая ни на смерть ни на вражду,
Себя ты снова явишь поколеньям;
Их похвалы всегда тебя найдут,
Пока все не исчезнет в окончательном забвенье.
    И в ссудный день когда восстанешь в их глазах,
    Пребудешь в них и в этих ты стихах.



LVI.
О, пусть любовь моя негаснущим огнем
Не даст желаниям угаснуть и забыться;
Пусть они в пепел обратятся в пламени своем,
Чтоб завтра в новом свете возродиться;
Быть может ты в иллюзиях своих
Сегодня затуманил себе зренье;
Твои глаза - ты завтра вновь смотри,
Чтоб дух не утомился в пресыщенье.
И пусть всех заблуждений океан
Меж ваших берегов печальным расстояньем;
В тот день когда любовь вернется к вам,
Вновь обретете в ней свое призванье;
    Иль назови ее зимой где ты мечтаешь
    О лете теплом и втройне его желаешь.




LVII.
Твоим слугою я, что делать мне еще
Как не служить в часы твоих желаний;
На что здесь тратить время мне свое,
Когда оно во власти ожиданья?
Роптать и сетовать не смея на тебя,
Слежу безмолвный я за долгими часами;
Не смею занимать я мыслями себя,
Где ты сейчас и чем быть можешь занят.
Как бессловесный раб тебя я молча жду,
Не думая о горечи тоскливой,
Зачем ты прочь отправил верного слугу
И кто с тобою рядом может быть счастливым;
         О, как любовь порой безумна и слепа,          
         И все ей в радость, что б не делала она.




LVIII.
Господь помилуй и избавь меня,
Чтобы свидетель праздных развлечений,
Желания твои делил с тобой слуга,
Невольно разделяя с тобой время!
И пусть в глухой темницей для меня,
Несчастным узником твоей свободы,
Я без упрека молча вытерплю всегда,
Все испытания что ты мне уготовил.
Где хочешь будь, все пред тобой лежит,
Во всем ты волен, сам все разрешаешь;
Что любишь, то тебе принадлежит,
В чем ошибаешься ты сам себе прощаешь.
   Мне остается ждать, хотя мне адом ожиданье;
   Не мне судить как хороши твои желания. 



LIX.
Когда под солнцем ничего не ново,
Умами замороченными вспять,
Стремимся повторить известное по новой,
Рожденье новой жизни своей дать;
О если б мог хотя бы пять веков назад,
В каком нибудь рекорде я воочью,
Узреть тот образ в старых письменах,
Где его мысль выразила точно,
Тогда бы знал как славили в те дни,
На диво сложное и чудное строенье;
На сколько лучше стали мы или они
Иль жизни круговерть осталось прежней.
    И все ж уверен я что прошлых дней умы
    И худшему дарили лучшие хвалы.



LX.
Как волнами бежит морской прибой
И бьются о скалистый берег разбиваясь;
Так и минуты исчезают чередой,
Ожесточенно споря и сражаясь.
Младенец лишь явившийся на свет,
Свое рожденье зрелостью венчает;
Увы, но время блеск его побед,
Назад стяжая мраком затмевает.
И свою руку возложив на юный цвет,
Другой рукой кромсая его губит;
Все лучшее чего в природе только нет,
Туда разящая коса его пребудет;
     И все же время здесь бессильно пред тобой
     И будешь жить в веках ты с этою строкой.





LXI.
Не твой ли образ в час ночной
Тяжелым векам не дает сомкнуться,
Прервать желая дрёму полуснов
Видением теней что предо мною вьются?
Иль это ангел посланный тобой,
С твоей звезды чтоб присмотреть украдкой,
Как я распорядился собственной стезей,
Ревнуя к праздности и грусти безотрадной?
О нет, твоя любовь едва ли так сильна,
Что не дают моим глазам закрыться;
Из за моей любви они не знают сна;
Теперь на страже для тебя моя зеница.
   В твоей обители я просыпаясь за тобою смотрю;
   Далекой от меня ты близок к тем кого я зрю.



LXII.
В любви к себе погряз в пороке грустном;
И стал им безраздельно одержим;
Проник он в сердце, пропитал мне душу
И средств не зная жить теперь мне с ним.
И мнится мне что лишь один на свете;
И не найти кто лучше и достойнее меня;
Себе я сам назначил красоту и добродетель,
И в превосходстве я не знаю никого кроме себя.
Но в зеркало взглянув я замечая вижу,
Что безнадежно временем потаскан и побит;
Так искренне любить свои морщины,
Поистине негоже и претит;
    Нет, это ты кого в себе я так люблю;
    Ты приукрасил старость мне мою.




LXIII.
Настанет день и он как я предстанет,
Разбитым временем губительной рукой;
Когда испив всю кровь оно его оставит,
Испещрив лицо глубокой бороздой.
Когда очнувшись с молодой зарею,
По краю бездны в страхе бросить взор,
Он попрощается с земною красотою,
А вместе с нею распростится и с весной.
Жестокого финала я предвижу время
И против старости губительной клинка
Для памяти его все эти укрепленья,
Чтоб не изрезана была напрасно красота;
    Хотя ценою жизни, что ж, но черная строка,
    Ей жить и процветать на долгие века.




LXIV.
Я вижу как рукой нещадной время
Бросает тьму веков в забвение и смерть,
В пыль обращая все богатства и строенья
И рабским гневом начищает свою медь.
Как размывает твердь голодный океан,
Чтоб место уступить для новой тверди,
Чтоб изобилие за счет потерь умножить там
И изобилием умножить новые потери.
Когда я вижу сколь безмерна глубина
Чреды замен и нескончаемых падений,
Уроком страшным те руины для меня,
Что без любви могу остаться с новой сменой.
     О нет, любви моей совсем нельзя лишиться;
     Подобно смерти то что мне нельзя остановиться.




LXV.
Когда земля и океан, гранит и бронза,
Все бренно здесь и смерти подлежит;
Когда невечна и изменчива природа,
То как ей с хрупкой красотой твоею быть?
Как нежному цветку дыханьем лета
Всегда цвести и прелестью дышать,
Когда и скалы разрушаются от ветра
И сталь пред временем не в силах устоять?
Проклятье! Кто же здесь способен
Сберечь сияющий алмаз своих времен;
От времени стремительного бега,
От порчи иль могилы без имен?
   Никто! О если только не свершится чудо это
   И засияет он в моих чернилах ярким светом.



LXVI.
Зову я смерть и в ней ищу покоя;
Наскучила мне честь с протянутой рукой,
И праздник жизни редкого покроя,
И вера детская с злосчастною стезей,
И злато почестей где быть должно укором,
И совершенства что в немилости судьбы,
И чистая любовь изрытая позором,
И дух во власти у хромающей любви,
И лживый вздор на службе у искусства,
И истина простая что наивностью слывет,
И недомыслие впримешку с безрассудством,
И слово что себя в неведенье грызет;
     Всем этим утомлен ушел бы я давно,
     Но как же друга мне оставить одного.




LXVII.
Чего же ради жить ему среди грязи;,
И удостаивать нечестие присутствием отрадным,
Симпатией и выгодой одаривать грехи,
И украшать себя налетом неприглядным?
И фальшью красить ясный цвет,
Являя мертвое подобием прекрасным;
И тени выдавать за яркий свет
И нагло врать обманом безучастным?
И почему он должен жить сейчас когда природа,
В своем банкротстве кровью обнищав,
Во всем что есть являет себя гордо;
За чей же счет она питает свой несчастный прах?
    Или хранит его чтоб явить былые дни, 
    Какими раньше были славными они?




LXVIII.
Быть может это есть портрет неточный,
Отживших дней когда в расцвете лучших лет
Его еще не мучили лихие недоноски,
Он проважал закат и вновь встречал рассвет.
Когда ушедших локоны златые, 
Во век не были достоянием земли
И покидая свои головы седые,
С главою юной обновлялись и росли;
Заметны в нем времен благословенных
И без прикрас прелестные черты;
Тех дней когда не наживали себе лето
И новый цвет за счет далекой старины;
    Как образец его природа схоронила для себя,
    Чтобы явить какою красота была всегда.




LXIX.
Ту часть что ты любезен был отдать на суд;
Нет сокровенной мысли что не была бы с нами;
И кто ж оспорит твою истинную суть,
Когда и все враги становятся друзьями?
Извечной славы заслуживший похвалу;
Увенчанный наружностью степенной,
Всегда заменит новая отжившую хвалу,
Лишь стоит заглянуть подальше вглубь вселенной.
Твой дух и разум без начала и конца,
Измерят вмиг друзей все мысли и печали
И пусть похвастают делами добрые глаза;
Всегда цвести тебе хотя и с сорняками.
    Но где благоуханье что сулит прекрасной цвет?
    Ах да, доступный всем цветешь ты на земле.



LXX.
Не твой изъян что на тебе нашли вину,
Что вороны в тревоге воздух сотрясают;
Покуда так заведено во всем миру,
Что красота к себе вниманье привлекает.
В злословии растет значенье и цена,
И будь ты хоть каким хорошим,
Удел достоинства навет и клевета, 
И черви обожают молодые розы.
Перешагнул ты юность невредим,
Нетронутым иль злобно атакован,
Себя ты тем не менее победил
И к неустанным взорам стал прикован;
    И если бы не тенью давний твой порок,
    Тогда своею красотой один владеть ты мог.
 


LXXI.
Печаль отбрось и выкинь горечь вон
Когда заслышишь ты от жизни онемевший,
Оповещающий холодный мрачный звон,
Что променял я тяжкий мир на лучший.
И если ты узнаешь смысл той строки,
Не думай чей начертана рукою;
Я не хотел бы навредить твоей любви
И лучше бы забытым быть тобою.
О, говорю не вспоминай меня молюсь,
Читая между строк глухую укоризну;
Когда быть может я уже с землею растворюсь,
Но пусть твоя любовь растает вместе с жизнью;
    Чтоб без меня свою тоску не выдавал
    И мир всеведущий тебя насмешке не предал.



LXXII.
Когда уже покинул ты меня, забудь,
И не трави словами мир и без того несчастный;
Чем дорог стал тебе бессменный друг,
Нет смысла в уверениях напрасных.
Иль разве только не придумаешь ты ложь,
Чтобы звучала почестней и благородней;
В том пользу для меня ты большую найдешь,
Чем в истине скупой и неугодной.
И чтобы фальшью не марать свои слова,
Что из любви ты хвалишь меня лестью,
Оставь мое ты имя там же где и я,
Чтоб не затронуть невзначай мирскою честью.
    Признаюсь стыдно мне что я творю себе в ответ,
    Да и тебе должно что ты в пустом увидел свет.



LXXIII.
Во мне ты зришь заброшенную осень;
Трясутся редкие листы иль уже вовсе нет;
Где раньше птички стройно пели свою песнь,
Теперь лишь холод, запустение и смерть.
Во мне ты видишь сумерки заката,
Которое на западе вот вот исчезнет прочь,
Укрывшись с глаз долой в покое мрака,
Там где царит непроницаемая ночь. 
Во мне ты видишь тот огонь прекрасный,
Раздутый на останках юности живой,
Где там же должен он угаснуть,
Навек укрывшись пеплом и золой.
    Ты стал сильнее зная, что осталось ждать,
    С чем попрощаешься, а что не потерять.



LXXIV.
Смирись когда меня без права на залог
В темницу темную утащит мое время;
Мне жизнь моя средь незабвенных этих строк,
А память в пониманье их значенья.
И ты когда прочтешь узнаешь вновь меня;
Та часть - мое к тебе благословенье;
Землей останется извечная земля,
Когда мой дух невидимый для зренья.
И потому отребьем жалким эта плоть;
Червей добычей дорожить конечно стоит,
Но грубым для тебя лишь годно чтоб молоть,
Бедняг несчастных и в земле потом пристроить.
     Лишь ценно то что втайне ты хранишь в себе,
     Что ты оставишь и возьмешь с собой везде.




LXXV.
Для мысли ты неограниченный простор,
Как для засушливой земли живительная влага;
Ради тебя теперь ведется этот спор,
Как по крупицам наживает злато скряга.
То радостью, то гордостью объят,
То в опасенье растерять напрасно,
То думая что лучше промолчать,
То посмотрите как оно прекрасно;
Порой пресыщен видеть не хочу,
То с новой жаждой по тебе скучаю:
Тебя имея я другого не ищу,
За исключением того что от тебя узнаю.
   Так я в томлениях и радостях сменяю свои дни;
   То в сильной жажде, то пресыщены они.



LXXVI.
Ах от чего мои куплеты так бедны
И лишены прекрасных сочетаний;
И не хотят спешить за временем они
И новоявленное мнится слишком странным?
И почему пишу всегда одно;
В известные одежды мысли облекая, 
Почти я называю имя в них свое,
Но с каждым словом жизнь в них другая?
О да все эти мысли только об одном
И все что мне под силу здесь устроить,
Словами новыми украсить старую любовь
И прошлое по новой перестроить.
    Как солнце молодеет с каждым днем,
    Вот так мои все песни только лишь о нем.




LXXVII.
Ты на часах увидишь схватку исчезающих минут,
А в отраженье прелести отжившие вериги,
И чистые листы душе укажут скрытый путь
И оттиском заполнишь брешь настольной книги.
И все изъяны в своем в зеркале узришь,
Могил забытых пробуждая память;
В глубины времени незримой тенью улетишь,
Где вечность все иллюзии стирает.
И все что не вмещает память в слепоте,
Позволь вместить тем незаполненным страницам,
И ты увидишь сколько новоявленных детей
Являет миру просветленная зеница.
   И если чаще станешь ты смотреть за эту пелену,
   Тем большим благом приумножишь книгу ты свою.



LXXVIII.
Так часто я искал в тебе подмогу для стихов
И призывал служить мне вдохновеньем,
Что и чужие в тебе ищут теперь кров
И рассыпаются в чудесных откровеньях.
И некогда немые в свете твоих глаз
Теперь звучат твоей душевной силой;
Ты их ученостью украсил без прикрас
И красоте придал изящество и милость.
И все же самолюбия исполнен ты смотри,
Под впечатленьем чьим ты был рожденным;
Облагородив слогом новые стихи,
Чей музой снова должен стать ты вдохновленным;
   О сколько же неведенью лететь к твоей звезде;
   И все искусство возвышаясь тянется к тебе.





LXXIX.
Пока взывал к тебе послушная строка,
Одна владела благодатью твоей нежной;
Теперь же муза ослабела и ушла,
В другое место набираться стати прежней. 
И без сомненья наилучшего пера
Моя любовь заслуживает дружбы
И все же чем бы не украсилась она,
Поэт крадет лишь у тебя себе на нужды.
Он назовет тебя прекраснейшим из снов,
Но без тебя он не увидит это слово,
Или найдет в тебе достойную любовь,
Но все что есть в тебе не старо и не ново.
    Не стоит благодарности и даже если рад,
    Все что воздаст он ты вернешь ему назад.



LXXX.
В отчаянье пишу и я давно мечту оставил;
Мне не догнать того кого не в силах я явить
И как бы рьяно красоту твою не славил,
Убога речь коль образ твой не уловить.
Когда и малое обширно и прекрасно,
И всех достоинств необъятен океан,
Мой дерзкий парусник поистине несчастен,
Когда скользит он своевольно по волнам.
Его ничтожнейшая помощь мне в подмогу,
Когда как он бескрайней бездны господин;
Иль сокрушенный потеряю я дорогу,
А он в безмерной сущности всегда один;
   И если же в любви я потерплю крушенье,
   То не видать мне в жизни утешения.




LXXXI.
Моя ли эпитафия напомнит о тебе
Иль ты переживешь мое мирское тело,
Не в силах смерть тебя из памяти стереть,
Хотя и позабудут все меня всецело.
Нетленным именем ты с этою строкой,
И пусть покину этот мир я бренный;
Земля мне станет лишь могилою сырой,
А ты пребудешь здесь гробницею вселенной.
И дивный образ сохранят мои стихи
И все что не успел явить ты жизнью этой,
Грядущему ты явишь блеск любви,
Когда живые все уж попрощаются со светом;
    И жить тебе в веках и таково мое перо,
    Чтобы узреть в ком жизнь дышит более всего.



LXXXII.
Не знаю к счастью или к сожаленью,
Ты рассыпаешься в звучанье точных слов;
К моей ты музе не имеешь отношенья,
А значит без ущерба смысл этих снов.
Наружности прекрасной и красивому уму,
Нет похвалы достоинствам безмерным
И потому всегда ищу я новую хвалу,
Чтоб превзошел свое блистательное время.
Да будет так и все ж пока в теченье лет,
Они доискивались слов и выраженья
Как в красноречье воспеть короткий век,
Ты оставался другом искренним и верным;
   Как не печально это был не твой полет;
   Как жаль что им тебя всегда не достает.



LXXXIII.
В прекрасном слове ничего я не нашел,
И не пристала их тебе двоякая природа;
И все что мог я предложить ты превзошел,
Букет из бледных слов в уплату долга.
И потому в глухом молчании своем, 
Тебе представил самому увидеть,
Как безнадежно современное перо,
Когда не может красоту твою предвидеть.
И пусть молчанье ты поставил мне в укор,
Тогда как в нем вся гордость и заслуга;
Пока одни охотливы до жизни точат взор,
Немая прелесть ждет слепого друга.
    И в каждом из твоих прекрасных глаз,
    Побольше жизни чем поэтов всех за раз.



LXXXIV.
О кто же ты бесспорный повелитель,
Лиц превосходных превосходное лицо
И где сокрыта твоя вечная обитель,
Где сам себе ты ровней делишь все свое?
Достойно сожаления перо когда бессильно
Средь вороха иллюзий образ твой узнать,
Но кто хоть малой удостоит тебя силой,
Облагородит и прославит свою стать.
Так стань же ты палитрой его слова,
И пусть он образец напишет свой,
Чтобы противник ум восславил его снова,
Чудесным слогом восхищая мир честной.
   Лишь не усердствуй ты с чрезмерной похвалой
   И не мешай проклятье с красотой.



LXXXV.
В безмолвной тишине учтива моя муза,
Пока все остальные шумною гурьбой,
Словами звучными стирают ее узы,
Хвалебными речами проясняя образ твой.
Пока одни для красных слов слагают песни,
Своей воспитанной я думе отдаю свое;
"Аминь!" я отвечаю каждой вести,
На каждый гимн, где утончается перо.
Да, да я говорю, и это тоже верно,
Но всем достоинствам я знаю большую хвалу;
Но это в мыслях где любовь моя безмерна,
Хотя для слов я часто примененья не найду.
   И потому цени других за воздух звучных слов, 
   Меня за то что мысль немая без оков.



LXXXVI.
Не с этой ли прелестною строкой,
Летел мой парусник к желанному трофею,
Где зрела мысль с повязанной главой,
Свою гробницу обративши колыбелью? 
И не его ли дух наученный тенями
Явил мне пропасти немыслимых высот;
И если и не он с незримыми друзьями,
То кто смятение сеет среди этих строк?
О нет не он и не его знакомый призрак,
Что еженощно знанием питает его ум;
Никто не явит молчаливый мысли признак;
Тогда я не был угнетен от этих дум.
   И лишь когда меня наполнил ты собой,
   Я посвятил тебе невозмутимый свой покой.




LXXXVII.
Прощай! Ты вероятно должен знать,
Какой ценою здесь бесценное владенье,
Не смею далее тебя я здесь держать
И договор определенный вне сомненья.
И все дары твои что в обладании моем
Не с твоего ли изволенья мне в заслугу?
Дурной причиною лишь хотение одно,
И потому богатства возвращаю другу.
Себя дарил ты даже не внимая,
Какой цены твой безвозмездный дар;
Иль в простоте наивной ошибаясь
Оценке верной ты вниманья не придал.
   Теперь лишь пробудившись возвращаешься в свой дом;
   Я думал что владел тобой, какой приятный сон.

 


LXXXVIII.
Когда свою насмешку ты подаришь мне,
Мою заслугу наградив пренебреженьем, 
Твоей я оправдания назначу стороне,
Забыв твое былое отреченье.
Кто как не я знаком со слабостью своей
Ведь мне знакомы все пороки и изъяны; 
То посвященье обернется пользою твоей
И потеряв меня покроешь себя славой.
И так как о любви здесь мысли мои все, 
Мне не остаться без желаемой награды;
И те обиды что нанес я сам себе,
Мне принесут потом двойное благо.
   Так из любви моей тебе дарю свою я милость,
   Для правоты твоей снося несправедливость.



LXXXIX.
Скажи из за ошибки ты не хочешь меня знать
И выскажусь о ней я с осужденьем;
Скажи хромаю я и я начну хромать,
Твоих причин внимая разуменью.
И ты не в силах причинить мне вред,
Себе желанную стяжая перемену;
Как зная волю я чиню себе в ответ
И как чужой творю себе подмену;
И твое имя больше не услышать им нигде,
Чтобы не знать мне больше вероломства
И по своей врожденной простоте,
Чтобы не выдал старое знакомство.
    Как для тебя я буду спорить сам с собою увидишь,
    Ведь мне нельзя любить кого ты ненавидишь.



XC.
Меня ты можешь ненавидеть но теперь,
Когда весь мир перечеркнул мои свершенья,
Фортуна злобная пусть рукоплещет от потерь
Под занавес плохого представленья;
И если сердце эту горечь сможет превозмочь,
Не отступи перед поверженным несчастьем
И не испорть промозглым утром свою ночь,
Отодвигая поражение в ненастьях.
И если вздумаешь оставить ты не верь,
Что под конец испив ничтожную кручину,
Мне будет лучше чем захлопнув громко дверь
Фортуны дьявольской испробую я силу;
    И никакая горесть и печаль мне страшна,
    В сравнении с тем что если потеряю я тебя.



XCI.
Кто родом чванится а кто прямым умом,
Кто платьями красивыми последней моды,
Кто силой тела, кто блестящим мастерством,
Кто скакунами редкостной породы.
У каждого своя любимая отрада,
Где наслаждение лучшее находит он свое;
Но для меня все эти мелочи преградой,
Пред тем что превосходит лучше их всего.
И лучше злата и высокого рожденья,
Одежд роскошных, редких скакунов,
Когда любви своей мне даришь ты владенье
И гордость вся ничто пред блеском ее снов;
   И лишь в одном не быть мне безучастным,
   Что без нее останусь самым я несчастным.



XCII.
Все худшее на что способен ты
Твоей несчастной жизни срока не превысит;
Но жизни нет где нет твоей любви,
И все живое здесь лишь от нее зависит.
А значит нет нужды боятся худшего из зол,
Когда и меньшее грозит ее распадом;
Но вижу что я лучше в положении своем
Чем быть обманутым ее превратным нравом;
И потому изменчивость тревожного ума
Теперь я отношу к унылому безволью;
Лишь от тебя зависеть может жизнь моя
И счастье жить и умереть с твоей любовью!
   И кто покажет совершенство что не хочет грязи знать?
   Ты можешь кем угодно быть, а я при этом спать.




XCIII.
Так я живу быть может с этою изменой,
Надеясь что любовь как прежде мне верна
Глазам любимым не внимая перемене,
Не зная с кем теперь остывшая душа;
Ведь в них не можешь быть вражды и злобы,
А значит чувств правдивых мне не знать.
Хотя на лике все морщины и зазнобы,
Все настроенья можно с легкостью читать.
Но небеса в явлении тебя постановили,
Чтоб на лице всегда жила любовь твоя;
В каких движениях бы сердца не явили,
Лишь сладость выражаться в них должна.
   Как спелый плод вкусить себя благоволит,
   Пока не сорванный прекрасен ты на вид!



XCIV.
Кто властью обладая не вредит,
Чья сила выдается в их движеньях,
Те кто тверды и неподвижны как гранит,
Все двигают не зная искушений,
Они наследуют по праву небеса,
Уберегая от напрасных трат дары природы;
Когда другие лишь используют себя,
Они собой владея сами боги.
Прекрасен летней розы аромат,
И пусть лишь для себя благоухает,
Но если превзойдет ее сорняк,
Она умрет и цвета не узнает;
   И роза превращается в гнилье,
   Наисладчайший цвет отравленный ее.




XCV.
О, как в тебе прекрасен злобный рок,
Что для душистой розы злою порчей;
Ты облекаешь имя в пагубный порок,
Что с прелестью твоей и вовсе не порочный!
История хранит преданья твоих дней,
Полна твоих расхожих увлечений,
Но имя признавая не под силу ей
С дурной молвой смешать благословенье.
И до чего ж великолепен тот чертог,
Что слабости избрали себе домом,
Где красота смывает каждое пятно
И всякий раз все представляет в свете новом!
     Но коль увидел берегись мой дорогой,
     Отменный нож у слабого хозяина тупой.



XCVI.
Одни вменяют юность в твой порок,
Другие радости её в твоё очарованье,
Но будь то благодать или просчет,
К чему касаешься ты делаешь призваньем.
Как каждый камень как сияющий алмаз
Блестит на перстне королевы,
Так чем то добродетельным для нас,
Нам кажутся твои изъяны и подмены.
Как много агнцев бы съел свирепый волк,
Коль мог бы обратиться он в ягненка;
И сколько бы сердец ты уволок,
Когда б ты ясным стал для каждого ребенка!
   Довольно этого я без того тебя ценю
   И в песнях я тебя никак не умолю.



XCVII.
О, как тебя мне сильно не хватало,
Моя незримая отрада исчезающего дня!
Зимою бесконечной жизнь мне казалась
И запустением нагого декабря!
А ведь и лето процветало не впустую;
Все это время бременем весны,
Плодами осыпая осень золотую,
Даря сиротам щедрые дары.
И всякий раз богатым урожаем,
Надеждой щедрой завершая год,
Остывшая земля едва ли точно знает,
Какой ей следущий достанется приплод;
    Спадают листья, близится зима,
    Щебечут реже и уныло птички у окна.



XCVIII.
С тобою был в разлуке я весной,
Когда согретый солнцем юными лучами,
Апрель искрился и смеялся молодой,
Что сам Сатурн плясал с его огнями.
Но был тогда я слеп для сказочных цветов
И песен не слагал для красочного лета,
Не слышал трелей звучных соловьев
И не заметил радостного цвета.
И лилии не восхищался белизной,
И не хвалил оттенки розы зрелой,
Где если приглядеться виден образ твой,
Для всех один недосягаемым примером. 
    И мне казалось что зима и длится вечной ей,
    Когда был занят лишь игрой твоих теней. 


XCIX.
Воровка милая не скажешь ли ответ,
Не моего ли друга сладкое дыханье,
Похитила чтоб напитать им нежный цвет,
Журил фиалки я благоуханье.
Да так, что от него густою стала кровь,
Зардела белизна прекрасных лилий,
Душицей пропитались локоны волос,
А розы впали в спячку от унынья.
То от тоски белея то краснея от стыда,
Они в отчаянье своем как на иголках,
А третья не красна и не бледна,
Довольна кражей хитрая плутовка;
  И мстительный червяк потом грызет за воровство,
  И за другими замечал готовы все украсть твое.



C.
О, моя муза где же ты была;
Зачем же в темную ты множила сомненье?
Зачем на немощь обрекла мои слова,
На жалкие предметы тратя вдохновенье?
Вернись немедленно и память пробуди
Отчетливыми звуками потраченное время;
Пером свои искусным искупи
Стихи наполнив здравым рассужденьем.
И если ты увидишь пробудившись вновь,
Как друга увяданье не щадило,
Не пожалей своих за это острых слов
И время заклейми безжалостной сатирой.
   И друга воспевая смерть опереди,
   Чтобы коса ее осталась позади.


CI.
О муза от чего же в ленности своей,
Ты истиной и красотой пренебрегала;
Ужель не знала в милости ты чьей
И чьею ты любовью возвышалась?
И что же скажешь в оправданье ты свое,
Что красоте не нужно украшений?
Что сущность неизменная ее,   
А истина правдива без сомнений?
Уже ли ты останешься немой,
Увидев что в хвале такой нет толка?
О, только не молчи но громче ты воспой,
Чтоб друга твоего могила не умолкла!
   Отдай свой долг чтоб через многие лета
   Покрывшись золотом сияла красота.




CII.
Моя любовь по прежнему не спит,
Хотя и ослабела с виду негодует;
Она внутри еще сильней кипит   
И ради красных слов собою не торгует. 
Когда исполнен юности живой,
Ее встречал я песней молодою,
Как Филомела раннею весной,
Но стал я тише вместе с зрелою порою;
С тех пор притих не потому что мне не вмочь
И показалось слишком грустным это лето,
Но дикой музыкой встревоженная ночь,
Ее лишила прелести и цвета.
   И потому чтоб не наскучить лишний раз,
   Теперь пою свои я песни через раз.




CIII.
Ах, отчего же моя муза так бедна,
При том с таким размахом и свободой,
В своем суждении достоинства полна,
Что и хвала моя покажется убогой!
О не вени меня и должен ты понять,
Что в зеркале бездонном мысли мои тают
И строки все что мне под силу написать,
Свою немилость и немой укор узнают.
И не грешно ль тогда мне было искажать
Предметы кои не нуждались в улучшенье;
Ведь кроме прелести твоей мне не о чем сказать
И все стихи стремятся к этой цели?
   И больше, нет, гораздо больше в отраженье том
   Увидишь чем способен ты покрыть своим стихом.




CIV.
Когда все зимы отряхнули трижды летний цвет,
А три весны оделись трижды в осень золотую;
Когда в предвечной череде времен и лет,
Себе представил прелесть неземною;
Увидел я что друг мой будет вечно юн,
Что не грозит ему ни смерть ни увяданье;
Вновь три апреля встретят жаркий свой июнь,
И юный взор узрит времен чередованье.
Как стрелкою часов незримо красота,
Ползет всегда меняясь с новой цифрой;
Так и в движенье своем, сдается мне, она, 
Бежит всегда но кажется застывшей;
   Но чтобы знали вы глухие, темные лета,
   Что ваша прелесть вся заранее мертва.
 


CV.
В моей любви кумиров не твори,
И не клейми ее ты ересью слепою;
Лишь об одном мои все песни и хвалы
И вечно неизменны со этою стезею.
Ей нежной быть сегодня и всегда,
Нет в красоте ее изъянов и увечий;
На постоянство жизнь ее обречена -
В едином не найти противоречий.
Три слова - "Верность, доброта и красота" -
Когда они лишь одному определеньем;
Суть не изменится прелестного стиха,
Не важно хоть с каким воображением.
     Три слова одинаковы в одном,
     Вся жизнь уместилась в образе твоем.




CVI.
Когда листая летопись времен
Передо мною предстают изображенья,
Где рыцарей и дам прекрасных сонм
Являются в причудливых виденьях;
Среди разброса этих образов и слов
Я узнаю что и тогда перо стремилось,
Воспеть тебя средь лучших образцов
И прелесть старых строк с тобой теперь явилась.
И вижу что в пророчестве своем,
Они быть может неумелою рукою,
Предвосхищали время в образе твоем
Владея своей жизнью и судьбою.
   И нам воочию видящие нынешнее время,
   Не хватит слов воздать хвалу и восхищенье.



CVII.
Нет, не мой страх и не судьба миров,
Что начертал к прочтенью дух вселенной
Питает жизнью и хранит мою любовь,
Последних дней во имя искупленья. 
Отбросив тень смертельная луна 
Посеяла разлад и беспокойство;
Авгуров горестных насмешке предала
И возвела на трон свои дурные свойства.
Но даже пусть в сомненье каплями росы,
Живительного времени любовь моя впитает
И смерть ей подчиниться бедам вопреки,
Пока другие видеть не желают:
   Гробниц земных истлеет бронза и гранит,
   Но вечным строкам тленье не грозит.




CVIII.
Что смертный ум способен написать
О чем мой дух поведать был не в силах;
О чем еще здесь можно рассказать,
Что не могли бы выразить его чернила?
Нет ничего что он не может знать
И все же вновь в молитве молчаливой,
Нельзя мне старое за старое считать,
Когда впервые прославлял я твое имя.
И в одеянье новом вечная любовь
Поношенное платье ей не в радость;
Морщинами не портя себе кровь,
Она в прислугу обращает свою старость;
   И там рождение находит новая любовь
   Там где дыханью смерти вторит ее плоть.




CIX.
Не думай что я лгал себе я сам не свой,
Хоть и в разлуке мне пришлось томиться;
Скорее я расстался бы с самим собой,
Чем с сердцем что в груди моей стучится.
И даже если где то я блуждал,
Я возвращался тем же неизменным
И точно в срок свой дом я убирал,
Водой смывая грязь былой измены.
И пусть царила слабость на душе,
Не верь что ею кровь испорчена нелепо;
Вся добродетель воплощенная в тебе,
Не может умереть оставшись без ответа;
   Во всей вселенной необъятной лучше нет,
   Чем нежной розы утренний расцвет.


 
CX.
Увы, и это правда я сновал и здесь и там
И в груде идиотских наваждений,
Все дорогое за бесценок променял
Чиня любовь из старых заблуждений.
На жизнь свою смотрел я искоса
И как чужой не замечал я правду;
И все на что закрыл я сердце и глаза,
В невзгодах я в тебе нашел награду.
Довольно этого нашел я свой ответ
И я не стану тратить жизнь в пустых желаньях,
Покуда в старой дружбе их и вовсе нет,
И лишь в одном увидел я призванье;
   О лишь позволь ты мне ступить на небеса,
   Где лучшей частью знаешь ты себя.




CXI.
Брани свою фортуну злую за судьбу;
Сподручнее слепой богине как и прежде,
Скорей вскормить незрячую толпу,
Чем ободрить ее в спасительной надежде.
С тех пор ношу я это жалкое клеймо
И не сличить теперь природу ее слова,
Где как красильщик им закрашивает все;
О сжалься, чтоб зажил я жизнью новой;
Я все лекарства с радостью испью,
Послушно я стерплю свое леченье;
Настойки горькие я сладостью приму
И не сочту за наказанье искупленье.
   О сжалься же мой друг и уверяю я тебя,
   Уже довольно этого чтоб вылечить меня.




CXII.
Твоя любовь достойная похвал,
Коль в милости ты стер клеймо худое:
Покуда нет мне дела кто и как сказал,
Когда во благо обращаешь ты дурное.
Ведь ты мой мир и негде мне узнать
Ни красоты моей ни горького укора;
Без чувств пусть грубых нечего сказать
Ведь нет хорошего для мертвых ни плохого.
В такую бездну я закинул свой змеиный слух,
Что я оставил всякое вниманье и сомненье,
Для всех льстецов и неприятелей был глух,
Но оправдаю так свое пренебреженье;
  И целый мир казался мертвым и глухим,
  Так крепко был привязан ты к намерениям моим.



CXIII.
Расстались мы, но жизнь у нас одна;
С тех пор мой ум и сердце моим зреньем;
Где вижу я там мысль моя жива,
А где я слеп могу предчувствовать в виденьях.
В них нету форм, ни птицы, ни цветка;
Я слышу чувств туманных дуновенье,
Но в чем молчит и не участвует душа,
Запечатлеть не в силах мое зренье.
И будь то горы или синие моря
И день и ночь и ворон и голубка,
В них образ твой, черты и красота,
Будь то изысканная вещь или дурная шутка;
    И так тобою переполнен белый свет везде,
    Что всюду истина видна, но нет ее нигде.



CXIV.
Ужель душой увенчанный твоей,
Слова свои я должен пачкать лестью
Иль разбавляя все проклятьем королей,
Их должен разделить с твоею честью?
Иль говорить что это от твоей любви,
Научен был лепить из монстров херувимов,
И из бессвязного творить алхимию души
И собирать лучи в бесформенную глину?
Быть может верно это лесть моя
И лишь мои глаза все вкусы ее знают,
Души превышней, пусть они всегда,
По царски чашу ей приготовляют;
    А коль отравлена она то нету в том греха,
    Ведь то питье вкушают первыми мои глаза.



CXV.
Те строки лгали что пришлось мне написать,
Что я в любви своей не в силах быть сильнее;
Тогда не мог мой спящий разум знать,
Насколько пламя вспыхнет ярче и светлее.
Да, океан случайностей не ведает людей;
Он не желает знать заветных устремлений;
В нем тонут клятвы, воля королей,
И сильным душам не спастись от заблуждений.
Ах, почему  не мог тогда я знать,   
Когда еще ни в чем не ведал я сомнений;
И от чего не мог любовь свою признать,
И настоящее любя лишь в нем я был уверен?
   Да что мне проку песню эту петь;
   Любовь дитя, кому вовек не повзрослеть.



CXVI.
Пусть души верные летят в обитель вечных уз
И на пути своем преграды забывают;
Любовь пуста, ничтожен тот союз,
Когда под грузом перемен себя теряет;
Не быть тому, нетленной вехою она,
На все невзгоды неизменная взирает;
Для всех заблудших яркая звезда,
Всем светит, но все время исчезает.
Ей ни за что не быть у времени в шутах,
Хотя узнают вновь цветущие ланиты,
Серпа кривого беспощадный взмах,
Но новой жизнью будет смерть ее покрыта.
    И если мне обратное докажут говоря не лги,
    То я не жил и не писал и вовсе нет любви.


CXVII.
За небрежение мое ты этим упрекни;   
Где должен был я оплатить заслуги и заветы,
Я забывал взывать к твоей любви,
И день за днем чинил все крепче свои цепи;
Что подставляя парус всем ветрам
Дарил бесценные права и тратил время;
Что путаясь с тенями верил чужакам,
Их мыслям доверяя твое стремя.
Ты своенравье и ошибки запиши
И ко всему добавь свои все озаренья
И упрекая на прицел меня возьми,
Но не стреляй своею злостью и презреньем;
   Покуда этим лишь я доказал и всем ответил,
   Что неизменная любовь твоя и добродетель.



CXVIII.
Как чтоб желанье к вкусу разбудить,
Кидаем в пищу острые приправы,
Так рвотою порой приходиться лечить,
Из тела изгоняя все отравы.
И вот и мне так приходилось поступать
И твою сладость делал горькой прежде;
Чтоб тяжкой хворью после не страдать
Предупреждал я тошнотой свои болезни.
В том заключается вся хитрость и урок 
Увидеть в недуге реальные изъяны;
Нет худа без добра когда ты занемог,
Чтобы от большей хвори вылечить заранее;
    Из этого всего одно лишь точно верно,
    Что без тебя лекарство бесполезно.



CXIX.
Травился я слезами жгучими Сирен,
Что льются из пучины адских наваждений;
Победы мне сулили поражение и плен,
Надежды обращались страхами сомнений!
О где блуждало сердце бедное мое,
Себя считая на вершине счастья;
Пока мои глаза неслись в забытиё
Покинув дом в неистовой горячке!
О эта польза что находим мы во зле;
Ужель и впрямь любовь разбитая в несчастье,
Разочарованная в тленье и грехе,
Становится надежней и прекрасней?!
   Так пристыдившись умягчил я желчь утрат,
   Покуда втрое больше стал теперь богат.



CXX.
Твоя вражда теперь мне пользою сошла, 
Хотя пришлось мне сокрушаться злой печалью; 
Я должен гнуться был под тяжестью греха,
Пока не стали нервы кованною сталью.
И если ты моим бездушием сражен,
Не по душе теперь тебе все это действо,
Ты вспомни как тиран в бессилии своем,
Был потрясен от праздного злодейства.
О проклятая ночь, о если б мог явить,
Тебе мои все сокровеннейшие чувства;
Какой печалью тяжкой было мне грустить,
Тогда б смягчили мы невольные безумства.
     Теперь взаимной платой наши все грехи;
     Я искуплю твои, а ты искупишь все мои.



CXXI.
Быть лучше подлым чем считаться таковым
Упреки пожиная подлого искусства;
Лишен ты радости считать себя любым,
Когда с толпой сливаясь забываешь свои чувства;
И от чего теперь ее притворные глаза
Приветствуют мой век веселый и беспечный?
И в моих слабостях не помнят про себя,
И гибель видят в том что я увидел вечным?
Я тот кто есть и кто здесь без греха?
Своею мерою под силу лишь свое измерить
И мыслям мелким не постичь мои дела;
Я прямо шел, они во что хотели верить;
   И так бы было если б не признали они вновь,
   Что зло преобладает где царить должна любовь.




CXXII.
Твой полный образ выше всяких строк;
В нем времена стираясь в пыль уходят в вечность;
Твой дар нетленных записей прочтет,
Лишь только мысль заглянет в бесконечность.
Иль в меньшей мере жизнь сердца и ума
Живые чувства утончает звуками природы,
Пока в забвенье не уступит часть тебя,
Где б можно было прочитать твои рекорды.
И потому уже ли в радость мне язвить;
Слепую память больше не кому доверить;
Чтоб в лучших звуках образ прояснить,
Им в большей мере я осмелился поверить;
    Когда бы помнить и заранее все знать,
    С беспамятством все только размешать.




CXXIII.
Брось время ты меня не в силах изменить;
Все пирамиды что являешь в свете новом,
Ково ж ты этим хочешь удивить,
Сменяя старое одним и тем же словом?
Не долог век наш, потому восхищены,
Всем тем, что укрепляет нас в надежде;
Затем скорей увидим в том желания свои,
Чем верить станем что мы знали это прежде.
Цена твоим скрижалям сущий грош;
Ни настоящее ни прошлое меня не удивляют;
Все твои записи бессмыслица и ложь,
Покуда в спешке нить свою теряют.
    Одно тебе я обещаю и быть всегда тому;
    Останусь честен я пока дождусь твою косу.




CXXIV.
Когда б любовь моя лишенная отца
Была бы баловнем Фортуны незаконной,
Тогда с враждой иль лаской времени она
Цвела бы средь цветов или травою сорной.
Нет не была служанкой случая она;
Нет преходящих форм в безликом ее свойстве
И если и в соблазнах и была увлечена,
Потом не гнется и не ропщет в недовольстве.
Она не хочет знать границ и королей,
Кто с скоротечными часами быть желают в доле;
В воде не тонет, не горит в пылу огней,
Всегда одна в непостижимый свое воле!
   Зову безумцев времени в свидетели я вновь,
   Тех кто в бесчинстве жизни гибнут за любовь.




CXXV.
О разве не вернее и надежней для меня,
В покровах внешних бросить претворяться
А сгинув в бездне вечного огня,
Исчезнуть там и больше не меняться?
Иль еще мало довелось мне знать,
Тех обитателей желания и формы;
Кто все теряют чтоб платить высокую подать,
Меняя все простое слишком сложным?
О нет рабы иллюзий, с ними мне не быть,
И ободрись же ты моею жертвою вольной,
И в сердце мне твоем позволь ты послужить,
Чтоб этою взаимной данью стал свободным.
   Продажный лгун! Хотел ты душу верную украсть; 
   Чем больше лжешь тем меньше твоей власть.



CXXVI.
О ты, прелестный юноша в чьей власти 
Часы, кривое зеркало времен и острый серп;
Чья угасающая жизнь лишь прекрасней,
А плоть увянув обретает сладкий цвет;
С тобою не хотела церемониться природа,
И только для себя желая сохранить,
Своей холодной хваткой ради слова,
Чтоб выбить лишний хлам и время посрамить.
И все же бойся ты избранник ее счастья,
Свое сокровище хранить ей не всегда
И по счетам тебе оплатит в одночасье,
Ну а расчетом станет смертью для тебя.



CXXVII.
Цвет черный раньше был унылым и невзрачным,
Когда еще в нем не могли прочесть имен,
Но нынче черный стал преемственным и ясным,
Где с красотою наравне и грязь и всякий вздор.
С тех пор все норовят коснуться к силе,
Что в кладовых своих природа припасла;
Под лживою личиной все теперь красиво,
Вот только бесприютна и безлика красота.
И потому моей наперсницы суровой,
Черны как смоль бездонные глаза;
Их тайна навсегда останется безмолвной;
Ее творений не коснется клевета.
    Пусть в своих горестях полны они печали,
    Но от того они прекрасней только стали.



CXXVIII.
Лишь только моя музыка проснется,
Я слышу как легка она в движении своем;
Средь дерева ветвей бежит и сладко льется
И как в созвучьях этих слух мой изумлен.
О как же горько я тебя ревную,
К тем кто присвоил что по праву мне дано,
И позади оставшись горько негодую,
Тебя растил, но видно мне не суждено.
Летят по сторонам танцующие щепки;
О как же жив и весел стал теперь для них;
Перстами нежными отрубленные ветки,
А древо мертвое живее всех живых!
   Отдай им все, что ты не в силах удержать,
   Оставь лишь губы чтоб мог их целовать.




CXXIX.
Пустыня мрака где в растрате от стыда,
Дух в вожделеньях и страстях смыкает вежды;
Убийственна, кровава, лжи она полна,
Груба, свирепа и лишенная надежды.
За давней целью не жалеют сил и сна,
Сменяя радости на холод и презренье,
Чтоб вновь свести несчастного с ума,
Того кто в слепоте поддался искушенью.
Темна в счастливом обладании своем
И таковою и в неистовом стремленье;
Обещанная радость раствориться вместе с сном,
А утешения умножат лишь сомненья.
   Все это знают, но никто не скажет как,
   Избегнуть небеса что обещают людям ад.




CXXX.
Моей возлюбленной глаза на звезды не похожи;
Кораллы ярче и краснее чем ее уста;
Груди ее темнее снега цветом кожи;
И темной проволкой чернеют волоса.
В ее щеках ни красных и ни белых,
Оттенков не нашел дамасских роз,
Но аромат ее приятней самых спелых,
Ее дыхание светлее самых ярких солнц.
Люблю я слушать как речами льются гимны,
Хоть знаю что нежнее должно музыке звучать;
Признаться я не знал ступающей богини
И как ей по земле приходиться ступать.
   В любви быть может я не лучше чем любой 
   И все ж в сравнениях превосходен красотой.



CXXXI.
В своем могуществе легка и так беспечна,
Как те чей холод жгёт до самых пят;
Уверена для любящего сердца,
Ты самый дорогой и чистый бриллиант.
Хоть говорят одни твой образ лицезрея,
Что страсти лишена не знаешь ты любви;
Я в том конечно их оспаривать не смея,
В себе оставлю чувства все свои.
Но что не могут лгать они я уверяю,
И слышу прямо глядя ей в глаза,
Как они тысячами стонами вздыхают
И вижу как светла и ярка их немая тьма; 
   Светлее дня и лишь темны как ночь дела твои,
   И от того страдаешь ты от праздной клеветы.



CXXXII.
Меня щадила ты и я любил твои глаза,
И зная что не мог терпеть твое высокомерье,
Полна любви была их пожирающая мгла,
В своем сочувствии ко всем моим стремленьям.
И ни звездою ранней возвещающей восход,
Ни той что освещает путь вечерний;
И здравый запад и седеющий восток,
И вполовину не украсят всей вселенной,
Как две зеницы что являют грустный лик;
О пусть с душой твоей развеют все сомненья
И в горестях запомнят кем она для них, 
Чтобы любовь твою узнали все творенья.
   Я поклянусь тогда что светел черный цвет,
   А кто не может видеть это просто слеп.




CXXXIII.
К чертям то сердце что заставило роптать
От боли и от горести измен!
И друг плененный должен здесь страдать
За то что угодил я в этот плен?
Меня отняли у себя же лютые глаза,
И привязали еще крепче к этой доле;
Лишился я его, тебя и самого себя -
Распятый трижды по своей же воле!
Ты мое сердце глубже заточи в своей груди,
Но разреши ты сердце друга выкупить собою;
Позволь остаться верным стражем позади,
Чтоб не был ты жесток в моей тюрьме со мною;
    Не избежать мне этого раз запертый в тебе,
    Всегда я буду твой и все мое при мне.




CXXXIV.
Заложник твоей воли, это ли беда,
Когда он твой и ты развеяла сомненья?
Я откажусь от прав чтоб вновь вернуть себя,
Где я другим себе служил бы утешеньем;
Бессильна ты и я бессилен в том,
И плоду страсти вечно быть плененным;
Полна ты жажды, он же слишком добр,
Что вместе скованный не хочет быть свободным.
Твоим процентщиком извечным красоты,
Ее законы обратит себе всегда он в прибыль;
Затем чем больший спрос за все мои грехи,
Тем большие потери и досадней будет убыль.
    С ним я расстался ты же обладаешь им и мной;
    Да платит он, а мог блеснуть свободою той.



CXXXV.
Кто знал желанья ее тот волю твою знал,
Ту что умножить или ту что воплотить;
Кто твою волю своей волей попирал,
Чтоб в новой тяжбе ее вновь обогатить.
И ты чья воля столь вольна и необъятна
Не спрячешь ли ее в намеренье своем?
Иль для тебя чужая воля более приятна,
Моя ж должна исчезнуть в неприятии твоем?
Безбрежные моря без устали питают
Себя дождями и водою рек;
И ты чья воля и желания границ своих не знают,
Одним намереньем укрась свой краткий век.
   И пусть просителей всех добрых не затронет зло,
   И с той одною волею все будут как одно.



CXXXVI.
Когда что близок слишком понял и увидел,
Поверь что не приснилось то слепой душе твоей;
Ту волю что до сей поры ты лишь предвидел,
Теперь узреть ты в силах свет ее очей.
Она сокровище любви твоей пополнит,
Пусть льется через край желания полна
И ту единственною волю лишь исполнит,
Одно средь чисел в сердце нечисла.
И потому в числе мне быть неизреченным,
Хотя я в описи твоей исчислен как один;
Считай ничем меня но пусть всегда учтенным,
В своем "ничто" я буду господин:
    И мое имя тихо схорони ты для себя,
    И полюби его, ведь "Воля" я твоя.




CXXXVII.
О купидон, слепец, о где твои глаза?
О как же слепо твое зрение дрянное;
Ты видел красоту и знаешь где она,
Но с наилучшего берешь ты все худое.
И если взоры вышние фальшивые и лгут,
И суждено делить им эту долю,
То от чего же они к мыслям моим льнут,
Что зрея в моем сердце просят волю?
И от чего особенным считаться должен этот мир,
Что местом лишь обетования несчастным?
Иль зная это говорить что не таким,
И грязный шарик называть прекрасным?
   Отвергнул в сердце я что было верно,
   Повсюду ложь теперь и власть ее безмерна.




CXXXVIII.
Когда любовь моя клянется что верна,
Я верю ей ведь ложь ее невинна;
Хотя и знаю для нее наивен я,
Несведущий во лжи и фальши мира.
Я простодушно доверяю всем словам,
Считая юным, хотя юность позабыта;
И так же по обеим сторонам,
Простая истина по прежнему сокрыта.
Но от чего клянется в верности она?
И от чего молчу я про свой возраст?
Любовь по прежнему в доверии слепа,
А годы лгут храня свою влюбленность;
      И счастливы мы в этой обоюдной лжи
      И в наших недостатках оба польщены.



CXXXIX.
О не зови меня ты к оправданью зла,
Что в моем сердце ты посеяла неловко;
Пусть не глаза твои изводят а слова,
И силой будет дар а не уловкой.
Душа моя люби что хочешь но при мне;
Сказать ты в силах куда смотришь или ходишь;
Своею хитростью язвить к чему оно тебе,
Когда мою защиту превосходишь?
Но я тебя прощаю, знаешь ты сама,
Что твои взгляды милые заклятыми врагами,
От неприятелей спасаешь ты меня,
Чтоб от меня подальше досаждали;
   И все же пощади, но если уж почти я пал,
   Добей глазами чтоб боли я не знал.



CXL
Мудра настолько будь насколько ты бездушна
И молчаливому терпенью не перечь;
Пренебрежение оставь и стань послушна,
Чтоб горестью не напитал бы свою речь.
И если б мог тебе я больше разума привить
То было б легче даже если не любила,
Могла бы о любви хотя бы говорить,
Как те чья близка смерть, но отступила.
В тоске от безнадежности лишаются ума;
Что о себе скажу коль стану я безумным?
В зловредном мире столько лжи и зла,
Что подвигом остаться в нем разумным.
    И чтобы в заблужденьях не погряз ни ты ни я
    Пусть и заносчивой смотри ты прямо мне в глаза.
 



CXLI.
По правде говоря полна ты заблуждений.
В моих глазах их тысячи лишенные любви;
И это сердца ослепленного влеченья,
В своих желаниях знанью вопреки.
Твои прикосновенья далеки от осязанья,
От твоих звуков слух не впечатлен,
Ни вкус твой грубый и ни обонянье,
На праздник чувств не будет приглашен.
Но ни пять чувств ни зрение ума,
Все не отдернет одно сердце от блуждающих огней;
В противника мужчины обратившись навсегда -
Оно сердец надменных раб, подручник и злодей;
     Вот только боль его еще и утешенье
     И в его бедствии мое преображенье.
   



CXLII.
Любовь мой грех и праведный твой гнев
И добродетель в неприятии порока;
Но ты сравни теперь свой собственный портрет,
И ты найдешь что нет на мне упрека;
А если да молчать должны твои уста,
Что запятнались и лишились украшенья,
Любовь фальшивя также часто как и я,
В чужих постелях грабил наслажденье.
Пусть так тебя люблю да и тебе любовь не жаль
И как и ты твои глаза я также домогаюсь;
Когда взрастишь ты в сердце состраданье и печаль,
Тогда и я должно быть вместе и покаюсь.
   На собственном примере мало лишь хотеть,
   На что сама ты не способна не дано иметь.



CXLIII.
Внимательна к отбившимся птенцам
Пернатое спешит обратно возвратить;
Гляди же как она исправна и ловка
И от себя ничто не хочет упустить.
Гоняясь за одним, а брошенный вослед
Ее догнать желает, недовольный,
Но занята одним, другого больше нет,
Слепа к его погоне самовольной.
Так ты бежишь, кто убегает от тебя,
А я преследую, пока ты не поймаешь
И обернувшись ты увидишь я твое дитя
И в своей ласке вспомнишь и узнаешь;
    И чтоб увидела свою ты волю помолюсь,
    Когда ты обернешься и утешишь мою грусть.



CXLIV.
Душа одна но два соперника и флага;
Для них любовь желанна и мила;
Граничит с болью и отчаяньем отрада,
А белокурый ангел с женским духом зла.
Как в ад свести природа злая знает,
Она желает ангела соблазном совратить
И ложным блеском свет его стяжает,
Чтоб в демона святого обратить.
Но стал ли ангел светлый духом ада
Могу догадываться но не утверждать;
Они друзьями сами знают что им надо
И кажется он ад готов свой променять;
   Не знать мне этого и мне в сомненьях жить,
   Пока в огне себя не соизволит просветить.



CXLV.
Из уст что для себя любовь сама явила
Отчаянья сорвался гневный звук,
По ней во имя чье я увядал и тратил силы,
Но лишь завидев как печален ее друг,
Она впустила жалость в свое сердце,
Пеняя тот язык привыкший лгать,
Что в сладкой лести закрывал ей дверцу ,
И научила снова как гостей встречать;
За темной ночью день пришел на смену,
Отрезав в гневе зная кто не рад,
Она слетела словно падший демон,
С своих высот небесных в мрачный ад;
   И в гневе том забыв про ненависть свою,
   Она спасала жизнь, добавив "не твою".




CXLVI.
Ах бедная душа грешной моей земли,
Мятежных сил ты средоточие несносных;
Зачем же в жажде изнываешь ты внутри,
А внешность красишь в красках пестрых?
Зачем же платишь столь высокую ты цену
За дом с арендой кратких своих дней?
Чтобы излишества твои ушли бы за бесценок,
А тело стало бы добычею червей?
Тогда живи за счет ты верного слуги;
Пусть чахнет ради изобилья, иначе,
Ты разживайся провиденьем ради всей тщеты,
Питая сердце, не желая быть богаче;
   Кормись тогда ты смертью коя кормиться людьми,
   Пока однажды не умрет, продлив навечно дни.




CXLVII.
Любовь моя как лихорадка вечно жаждет,
Все ищет чем еще недуг свой накормить; 
Она себе в угоду как лихой проказник
Все разжигает нездоровый аппетит.
Мой ум желая исцелить ее напасть,
Меня покинув клял непослушанье,
Теперь же показал что смертью ее страсть
И что напрасно отвергались предписанья.
Неизлечим я а мой разум давний лекарь,
Таким же беспокойным и больным;
Как у безумца мои мысли, мои речи,
Случайны и вся правда в тягость стала им.
   Так клялся я, что ты прекрасна и светла,
   А ты как ночь, как ад стала черна.




CXLVIII.
Увы мне, никудышно мое зренье;
Достойны сожаления любви моей глаза!
А если нет то где их рассуждение,
Зачем же лгут где знают все наверняка?
И если хорошо то где души они на чают,
То что же мир имеет в разногласьях тех? 
И если для себя все верно различают,
Любовь права моя но не правее всех?
Как быть тому когда измучена от бденья,
Как правой быть ей чтоб не лгали ей глаза?
Затем неудивительны мои все заблужденья
И солнце слепо там где в тучах небеса.
   Лукавая, зачем же слепишь ты слезами,
   Чтоб не увидел я твои изъяны.




CXLIX.
О бессердечная! Как можешь ты сказать,
Что не любил тебя и был всегда свободным,
Когда оклеветал ради тебя свою я стать
И стал тираном сам себе безмолвным?
И разве тех тебя кто ненавидел,
Я называл друзьями и заискивал я там,
Кого не одобряла ты, хотя предвидел,
Себе в отместку чтобы сам теперь стонал?
Скажи какой заслугою теперь гордиться,
Чтобы служению тебе я мог бы дать отказ,
Когда пред недостатками я должен преклониться
И лучшее во мне послушно свету твои глаз?
   Меня ты дальше можешь ненавидеть, знаю я теперь;
   Любить ты хочешь тех, где для меня закрыта дверь.




CL.
Скажи какою силой заручилась иль сама
Ты в моем сердце правишь что не ведает ответа
Что ложью затмеваю я свои глаза
И я клянусь себе что в солнце нету света?
Откуда научилась этому искусству,
Своим ты худшим всех превосходить,
Что блекнет лучшее пред жалким безрассудством,
В желанное умея все дурное обратить?
Кто научил тебя что я в любви своей тем ближе,
Чем больше вижу что не должен я и знать?
О, хоть люблю я там где слышу ненавижу,
Ты с ними не имеешь право презирать;
    Когда в твоей ничтожности любовь моя со мной,
    Тем более достоин я любимым быть тобой.




CLI.
Моя возлюбленная слишком молода;
Что значит знание и совесть где же ей узнать?
И все же не секрет она любовью рождена -
О милая плутовка мне ли теперь врать.
Чтоб не была в моих просчетах обвиненной,
Ты предаешь и в оправданье твоей лжи,
Я лучшей частью пленник уличенный,
Своей душе позволил властвовать в любви.
Слепая плоть не ведает причин,
Но поднимаясь в слепоте к своим вершинам,
Наградой овладев ликует именем твоим,
А он горою за тебя слугой твоим невинным.
   О не держи за недостаток что любовью ее знаю,
   Ради которой падаю и снова я взлетаю.




CLII.
В любви к тебе быть может я не отличился,
Но обещав ее мне дважды ты лгала;
С тех пор как верность променяла на бесчинство,
И новую любовь ты обрекла на злобу дня.
Но почему виню тебя за эти две я клятвы,
Когда я сам нарушив двадцать более я лгал?
Мои обеты для тебя, увы, чреваты
И свою веру чистую в тебя лишь запятнал.
Я клялся горячо что ты в любви достойна
И что верна ты в постоянстве своих чувств,
Слепил глаза чтоб видеть светлой и пристойной,
Чтобы не верили они в свидетельства безумств;
     И чем я больше в лжи своей я погрязал,
     Тем больше против истины себя я предавал.



CLIII.
Лишь только задремал наш Купидон,
Его любви негаснущее пламя
С водой смешавшись хладным родником,
Украла для себя одна из дев Дианы.
Огня любви животворящий его жар,
Чтобы согреть себя немного одолжила
И ключ горячий людям в ценный дар,
Она источником целебным обратила.
От ее глаз возжегся факел вновь любви;
Малец коснулся чтоб развеялись сомнения,
Но немощный я понял обветшали мои дни,
А постоялец тайный стал уныл от раздражения,
   Желая вылечить меня спешит везде мой купидон;
   Теперь в глазах любимой ищет свой огонь.



CLIV
Однажды бог любви прилег вздремнуть,
Сердец подле себя оставив пламя
И сонм безбрачных нимф решили умыкнуть,
Вручив в достойнейшие руки его знамя.
Огонь, что своим жаром согревал,
Что легионы верных душ спасал от стужи
И страсти пылкой спящий генерал,
Рукою девственной оставлен безоружен.
Источник хладный пламя поглотил,
Что от огня его навечно стал горячим
И стал водой целебной всем больным,
Лекарством всем несчастным и незрячим.
      Рабом любви нашел что от нее тепла вода,
      Но охладить сама она не в силах там себя.



*******

I.
 
From fairest creatures we desire increase,
That thereby beauty's rose might never die,
But as the riper should by time decease,
His tender heir might bear his memory:
But thou contracted to thine own bright eyes,
Feed'st thy light's flame with self-substantial fuel,
Making a famine where abundance lies,
Thy self thy foe, to thy sweet self too cruel:
Thou that art now the world's fresh ornament,
And only herald to the gaudy spring,
Within thine own bud buriest thy content,
And, tender churl, mak'st waste in niggarding:
Pity the world, or else this glutton be,
To eat the world's due, by the grave and thee.


II.

When forty winters shall besiege thy brow,
And dig deep trenches in thy beauty's field,
Thy youth's proud livery so gazed on now,
Will be a totter'd weed of small worth held:
Then being asked, where all thy beauty lies,
Where all the treasure of thy lusty days;
To say, within thine own deep sunken eyes,
Were an all-eating shame, and thriftless praise.
How much more praise deserv'd thy beauty's use,
If thou couldst answer 'This fair child of mine
Shall sum my count, and make my old excuse,'
Proving his beauty by succession thine!
This were to be new made when thou art old,
And see thy blood warm when thou feel'st it cold.


III.

Look in thy glass and tell the face thou viewest
Now is the time that face should form another;
Whose fresh repair if now thou not renewest,
Thou dost beguile the world, unbless some mother.
For where is she so fair whose uneared womb
Disdains the tillage of thy husbandry?
Or who is he so fond will be the tomb
Of his self-love, to stop posterity?
Thou art thy mother's glass and she in thee
Calls back the lovely April of her prime;
So thou through windows of thine age shalt see,
Despite of wrinkles, this thy golden time.
But if thou live, remembered not to be,
Die single and thine image dies with thee.


IV.

Unthrifty loveliness, why dost thou spend
Upon thy self thy beauty's legacy?
Nature's bequest gives nothing, but doth lend,
And being frank she lends to those are free:
Then, beauteous niggard, why dost thou abuse
The bounteous largess given thee to give?
Profitless usurer, why dost thou use
So great a sum of sums, yet canst not live?
For having traffic with thy self alone,
Thou of thy self thy sweet self dost deceive:
Then how when nature calls thee to be gone,
What acceptable audit canst thou leave?
Thy unused beauty must be tombed with thee,
Which, used, lives th' executor to be.


V.

Those hours, that with gentle work did frame
The lovely gaze where every eye doth dwell,
Will play the tyrants to the very same
And that unfair which fairly doth excel;
For never-resting time leads summer on
To hideous winter, and confounds him there;
Sap checked with frost, and lusty leaves quite gone,
Beauty o'er-snowed and bareness every where:
Then were not summer's distillation left,
A liquid prisoner pent in walls of glass,
Beauty's effect with beauty were bereft,
Nor it, nor no remembrance what it was:
But flowers distilled, though they with winter meet,
Leese but their show; their substance still lives sweet.

VI.

Then let not winter's ragged hand deface,
In thee thy summer, ere thou be distilled:
Make sweet some vial; treasure thou some place
With beauty's treasure ere it be self-killed.
That use is not forbidden usury,
Which happies those that pay the willing loan;
That's for thy self to breed another thee,
Or ten times happier, be it ten for one;
Ten times thy self were happier than thou art,
If ten of thine ten times refigured thee:
Then what could death do if thou shouldst depart,
Leaving thee living in posterity?
Be not self-willed, for thou art much too fair
To be death's conquest and make worms thine heir.


VII.

Lo! in the orient when the gracious light
Lifts up his burning head, each under eye
Doth homage to his new-appearing sight,
Serving with looks his sacred majesty;
And having climbed the steep-up heavenly hill,
Resembling strong youth in his middle age,
Yet mortal looks adore his beauty still,
Attending on his golden pilgrimage:
But when from highmost pitch, with weary car,
Like feeble age, he reeleth from the day,
The eyes, 'fore duteous, now converted are
From his low tract, and look another way:
So thou, thyself outgoing in thy noon
Unlooked on diest unless thou get a son.


VIII.

Music to hear, why hear'st thou music sadly?
Sweets with sweets war not, joy delights in joy:
Why lov'st thou that which thou receiv'st not gladly,
Or else receiv'st with pleasure thine annoy?
If the true concord of well-tuned sounds,
By unions married, do offend thine ear,
They do but sweetly chide thee, who confounds
In singleness the parts that thou shouldst bear.
Mark how one string, sweet husband to another,
Strikes each in each by mutual ordering;
Resembling sire and child and happy mother,
Who, all in one, one pleasing note do sing:
Whose speechless song being many, seeming one,
Sings this to thee: 'Thou single wilt prove none.'


IX.

Is it for fear to wet a widow's eye,
That thou consum'st thy self in single life?
Ah! if thou issueless shalt hap to die,
The world will wail thee like a makeless wife;
The world will be thy widow and still weep
That thou no form of thee hast left behind,
When every private widow well may keep
By children's eyes, her husband's shape in mind:
Look what an unthrift in the world doth spend
Shifts but his place, for still the world enjoys it;
But beauty's waste hath in the world an end,
And kept unused the user so destroys it.
No love toward others in that bosom sits
That on himself such murd'rous shame commits.


X.

For shame deny that thou bear'st love to any,
Who for thy self art so unprovident.
Grant, if thou wilt, thou art beloved of many,
But that thou none lov'st is most evident:
For thou art so possessed with murderous hate,
That 'gainst thy self thou stick'st not to conspire,
Seeking that beauteous roof to ruinate
Which to repair should be thy chief desire.
O! change thy thought, that I may change my mind:
Shall hate be fairer lodged than gentle love?
Be, as thy presence is, gracious and kind,
Or to thyself at least kind-hearted prove:
Make thee another self for love of me,
That beauty still may live in thine or thee.



XI.

As fast as thou shalt wane, so fast thou grow'st
In one of thine, from that which thou departest;
And that fresh blood which youngly thou bestow'st,
Thou mayst call thine when thou from youth convertest.
Herein lives wisdom, beauty, and increase;
Without this folly, age, and cold decay:
If all were minded so, the times should cease
And threescore year would make the world away.
Let those whom nature hath not made for store,
Harsh, featureless, and rude, barrenly perish:
Look whom she best endowed, she gave the more;
Which bounteous gift thou shouldst in bounty cherish:
She carved thee for her seal, and meant thereby,
Thou shouldst print more, not let that copy die.


XII.

When I do count the clock that tells the time,
And see the brave day sunk in hideous night;
When I behold the violet past prime,
And sable curls, all silvered o'er with white;
When lofty trees I see barren of leaves,
Which erst from heat did canopy the herd,
And summer's green all girded up in sheaves,
Borne on the bier with white and bristly beard,
Then of thy beauty do I question make,
That thou among the wastes of time must go,
Since sweets and beauties do themselves forsake
And die as fast as they see others grow;
  And nothing 'gainst Time's scythe can make defence
  Save breed, to brave him when he takes thee hence.


XIII.

O! that you were your self; but, love, you are
No longer yours, than you your self here live:
Against this coming end you should prepare,
And your sweet semblance to some other give:
So should that beauty which you hold in lease
Find no determination; then you were
Yourself again, after yourself's decease,
When your sweet issue your sweet form should bear.
Who lets so fair a house fall to decay,
Which husbandry in honour might uphold,
Against the stormy gusts of winter's day
And barren rage of death's eternal cold?
O! none but unthrifts. Dear my love, you know,
You had a father: let your son say so.


XIV.

Not from the stars do I my judgement pluck;
And yet methinks I have Astronomy,
But not to tell of good or evil luck,
Of plagues, of dearths, or seasons' quality;
Nor can I fortune to brief minutes tell,
Pointing to each his thunder, rain and wind,
Or say with princes if it shall go well
By oft predict that I in heaven find:
But from thine eyes my knowledge I derive,
And, constant stars, in them I read such art
As truth and beauty shall together thrive,
If from thyself, to store thou wouldst convert;
Or else of thee this I prognosticate:
Thy end is truth's and beauty's doom and date.



XV.

When I consider every thing that grows
Holds in perfection but a little moment,
That this huge stage presenteth nought but shows
Whereon the stars in secret influence comment;
When I perceive that men as plants increase,
Cheered and checked even by the self-same sky,
Vaunt in their youthful sap, at height decrease,
And wear their brave state out of memory;
Then the conceit of this inconstant stay
Sets you most rich in youth before my sight,
Where wasteful Time debateth with decay
To change your day of youth to sullied night,
And all in war with Time for love of you,
As he takes from you, I engraft you new.


XVI.

But wherefore do not you a mightier way
Make war upon this bloody tyrant, Time?
And fortify your self in your decay
With means more blessed than my barren rhyme?
Now stand you on the top of happy hours,
And many maiden gardens, yet unset,
With virtuous wish would bear you living flowers,
Much liker than your painted counterfeit:
So should the lines of life that life repair,
Which this, Time's pencil, or my pupil pen,
Neither in inward worth nor outward fair,
Can make you live your self in eyes of men.
To give away yourself, keeps yourself still,
And you must live, drawn by your own sweet skill.



XVII.

Who will believe my verse in time to come,
If it were filled with your most high deserts?
Though yet heaven knows it is but as a tomb
Which hides your life, and shows not half your parts.
If I could write the beauty of your eyes,
And in fresh numbers number all your graces,
The age to come would say 'This poet lies;
Such heavenly touches ne'er touched earthly faces.'
So should my papers, yellowed with their age,
Be scorned, like old men of less truth than tongue,
And your true rights be termed a poet's rage
And stretched metre of an antique song:
But were some child of yours alive that time,
You should live twice, in it, and in my rhyme.



XVIII.

Shall I compare thee to a summer's day?
Thou art more lovely and more temperate:
Rough winds do shake the darling buds of May,
And summer's lease hath all too short a date:
Sometime too hot the eye of heaven shines,
And often is his gold complexion dimmed,
And every fair from fair sometime declines,
By chance, or nature's changing course untrimmed:
But thy eternal summer shall not fade,
Nor lose possession of that fair thou ow'st,
Nor shall death brag thou wander'st in his shade,
When in eternal lines to time thou grow'st,
So long as men can breathe, or eyes can see,
So long lives this, and this gives life to thee.



XIX.

Devouring Time, blunt thou the lion's paws,
And make the earth devour her own sweet brood;
Pluck the keen teeth from the fierce tiger's jaws,
And burn the long-lived phoenix in her blood;
Make glad and sorry seasons as thou fleet'st,
And do whate'er thou wilt, swift-footed Time,
To the wide world and all her fading sweets;
But I forbid thee one most heinous crime:
O! carve not with thy hours my love's fair brow,
Nor draw no lines there with thine antique pen;
Him in thy course untainted do allow
For beauty's pattern to succeeding men.
Yet, do thy worst old Time: despite thy wrong,
My love shall in my verse ever live young.



XX.

A woman's face with nature's own hand painted,
Hast thou, the master mistress of my passion;
A woman's gentle heart, but not acquainted
With shifting change, as is false women's fashion:
An eye more bright than theirs, less false in rolling,
Gilding the object whereupon it gazeth;
A man in hue all hues in his controlling,
Which steals men's eyes and women's souls amazeth.
And for a woman wert thou first created;
Till Nature, as she wrought thee, fell a-doting,
And by addition me of thee defeated,
By adding one thing to my purpose nothing.
But since she prick'd thee out for women's pleasure,
Mine be thy love and thy love's use their treasure.



XXI.

So is it not with me as with that Muse,
Stirred by a painted beauty to his verse,
Who heaven itself for ornament doth use
And every fair with his fair doth rehearse,
Making a couplement of proud compare
With sun and moon, with earth and sea's rich gems,
With April's first-born flowers, and all things rare,
That heaven's air in this huge rondure hems.
O! let me, true in love, but truly write,
And then believe me, my love is as fair
As any mother's child, though not so bright
As those gold candles fixed in heaven's air:
Let them say more that like of hearsay well;
I will not praise that purpose not to sell.


XXII.

My glass shall not persuade me I am old,
So long as youth and thou are of one date;
But when in thee time's furrows I behold,
Then look I death my days should expiate.
For all that beauty that doth cover thee,
Is but the seemly raiment of my heart,
Which in thy breast doth live, as thine in me:
How can I then be elder than thou art?
O! therefore, love, be of thyself so wary
As I, not for myself, but for thee will;
Bearing thy heart, which I will keep so chary
As tender nurse her babe from faring ill.
Presume not on thy heart when mine is slain,
Thou gav'st me thine not to give back again.



XXIII.

As an unperfect actor on the stage,
Who with his fear is put beside his part,
Or some fierce thing replete with too much rage,
Whose strength's abundance weakens his own heart;
So I, for fear of trust, forget to say
The perfect ceremony of love's rite,
And in mine own love's strength seem to decay,
O'ercharged with burthen of mine own love's might.
O! let my looks be then the eloquence
And dumb presagers of my speaking breast,
Who plead for love, and look for recompense,
More than that tongue that more hath more express'd.
O! learn to read what silent love hath writ:
To hear with eyes belongs to love's fine wit.



XXIV.

Mine eye hath played the painter and hath steeled,
Thy beauty's form in table of my heart;
My body is the frame wherein 'tis held,
And perspective that is best painter's art.
For through the painter must you see his skill,
To find where your true image pictured lies,
Which in my bosom's shop is hanging still,
That hath his windows glazed with thine eyes.
Now see what good turns eyes for eyes have done:
Mine eyes have drawn thy shape, and thine for me
Are windows to my breast, where-through the sun
Delights to peep, to gaze therein on thee;
Yet eyes this cunning want to grace their art,
They draw but what they see, know not the heart.



XXV.

Let those who are in favour with their stars
Of public honour and proud titles boast,
Whilst I, whom fortune of such triumph bars
Unlook'd for joy in that I honour most.
Great princes' favourites their fair leaves spread
But as the marigold at the sun's eye,
And in themselves their pride lies buried,
For at a frown they in their glory die.
The painful warrior famoused for fight,
After a thousand victories once foiled,
Is from the book of honour razed quite,
And all the rest forgot for which he toiled:
Then happy I, that love and am beloved,
  Where I may not remove nor be removed.



XXVI.

Lord of my love, to whom in vassalage
Thy merit hath my duty strongly knit,
To thee I send this written embassage,
To witness duty, not to show my wit:
Duty so great, which wit so poor as mine
May make seem bare, in wanting words to show it,
But that I hope some good conceit of thine
In thy soul's thought, all naked, will bestow it:
Till whatsoever star that guides my moving,
Points on me graciously with fair aspect,
And puts apparel on my tottered loving,
To show me worthy of thy sweet respect:
Then may I dare to boast how I do love thee;
Till then, not show my head where thou mayst prove me.



XXVII.

Weary with toil, I haste me to my bed,
The dear repose for limbs with travel tired;
But then begins a journey in my head
To work my mind, when body's work's expired:
For then my thoughts--from far where I abide--
Intend a zealous pilgrimage to thee,
And keep my drooping eyelids open wide,
Looking on darkness which the blind do see:
Save that my soul's imaginary sight
Presents thy shadow to my sightless view,
Which, like a jewel hung in ghastly night,
Makes black night beauteous, and her old face new.
Lo! thus, by day my limbs, by night my mind,
For thee, and for myself, no quiet find.



XXVIII.

How can I then return in happy plight,
That am debarred the benefit of rest?
When day's oppression is not eas'd by night,
But day by night and night by day oppressed,
And each, though enemies to either's reign,
Do in consent shake hands to torture me,
The one by toil, the other to complain
How far I toil, still farther off from thee.
I tell the day, to please him thou art bright,
And dost him grace when clouds do blot the heaven:
So flatter I the swart-complexion'd night,
When sparkling stars twire not thou gild'st the even.
But day doth daily draw my sorrows longer,
And night doth nightly make grief's length seem stronger.



XXIX.

When in disgrace with fortune and men's eyes
I all alone beweep my outcast state,
And trouble deaf heaven with my bootless cries,
And look upon myself, and curse my fate,
Wishing me like to one more rich in hope,
Featured like him, like him with friends possessed,
Desiring this man's art, and that man's scope,
With what I most enjoy contented least;
Yet in these thoughts my self almost despising,
Haply I think on thee, and then my state,
Like to the lark at break of day arising
From sullen earth, sings hymns at heaven's gate;
For thy sweet love remembered such wealth brings
That then I scorn to change my state with kings.




XXX.

When to the sessions of sweet silent thought
I summon up remembrance of things past,
I sigh the lack of many a thing I sought,
And with old woes new wail my dear time's waste:
Then can I drown an eye, unused to flow,
For precious friends hid in death's dateless night,
And weep afresh love's long since cancelled woe,
And moan the expense of many a vanished sight:
Then can I grieve at grievances foregone,
And heavily from woe to woe tell o'er
The sad account of fore-bemoaned moan,
Which I new pay as if not paid before.
But if the while I think on thee, dear friend,
All losses are restor'd and sorrows end.




XXXI.

Thy bosom is endeared with all hearts,
Which I by lacking have supposed dead;
And there reigns Love, and all Love's loving parts,
And all those friends which I thought buried.
How many a holy and obsequious tear
Hath dear religious love stol'n from mine eye,
As interest of the dead, which now appear
But things removed that hidden in thee lie!
Thou art the grave where buried love doth live,
Hung with the trophies of my lovers gone,
Who all their parts of me to thee did give,
That due of many now is thine alone:
Their images I loved, I view in thee,
And thou (all they) hast all the all of me.



XXXII.

If thou survive my well-contented day,
When that churl Death my bones with dust shall cover
And shalt by fortune once more re-survey
These poor rude lines of thy deceased lover,
Compare them with the bett'ring of the time,
And though they be outstripped by every pen,
Reserve them for my love, not for their rhyme,
Exceeded by the height of happier men.
O! then vouchsafe me but this loving thought:
'Had my friend's Muse grown with this growing age,
A dearer birth than this his love had brought,
To march in ranks of better equipage:
But since he died and poets better prove,
Theirs for their style I'll read, his for his love'.



XXXIII.

Full many a glorious morning have I seen
Flatter the mountain tops with sovereign eye,
Kissing with golden face the meadows green,
Gilding pale streams with heavenly alchemy;
Anon permit the basest clouds to ride
With ugly rack on his celestial face,
And from the forlorn world his visage hide,
Stealing unseen to west with this disgrace:
Even so my sun one early morn did shine,
With all triumphant splendour on my brow;
But out, alack, he was but one hour mine,
The region cloud hath mask'd him from me now.
Yet him for this my love no whit disdaineth;
Suns of the world may stain when heaven's sun staineth.



XXXIV.

Why didst thou promise such a beauteous day,
And make me travel forth without my cloak,
To let base clouds o'ertake me in my way,
Hiding thy bravery in their rotten smoke?
'Tis not enough that through the cloud thou break,
To dry the rain on my storm-beaten face,
For no man well of such a salve can speak,
That heals the wound, and cures not the disgrace:
Nor can thy shame give physic to my grief;
Though thou repent, yet I have still the loss:
The offender's sorrow lends but weak relief
To him that bears the strong offence's cross.
Ah! but those tears are pearl which thy love sheds,
And they are rich and ransom all ill deeds.



XXXV.

No more be grieved atthat which thou hast done:
Roses have thorns, and silver fountains mud:
Clouds and eclipses stain both moon and sun,
And loathsome canker lives in sweetest bud.
All men make faults, and even I in this,
Authorizing thy trespass with compare,
Myself corrupting, salving thy amiss,
Excusing thy sins more than thy sins are;
For to thy sensual fault I bring in sense,
Thy adverse party is thy advocate,
And 'gainst myself a lawful plea commence:
Such civil war is in my love and hate,
That I an accessary needs must be,
To that sweet thief which sourly robs from me.



XXXVI.

Let me confess that we two must be twain,
Although our undivided loves are one:
So shall those blots that do with me remain,
Without thy help, by me be borne alone.
In our two loves there is but one respect,
Though in our lives a separable spite,
Which though it alter not love's sole effect,
Yet doth it steal sweet hours from love's delight.
I may not evermore acknowledge thee,
Lest my bewailed guilt should do thee shame,
Nor thou with public kindness honour me,
Unless thou take that honour from thy name:
But do not so, I love thee in such sort,
As thou being mine, mine is thy good report.



XXXVII.

As a decrepit father takes delight
To see his active child do deeds of youth,
So I, made lame by Fortune's dearest spite,
Take all my comfort of thy worth and truth;
For whether beauty, birth, or wealth, or wit,
Or any of these all, or all, or more,
Entitled in thy parts, do crowned sit,
I make my love engrafted to this store:
So then I am not lame, poor, nor despised,
Whilst that this shadow doth such substance give
That I in thy abundance am sufficed,
And by a part of all thy glory live.
Look what is best, that best I wish in thee:
This wish I have; then ten times happy me!



XXXVIII.

How can my muse want subject to invent,
While thou dost breathe, that pour'st into my verse
Thine own sweet argument, too excellent
For every vulgar paper to rehearse?
O! give thy self the thanks, if aught in me
Worthy perusal stand against thy sight;
For who's so dumb that cannot write to thee,
When thou thy self dost give invention light?
Be thou the tenth Muse, ten times more in worth
Than those old nine which rhymers invocate;
And he that calls on thee, let him bring forth
Eternal numbers to outlive long date.
If my slight muse do please these curious days,
The pain be mine, but thine shall be the praise.



XXXIX.

O! how thy worth with manners may I sing,
When thou art all the better part of me?
What can mine own praise to mine own self bring?
And what is't but mine own when I praise thee?
Even for this, let us divided live,
And our dear love lose name of single one,
That by this separation I may give
That due to thee which thou deserv'st alone.
O absence! what a torment wouldst thou prove,
Were it not thy sour leisure gave sweet leave,
To entertain the time with thoughts of love,
Which time and thoughts so sweetly doth deceive,
And that thou teachest how to make one twain,
By praising him here who doth hence remain.



XL.

Take all my loves, my love, yea take them all;
What hast thou then more than thou hadst before?
No love, my love, that thou mayst true love call;
All mine was thine, before thou hadst this more.
Then, if for my love, thou my love receivest,
I cannot blame thee, for my love thou usest;
But yet be blam'd, if thou thy self deceivest
By wilful taste of what thyself refusest.
I do forgive thy robbery, gentle thief,
Although thou steal thee all my poverty:
And yet, love knows it is a greater grief
To bear love's wrong, than hate's known injury.
Lascivious grace, in whom all ill well shows,
Kill me with spites yet we must not be foes.



XLI.

Those pretty wrongs that liberty commits,
When I am sometime absent from thy heart,
Thy beauty, and thy years full well befits,
For still temptation follows where thou art.
Gentle thou art, and therefore to be won,
Beauteous thou art, therefore to be assailed;
And when a woman woos, what woman's son
Will sourly leave her till he have prevailed?
Ay me! but yet thou mightst my seat forbear,
And chide thy beauty and thy straying youth,
Who lead thee in their riot even there
Where thou art forced to break a twofold truth:
  Hers by thy beauty tempting her to thee,
  Thine by thy beauty being false to me.



XLII.

That thou hast her it is not all my grief,
And yet it may be said I loved her dearly;
That she hath thee is of my wailing chief,
A loss in love that touches me more nearly.
Loving offenders thus I will excuse ye:
Thou dost love her, because thou know'st I love her;
And for my sake even so doth she abuse me,
Suffering my friend for my sake to approve her.
If I lose thee, my loss is my love's gain,
And losing her, my friend hath found that loss;
Both find each other, and I lose both twain,
And both for my sake lay on me this cross:
But here's the joy; my friend and I are one;
Sweet flattery! then she loves but me alone.



XLIII.

When most I wink, then do mine eyes best see,
For all the day they view things unrespected;
But when I sleep, in dreams they look on thee,
And darkly bright, are bright in dark directed.
Then thou, whose shadow shadows doth make bright,
How would thy shadow's form form happy show
To the clear day with thy much clearer light,
When to unseeing eyes thy shade shines so!
How would, I say, mine eyes be blessed made
By looking on thee in the living day,
When in dead night thy fair imperfect shade
Through heavy sleep on sightless eyes doth stay!
All days are nights to see till I see thee,
And nights bright days when dreams do show thee me.



XLIV.

If the dull substance of my flesh were thought,
Injurious distance should not stop my way;
For then despite of space I would be brought,
From limits far remote, where thou dost stay.
No matter then although my foot did stand
Upon the farthest earth removed from thee;
For nimble thought can jump both sea and land
As soon as think the place where he would be.
But ah! thought kills me that I am not thought,
To leap large lengths of miles when thou art gone,
But that, so much of earth and water wrought,
I must attend time's leisure with my moan,
Receiving nought by elements so slow
But heavy tears, badges of either's woe.




XLV.

The other two, slight air and purging fire,
Are both with thee, wherever I abide;
The first my thought, the other my desire,
These present-absent with swift motion slide.
For when these quicker elements are gone
In tender embassy of love to thee,
My life, being made of four, with two alone
Sinks down to death, oppressed with melancholy;
Until life's composition be recured
By those swift messengers return'd from thee,
Who even but now come back again, assured
Of thy fair health, recounting it to me:
This told, I joy; but then no longer glad,
I send them back again and straight grow sad.



XLVI.

Mine eye and heart are at a mortal war,
How to divide the conquest of thy sight;
Mine eye my heart thy picture's sight would bar,
My heart mine eye the freedom of that right.
My heart doth plead that thou in him dost lie,
A closet never pierced with crystal eyes,
But the defendant doth that plea deny,
And says in him thy fair appearance lies.
To 'cide this title is impannelled
A quest of thoughts, all tenants to the heart;
And by their verdict is determined
The clear eye's moiety, and the dear heart's part:
  As thus: mine eye's due is thine outward part,
  And my heart's right, thine inward love of heart.




XLVII.

Betwixt mine eye and heart a league is took,
And each doth good turns now unto the other:
When that mine eye is famish'd for a look,
Or heart in love with sighs himself doth smother,
With my love's picture then my eye doth feast,
And to the painted banquet bids my heart;
Another time mine eye is my heart's guest,
And in his thoughts of love doth share a part:
So, either by thy picture or my love,
Thy self away, art present still with me;
For thou not farther than my thoughts canst move,
And I am still with them, and they with thee;
Or, if they sleep, thy picture in my sight
Awakes my heart, to heart's and eyes' delight.



XLVIII.

How careful was I when I took my way,
Each trifle under truest bars to thrust,
That to my use it might unused stay
From hands of falsehood, in sure wards of trust!
But thou, to whom my jewels trifles are,
Most worthy comfort, now my greatest grief,
Thou best of dearest, and mine only care,
Art left the prey of every vulgar thief.
Thee have I not locked up in any chest,
Save where thou art not, though I feel thou art,
Within the gentle closure of my breast,
From whence at pleasure thou mayst come and part;
  And even thence thou wilt be stol'n I fear,
  For truth proves thievish for a prize so dear.



L.

How heavy do I journey on the way,
When what I seek, my weary travel's end,
Doth teach that ease and that repose to say,
'Thus far the miles are measured from thy friend!'
The beast that bears me, tired with my woe,
Plods dully on, to bear that weight in me,
As if by some instinct the wretch did know
His rider lov'd not speed being made from thee.
The bloody spur cannot provoke him on,
That sometimes anger thrusts into his hide,
Which heavily he answers with a groan,
More sharp to me than spurring to his side;
For that same groan doth put this in my mind,
My grief lies onward, and my joy behind.



LI.

Thus can my love excuse the slow offence
Of my dull bearer when from thee I speed:
From where thou art why should I haste me thence?
Till I return, of posting is no need.
O! what excuse will my poor beast then find,
When swift extremity can seem but slow?
Then should I spur, though mounted on the wind,
In winged speed no motion shall I know,
Then can no horse with my desire keep pace.
Therefore desire, (of perfect'st love being made)
Shall neigh, no dull flesh, in his fiery race;
But love, for love, thus shall excuse my jade-
Since from thee going, he went wilful-slow,
Towards thee I'll run, and give him leave to go.




LII.

So am I as the rich, whose blessed key,
Can bring him to his sweet up-locked treasure,
The which he will not every hour survey,
For blunting the fine point of seldom pleasure.
Therefore are feasts so solemn and so rare,
Since, seldom coming in the long year set,
Like stones of worth they thinly placed are,
Or captain jewels in the carcanet.
So is the time that keeps you as my chest,
Or as the wardrobe which the robe doth hide,
To make some special instant special-blest,
By new unfolding his imprisoned pride.
Blessed are you whose worthiness gives scope,
Being had, to triumph, being lacked, to hope.



LIII.

What is your substance, whereof are you made,
That millions of strange shadows on you tend?
Since every one hath, every one, one shade,
And you but one, can every shadow lend.
Describe Adonis, and the counterfeit
Is poorly imitated after you;
On Helen's cheek all art of beauty set,
And you in Grecian tires are painted new:
Speak of the spring, and foison of the year,
The one doth shadow of your beauty show,
The other as your bounty doth appear;
And you in every blessed shape we know.
In all external grace you have some part,
But you like none, none you, for constant heart.



LIV.

O! how much more doth beauty beauteous seem
By that sweet ornament which truth doth give.
The rose looks fair, but fairer we it deem
For that sweet odour, which doth in it live.
The canker blooms have full as deep a dye
As the perfumed tincture of the roses,
Hang on such thorns, and play as wantonly
When summer's breath their masked buds discloses:
But, for their virtue only is their show,
They live unwoo'd, and unrespected fade;
Die to themselves. Sweet roses do not so;
Of their sweet deaths are sweetest odours made:
And so of you, beauteous and lovely youth,
When that shall vade, my verse distills your truth.



LV.

Not marble, nor the gilded monuments
Of princes, shall outlive this powerful rhyme;
But you shall shine more bright in these contents
Than unswept stone, besmear'd with sluttish time.
When wasteful war shall statues overturn,
And broils root out the work of masonry,
Nor Mars his sword, nor war's quick fire shall burn
The living record of your memory.
'Gainst death, and all oblivious enmity
Shall you pace forth; your praise shall still find room
Even in the eyes of all posterity
That wear this world out to the ending doom.
So, till the judgment that yourself arise,
You live in this, and dwell in lovers' eyes.




LVI.

Sweet love, renew thy force; be it not said
Thy edge should blunter be than appetite,
Which but to-day by feeding is allayed,
To-morrow sharpened in his former might:
So, love, be thou, although to-day thou fill
Thy hungry eyes, even till they wink with fulness,
To-morrow see again, and do not kill
The spirit of love, with a perpetual dulness.
Let this sad interim like the ocean be
Which parts the shore, where two contracted new
Come daily to the banks, that when they see
Return of love, more blest may be the view;
As call it winter, which being full of care,
Makes summer's welcome, thrice more wished, more rare.




LVII.

Being your slave what should I do but tend
Upon the hours, and times of your desire?
I have no precious time at all to spend;
Nor services to do, till you require.
Nor dare I chide the world without end hour,
Whilst I, my sovereign, watch the clock for you,
Nor think the bitterness of absence sour,
When you have bid your servant once adieu;
Nor dare I question with my jealous thought
Where you may be, or your affairs suppose,
But, like a sad slave, stay and think of nought
Save, where you are, how happy you make those.
So true a fool is love, that in your will,
Though you do anything, he thinks no ill.




LVIII.

That god forbid, that made me first your slave,
I should in thought control your times of pleasure,
Or at your hand the account of hours to crave,
Being your vassal, bound to stay your leisure!
O! let me suffer, being at your beck,
The imprison'd absence of your liberty;
And patience, tame to sufferance, bide each check,
Without accusing you of injury.
Be where you list, your charter is so strong
That you yourself may privilege your time
To what you will; to you it doth belong
Yourself to pardon of self-doing crime.
I am to wait, though waiting so be hell,
Not blame your pleasure be it ill or well.



LIX.

If there be nothing new, but that which is
Hath been before, how are our brains beguil'd,
Which labouring for invention bear amiss
The second burthen of a former child.
Oh that record could with a backward look,
Even of five hundred courses of the sun,
Show me your image in some antique book,
Since mind at first in character was done,
That I might see what the old world could say
To this composed wonder of your frame;
Whether we are mended, or where better they,
Or whether revolution be the same.
Oh sure I am the wits of former days,
To subjects worse have given admiring praise.



LX.

Like as the waves make towards the pebbled shore,
So do our minutes hasten to their end;
Each changing place with that which goes before,
In sequent toil all forwards do contend.
Nativity, once in the main of light,
Crawls to maturity, wherewith being crown'd,
Crooked eclipses 'gainst his glory fight,
And Time that gave doth now his gift confound.
Time doth transfix the flourish set on youth
And delves the parallels in beauty's brow,
Feeds on the rarities of nature's truth,
And nothing stands but for his scythe to mow:
And yet to times in hope, my verse shall stand
Praising thy worth, despite his cruel hand.




LXI.

Is it thy will, thy image should keep open
My heavy eyelids to the weary night?
Dost thou desire my slumbers should be broken,
While shadows like to thee do mock my sight?
Is it thy spirit that thou send'st from thee
So far from home into my deeds to pry,
To find out shames and idle hours in me,
The scope and tenor of thy jealousy?
O, no! thy love, though much, is not so great:
It is my love that keeps mine eye awake:
Mine own true love that doth my rest defeat,
To play the watchman ever for thy sake:
For thee watch I, whilst thou dost wake elsewhere,
From me far off, with others all too near.




LXII.

Sin of self-love possesseth all mine eye
And all my soul, and all my every part;
And for this sin there is no remedy,
It is so grounded inward in my heart.
Methinks no face so gracious is as mine,
No shape so true, no truth of such account;
And for myself mine own worth do define,
As I all other in all worths surmount.
But when my glass shows me myself indeed
Beated and chopp'd with tanned antiquity,
Mine own self-love quite contrary I read;
Self so self-loving were iniquity.
'Tis thee, myself, that for myself I praise,
Painting my age with beauty of thy days.



LXIII.

Against my love shall be as I am now,
With Time's injurious hand crushed and o'erworn;
When hours have drained his blood and filled his brow
With lines and wrinkles; when his youthful morn
Hath travelled on to age's steepy night;
And all those beauties whereof now he's king
Are vanishing, or vanished out of sight,
Stealing away the treasure of his spring;
For such a time do I now fortify
Against confounding age's cruel knife,
That he shall never cut from memory
My sweet love's beauty, though my lover's life:
His beauty shall in these black lines be seen,
And they shall live, and he in them still green.




LXIV.

When I have seen by Time's fell hand defaced
The rich proud cost of outworn buried age;
When sometime lofty towers I see down-razed,
And brass eternal slave to mortal rage;
When I have seen the hungry ocean gain
Advantage on the kingdom of the shore,
And the firm soil win of the watery main,
Increasing store with loss, and loss with store;
When I have seen such interchange of state,
Or state itself confounded to decay;
Ruin hath taught me thus to ruminate
That Time will come and take my love away.
This thought is as a death which cannot choose
But weep to have that which it fears to lose.




LXV.

Since brass, nor stone, nor earth, nor boundless sea,
But sad mortality o'ersways their power,
How with this rage shall beauty hold a plea,
Whose action is no stronger than a flower?
O! how shall summer's honey breath hold out,
Against the wrackful siege of battering days,
When rocks impregnable are not so stout,
Nor gates of steel so strong but Time decays?
O fearful meditation! where, alack,
Shall Time's best jewel from Time's chest lie hid?
Or what strong hand can hold his swift foot back?
Or who his spoil of beauty can forbid?
O! none, unless this miracle have might,
That in black ink my love may still shine bright.



LXVI.

Tired with all these, for restful death I cry,
As to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimm'd in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And gilded honour shamefully misplaced,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgraced,
And strength by limping sway disabled
And art made tongue-tied by authority,
And folly, doctor-like, controlling skill,
And simple truth miscalled simplicity,
And captive good attending captain ill:
Tired with all these, from these would I be gone,
Save that, to die, I leave my love alone.



LXVII.

Ah! wherefore with infection should he live,
And with his presence grace impiety,
That sin by him advantage should achieve,
And lace itself with his society?
Why should false painting imitate his cheek,
And steal dead seeming of his living hue?
Why should poor beauty indirectly seek
Roses of shadow, since his rose is true?
Why should he live, now Nature bankrupt is,
Beggared of blood to blush through lively veins?
For she hath no exchequer now but his,
And proud of many, lives upon his gains.
O! him she stores, to show what wealth she had
In days long since, before these last so bad.




LXVIII.

Thus is his cheek the map of days outworn,
When beauty lived and died as flowers do now,
Before these bastard signs of fair were born,
Or durst inhabit on a living brow;
Before the golden tresses of the dead,
The right of sepulchres, were shorn away,
To live a second life on second head;
Ere beauty's dead fleece made another gay:
In him those holy antique hours are seen,
Without all ornament, itself and true,
Making no summer of another's green,
Robbing no old to dress his beauty new;
And him as for a map doth Nature store,
To show false Art what beauty was of yore.




LXIX.

Those parts of thee that the world's eye doth view
Want nothing that the thought of hearts can mend;
All tongues, the voice of souls, give thee that due,
Uttering bare truth, even so as foes commend.
Thy outward thus with outward praise is crown'd;
But those same tongues, that give thee so thine own,
In other accents do this praise confound
By seeing farther than the eye hath shown.
They look into the beauty of thy mind,
And that in guess they measure by thy deeds;
Then, churls, their thoughts, although their eyes were kind,
To thy fair flower add the rank smell of weeds:
But why thy odour matcheth not thy show,
The soil is this, that thou dost common grow.




LXX.

That thou art blamed shall not be thy defect,
For slander's mark was ever yet the fair;
The ornament of beauty is suspect,
A crow that flies in heaven's sweetest air.
So thou be good, slander doth but approve
Thy worth the greater, being wooed of time;
For canker vice the sweetest buds doth love,
And thou present'st a pure unstained prime.
Thou hast passed by the ambush of young days
Either not assailed, or victor being charged;
Yet this thy praise cannot be so thy praise,
To tie up envy, evermore enlarged,
If some suspect of ill masked not thy show,
Then thou alone kingdoms of hearts shouldst owe.



LXXI.

No longer mourn for me when I am dead
Than you shall hear the surly sullen bell
Give warning to the world that I am fled
From this vile world with vilest worms to dwell:
Nay, if you read this line, remember not
The hand that writ it, for I love you so,
That I in your sweet thoughts would be forgot,
If thinking on me then should make you woe.
O! if, I say, you look upon this verse,
When I perhaps compounded am with clay,
Do not so much as my poor name rehearse;
But let your love even with my life decay;
Lest the wise world should look into your moan,
And mock you with me after I am gone.



LXXII.
O! lest the world should task you to recite
What merit lived in me, that you should love
After my death,--dear love, forget me quite,
For you in me can nothing worthy prove.
Unless you would devise some virtuous lie,
To do more for me than mine own desert,
And hang more praise upon deceased I
Than niggard truth would willingly impart:
O! lest your true love may seem false in this
That you for love speak well of me untrue,
My name be buried where my body is,
And live no more to shame nor me nor you.
For I am shamed by that which I bring forth,
And so should you, to love things nothing worth.




LXXIII.

That time of year thou mayst in me behold
When yellow leaves, or none, or few, do hang
Upon those boughs which shake against the cold,
Bare ruined choirs, where late the sweet birds sang.
In me thou see'st the twilight of such day
As after sunset fadeth in the west;
Which by and by black night doth take away,
Death's second self, that seals up all in rest.
In me thou see'st the glowing of such fire,
That on the ashes of his youth doth lie,
As the death-bed, whereon it must expire,
Consumed with that which it was nourish'd by.
This thou perceiv'st, which makes thy love more strong,
To love that well, which thou must leave ere long.



LXXIV.

But be contented when that fell arrest
Without all bail shall carry me away,
My life hath in this line some interest,
Which for memorial still with thee shall stay.
When thou reviewest this, thou dost review
The very part was consecrate to thee:
The earth can have but earth, which is his due;
My spirit is thine, the better part of me:
So then thou hast but lost the dregs of life,
The prey of worms, my body being dead;
The coward conquest of a wretch's knife,
Too base of thee to be remembered.
The worth of that is that which it contains,
And that is this, and this with thee remains.



LXXV.

So are you to my thoughts as food to life,
Or as sweet-season'd showers are to the ground;
And for the peace of you I hold such strife
As 'twixt a miser and his wealth is found.
Now proud as an enjoyer, and anon
Doubting the filching age will steal his treasure;
Now counting best to be with you alone,
Then better'd that the world may see my pleasure:
Sometime all full with feasting on your sight,
And by and by clean starved for a look;
Possessing or pursuing no delight
Save what is had, or must from you be took.
Thus do I pine and surfeit day by day,
Or gluttoning on all, or all away.




LXXVI.

Why is my verse so barren of new pride,
So far from variation or quick change?
Why with the time do I not glance aside
To new-found methods, and to compounds strange?
Why write I still all one, ever the same,
And keep invention in a noted weed,
That every word doth almost tell my name,
Showing their birth, and where they did proceed?
O! know sweet love I always write of you,
And you and love are still my argument;
So all my best is dressing old words new,
Spending again what is already spent:
For as the sun is daily new and old,
So is my love still telling what is told.




LXXVII.

Thy glass will show thee how thy beauties wear,
Thy dial how thy precious minutes waste;
The vacant leaves thy mind's imprint will bear,
And of this book, this learning mayst thou taste.
The wrinkles which thy glass will truly show
Of mouthed graves will give thee memory;
Thou by thy dial's shady stealth mayst know
Time's thievish progress to eternity.
Look what thy memory cannot contain,
Commit to these waste blanks, and thou shalt find
Those children nursed, delivered from thy brain,
To take a new acquaintance of thy mind.
These offices, so oft as thou wilt look,
Shall profit thee and much enrich thy book.



LXXVIII.

So oft have I invoked thee for my Muse,
And found such fair assistance in my verse
As every alien pen hath got my use
And under thee their poesy disperse.
Thine eyes, that taught the dumb on high to sing
And heavy ignorance aloft to fly,
Have added feathers to the learned's wing
And given grace a double majesty.
Yet be most proud of that which I compile,
Whose influence is thine, and born of thee:
In others' works thou dost but mend the style,
And arts with thy sweet graces graced be;
But thou art all my art, and dost advance
As high as learning, my rude ignorance.



LXXIX.

Whilst I alone did call upon thy aid,
My verse alone had all thy gentle grace;
But now my gracious numbers are decayed,
And my sick Muse doth give an other place.
I grant, sweet love, thy lovely argument
Deserves the travail of a worthier pen;
Yet what of thee thy poet doth invent
He robs thee of, and pays it thee again.
He lends thee virtue, and he stole that word
From thy behaviour; beauty doth he give,
And found it in thy cheek: he can afford
No praise to thee, but what in thee doth live.
Then thank him not for that which he doth say,
Since what he owes thee, thou thyself dost pay.



LXXX.

O! how I faint when I of you do write,
Knowing a better spirit doth use your name,
And in the praise thereof spends all his might,
To make me tongue-tied speaking of your fame.
But since your worth, wide as the ocean is,
The humble as the proudest sail doth bear,
My saucy bark, inferior far to his,
On your broad main doth wilfully appear.
Your shallowest help will hold me up afloat,
Whilst he upon your soundless deep doth ride;
Or, being wracked, I am a worthless boat,
He of tall building, and of goodly pride:
Then if he thrive and I be cast away,
The worst was this, my love was my decay.



LXXXI.

Or I shall live your epitaph to make,
Or you survive when I in earth am rotten,
From hence your memory death cannot take,
Although in me each part will be forgotten.
Your name from hence immortal life shall have,
Though I, once gone, to all the world must die:
The earth can yield me but a common grave,
When you entombed in men's eyes shall lie.
Your monument shall be my gentle verse,
Which eyes not yet created shall o'er-read;
And tongues to be your being shall rehearse,
When all the breathers of this world are dead;
You still shall live, such virtue hath my pen,
Where breath most breathes, even in the mouths of men.




LXXXII.

I grant thou wert not married to my Muse,
And therefore mayst without attaint o'erlook
The dedicated words which writers use
Of their fair subject, blessing every book.
Thou art as fair in knowledge as in hue,
Finding thy worth a limit past my praise;
And therefore art enforced to seek anew
Some fresher stamp of the time-bettering days.
And do so, love; yet when they have devised,
What strained touches rhetoric can lend,
Thou truly fair, wert truly sympathized
In true plain words, by thy true-telling friend;
And their gross painting might be better used
Where cheeks need blood; in thee it is abused.




LXXXIII.
 
I never saw that you did painting need,
And therefore to your fair no painting set;
I found, or thought I found, you did exceed
The barren tender of a poet's debt:
And therefore have I slept in your report,
That you yourself, being extant, well might show
How far a modern quill doth come too short,
Speaking of worth, what worth in you doth grow.
This silence for my sin you did impute,
Which shall be most my glory being dumb;
For I impair not beauty being mute,
When others would give life, and bring a tomb.
There lives more life in one of your fair eyes
Than both your poets can in praise devise.



LXXXIV.

Who is it that says most, which can say more,
Than this rich praise, that you alone, are you,
In whose confine immured is the store
Which should example where your equal grew?
Lean penury within that pen doth dwell
That to his subject lends not some small glory;
But he that writes of you, if he can tell
That you are you, so dignifies his story.
Let him but copy what in you is writ,
Not making worse what nature made so clear,
And such a counterpart shall fame his wit,
Making his style admired every where.
You to your beauteous blessings add a curse,
Being fond on praise, which makes your praises worse.



LXXXV.

My tongue-tied Muse in manners holds her still,
While comments of your praise richly compiled,
Reserve thy character with golden quill,
And precious phrase by all the Muses filed.
I think good thoughts, whilst others write good words,
And like unlettered clerk still cry 'Amen'
To every hymn that able spirit affords,
In polished form of well-refined pen.
Hearing you praised, I say ''tis so, 'tis true,'
And to the most of praise add something more;
But that is in my thought, whose love to you,
Though words come hindmost, holds his rank before.
Then others, for the breath of words respect,
Me for my dumb thoughts, speaking in effect.




LXXXVI.

Was it the proud full sail of his great verse,
Bound for the prize of all too precious you,
That did my ripe thoughts in my brain inhearse,
Making their tomb the womb wherein they grew?
Was it his spirit, by spirits taught to write
Above a mortal pitch, that struck me dead?
No, neither he, nor his compeers by night
Giving him aid, my verse astonished.
He, nor that affable familiar ghost
Which nightly gulls him with intelligence,
As victors of my silence cannot boast;
I was not sick of any fear from thence:
But when your countenance filled up his line,
Then lacked I matter; that enfeebled mine.



LXXXVII.

Farewell! thou art too dear for my possessing,
And like enough thou know'st thy estimate,
The charter of thy worth gives thee releasing;
My bonds in thee are all determinate.
For how do I hold thee but by thy granting?
And for that riches where is my deserving?
The cause of this fair gift in me is wanting,
And so my patent back again is swerving.
Thy self thou gavest, thy own worth then not knowing,
Or me to whom thou gav'st it else mistaking;
So thy great gift, upon misprision growing,
Comes home again, on better judgement making.
Thus have I had thee, as a dream doth flatter,
In sleep a king, but waking no such matter.




LXXXVIII.

When thou shalt be disposed to set me light,
And place my merit in the eye of scorn,
Upon thy side, against myself I'll fight,
And prove thee virtuous, though thou art forsworn.
With mine own weakness being best acquainted,
Upon thy part I can set down a story
Of faults concealed, wherein I am attainted;
That thou in losing me shalt win much glory:
And I by this will be a gainer too;
For bending all my loving thoughts on thee,
The injuries that to myself I do,
Doing thee vantage, double-vantage me.
Such is my love, to thee I so belong,
That for thy right, myself will bear all wrong.




LXXXIX.

Say that thou didst forsake me for some fault,
And I will comment upon that offence:
Speak of my lameness, and I straight will halt,
Against thy reasons making no defence.
Thou canst not, love, disgrace me half so ill,
To set a form upon desired change,
As I'll myself disgrace; knowing thy will,
I will acquaintance strangle, and look strange;
Be absent from thy walks; and in my tongue
Thy sweet beloved name no more shall dwell,
Lest I, too much profane, should do it wrong,
And haply of our old acquaintance tell.
For thee, against my self I'll vow debate,
For I must ne'er love him whom thou dost hate.



XC.

Then hate me when thou wilt; if ever, now;
Now, while the world is bent my deeds to cross,
Join with the spite of fortune, make me bow,
And do not drop in for an after-loss:
Ah! do not, when my heart hath 'scaped this sorrow,
Come in the rearward of a conquered woe;
Give not a windy night a rainy morrow,
To linger out a purposed overthrow.
If thou wilt leave me, do not leave me last,
When other petty griefs have done their spite,
But in the onset come: so shall I taste
At first the very worst of fortune's might;
And other strains of woe, which now seem woe,
Compared with loss of thee, will not seem so.



XCI.

Some glory in their birth, some in their skill,
Some in their wealth, some in their body's force,
Some in their garments though new-fangled ill;
Some in their hawks and hounds, some in their horse;
And every humour hath his adjunct pleasure,
Wherein it finds a joy above the rest:
But these particulars are not my measure,
All these I better in one general best.
Thy love is better than high birth to me,
Richer than wealth, prouder than garments' cost,
Of more delight than hawks and horses be;
And having thee, of all men's pride I boast:
Wretched in this alone, that thou mayst take
All this away, and me most wretched make.



XCII.

But do thy worst to steal thyself away,
For term of life thou art assured mine;
And life no longer than thy love will stay,
For it depends upon that love of thine.
Then need I not to fear the worst of wrongs,
When in the least of them my life hath end.
I see a better state to me belongs
Than that which on thy humour doth depend:
Thou canst not vex me with inconstant mind,
Since that my life on thy revolt doth lie.
O what a happy title do I find,
Happy to have thy love, happy to die!
But what's so blessed-fair that fears no blot?
Thou mayst be false, and yet I know it not.



XCIII.

So shall I live, supposing thou art true,
Like a deceived husband; so love's face
May still seem love to me, though altered new;
Thy looks with me, thy heart in other place:
For there can live no hatred in thine eye,
Therefore in that I cannot know thy change.
In many's looks, the false heart's history
Is writ in moods, and frowns, and wrinkles strange.
But heaven in thy creation did decree
That in thy face sweet love should ever dwell;
Whate'er thy thoughts, or thy heart's workings be,
Thy looks should nothing thence, but sweetness tell.
How like Eve's apple doth thy beauty grow,
If thy sweet virtue answer not thy show!




XCIV.

They that have power to hurt, and will do none,
That do not do the thing they most do show,
Who, moving others, are themselves as stone,
Unmoved, cold, and to temptation slow;
They rightly do inherit heaven's graces,
And husband nature's riches from expense;
They are the lords and owners of their faces,
Others, but stewards of their excellence.
The summer's flower is to the summer sweet,
Though to itself, it only live and die,
But if that flower with base infection meet,
The basest weed outbraves his dignity:
For sweetest things turn sourest by their deeds;
Lilies that fester, smell far worse than weeds.



XCV.

How sweet and lovely dost thou make the shame
Which, like a canker in the fragrant rose,
Doth spot the beauty of thy budding name!
O! in what sweets dost thou thy sins enclose.
That tongue that tells the story of thy days,
Making lascivious comments on thy sport,
Cannot dispraise, but in a kind of praise;
Naming thy name blesses an ill report.
O! what a mansion have those vices got
Which for their habitation chose out thee,
Where beauty's veil doth cover every blot
And all things turns to fair that eyes can see!
Take heed, dear heart, of this large privilege;
The hardest knife ill-used doth lose his edge.



XCVI.

Some say thy fault is youth, some wantonness;
Some say thy grace is youth and gentle sport;
Both grace and faults are lov'd of more and less:
Thou mak'st faults graces that to thee resort.
As on the finger of a throned queen
The basest jewel will be well esteem'd,
So are those errors that in thee are seen
To truths translated, and for true things deem'd.
How many lambs might the stern wolf betray,
If like a lamb he could his looks translate!
How many gazers mightst thou lead away,
If thou wouldst use the strength of all thy state!
But do not so, I love thee in such sort,
As thou being mine, mine is thy good report.



XCVII.

How like a winter hath my absence been
From thee, the pleasure of the fleeting year!
What freezings have I felt, what dark days seen!
What old December's bareness everywhere!
And yet this time removed was summer's time;
The teeming autumn, big with rich increase,
Bearing the wanton burden of the prime,
Like widow'd wombs after their lords' decease:
Yet this abundant issue seemed to me
But hope of orphans, and unfathered fruit;
For summer and his pleasures wait on thee,
And, thou away, the very birds are mute:
Or, if they sing, 'tis with so dull a cheer,
That leaves look pale, dreading the winter's near.



XCVIII.

From you have I been absent in the spring,
When proud pied April, dressed in all his trim,
Hath put a spirit of youth in every thing,
That heavy Saturn laughed and leapt with him.
Yet nor the lays of birds, nor the sweet smell
Of different flowers in odour and in hue,
Could make me any summer's story tell,
Or from their proud lap pluck them where they grew:
Nor did I wonder at the lily's white,
Nor praise the deep vermilion in the rose;
They were but sweet, but figures of delight,
Drawn after you, you pattern of all those.
Yet seemed it winter still, and you away,
As with your shadow I with these did play.




XCIX.
The forward violet thus did I chide:
'Sweet thief, whence didst thou steal thy sweet that smells,
If not from my love's breath? The purple pride
Which on thy soft cheek for complexion dwells
In my love's veins thou hast too grossly dyed.'
The lily I condemnd for thy hand,
And buds of marjoram had stol'n thy hair;
The roses fearfully on thorns did stand,
One blushing shame, another white despair;
A third, nor red nor white, had stol'n of both,
And to his robb'ry had annexed thy breath,
But for his theft in pride of all his growth
A vengeful canker eat him up to death.
More flowers I noted, yet I none could see
But sweet or colour it had stol'n from thee.




C.
Where art thou, Muse, that thou forget'st so long
To speak of that which gives thee all thy might?
Spend'st thou thy fury on some worthless song,
Darkening thy power to lend base subjects light?
Return, forgetful Muse, and straight redeem
In gentle numbers time so idly spent;
Sing to the ear that doth thy lays esteem
And gives thy pen both skill and argument.
Rise, resty Muse, my love's sweet face survey,
If Time have any wrinkle graven there;
If any, be a satire to decay,
And make Time's spoils despised every where.
Give my love fame faster than Time wastes life;
So thou prevent'st his scythe and crooked knife.




CII.
My love is strengthen'd, though more weak in seeming;
I love not less, though less the show appear:
That love is merchandized whose rich esteeming
The owner's tongue doth publish every where.
Our love was new and then but in the spring
When I was wont to greet it with my lays,
As Philomel in summer's front doth sing
And stops her pipe in growth of riper days:
Not that the summer is less pleasant now
Than when her mournful hymns did hush the night,
But that wild music burthens every bough
And sweets grown common lose their dear delight.
Therefore like her I sometime hold my tongue,
Because I would not dull you with my song.

 


CIII.
Alack, what poverty my Muse brings forth,
That having such a scope to show her pride,
The argument all bare is of more worth
Than when it hath my added praise beside!
O, blame me not, if I no more can write!
Look in your glass, and there appears a face
That over-goes my blunt invention quite,
Dulling my lines and doing me disgrace.
Were it not sinful then, striving to mend,
To mar the subject that before was well?
For to no other pass my verses tend
Than of your graces and your gifts to tell;
And more, much more, than in my verse can sit
Your own glass shows you when you look in it.



CIV.
To me, fair friend, you never can be old,
For as you were when first your eye I eyed,
Such seems your beauty still. Three winters cold
Have from the forests shook three summers' pride,
Three beauteous springs to yellow autumn turn'd
In process of the seasons have I seen,
Three April perfumes in three hot Junes burn'd,
Since first I saw you fresh, which yet are green.
Ah! yet doth beauty, like a dial-hand,
Steal from his figure and no pace perceived;
So your sweet hue, which methinks still doth stand,
Hath motion and mine eye may be deceived:
For fear of which, hear this, thou age unbred;
Ere you were born was beauty's summer dead.



CV.
Let not my love be call'd idolatry,
Nor my beloved as an idol show,
Since all alike my songs and praises be
To one, of one, still such, and ever so.
Kind is my love to-day, to-morrow kind,
Still constant in a wondrous excellence;
Therefore my verse to constancy confined,
One thing expressing, leaves out difference.
'Fair, kind and true' is all my argument,
'Fair, kind, and true' varying to other words;
And in this change is my invention spent,
Three themes in one, which wondrous scope affords.
'Fair, kind, and true,' have often lived alone,
Which three till now never kept seat in one.



CVI.
When in the chronicle of wasted time
I see descriptions of the fairest wights,
And beauty making beautiful old rhyme
In praise of ladies dead and lovely knights,
Then, in the blazon of sweet beauty's best,
Of hand, of foot, of lip, of eye, of brow,
I see their antique pen would have express'd
Even such a beauty as you master now.
So all their praises are but prophecies
Of this our time, all you prefiguring;
And, for they look'd but with divining eyes,
They had not skill enough your worth to sing:
For we, which now behold these present days,
Had eyes to wonder, but lack tongues to praise.



CVII.
Not mine own fears, nor the prophetic soul
Of the wide world dreaming on things to come,
Can yet the lease of my true love control,
Supposed as forfeit to a confined doom.
The mortal moon hath her eclipse endured
And the sad augurs mock their own presage;
Incertainties now crown themselves assured
And peace proclaims olives of endless age.
Now with the drops of this most balmy time
My love looks fresh, and death to me subscribes,
Since, spite of him, I'll live in this poor rhyme,
While he insults o'er dull and speechless tribes:
And thou in this shalt find thy monument,
When tyrants' crests and tombs of brass are spent.



CVIII.
What's in the brain that ink may character
Which hath not figured to thee my true spirit?
What's new to speak, what new to register,
That may express my love or thy dear merit?
Nothing, sweet boy; but yet, like prayers divine,
I must, each day say o'er the very same,
Counting no old thing old, thou mine, I thine,
Even as when first I hallow'd thy fair name.
So that eternal love in love's fresh case
Weighs not the dust and injury of age,
Nor gives to necessary wrinkles place,
But makes antiquity for aye his page,
Finding the first conceit of love there bred
Where time and outward form would show it dead.



CIX.
O, never say that I was false of heart,
Though absence seem'd my flame to qualify.
As easy might I from myself depart
As from my soul, which in thy breast doth lie:
That is my home of love: if I have ranged,
Like him that travels I return again,
Just to the time, not with the time exchanged,
So that myself bring water for my stain.
Never believe, though in my nature reign'd
All frailties that besiege all kinds of blood,
That it could so preposterously be stain'd,
To leave for nothing all thy sum of good;
For nothing this wide universe I call,
Save thou, my rose; in it thou art my all.



CX.
Alas, 'tis true I have gone here and there
And made myself a motley to the view,
Gored mine own thoughts, sold cheap what is most dear,
Made old offences of affections new;
Most true it is that I have look'd on truth
Askance and strangely: but, by all above,
These blenches gave my heart another youth,
And worse essays proved thee my best of love.
Now all is done, have what shall have no end:
Mine appetite I never more will grind
On newer proof, to try an older friend,
A god in love, to whom I am confined.
Then give me welcome, next my heaven the best,
Even to thy pure and most most loving breast.



CXI.
O, for my sake do you with Fortune chide,
The guilty goddess of my harmful deeds,
That did not better for my life provide
Than public means which public manners breeds.
Thence comes it that my name receives a brand,
And almost thence my nature is subdued
To what it works in, like the dyer's hand:
Pity me then and wish I were renew'd;
Whilst, like a willing patient, I will drink
Potions of eisel 'gainst my strong infection
No bitterness that I will bitter think,
Nor double penance, to correct correction.
Pity me then, dear friend, and I assure ye
Even that your pity is enough to cure me.



CXII.
Your love and pity doth the impression fill
Which vulgar scandal stamp'd upon my brow;
For what care I who calls me well or ill,
So you o'er-green my bad, my good allow?
You are my all the world, and I must strive
To know my shames and praises from your tongue:
None else to me, nor I to none alive,
That my steel'd sense or changes right or wrong.
In so profound abysm I throw all care
Of others' voices, that my adder's sense
To critic and to flatterer stopped are.
Mark how with my neglect I do dispense:
You are so strongly in my purpose bred
That all the world besides methinks are dead.



CXIII.
Since I left you, mine eye is in my mind;
And that which governs me to go about
Doth part his function and is partly blind,
Seems seeing, but effectually is out;
For it no form delivers to the heart
Of bird of flower, or shape, which it doth latch:
Of his quick objects hath the mind no part,
Nor his own vision holds what it doth catch:
For if it see the rudest or gentlest sight,
The most sweet favour or deformed'st creature,
The mountain or the sea, the day or night,
The crow or dove, it shapes them to your feature:
Incapable of more, replete with you,
My most true mind thus makes mine eye untrue.




CXIV.
Or whether doth my mind, being crown'd with you,
Drink up the monarch's plague, this flattery?
Or whether shall I say, mine eye saith true,
And that your love taught it this alchemy,
To make of monsters and things indigest
Such cherubins as your sweet self resemble,
Creating every bad a perfect best,
As fast as objects to his beams assemble?
O,'tis the first; 'tis flattery in my seeing,
And my great mind most kingly drinks it up:
Mine eye well knows what with his gust is 'greeing,
And to his palate doth prepare the cup:
If it be poison'd, 'tis the lesser sin
That mine eye loves it and doth first begin.




CXV.
Those lines that I before have writ do lie,
Even those that said I could not love you dearer:
Yet then my judgment knew no reason why
My most full flame should afterwards burn clearer.
But reckoning time, whose million'd accidents
Creep in 'twixt vows and change decrees of kings,
Tan sacred beauty, blunt the sharp'st intents,
Divert strong minds to the course of altering things;
Alas, why, fearing of time's tyranny,
Might I not then say 'Now I love you best,'
When I was certain o'er incertainty,
Crowning the present, doubting of the rest?
Love is a babe; then might I not say so,
To give full growth to that which still doth grow?



CXVI.
Let me not to the marriage of true minds
Admit impediments. Love is not love
Which alters when it alteration finds,
Or bends with the remover to remove:
O no! it is an ever-fixed mark
That looks on tempests and is never shaken;
It is the star to every wandering bark,
Whose worth's unknown, although his height be taken.
Love's not Time's fool, though rosy lips and cheeks
Within his bending sickle's compass come:
Love alters not with his brief hours and weeks,
But bears it out even to the edge of doom.
If this be error and upon me proved,
I never writ, nor no man ever loved.



CXVII.
Accuse me thus: that I have scanted all
Wherein I should your great deserts repay,
Forgot upon your dearest love to call,
Whereto all bonds do tie me day by day;
That I have frequent been with unknown minds
And given to time your own dear-purchased right
That I have hoisted sail to all the winds
Which should transport me farthest from your sight.
Book both my wilfulness and errors down
And on just proof surmise accumulate;
Bring me within the level of your frown,
But shoot not at me in your waken'd hate;
Since my appeal says I did strive to prove
The constancy and virtue of your love.



CXVIII.
Like as, to make our appetites more keen,
With eager compounds we our palate urge,
As, to prevent our maladies unseen,
We sicken to shun sickness when we purge,
Even so, being tuff of your ne'er-cloying sweetness,
To bitter sauces did I frame my feeding
And, sick of welfare, found a kind of meetness
To be diseased ere that there was true needing.
Thus policy in love, to anticipate
The ills that were not, grew to faults assured
And brought to medicine a healthful state
Which, rank of goodness, would by ill be cured:
But thence I learn, and find the lesson true,
Drugs poison him that so fell sick of you.



CXIX.
What potions have I drunk of Siren tears,
Distill'd from limbecks foul as hell within,
Applying fears to hopes and hopes to fears,
Still losing when I saw myself to win!
What wretched errors hath my heart committed,
Whilst it hath thought itself so blessed never!
How have mine eyes out of their spheres been fitted
In the distraction of this madding fever!
O benefit of ill! now I find true
That better is by evil still made better;
And ruin'd love, when it is built anew,
Grows fairer than at first, more strong, far greater.
So I return rebuked to my content
And gain by ill thrice more than I have spent.




CXX.
That you were once unkind befriends me now,
And for that sorrow which I then did feel
Needs must I under my transgression bow,
Unless my nerves were brass or hammer'd steel.
For if you were by my unkindness shaken
As I by yours, you've pass'd a hell of time,
And I, a tyrant, have no leisure taken
To weigh how once I suffered in your crime.
O, that our night of woe might have remember'd
My deepest sense, how hard true sorrow hits,
And soon to you, as you to me, then tender'd
The humble slave which wounded bosoms fits!
But that your trespass now becomes a fee;
Mine ransoms yours, and yours must ransom me.



CXXI.
'Tis better to be vile than vile esteem'd,
When not to be receives reproach of being,
And the just pleasure lost which is so deem'd
Not by our feeling but by others' seeing:
For why should others false adulterate eyes
Give salutation to my sportive blood?
Or on my frailties why are frailer spies,
Which in their wills count bad what I think good?
No, I am that I am, and they that level
At my abuses reckon up their own:
I may be straight, though they themselves be bevel;
By their rank thoughts my deeds must not be shown;
Unless this general evil they maintain,
All men are bad, and in their badness reign.



CXXII.
Thy gift, thy tables, are within my brain
Full character'd with lasting memory,
Which shall above that idle rank remain
Beyond all date, even to eternity;
Or at the least, so long as brain and heart
Have faculty by nature to subsist;
Till each to razed oblivion yield his part
Of thee, thy record never can be miss'd.
That poor retention could not so much hold,
Nor need I tallies thy dear love to score;
Therefore to give them from me was I bold,
To trust those tables that receive thee more:
To keep an adjunct to remember thee
Were to import forgetfulness in me.



CXXIII.
No, Time, thou shalt not boast that I do change:
Thy pyramids built up with newer might
To me are nothing novel, nothing strange;
They are but dressings of a former sight.
Our dates are brief, and therefore we admire
What thou dost foist upon us that is old,
And rather make them born to our desire
Than think that we before have heard them told.
Thy registers and thee I both defy,
Not wondering at the present nor the past,
For thy records and what we see doth lie,
Made more or less by thy continual haste.
This I do vow and this shall ever be;
I will be true, despite thy scythe and thee.



CXXIV.
If my dear love were but the child of state,
It might for Fortune's bastard be unfather'd'
As subject to Time's love or to Time's hate,
Weeds among weeds, or flowers with flowers gather'd.
No, it was builded far from accident;
It suffers not in smiling pomp, nor falls
Under the blow of thralled discontent,
Whereto the inviting time our fashion calls:
It fears not policy, that heretic,
Which works on leases of short-number'd hours,
But all alone stands hugely politic,
That it nor grows with heat nor drowns with showers.
To this I witness call the fools of time,
Which die for goodness, who have lived for crime.



CXXV.
Were 't aught to me I bore the canopy,
With my extern the outward honouring,
Or laid great bases for eternity,
Which prove more short than waste or ruining?
Have I not seen dwellers on form and favour
Lose all, and more, by paying too much rent,
For compound sweet forgoing simple savour,
Pitiful thrivers, in their gazing spent?
No, let me be obsequious in thy heart,
And take thou my oblation, poor but free,
Which is not mix'd with seconds, knows no art,
But mutual render, only me for thee.
Hence, thou suborn'd informer! a true soul
When most impeach'd stands least in thy control.



CXXVI.
O thou, my lovely boy, who in thy power
Dost hold Time's fickle glass, his sickle, hour;
Who hast by waning grown, and therein show'st
Thy lovers withering as thy sweet self grow'st;
If Nature, sovereign mistress over wrack,
As thou goest onwards, still will pluck thee back,
She keeps thee to this purpose, that her skill
May time disgrace and wretched minutes kill.
Yet fear her, O thou minion of her pleasure!
She may detain, but not still keep, her treasure:
Her audit, though delay'd, answer'd must be,
And her quietus is to render thee.



CXXVII.
In the old age black was not counted fair,
Or if it were, it bore not beauty's name;
But now is black beauty's successive heir,
And beauty slander'd with a bastard shame:
For since each hand hath put on nature's power,
Fairing the foul with art's false borrow'd face,
Sweet beauty hath no name, no holy bower,
But is profaned, if not lives in disgrace.
Therefore my mistress' brows are raven black,
Her eyes so suited, and they mourners seem
At such who, not born fair, no beauty lack,
Slandering creation with a false esteem:
Yet so they mourn, becoming of their woe,
That every tongue says beauty should look so.



CXXVII.
How oft, when thou, my music, music play'st,
Upon that blessed wood whose motion sounds
With thy sweet fingers, when thou gently sway'st
The wiry concord that mine ear confounds,
Do I envy those jacks that nimble leap
To kiss the tender inward of thy hand,
Whilst my poor lips, which should that harvest reap,
At the wood's boldness by thee blushing stand!
To be so tickled, they would change their state
And situation with those dancing chips,
O'er whom thy fingers walk with gentle gait,
Making dead wood more blest than living lips.
Since saucy jacks so happy are in this,
Give them thy fingers, me thy lips to kiss.



CXXIX.
The expense of spirit in a waste of shame
Is lust in action; and till action, lust
Is perjured, murderous, bloody, full of blame,
Savage, extreme, rude, cruel, not to trust,
Enjoy'd no sooner but despised straight,
Past reason hunted, and no sooner had
Past reason hated, as a swallow'd bait
On purpose laid to make the taker mad;
Mad in pursuit and in possession so;
Had, having, and in quest to have, extreme;
A bliss in proof, and proved, a very woe;
Before, a joy proposed; behind, a dream.
All this the world well knows; yet none knows well
To shun the heaven that leads men to this hell.



CXXX.
My mistress' eyes are nothing like the sun;
Coral is far more red than her lips' red;
If snow be white, why then her breasts are dun;
If hairs be wires, black wires grow on her head.
I have seen roses damasked, red and white,
But no such roses see I in her cheeks,
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to hear her speak, yet well I know
That music hath a far more pleasing sound;
I grant I never saw a goddess go -
My mistress when she walks treads on the ground.
And yet, by heaven, I think my love as rare
As any she belied with false compare.




CXXXI.
Thou art as tyrannous, so as thou art,
As those whose beauties proudly make them cruel;
For well thou know'st to my dear doting heart
Thou art the fairest and most precious jewel.
Yet, in good faith, some say that thee behold
Thy face hath not the power to make love groan:
To say they err I dare not be so bold,
Although I swear it to myself alone.
And, to be sure that is not false I swear,
A thousand groans, but thinking on thy face,
One on another's neck, do witness bear
Thy black is fairest in my judgment's place.
In nothing art thou black save in thy deeds,
And thence this slander, as I think, proceeds.



CXXXII.
Thine eyes I love, and they, as pitying me,
Knowing thy heart torments me with disdain,
Have put on black and loving mourners be,
Looking with pretty ruth upon my pain.
And truly not the morning sun of heaven
Better becomes the grey cheeks of the east,
Nor that full star that ushers in the even
Doth half that glory to the sober west,
As those two mourning eyes become thy face:
O, let it then as well beseem thy heart
To mourn for me, since mourning doth thee grace,
And suit thy pity like in every part.
Then will I swear beauty herself is black
And all they foul that thy complexion lack.




CXXXIII.
Beshrew that heart that makes my heart to groan
For that deep wound it gives my friend and me!
Is't not enough to torture me alone,
But slave to slavery my sweet'st friend must be?
Me from myself thy cruel eye hath taken,
And my next self thou harder hast engross'd:
Of him, myself, and thee, I am forsaken;
A torment thrice threefold thus to be cross'd.
Prison my heart in thy steel bosom's ward,
But then my friend's heart let my poor heart bail;
Whoe'er keeps me, let my heart be his guard;
Thou canst not then use rigor in my gaol:
And yet thou wilt; for I, being pent in thee,
Perforce am thine, and all that is in me.




CXXXIV.
So, now I have confess'd that he is thine,
And I myself am mortgaged to thy will,
Myself I'll forfeit, so that other mine
Thou wilt restore, to be my comfort still:
But thou wilt not, nor he will not be free,
For thou art covetous and he is kind;
He learn'd but surety-like to write for me
Under that bond that him as fast doth bind.
The statute of thy beauty thou wilt take,
Thou usurer, that put'st forth all to use,
And sue a friend came debtor for my sake;
So him I lose through my unkind abuse.
Him have I lost; thou hast both him and me:
He pays the whole, and yet am I not free.




CXXXV.
Whoever hath her wish, thou hast thy 'Will,'
And 'Will' to boot, and 'Will' in overplus;
More than enough am I that vex thee still,
To thy sweet will making addition thus.
Wilt thou, whose will is large and spacious,
Not once vouchsafe to hide my will in thine?
Shall will in others seem right gracious,
And in my will no fair acceptance shine?
The sea all water, yet receives rain still
And in abundance addeth to his store;
So thou, being rich in 'Will,' add to thy 'Will'
One will of mine, to make thy large 'Will' more.
Let no unkind, no fair beseechers kill;
Think all but one, and me in that one 'Will'.



CXXXVI.
If thy soul cheque thee that I come so near,
Swear to thy blind soul that I was thy 'Will,'
And will, thy soul knows, is admitted there;
Thus far for love my love-suit, sweet, fulfil.
'Will' will fulfil the treasure of thy love,
Ay, fill it full with wills, and my will one.
In things of great receipt with ease we prove
Among a number one is reckon'd none:
Then in the number let me pass untold,
Though in thy stores' account I one must be;
For nothing hold me, so it please thee hold
That nothing me, a something sweet to thee:
Make but my name thy love, and love that still,
And then thou lovest me, for my name is 'Will.'




CXXXVII.
Thou blind fool, Love, what dost thou to mine eyes,
That they behold, and see not what they see?
They know what beauty is, see where it lies,
Yet what the best is take the worst to be.
If eyes corrupt by over-partial looks
Be anchor'd in the bay where all men ride,
Why of eyes' falsehood hast thou forged hooks,
Whereto the judgment of my heart is tied?
Why should my heart think that a several plot
Which my heart knows the wide world's common place?
Or mine eyes seeing this, say this is not,
To put fair truth upon so foul a face?
In things right true my heart and eyes have erred,
And to this false plague are they now transferr'd.




CXXXVIII.
When my love swears that she is made of truth
I do believe her, though I know she lies,
That she might think me some untutor'd youth,
Unlearned in the world's false subtleties.
Thus vainly thinking that she thinks me young,
Although she knows my days are past the best,
Simply I credit her false speaking tongue:
On both sides thus is simple truth suppress'd.
But wherefore says she not she is unjust?
And wherefore say not I that I am old?
O, love's best habit is in seeming trust,
And age in love loves not to have years told:
Therefore I lie with her and she with me,
And in our faults by lies we flatter'd be.




CXXXIX.
O, call not me to justify the wrong
That thy unkindness lays upon my heart;
Wound me not with thine eye but with thy tongue;
Use power with power and slay me not by art.
Tell me thou lovest elsewhere, but in my sight,
Dear heart, forbear to glance thine eye aside:
What need'st thou wound with cunning when thy might
Is more than my o'er-press'd defense can bide?
Let me excuse thee: ah! my love well knows
Her pretty looks have been mine enemies,
And therefore from my face she turns my foes,
That they elsewhere might dart their injuries:
Yet do not so; but since I am near slain,
Kill me outright with looks and rid my pain.




CXL.
Be wise as thou art cruel; do not press
My tongue-tied patience with too much disdain;
Lest sorrow lend me words and words express
The manner of my pity-wanting pain.
If I might teach thee wit, better it were,
Though not to love, yet, love, to tell me so;
As testy sick men, when their deaths be near,
No news but health from their physicians know;
For if I should despair, I should grow mad,
And in my madness might speak ill of thee:
Now this ill-wresting world is grown so bad,
Mad slanderers by mad ears believed be,
That I may not be so, nor thou belied,
Bear thine eyes straight, though thy proud heart go wide.




CXLI.
In faith, I do not love thee with mine eyes,
For they in thee a thousand errors note;
But 'tis my heart that loves what they despise,
Who in despite of view is pleased to dote;
Nor are mine ears with thy tongue's tune delighted,
Nor tender feeling, to base touches prone,
Nor taste, nor smell, desire to be invited
To any sensual feast with thee alone:
But my five wits nor my five senses can
Dissuade one foolish heart from serving thee,
Who leaves unsway'd the likeness of a man,
Thy proud hearts slave and vassal wretch to be:
Only my plague thus far I count my gain,
That she that makes me sin awards me pain




CXLII.
Love is my sin and thy dear virtue hate,
Hate of my sin, grounded on sinful loving:
O, but with mine compare thou thine own state,
And thou shalt find it merits not reproving;
Or, if it do, not from those lips of thine,
That have profaned their scarlet ornaments
And seal'd false bonds of love as oft as mine,
Robb'd others' beds' revenues of their rents.
Be it lawful I love thee, as thou lovest those
Whom thine eyes woo as mine importune thee:
Root pity in thy heart, that when it grows
Thy pity may deserve to pitied be.
If thou dost seek to have what thou dost hide,
By self-example mayst thou be denied!



CXLIII.
Lo! as a careful housewife runs to catch
One of her feather'd creatures broke away,
Sets down her babe and makes an swift dispatch
In pursuit of the thing she would have stay,
Whilst her neglected child holds her in chase,
Cries to catch her whose busy care is bent
To follow that which flies before her face,
Not prizing her poor infant's discontent;
So runn'st thou after that which flies from thee,
Whilst I thy babe chase thee afar behind;
But if thou catch thy hope, turn back to me,
And play the mother's part, kiss me, be kind:
So will I pray that thou mayst have thy 'Will,'
If thou turn back, and my loud crying still.



CXLIV.
Two loves I have of comfort and despair,
Which like two spirits do suggest me still:
The better angel is a man right fair,
The worser spirit a woman colour'd ill.
To win me soon to hell, my female evil
Tempteth my better angel from my side,
And would corrupt my saint to be a devil,
Wooing his purity with her foul pride.
And whether that my angel be turn'd fiend
Suspect I may, but not directly tell;
But being both from me, both to each friend,
I guess one angel in another's hell:
Yet this shall I ne'er know, but live in doubt,
Till my bad angel fire my good one out.




CXLV.
Those lips that Love's own hand did make
Breathed forth the sound that said 'I hate'
To me that languish'd for her sake;
But when she saw my woeful state,
Straight in her heart did mercy come,
Chiding that tongue that ever sweet
Was used in giving gentle doom,
And taught it thus anew to greet:
'I hate' she alter'd with an end,
That follow'd it as gentle day
Doth follow night, who like a fiend
From heaven to hell is flown away;
I hate' from hate away she threw,
And saved my life, saying 'not you.'




CXLVI.
Poor soul, the centre of my sinful earth,
[ ] these rebel powers that thee array;
Why dost thou pine within and suffer dearth,
Painting thy outward walls so costly gay?
Why so large cost, having so short a lease,
Dost thou upon thy fading mansion spend?
Shall worms, inheritors of this excess,
Eat up thy charge? is this thy body's end?
Then soul, live thou upon thy servant's loss,
And let that pine to aggravate thy store;
Buy terms divine in selling hours of dross;
Within be fed, without be rich no more:
So shalt thou feed on Death, that feeds on men,
And Death once dead, there's no more dying then.




CXLVII.
My love is as a fever, longing still
For that which longer nurseth the disease,
Feeding on that which doth preserve the ill,
The uncertain sickly appetite to please.
My reason, the physician to my love,
Angry that his prescriptions are not kept,
Hath left me, and I desperate now approve
Desire is death, which physic did except.
Past cure I am, now reason is past care,
And frantic-mad with evermore unrest;
My thoughts and my discourse as madmen's are,
At random from the truth vainly express'd;
For I have sworn thee fair and thought thee bright,
Who art as black as hell, as dark as night.




CXLVIII.
O me, what eyes hath Love put in my head,
Which have no correspondence with true sight!
Or, if they have, where is my judgment fled,
That censures falsely what they see aright?
If that be fair whereon my false eyes dote,
What means the world to say it is not so?
If it be not, then love doth well denote
Love's eye is not so true as all men's 'No.'
How can it? O, how can Love's eye be true,
That is so vex'd with watching and with tears?
No marvel then, though I mistake my view;
The sun itself sees not till heaven clears.
O cunning Love! with tears thou keep'st me blind,
Lest eyes well-seeing thy foul faults should find.




CXLIX.
Canst thou, O cruel! say I love thee not,
When I against myself with thee partake?
Do I not think on thee, when I forgot
Am of myself, all tyrant, for thy sake?
Who hateth thee that I do call my friend?
On whom frown'st thou that I do fawn upon?
Nay, if thou lour'st on me, do I not spend
Revenge upon myself with present moan?
What merit do I in myself respect,
That is so proud thy service to despise,
When all my best doth worship thy defect,
Commanded by the motion of thine eyes?
But, love, hate on, for now I know thy mind;
Those that can see thou lovest, and I am blind.




CL.
O, from what power hast thou this powerful might
With insufficiency my heart to sway?
To make me give the lie to my true sight,
And swear that brightness doth not grace the day?
Whence hast thou this becoming of things ill,
That in the very refuse of thy deeds
There is such strength and warrantize of skill
That, in my mind, thy worst all best exceeds?
Who taught thee how to make me love thee more
The more I hear and see just cause of hate?
O, though I love what others do abhor,
With others thou shouldst not abhor my state:
If thy unworthiness raised love in me,
More worthy I to be beloved of thee.




CLI.
Love is too young to know what conscience is;
Yet who knows not conscience is born of love?
Then, gentle cheater, urge not my amiss,
Lest guilty of my faults thy sweet self prove:
For, thou betraying me, I do betray
My nobler part to my gross body's treason;
My soul doth tell my body that he may
Triumph in love; flesh stays no father reason;
But, rising at thy name, doth point out thee
As his triumphant prize. Proud of this pride,
He is contented thy poor drudge to be,
To stand in thy affairs, fall by thy side.
No want of conscience hold it that I call
Her 'love' for whose dear love I rise and fall.




CLII.
In loving thee thou know'st I am forsworn,
But thou art twice forsworn, to me love swearing,
In act thy bed-vow broke and new faith torn,
In vowing new hate after new love bearing.
But why of two oaths' breach do I accuse thee,
When I break twenty? I am perjured most;
For all my vows are oaths but to misuse thee
And all my honest faith in thee is lost,
For I have sworn deep oaths of thy deep kindness,
Oaths of thy love, thy truth, thy constancy,
And, to enlighten thee, gave eyes to blindness,
Or made them swear against the thing they see;
For I have sworn thee fair; more perjured I,
To swear against the truth so foul a lie!



CLIII.
Cupid laid by his brand, and fell asleep:
A maid of Dian's this advantage found,
And his love-kindling fire did quickly steep
In a cold valley-fountain of that ground;
Which borrow'd from this holy fire of Love
A dateless lively heat, still to endure,
And grew a seething bath, which yet men prove
Against strange maladies a sovereign cure.
But at my mistress' eye Love's brand new-fired,
The boy for trial needs would touch my breast;
I, sick withal, the help of bath desired,
And thither hied, a sad distemper'd guest,
But found no cure: the bath for my help lies
Where Cupid got new fire--my mistress' eyes.




CLIV.
The little Love-god lying once asleep
Laid by his side his heart-inflaming brand,
Whilst many nymphs that vow'd chaste life to keep
Came tripping by; but in her maiden hand
The fairest votary took up that fire
Which many legions of true hearts had warm'd;
And so the general of hot desire
Was sleeping by a virgin hand disarm'd.
This brand she quenched in a cool well by,
Which from Love's fire took heat perpetual,
Growing a bath and healthful remedy
For men diseased; but I, my mistress' thrall,
Came there for cure, and this by that I prove,
Love's fire heats water, water cools not love